Навязываемый государством и Русской православной церковью курс на традиционные ценности не остановит развитие общества в западноевропейском ключе, а авторитет насилия, являющегося несущей категорией социального порядка в стране, уже трещит по швам. Осталось только дождаться, пока мужчины всерьез заявят о своих правах на отцовство и научатся выполнять домашнюю работу. О незавершенной, но и не прекратившейся гендерной революции в России «Лента.ру» беседовала с доктором социологических наук, профессором Высшей школы экономики в Санкт-Петербурге Жанной Черновой.

На феминистском фестивале в Москве вы заявили, что Россия переживает своеобразную эмоциональную революцию, которая стала продолжением сексуальной и гендерной. Что вы имели в виду?

Жанна Чернова: Эмоциональная революция, или некая низовая модернизация чувств, заметнее всего проявляется в соцсетях. Мы видим, что в последнее время в онлайн-пространстве активно обсуждается все, что связано с темой насилия в широком смысле слова: сексуальные скандалы в школах, харассмент, домашнее насилие, насилие при родах и так далее. Мы становимся свидетелями того, как культура сильных сменяется культурой слабых.

Но, может, эти обсуждения — просто часть интернет-культуры, которая предполагает некую откровенность, не перешагивающую в реальную жизнь?

Скорее наоборот — активное обсуждение каких-то тем в сети свидетельствует о реальном интересе к ним у публики. Другое дело, что это очень контрастирует с той повесткой, которая обсуждается официальными СМИ, публичными государственными и формальными общественными структурами. Проблема в том, что государству по большему счету нет дела до качественной стороны отношений между людьми, тем более в семье.

А как же борьба за традиционные ценности?

Это декларативные вещи, за которыми угадывается банальное желание государства решить демографические проблемы грубыми средствами: материнским капиталом и разъяснениями, что жениться и иметь детей ― хорошо, а разводиться и делать аборт ― плохо. А что там конкретно происходит между супругами и в детско-родительских отношениях — неважно.

Но людей это как раз очень волнует. Мы наблюдаем, как снижается терпимость к насилию в отношениях, а оно является несущей категорией социального порядка в России: в школе, в армии, в роддоме — где угодно. Поэтому мы и говорим о революции.

Но ведь запрет на аборт или вывод таких операций из системы ОМС — это уже не только показуха.

Да, конечно. Но мы видим, что пока дальше слов и перегибов на местах дело не идет. Соцопросы показывают, что все больше людей относятся к абортам негативно, да и само количество таких операций снижается. Но это не результат государственной политики или деятельности РПЦ. Этот тренд скорее вызван доступностью женских контрацептивов и более осознанным подходом к родительству.

С чем связана эта осознанность?

Еще раз отмечу, что существует разница между официальной позицией государства, декларируемыми ценностями и реальной общественной жизнью, которая изменяется под воздействием многих факторов и упирается в банальный прагматизм.

Так вот, к концу 60-х увеличился средний возраст, в котором у европейских женщин появляется первый ребенок: они стали больше времени тратить на образование и построение карьеры. Одновременно происходит сексуальная революция, отделяющая сексуальность от репродукции. На фоне массового распространения контрацептивов смягчаются общественные установки относительно сексуального поведения, снижается возраст сексуального дебюта.

Но среднее количество детей в семье стало сокращаться не только из-за этого, но и из-за развития медицины: вместе с ощутимым снижением детской смертности ушла прагматическая по своей природе нацеленность на большое потомство. Родительство, как и отказ от него, из обязанности превращается в право и оттого становится более осознанным проектом. Люди, желающие иметь детей, тратят на это больше ресурсов, и не только материальных.

Железный занавес препятствовал всем этим переменам в нашей стране?

Бум осознанного родительства у нас произошел в 2000-х. Резко повысился спрос на литературу о том, как стать хорошим отцом, матерью, о том, как лучше воспитывать детей. Это повлекло снижение толерантности к насилию над детьми. Да, что-то к нам приходило с опозданием, что-то развивалось по-своему, но все же мы шли и идем с Европой в одном направлении.

Конечно, у Советской России был свой 70-летний гендерный проект. Большевики на первых порах сделали несколько крупных шагов, направленных на разрушение традиционной модели семьи, на изменение роли женщины в обществе. Но в 30-х годах Сталин заявил, что вопрос эмансипации в СССР решен, и перемены остановились. Советским гражданкам навязывалась социальная роль работающей матери. Даже советские социологи писали о неравенстве мужчин и женщин в быту, которое сохраняется до сих пор.

