Ремонт стиральных машин на дому.
Ремонт посудомоечных машин Люберцы, Москва, Котельники, Жулебино, Дзержинский, Лыткарино, Реутов, Жуковский, Железнодорожный. Раменское. 8-917-545-14-12. 8-925-233-08-29.
Она помогает слабым и знает, как женщинам в России построить успешную карьеру
В Сочи стартует финал самого масштабного конкурса среди молодых и успешных управленцев — «Лидеры России». Одной из тех, кому удалось войти в число претенденток на победу, после длительных и сложных отборочных испытаний, стала декан факультета лингвистики и межкультурной коммуникации Юго-Западного госуниверситета Ольга Ворошилова. Она всерьез занимается проблемой социализации людей с ограниченными возможностями здоровья и создает ментальную безбарьерную среду в своем вузе. В беседе с корреспондентом «Ленты.ру» она также рассказала о своем отношении к гендерному «стеклянному потолку» и стажировке в Лондоне.
«Лента.ру»: Говорят, что людям с инвалидностью у нас в стране стало лучше?
Ворошилова: Да, безусловно. Если сравнить то, что было раньше, и что теперь, то перемены разительные. По первой специальности я олигофренопедагог-логопед, и мы ходили на практику в эти школы, видели отношение к ученикам. Все стало намного гуманнее, благодаря работе множества общественных организаций, тысячам публикаций в СМИ.
Таких людей больше не прячут, от них не отгораживаются, но этого, конечно, мало. Нужно постоянно работать над средой, чтобы она была дружелюбной и открытой для всех. В нашем университете действует специальный центр, куда студенты с инвалидностью всегда могут обратиться за помощью. При этом учатся они со всеми вместе.
К примеру, у меня на первом курсе факультета занимается девочка. Будущая журналистка. У нее нет руки. Она там никакой не изгой. Участвует во всех мероприятиях. Ее отличает только наличие социальной стипендии.
Проводим специальные занятия со студентами, чтобы они знали, как вести себя с теми, у кого ограниченные возможности по здоровью.
И как же вести?
Во-первых, нужно понимать, что у каждого человека есть личное пространство, в которое нельзя вторгаться по своему произволению. К примеру, многие хватаются за колеса инвалидной коляски, а это воспринимается так, будто вы человека за ноги берете.
Здесь нельзя навязываться — помогать следует, только четко понимая, что человек против этой помощи не возражает.
Многие ведь обижаются, когда им не дают сделать «доброе дело», могут даже накричать.
Да, такая эмоциональная реакция возникает от непонимания, что ощущение полноценности, независимости и самодостаточности ценится людьми, адаптированными к жизни в условиях ограниченных физических возможностей, на вес золота.
Мы стараемся, чтобы они сами рассказывали об этом нашим ребятам. Такие лекции, знаете, никто не пропускает — на них царит полная тишина.
А черпать от них мотивацию или жалеть — это нормально? Может от этого и столь большой интерес?
Да, люди, преодолевающие трудности, привлекают интерес. Они лидеры по жизни, на которых ровняются. А что касается жалости, то это непростой вопрос. Когда девочка загадывает на новый год желание, чтобы ее подруга выздоровела, и это для нее важнее, чем новый гаджет? Такой случай был в жизни одноклассницы моего сына после знакомства с ребенком, живущим с диагнозом ДЦП.
Как вы полагаете, действительно ли следует отказаться от употребления самого термина «инвалид»?
Необходимо, да. Люди с инвалидностями очень мало о этом говорят. Они не хотят выделяться в какую-то отдельную группу, а инвалид — это уже не просто слово, а порой даже ругательство или собирательный образ человека, к которому можно испытывать только жалость.
Даже на своем опыте я вам скажу, что однажды мой ребенок получил серьезную травму, но мы с мужем отказались оформлять ему инвалидность, чтобы не приклеивать этот ярлык.
Почему вы решили участвовать в конкурсе «Лидеры России»?
Я не рассматриваю этот конкурс как способ трудоустройства. У меня замечательная работа. Хотелось посмотреть, как меняются подходы к отбору управленцев, сравнить с другими конкурсами, в которых довелось участвовать раньше.
Например?