Говорят, что российские мужчины избалованы из-за того, что они были в дефиците после массовых репрессий и Великой Отечественной войны. И как же их заставить измениться, если они не хотят?

Да, мы видим, что гендерные роли для женщин в современном мире претерпели значительные изменения, а мужчины в этом плане отстали. Это одна из причин того, что гендерная революция остается пока незавершенной.

К слову, неравенство проявляется не только в выполнении домашней работы, но и в заботе о представителях старшего поколения — именно женщины чаще всего ежедневно помогают стареющим родителям в быту. При этом еще занимаются своими детьми и хозяйством.

На Западе, а именно в Скандинавии, еще в 80-х годах произошла гендерная революция, организованная молодыми образованными мужчинами. Они занимались интеллектуальным трудом, были профеминистами и открыто заявляли, что не желают повторить в своем отцовстве те отношения, что были у них с их собственными отцами. Другими словами, пошли против описанной социологами нуклеарной модели семьи, которая сейчас так пестуется современными российским политиками: мужчина выполняет роль кормильца, а женщина ― домохозяйки.

Эти новые западные мужчины не пожелали все время проводить на работе и быть исключенными из жизни своих детей, отчужденными от сферы отцовства. Результатом стали правовые изменения. В той же Норвегии декретный отпуск, к примеру, разбит на части, одну из которых может взять только мужчина.

А у нас такие молодые и образованные мужчины имеются?

Да, у нас тоже формируются сообщества отцов, и изменения, подобные скандинавским, назревают, но пока мужчины сильно ущемлены в родительских правах — и не только в бытовой, но и в юридической практике: суды оставляют детей после развода супругов почти исключительно с матерью. В некоторых северокавказских республиках ситуация иная, но это тема для отдельного разговора.

И все же в либеральной российской среде принято считать, что препятствием для гендерной революции стало влияние Церкви на государственные и общественные институты.

Если верить американским социологам, то общество наше остается довольно светским в сравнении со многими другими странами. Но у нас ценности выживания превалируют над ценностями самовыражения. В «жирные» нулевые ситуация была несколько иной, более благоприятной.

То есть в нынешних экономических условиях о преобразованиях придется забыть?

Так тоже нельзя сказать. Происходит поколенческий сдвиг. Мальчики и девочки, родившиеся в нулевые и воспитанные по-новому, ориентированы на современные ценности. И они сейчас ищут новые формы быта, способы совместного пользования дорогим имуществом или услугами ― шеринга в широком смысле слова, так как всю эту нашу рутину, связанную с домашними хозяйственными работами, содержанием личного автомобиля, дачи и так далее, однозначно воспринимают отрицательно. Активнее будут использоваться IT-технологии.

И это новаторство в сфере быта поможет освободиться от предписанных гендерных ролей?

Да, и не только в быту. В профессиональной сфере эти молодые люди тоже не желают воспроизводить традиционную офисную культуру. Они хотят иметь ресурсы, в первую очередь временные, чтобы развиваться, путешествовать, общаться друг с другом.

Но это справедливо для всех молодых людей, пока у них не появляются дети. Мало кто сохраняет мобильность, а тем более свободное время с ребенком на руках.

Что касается ухода за детьми — эта сфера будет развиваться в сообществах и группах поддержки. Грубо говоря, несколько матерей объединятся, чтобы по очереди сидеть с детьми и освобождать время для самореализации в других сферах.

Мне кажется, мы говорим о какой-то узкой прослойке городской или даже столичной молодежи. Сейчас, в том числе и на государственном уровне, столько усилий тратится на возвращение к прежним традициям, на поддержание скреп…

Нет, я уверена, что какого-то реального консерватизма нет. Есть фигуры речи, ролевые игры. Есть желание действовать согласно логике противостояния с Западом: если там провозгласили либеральные ценности — то у нас, значит, будет упор на традиционные.

О главных подходах к решению актуальных вопросов современной школьной системы — в материале «Ленты.ру».

Уроки технологии как фактор социально-экономического развития

Перед нашей страной стоит задача ускорения экономического роста. Для ее решения, в частности, необходимо поднять средний уровень производительности труда. Следовательно, уже на выходе из школы выпускники, из которых далеко не каждый продолжит учебу в вузе, должны обладать навыками, достаточными для того, чтобы сразу найти свое место в стремительно усложняющейся современной экономике. И в этом им может помочь школьный урок технологии, который, по словам экспертов, принявших участие в развернувшейся на форуме «Город образования» профильной дискуссии, должен давать достаточную степень погружения в ту или иную перспективную профессию, чтобы ребенок мог погрузиться в нее, попробовать сделать что-то своими руками, понять, насколько его это интересует. «Технологии — это преобразованные уроки труда, — говорит вице-президент корпорации «Российский учебник» Надежда Иванова, — содержание которых пересматривается с учетом новых экономических реалий». На этих уроках решается комплексная задача: научить детей создавать некий целостный продукт, проходя все стадии производства — от замысла, чертежа и выбора материалов и до презентации полученного результата.

Конфликт походов

«В чем заключается конфликт подходов к преподаванию технологий? Одни говорят, что ребенок должен научиться строгать и кроить, — продолжает Надежда Иванова. — Другие специалисты настаивают: в эпоху 3D-принтеров и биотехнологий нецелесообразно заставлять ребенка делать то, что делали наши прадедушки и прабабушки. И та и другая точки зрения имеют право на существование, и я надеюсь, что в этой борьбе победит ребенок — будет выбран такой подход, который, с одной стороны, не оставит детей в прошлом, а с другой — научит их делать что-то реальное и практически полезное на каждый день». Жизнь неумолимо движется вперед, и преуспеть в современном мире без владения, например, цифровыми технологиями невозможно. С другой стороны, без обучения элементарным трудовым навыкам сегодня также не обойтись. Как найти золотую середину при дефиците времени, в том числе учебного? «Наряду с развитием новых цифровых форматов у нас существует много выдающихся школ, например московская школа №293 Александра Глозмана, в которой есть все, включая кузницу и гончарное производство. Это не должно исчезнуть из жизни ребенка, а родители и учителя должны иметь возможность выбирать», — утверждает Надежда Иванова.

Проблемы преподавания математики

Является ли математическое образование драйвером технологического развития? Должно быть, но с преподаванием математики в нашей стране, когда-то бывшей безусловным мировым лидером в математической науке и образовании, уже есть большие проблемы. Например, недавно директору Центра образования «Царицыно» №548 города Москвы, народному учителю России Ефиму Рачевскому понадобилось взять на работу новых учителей иностранного языка, истории и математики: «Мы опубликовали вакансии на нашем сайте. И каковы же были результаты? Резюме на замещение ставки учителя иностранного языка прислали 40 человек, истории — 26, а математики — 3,5 человека». Оказывается, что просто найти учителя математики — уже большая проблема. «На первом занятии механико-математического факультета МГУ в ходе тестирования новых студентов мы обнаруживаем, что несколько человек не владеют вообще никаким языком программирования, а есть и такие, которые не написали ни одной программы, — утверждает заведующий отделом учебной информатики Научно-исследовательского института системных исследований (НИИСИ) РАН и модератор дискуссии по математике Анатолий Кушниренко. — От этого недалеко и до потери способности решать квадратные уравнения. Потерять компетенции очень просто».

Об умении решать квадратные уравнения

А нужно ли вообще выпускнику современной школы уметь решать квадратные уравнения? Сейчас существует масса программ, с помощью которых это можно сделать просто. «Информационные технологии становятся более сложными. Для их освоения нужны фундаментальные знания и много времени. Речь идет, в том числе, и о тех специалистах, которые должны будут поддерживать существующий технологический уровень», — уверен Анатолий Кушниренко. Необходимо обладать математическими умениями достаточно высокого уровня, чтобы учитывать постоянно возникающие изменения. Разделение труда в мире усиливается, и, чтобы воспользоваться новыми материалами и технологиями, необходимо понимать, каких экспертов нужно привлечь, какие задачи перед ними ставить. Без серьезной математической подготовки этого сделать нельзя. «Вы должны иметь «нюх» на информационные технологии, сделанные не вами, — резюмирует Анатолий Кушниренко. — Успех любого крупного проекта зависит от того, какое программное обеспечение выбрано, на основе какой физической модели оно построено».

В целом определение уровня сложности преподавания является содержанием «главной дискуссии, которая существует в профессиональном сообществе», комментирует ход обсуждений Надежда Иванова. В чем все сходятся единодушно, так это в том, что невозможно для решения стоящих перед страной задач обойтись без тесного взаимоувязывания всех естественно-научных предметов, математики и технологий. В этом экспертам видится кардинальное изменение содержания образования, которое должно произойти в школе.