«Школа молодого общественного лидера» — это проект с большим объемом очной работы на нескольких этапах отбора. Как и в «Лидерах России» велась работа в группах, которая особым образом оценивалась. По итогам состязаний я попала на стажировку в Лондон.
Что изменилось?
В «Лидерах России» более точечно и всесторонне оценивали тебя как руководителя и как личность. А еще после испытаний тебе присылают отчет о том, что у тебя «хромает», а что — получается. Даже присылают литературу, которую надо прочитать, чтобы поправить некоторые компетенции. Это своеобразное ноу-хау.
На старте второго сезона «Лидеров России» председательница ЦБЭльвира Набиуллина напомнила о проблеме гендерного «стеклянного потолка». Что вы думаете об этом, много ли вообще среди конкурсантов женщин?
Насколько я знаю, порядка 15 процентов.
Я пыталась понять, почему женщины не принимают такое же активное участие в конкурсе, как мужчины. Есть вполне банальное объяснение, что многое зависит от наличия семьи и от того, какие в ней складываются отношения. Может ли муж взять на себя домохозяйство и заботу о детях? Вот у меня — может — и я уезжаю на финальные испытания в Сочи на неделю.
У меня двое детей. Старшему сыну 12 лет, а младшей дочери — шесть. Я переживала, как смогу без них, но дочка мне так серьезно сказала: «Мама, борись до последнего!» — а значит, надо не подвести. Кроме того, меня на работе поддержали, оплатили командировку, друзья поддерживают активно.
Важна ли вообще для вас актуальная сегодня тема феминизма?
Моя позиция такая: если человек хочет себя реализовать, то он это сделает независимо от своего пола. Но если взять наш вуз, то у нас из восьми деканов, — шесть женщин. Когда ректора спрашивают о том, почему так много женщин в администрации, он говорит: «они расчетливее и надежнее».
Расскажите о своем факультете, чем он живет сегодня?
Факультет очень многоплановый: лингвистика, гостиничное дело, журналистика, вокальное искусство, конфликтология. Каждый год мы выбираем одно направление, которое развиваем наиболее интенсивно. В позапрошлом — это была журналистика: приглашали к себе работодателей, опытных профессионалов, которые делились со студентами своим опытом, и многое другое делали.
В прошлом — сделали акцент на конфликтологию. В нынешнем — на лингвистику. Набрали две группы. Обменялись студентами с китайским и итальянским вузами.
Тут интересно, что каждый твой удачный проект способен поднять университет, который пользуется не таким авторитетом, как МГУ или СПбГУ, на новый уровень.
А куда трудоустраиваются те, кто учится на конфликтологов?
Это, наверное, самое новое наше направление, рассчитанное на профессию будущего, — медиацию. Профессиональные медиаторы, как предполагается, должны забрать часть нагрузки у судов. Здесь мы идем на шаг вперед, а наши студенты получают возможность стать одними из первых специалистов в этой области. Кроме того, ребята учат по два языка и могут работать в сфере связей с общественностью, а еще — проводить тренинги по предупреждению конфликтов и личностному развитию, что сейчас тоже набирает популярность.
Что вам запомнилось от стажировки в Лондоне?
Мне запомнился английский парламент, его устройство. Очень понравилась встреча с мэром Лондона. Помню, мы были удивлены, когда он сел на стол и так запросто стал с нами общаться. Это был 2005 год, у нас официальные люди так себя еще не вели. Мне это напомнило детство в Латвии, где так же демократично себя вел один из учителей.
Многое из того, что я видела в столице Великобритании тогда, со временем дошло до нас: центры помощи бездомным, уличные камеры видеонаблюдения вместо сотрудников ГИБДД. В Лондоне мы говорили о социальной ответственности бизнеса, и российские предприниматели, которые были со мной в одной делегации, помню, смеясь говорили, что такого у нас никогда не будет… Но ошиблись.
Конкурс «Лидеры России» — это главный проект платформы «Россия — страна возможностей». Целью его создания называют развитие социальных лифтов для активных граждан. Впервые состязание проводилось в прошлом году. В марте нынешнего года определился 31 финалист второго сезона, заявку на участие в котором подавали более 227 тысяч человек. В этом году обязательным условием для допуска к финалу стало выполнение социально ориентированного проекта. Поддержку «Лидерам России» оказывает президент Владимир Путин. «Это процесс взросления государственного аппарата, работы с ним, — отметил глава государства на большой пресс-конференции в декабре 2018 года. — Мы сейчас стараемся это делать, видите, проводим различные конкурсы среди молодых, у нас проводится кадровый конкурс «Лидеры России»… Из этой когорты уже, по-моему, человек двенадцать или пятнадцать стали губернаторами, два министра федеральных, пять или шесть заместителей министров».
«Поболит — быстрее пройдет», «надо терпеть»… Этими и другими подобными фразами у тысяч пациентов по всей России, особенно за пределами Москвы, отбирают право на жизнь без боли. Между тем прием опиоидных анальгетиков — зачастую самый быстрый способ встать с больничной койки, а для неизлечимо больных — шанс провести последние дни жизни, не испытывая страданий. Вот только врачи не торопятся выписывать рецепты. Не найдя помощи у своего врача, люди идут искать обезболивающее сами. Одни — у перекупщиков или у родственников умерших больных, другие пытаются провезти контрабандой из-за границы, третьи вынуждены заменять наркотиками, достать которые порой оказывается проще. Как изменить ситуацию и сделать врачей союзниками пациентов в борьбе с болью? Ответы на эти и другие вопросы «Лента.ру» искала в разговоре с Нютой Федермессер, директором Московского многопрофильного центра паллиативной помощи, учредителем фонда помощи хосписам «Вера».
«Лента.ру»: Вам известно о случаях, когда людям приходилось прибегать к черному рынку или контрабанде, чтобы достать обезболивание?
Федермессер: Да, увы, в регионах это до сих пор встречается. Если посмотреть статистику потребления наркотических анальгетиков по стране, то в 2017 году 23 процента от всего объема произведенных в России опиоидных анальгетиков использованы в Москве — это самый большой процент по стране. Больше, чем в любом федеральном округе.
О чем это говорит?
Это значит, что ситуация с обезболиванием здесь намного лучше, поэтому пациентам и их близким нет нужды нарушать закон — они и так получают обезболивание.
Но за пределами МКАД все иначе?
Именно. Недавно в Центр паллиативной помощи поступил из региона пациент, усилиями своих родственников обезболенный героином. Сын рассказал, что ему намного проще добыть героин, чем морфин. И очень стыдно, конечно, что это совсем недалеко от Москвы.
Недоступность опиоидных анальгетиков приводит родственников к нарушению законодательства по обороту наркотиков. Вот в семье умирает тяжелобольной человек, остается препарат. По закону начатую упаковку нужно сдать, но родственники помнят, что достать лекарство было сложно, и они оставляют препарат себе: мало ли что. И когда у друзей или знакомых кому-то нужно обезболивание, они этот препарат передают. С точки зрения закона, это утечка в нелегальный оборот — подсудное дело. Причем они ведь не только передали, но еще и вроде как назначили, не имея знаний, медицинского образования, лицензии. Бог его знает, что произойдет, — может быть, это обезболивающее и назначать-то пациенту нельзя.
Есть еще категория — те, кто ездит лечиться за рубеж. Возвращаясь, они везут препараты для себя или для своего ребенка.
Европейские медики знают, что у нас в стране с обезболиванием непросто: они человеку, который, например, скоро будет нуждаться в паллиативной помощи, назначают нужные препараты. Но они не знают заранее, какой препарат поможет лучше, поэтому дают, допустим, три рецепта на гидроморфон, ораморф, морфин продленного действия в таблетках и запас на полгода по каждому препарату. Представляете, насколько человек привозит больше, чем ему реально нужно? И потом это остается и точно так же распространяется по знакомым.
Люди идут на это вынужденно, из-за страха остаться наедине с болью. Получается, что сейчас контроль приводит к обратному эффекту, это и нужно изменить. Медицинский легальный оборот наркотических средств составляет не более 0,04 процента от всего оборота, а регулируют его так, как будто цифры совсем другие.
Часто продают и детское обезболивающее.