Государственные стандарты, ЕГЭ и программы

Стороннему наблюдателю за дискуссиями на форуме «Город образования» могло показаться, что порой маститые академики и профессора уговаривали невидимого собеседника в том, что дважды два четыре. На самом деле за всеми разговорами о необходимости изучения квадратных уравнений стоит проблема актуальности содержания Федеральных государственных образовательных стандартов и программ обучения. Например, в том, что касается математики, в России существуют два уровня ЕГЭ и всего одна примерная программа. При этом доктор физико-математических наук, профессор, академик РАН, лауреат премии президента РФ в области образования Алексей Семенов считает, что таких программ должно быть целых три: для гуманитариев, «простых» математиков и профессиональных математиков. С ним согласен и Анатолий Кушниренко: «Если вы посмотрите на базовый ЕГЭ по математике, то в цивилизационном плане это отбрасывает наше образование далеко назад… Сегодня в ЕГЭ по математике есть работа по высчитыванию площади на клетчатой бумаге — это не уровень национального экзамена, это годится только для пятиклассников. Поэтому программы надо конкретизировать, ранжировать по годам. При этом школам, конечно, надо оставить свободу в формулировании программ», — уверен ученый.

«Я полностью согласна с Ефимом Рачевским, который утверждает, что примерная программа должна ориентировать школу, а не разрешать или запрещать что-либо, — говорит Надежда Иванова. — Сейчас каждая школа может определить, какой уровень сложности, глубины изучения предмета необходим конкретно в этой школе, конкретно этим детям. Вопрос о двух программах при наличии двух уровней ЕГЭ — проблема в некоторой степени искусственная. И, возвращаясь к вопросу о технологиях, мы понимаем, что без серьезного уровня математики технологического прорыва быть не может. В конечном итоге все естественные науки и технологии опираются на то, что дает ребенку математика. И в этом смысле математическая база должна быть надежной».

Профессор Санкт-Петербургского научно-исследовательского института онкологии Вахтанг Мерабишвили выступил с открытым письмом к онкологам, призвав их не участвовать в фальсификации данных о статистике рака в России. По его словам, сбор информации ведется «на коленке», цифры искусственно подгоняются к требуемым государством показателям. Выходит, если данные — фейковые, то и вся борьба с раком в России — имитация? Чтобы понять, насколько российская онкологическая картина оторвана от реальности, «Лента.ру» поговорила с онкоэпидемиологом, исполнительным директором Ассоциации онкологов Северо-Западного федерального округа, научным сотрудником университета Тампере (Финляндия) Антоном Барчуком. Одна из основных тем его научных исследований — раковые регистры и медицинская статистика.

«Лента.ру»: Один из главных факторов эффективности онкологической помощи — это выживаемость. Сколько в среднем сейчас россияне держатся после постановки диагноза?

Антон Барчук: На федеральном уровне пока такой показатель недоступен. Чтобы посчитать выживаемость, нужно для каждого онкологического пациента иметь две даты: когда поставлен диагноз и когда умер.

Ну с этим же все должно быть просто. Разве нет?

Проблема в том, что не всегда из загса можно быстро получить сведения о смерти конкретного человека. Например, в Финляндии это делается централизованно — просто сводятся автоматически две базы данных: онкологический регистр и смертность. А у нас в каких-то регионах это делают, в каких-то есть трудности. Из-за этого в регистрах бывают «мертвые души» — то есть пациент умер, но сведений об этом в базе нет. Показатель выживаемости высокий, а на самом деле это просто некорректные цифры.

И общую выживаемость считать для всех онкологических болезней сложно. Возникнут те же проблемы, что и с ранними стадиями. Например, взять базалиомы: если их включить в расчет выживаемости, цифры выйдут слишком оптимистичными.

Самое сложное в работе с регистрами — получать данные по выживаемости, которые имеют смысл, которыми можно оперировать. Нужна не просто фиксация факта болезни, а еще и корректные данные по стадии, по типу опухоли. Нужно учитывать причину смерти онкологических больных. Также нужно учитывать смертность здоровых людей того же возраста и пола, у которых нет рака. Ведь если высока смертность от других причин, то и расчеты выживаемости больных раком должны это учитывать. Мы как раз сегодня занимаемся тем, что пытаемся считать выживаемость различными методами. Это не так просто.

Значит, когда говорят, что выживаемость при раке в России ниже, чем в Европе и Америке, — это неправильно?

Выживаемость в России и за рубежом мы сегодня не можем сравнить объективно. И не только из-за базалиом или проблем с методикой. Например, в Финляндии выживаемость по раку молочной железы намного выше, чем в России. Но там это происходит не только из-за качественного лечения, но и за счет программы скрининга. То есть выявляется очень много женщин на ранних стадиях, есть и гипердиагностика. Эти пациентки не будут умирать, поэтому показатель выживаемости там выше. Это касается и рака предстательной железы. В Финляндии пациенты с этой опухолью живут гораздо дольше.