Да, особенно когда речь идет о неинвазивных формах — то есть не об уколах, а, например, о пластырях или сиропах. Когда ребенок умер, осталась бутылка раствора морфина с клубничным вкусом, ты смотришь на эту бутылку и думаешь о том, что это спасение для страдающих детей. И с ней ничего не сделаешь — по идее, ее даже нельзя передать в медучреждение, чтобы она там хранилась и кому-то помогла, и вылить жаль, и дома оставить нельзя. Можно только уничтожить в присутствии комиссии с составлением акта. Но комиссии надо еще разъяснить, откуда у тебя препарат взялся. Поэтому все молчат.
А ведь этот морфин может помочь другим. Феерическое лицемерие — говорить, что все обезболены, что нам ничего не нужно. Если мы приходим в семью, где есть дети, нуждающиеся в обезболивании, там у знакомых мам через одну есть нужные им импортные препараты. А за рубеж ездили далеко не все. У этих родителей есть форумы, они общаются в чатах в интернете. До недавнего времени мне казалось, что вот я это расскажу — и все: пойдут шерстить по мамам. Нет, об этом надо говорить! Не пойдут. Потому что надо менять наркополитику. Пусть попробуют пошерстить и поотнимать морфин в сиропе, если мама легальный морфин в ампулах получить не может — ей просто его не выписывают.
А почему не выписывают?
Врачи просто не знают, как выписать, и боятся. Совсем недавно в Ивановской области, где губернатор в курсе этой проблемы, у фонда был подопечный тяжелобольной ребенок, которому был нужен морфин. Каждый раз выбивать его приходилось при поддержке замминистра здравоохранения Татьяны Яковлевой. Она звонила министру здравоохранения региона. Тот брал под козырек и звонил главврачу поликлиники. Главврач ссылался на то, что родители ребенка могут вызвать скорую, могут госпитализироваться в стационар, чтобы там дали обезболивание. Но мама не хочет в стационар! Она знает, что в стационаре нет круглосуточных посещений, ее выгонят оттуда и годовалый ребенок останется один в больнице. Мама уже обученная, она знает свои права, звонила на горячую линию фонда «Вера» или на горячую линию Росздравнадзора — она знает, что имеет право получить морфин дома.
Вот представляете: раздается звонок, главный врач приходит в ужас, потому что ему позвонил министр, в панике выписывает рецепт годовалому ребенку на морфин. Вот такое ручное управление. А пока мы в ручном режиме это решаем, у ребенка все время болит.
Но проблема вот еще в чем: дальше участковый врач должен обезболить ребенка на дому морфином. Так эта врач звонит в слезах из квартиры ребенка и говорит: «Я пришла, у меня все есть, но я не буду этого делать. Я убью ребенка. Хоть милицию вызывайте, все равно не буду». Ведь она впервые пошла выполнять такое назначение, у нее нет опыта. Она выросла в этой стране, в этом законодательстве, получила отечественное образование, и она считает, что если она даст ребенку морфин, то убьет его и сядет в тюрьму. Она расценивает это так, что ее чуть ли не эвтаназию заставляют сделать. И я ее понимаю, хотя это вопиющая неграмотность.
В итоге ребенок не получал обезболивание еще дня три, и все эти три дня главный специалист по паллиативной помощи Минздрава РФ Диана Невзорова говорила с участковым врачом по телефону, объясняла ей, что и как, по сути — образовывала ее.
Да, в итоге морфин получили, все было сделано, но в таком странном режиме. Это ненормально в стране, где живет 146 миллионов человек и 2,5 тысячи детей ежегодно нуждаются в обезболивании опиатами.
Но ведь это врачи, они обязаны помогать людям и боль тоже обязаны снимать. Чего им бояться?
Фонд «Вера» в 2017 году проводил опрос, чтобы выявить причины, которые препятствуют обезболиванию. Около 40 процентов медиков сказали, что риск уголовного преследования для них является основным барьером. И они будут тратить время и силы на то, чтобы отговаривать пациента от опиатов, даже если менее сильные препараты не помогают.
Как вообще можно отговорить человека, которому больно?
Ну, они говорят, дескать, «потерпите», «это же наркотики, сильнее ничего не будет», «рано», пугают зависимостью, преждевременной смертью.
И что, закон правда настолько жесток? Даже если врач просто выполняет свой долг?
В УК есть статья 228.2, которая по сути гласит: можно и медиков, и фармработников — то есть тех, кто в силу своей деятельности сталкивается с разными объемами опиоидных анальгетиков, — привлечь к уголовной ответственности вне зависимости от того, намеренную или ненамеренную они совершили ошибку.