Видимо, в России все совсем плохо…

Это не значает, что в России лечат хуже. Чтобы увидеть объективную картину, нужно сравнивать больных с одной и той же стадией рака, с одинаковым морфологическим типом опухоли. И даже тогда могут возникнуть трудности.

А если честно, выживаемость — не самый простой метод оценки качества онкологической помощи, и он мало что может сказать о текущей картине. Есть куда более доступные индикаторы для каждого типа опухоли, но информация о них сейчас не собирается.

Какие это индикаторы?

Для каждой опухоли есть свои диапазоны. Это может быть время от появления симптомов до постановки диагноза; время от диагноза до начала лечения; количество удаленных при операции лимфатических узлов; качество удаленного при операции морфологического препарата; процент больных, получающих дополнительную к операции химиотерапию или лучевую терапию; процент больных, получающих адекватное обезболивание, и так далее. Важно, что для оценки этих показателей не надо ждать год, три или пять, как для того же индикатора выживаемости.

К сожалению, у нас к раковым регистрам относятся как к какой-то системе учета, как к бухгалтерии. Это неправильно. Во всем мире регистры — это мощнейшие научные центры. В скандинавских странах, например, больше половины всех научных исследований в онкологии делается на базе регистров. Смотришь на наши данные и понимаешь, что это материал для адекватных диссертаций. На основании них уже сейчас можно делать научные работы международного уровня.

Какие именно?

На данных раковых регистров изучают факторы риска, создают программы скрининга, делают рекомендации для врачей: какие методы лучше не использовать, стоит ли рискнуть при такой локализации опухоли и сделать операцию, насколько эффективно будет такое-то лекарство у той или иной группы пациентов в реальной практике. Можно даже составлять прогнозы по заболеваемости, на этом основании составлять бюджеты на лекарственное обеспечение. Кстати, если врачи увидят, как можно использовать данные раковых регистров, они по-другому будут к ним относиться. Будут передавать корректную информацию, использовать единые классификации при определению диагноза, стадий…

Регистры могут многое рассказать даже о качестве работы онкологов на конкретной территории. Например, мы видим, что в этом регионе много случаев, когда диагноз выставляется уже посмертно. Едем туда и разбираемся. Причин может быть миллион, но, как правило, они системные и вполне устранимые. Это не всегда плохо. Иногда бывает, что онкологи и морфологи в таком регионе внимательнее относятся к постановке диагноза, в том числе посмертного. Или смотрим: а почему в этой больнице выживаемость намного ниже, чем в соседней? Это начинает обсуждаться. Задача не в том, чтобы кого-то наказать, а чтобы всем было лучше, прежде всего — пациентам. Так во всем мире делается. Но над регистрами нужно работать, вкладываться в это, обучать людей.

Российской онкологической статистике верить нельзя?

Наоборот, онкологическая статистика у нас в стране намного лучше, чем по любым другим заболеваниям. Так сложилось исторически. Регистрация онкологических заболеваний у нас ведется с 1953 года. Эта система не была разрушена после перестройки, а продолжала существовать. В конце 1990-х годов приказом Минздрава создали электронную систему регистрации. Практически в каждом регионе есть регистры, куда стекаются цифры по онкологии. То есть население России охвачено учетом на 90-95 процентов. Далеко не все страны могут похвалиться такой базой.

Но при желании ведь можно нарисовать любые цифры. Насколько сведения корректны?

Первичная и самая важная задача регистров — собирать данные по заболеваемости, то есть фиксировать новые случаи рака. С этой точки зрения цифры корректны для большинства опухолей. Это обусловлено объективными причинами. Для подтверждения онкологического заболевания всегда нужен морфологический диагноз — то есть проводится биопсия, исследуется ткань опухоли.

При других патологиях диагнозы часто выставляются субъективно, на основании жалоб или субъективных критериев. К тому же и пациент, и врач заинтересованы в том, чтобы морфологическое исследование было выполнено. Без этого пациенту просто не поставят диагноз, не выпишут дорогие лекарства. Придумать какие-то левые цифры, занизить или, наоборот, завысить первичные данные о новых больных практически невозможно и не имеет большого смысла. Любые манипуляции с табличными данными видно невооруженным глазом.

Все ли больные учитываются в раковых реестрах?

В региональных регистрах могут быть некорректные сведения по детским заболеваниям, гематологическим и опухолям мозга. Но эти проблемы характерны для всего мира. Связано это с тем, что больные с такими локализациями опухолей, как правило, лечатся не в диспансерах или вообще не по месту жительства, поэтому сведения о них могут не попасть в региональные регистры. Это системные недоработки, которые надо решать, но это вовсе не чей-то злой умысел или какая-то целенаправленная политика.

После замечания президента Путина о том, что нужно сделать упор на раннюю диагностику, статистика по пациентам с первыми стадиями рака начала стремительно расти. Совпадение?

Даже без всяких манипуляций, без всяких команд сверху можно десять раз перепутать данные о ранних стадиях. Есть такая опухоль кожи — базалиома. Это не совсем рак. Эти опухоли практически всегда выявляются в самом начале, смертей почти не вызывают. Если их включать в общую статистику онкологических заболеваний, то получится, что у нас высокий процент выявления рака на ранних стадиях и низкая летальность.

За рубежом базалиомы чаще не учитывают в общей статистике. Но эту особенность российской статистики никто не скрывает, она известна всем специалистам. От этой практики действительно нужно постепенно отходить. Мы пытаемся решить задачу по унификации российской и международной статистики. В том числе для этого в прошлом году перевели на русский язык международную классификацию онкологических болезней, а с этого года Минздрав рекомендовал ее использование во всех раковых регистрах страны.

Есть и другие объективные причины, которые могут вызывать путаницу, их нужно и важно объяснять, но это не сильно отражается на общей картине показателей заболеваемости и смертности. В некоторых регионах также есть проблемы с качеством установления стадии болезни. Но сборники с данными по отдельным локализациям опухолей врачам доступны, их можно открыть и посмотреть, как будет выглядеть статистика по тем или другим опухолям.

Важно понимать, что любую цифру, которая озвучивается, нужно воспринимать критически и смотреть, откуда она берется. Если официальные органы оглашают какие-то статистические сведения, которые кому-то кажутся странными, это не значит, что их придумывают. Цифры, по крайней мере, в раковых регистрах реальные, просто нужно уметь их правильно интерпретировать.

Например?

Допустим, очень аккуратно надо подходить к показателю увеличения выявления больных онкологией на поздних стадиях. Многие склонны считать, что это индикатор плохой работы онкологической помощи. Когда у нас в регионах начали внедряться аппараты ПЭТ, КТ, мы стали видеть метастазы у тех больных, у которых до этого ничего не выявлялось. Просто раньше не было такой аппаратуры, таких методик. А если не учитывать этого и просто поставить рядом две цифры, то появится ощущение, что у нас поздно выявляют онкологию. Но на самом деле цифры растут не потому, что все плохо. А наоборот — появляются пациенты, которых раньше просто не могли диагностировать, и они умирали. Любая попытка использовать статистические данные без должного осмысления обречена.

Вы сейчас в основном говорили о нюансах регистрации новых случаев онкологии. Но можно ли манипулировать цифрами по смертности? Ведь так просто под административным давлением пациента с онкологией записать в графу, допустим, «умер от инсульта». Статистические данные сразу улучшатся.

Еще раз говорю: онкологическая статистика у нас в стране в разы лучше статистики по другим заболеваниям. Это было показано в научных работах. Ученые из Международной лаборатории исследований населения и здоровья ВШЭ и немецкого Института демографических исследований Макса Планка смотрели различия при установлении причин смерти в регионах России — насколько они корректны, совпадают ли между регионами. В числе наименее проблемных причин были в том числе смерти от ДТП и онкологические заболевания. Как вы понимаете, смерть по причине ДТП трудно с чем-то перепутать. А то, что онкологические заболевания также вошли в этот список, косвенно свидетельствует о том, что качество установления данной причины смерти лучше, чем других причин.

Могу открыть вам большой секрет, который вовсе и не секрет, но в него никто не верит. Смертность от онкологических заболеваний в России снижается уже долгие годы. Например, до 1990 года она росла, а после плавно идет вниз.

Но Минздрав отчитывается, что лишь в 2017 году пошло снижение, а до этого онкология росла.

Тут нет противоречий. Есть абсолютные цифры и стандартизированные показатели, которые рассчитываются с учетом возрастного состава населения. Это очень важно. Потому что население стареет, и если мы будем брать голые цифры, то количество умерших будет расти ровно потому, что у нас становится больше людей старшего возраста. Эта методика применяется во всем мире. Простой пример: в 2007 году в России было зарегистрировано около 22 800 смертей от рака молочной железы, а в 2015 — 23 000. То есть вроде бы есть рост. Но при этом стандартизованный показатель в 2007 году был 17,2 смерти на 100 000 женщин, а в 2015-м составил 15,2. То есть стандартизованный показатель смертности от рака молочной железы снижается.

Выходит, мы зря критикуем российскую онкологию? На самом деле она работает замечательно?

Снижение смертности от рака в основном идет из-за значительного сокращения опухолей легкого и желудка. И связано это скорее с немедицинскими вещами. У нас снижается распространенность курения — а это чуть ли не ведущий фактор риска рака. Если взять всех онкологических больных, которые умирали в Советском Союзе и в России, то чуть больше трети погибали из-за курения, особенно среди мужчин. Сейчас с каждым годом смертность у нас снижается и, надеюсь, будет дальше снижаться благодаря программе по ограничению распространения табака. И что еще интересно — смертность от рака легкого у российских женщин низкая и отстает от Европы лет на 20. Но это как раз тот случай, когда нагонять не надо.

Рак желудка — такое заболевание, что хороших результатов лечения нет нигде в мире. Наряду с раком легкого это один из самых «злых» видов онкологии. Но заболеваемость и тут снижается, как ни странно, за счет использования холодильников, улучшения санитарных условий. Это уменьшает распространение бактерии хеликобактер пилори, которая вызывает болезнь. Возможно, люди также стали потреблять меньше соли, которая тоже является фактором риска развития рака желудка.

А вот снижение смертности от рака молочной железы и рака кишечника может быть связано с увеличением эффективности лечения.

Страхи, связанные с ростом цен и международными конфликтами, лидируют среди факторов, вызывающих тревогу у россиян. К таким выводам пришли социологи Всероссийского центра изучения общественного мнения. Причем почти половина россиян (45 процентов) уверены, что худшие времена еще впереди. Почему внимание граждан страны все больше переключается с внутренних проблем на внешнеполитическую повестку и с чем связан пессимизм в их ожиданиях? Об этом «Ленте.ру» рассказали социологи.

Просвета не видно

Леонтий Бызов, ведущий научный сотрудник Института социологии РАН:

Данные других центров, не только ВЦИОМ, показывают, что россияне постепенно осознают новую реальность, с которой они сталкивались по ходу укрепления кризиса. Их ожидания становятся все более пессимистическими. В 2014-м, в первый год кризиса, доминировали ощущения, что это ненадолго и скоро все вернется на свои места, включая цены на нефть и доходы бюджета. Теперь уже ясно, что кризис так быстро не рассосется. Наоборот, происходит медленное и постепенное ухудшение материального положения людей.

Настроения все более тревожные. Большая доля опасений и страхов в обществе связана не столько с угрозой терроризма, сколько с социально-экономическими вопросами. Людей серьезно беспокоит перспектива безработицы, потери дохода и сбережений. Возникли проблемы с обучением детей, медицинскими услугами — что ожидаемо, эти вопросы особенно волнуют граждан.

Наряду с этим, по прежнему сохраняются страхи, связанные с международным положением. Ожидания людей тревожные, потому что не оправдались надежды на улучшение российско-американских отношений. Напротив, отношения с США и с ведущими странами Европы только ухудшаются. Тут просвета не видно. Конфронтация с Западом сильнее занимает людей, чем угроза радикального ислама. Эти страхи будут только углубляться, потому что конструктивных выходов из ситуации нет. Общество атомизировано, а гражданские институты, которые могли бы сплотить людей, не работают.

Что же касается событий на Украине, то они едва ли существенным образом повлияют на страхи и опасения россиян. Эта тема уже во многом себя исчерпала и ушла из первого ряда событий, которые нас интересуют. Кроме того, общество перестает воспринимать новости из тех регионов, в которых мы не ожидаем ничего позитивного. Они интересны только небольшому кругу политизированных россиян, для массового обывателя тема уже не злободневная.

Как-то все образуется

Денис Волков, социолог «Левада-Центра»:

В наших исследованиях фиксируются другие результаты. Безусловно, есть рост опасений по поводу международной напряженности. Есть страх перерастания имеющихся проблем в открытый конфликт. Прежде всего с США и Западом. Но люди не верят в то, что это возможно. Впрочем, определенная тревога на этот счет все же присутствует.

Что касается событий на Украине, то однозначно говорить о том, что людей пугает возможное обострения, нельзя, потому что детально в проблеме разбираются немногие. В целом население не может пока адекватно оценить последствия происходящего там.

По нашим данным, внутриэкономические и социальные проблемы по-прежнему на первом месте. Рост цен, социальное расслоение, проблемы уровня жизни — вот с чем связаны основные страхи россиян. Их пессимизм в ожиданиях. Эти тенденции сохраняются, хотя боязнь инфляции несколько ослабевает. Стоит сказать, что это фундаментальный и базовый страх, он существовал во все годы проводимых нами исследований.

В целом у россиян укрепляется осторожный оптимизм и наблюдается улучшение настроений на протяжении нескольких месяцев. В сфере потребления и экономики мы видели некое оживление. Но, говоря о будущем, люди имеют в виду ближайшую перспективу: год или два. Большинство в далекое будущее сегодня не заглядывает.

Былое ощущение стабильности исчезло с началом кризиса в 2008 году, и уверенность в завтрашнем дне к людям до сих пор не вернулась. Впрочем, после присоединения Крыма мы увидели резкий взлет оптимизма, но страхи и опасения снова резко усилились (пропорционально курсу доллара) уже в декабре 2014 года. Этот период отличался частыми колебаниями настроений. Уже к середине 2015 года все показатели позитивных ожиданий практически восстановились, а затем вновь пошли вниз. Сейчас мы наблюдаем, что ожидания, как и оценки ситуации, понемногу идут вверх.

Александр Чумиков, доктор политических наук, главный научный сотрудник Центра региональной социологии и конфликтологии Института социологии РАН:

У меня нет оснований подвергать сомнению данные исследования, проведенного ВЦИОМ. Но любая социология зависит от тенденций и интерпретации полученных результатов. Понизились страхи относительно уровня преступности. Это может быть связано с показательными громкими процессами последних месяцев. Что касается обеспокоенности ростом цен, тут нечего и интерпретировать: цены растут — растет обеспокоенность. А вот что касается международной напряженности, есть три составляющие: не оправдались надежды на Трампа, нет прогресса по выполнению минских соглашений, а еще без особых успехов продолжаются военные действия в Сирии. Украина, США и Сирия — три кита, на которых строится представление россиян о международной напряженности.

Однако, что касается событий вокруг ДНР и ЛНР, то сейчас уже очевидно, что чем больше времени проходит с начала конфликта, тем меньше вероятность возвращения этих областей под суверенитет Украины. Ситуация там хоть и не стабилизировалась, но стала более предсказуемой. Пока нужно время на осмысление того, чем это будет. Происходящее там до конца еще не осознано, и едва ли оказывает существенное влияние на опасения россиян. Люди думают, что и здесь как-то все образуется, как это случилось с Крымом.

Война волнует тех, кто стал жить лучше

Любовь Цой, кандидат социологических наук, конфликтолог:

Рост цен — совершенно реальная проблема, с который сталкивается каждый. А международные конфликты для россиян происходят скорее в виртуальном пространстве, которое формируется СМИ. Они не затрагивают жизни непосредственно. Если первый страх связан со своей конкретной жизнью, то второй в большей степени воображаемый. В СМИ часто говорят, что мы находимся на пороге третьей мировой войны. И эта потенциальная угроза людей пугает, потому что в каждой семье хранится память о том, что такое война. Мне кажется, что данные об усилении опасений эскалации вооруженных конфликтов притянуты за уши. Когда есть нечего, никто не беспокоится о том, что соседи дерутся.

Со стороны правительства и министерства экономического развития нет четкого разъяснения того, почему дорожают продукты и дорожает жизнь. От нас не зависит, что случится внутри страны и за ее пределами. Происходит обнищание людей и обогащение элиты. Одна из проблем, которые формируют конфликтный потенциал, — это как раз социальная несправедливость, а вовсе не угроза войны.

Валерия Касамара, заведующая лабораторией политических исследований НИУ ВШЭ

То, что граждане смотрят в будущее с пессимизмом, скорее всего, связано с ухудшением ситуации на рынке труда и в экономике в целом. Люди столкнулись с реальными угрозами, успели почувствовать их. Исходя из этого опыта, они прогнозируют свое будущее, готовясь к худшему, к максимально негативному варианту развития событий. Но оценки распределились бы по-разному, если бы мы рассматривали различные возрастные группы. В молодежной среде мы увидели бы больше пессимизма, чем у людей более старшего возраста с постоянным доходом.

Хотя материальное положение ухудшилось и у большинства работающих россиян, кредитная нагрузка становится для многих непосильной. Это не очень хороший симптом, показывающий общую экономическую ситуацию в стране. Результаты опроса демонстрируют прямую зависимость между ожиданиями и состоянием экономики в текущий момент.

По результатам наших исследований, мы сделали вывод о том, что страхи внешней угрозы обычно возникают у тех, у кого в жизни все не так уж и плохо. Потому что когда есть реальные проблемы, гипотетические военные конфликты отходят на второй план. На первом месте — личное выживание и материальное положение. Тот, кто стал жить лучше, задумывается о международных проблемах. А тех, у кого материальное положение ухудшилось, беспокоят его личные экономические проблемы и рост цен.