И человек наказывается в любом случае: препарат попал в нелегальный оборот, или остатки препарата после инъекции слили в раковину, или если он случайно раздавит ампулу коленкой, запирая сейф. Наказывается или штрафом, или условным сроком. Но испытание все равно — горнило.
Даже наш с вами разговор, по большому счету, можно счесть нарушением закона. Я рассказываю о том, что морфин в некоторых случаях — это хорошо, и, если у вас, не дай бог, случится хирургическая операция, вы имеете право потребовать обезболивание опиоидными анальгетиками. А в ФЗ №3 «О наркотических средствах и психотропных веществах» понятия «пропаганда» и «информирование» не разведены. И если захотеть — это интервью можно расценить как пропаганду, и привлечь меня не просто к административной, а к уголовной ответственности в соответствии со статьей 46 ФЗ №3.
Как вышло с Алевтиной Хориняк, которую пытались посадить на девять лет за выписанный онкобольному рецепт…
Хориняк — случай всем известный: три года по судам. Вы представляете, сколько государственных денег ушло на то, чтобы в итоге ее оправдать, да еще и два миллиона компенсации ей выплатить? Но она такая не одна.
Но таких дел ведь ничтожно мало. В 2016 году только пять человек были осуждены по статье 228.2. Разве это не повод если не отменить, то как минимум пересмотреть ее?
Сотников, замначальника ГУНК МВД, нам говорит: «Этих дел так мало, что мы не видим смысла декриминализировать». А я отвечаю: «Этих дел, слава богу, мало, это еще одно подтверждение того, что эту статью надо убрать, потому что это малое количество дел столь резонансно, что медики вообще не идут в эту сферу работы. Даже одного случая Алевтины Хориняк хватило, чтобы в Красноярском крае резко снизилось назначение опиатов. Это дамоклов меч». У них, у МВД, понимаете, вообще обратная логика.
Хорошо, с этим разобрались. Но дел мало, преследование, в общем, не очень масштабное, а медработники иметь дело с опиатами все равно не хотят. Почему?
Могу по своему опыту сказать, что они просто не идут в эту сферу, они отказываются от работы. Найти в хоспис провизора, который будет работать с наркотиками, очень сложно. Каждый раз, когда к нам приходит новая медсестра, мы спрашиваем, есть ли у нее разрешение на работу с наркотиками. Нет. Она не хочет идти и учиться работе с наркотиками, она уже запугана. И это невероятно усложняет жизнь. Я уж не говорю о том, что сегодня медицинской сестре, чтобы получить допуск к работе с наркотиками, надо собрать справки — приходится попотеть, потому что сделать все это можно только по месту регистрации, а не жительства.
В глазах полиции пациент с болью, которому показан морфин, — это потенциальный наркоман?
Да, именно так! А врач с морфином — потенциальный наркодилер. Тот же Сотников нам на совещании рассказывал, что врач с морфином — это хуже, чем неадекватный милиционер, в руках которого пистолет. Потому что, по его мнению, морфин — это совершенное убийство. Он об этом говорил открыто, хотя это противоречит и здравому смыслу, и медицинским мировым стандартам.
Такова российская наркополитика. Я пытаюсь им объяснить, что при современных способах распространения наркоты, где спайсы и кислота покупаются через интернет, такая наркополитика в отношении медицинских опиатов бессмысленна. Зачем им в поликлинику идти, морфин подобным образом себе выискивать? Вот с этими стереотипами надо работать. Менять надо наркополитику. Хотя то, что упразднена ФСКН, — уже счастье.
Почему счастье?
Мы же страна, где есть план и отчетность. У ФСКН тоже была задача отчитаться наверх. Они о чем рапортовали? О количестве выявленных нарушений. Когда у тебя задача не только предотвратить, но и выявить, ты совершенно иначе себя ведешь: пришел в медицинское учреждение, а там вот эта сестра, которая в раковину слила остатки препарата. Ну и отлично, вот и нарушитель. Проблема сейчас в том, что ГУНК МВД, возглавляемое Андреем Храповым, — это управление, сформированное из бывших сотрудников ФСКН. С той же самой политикой. Их меньше, у них другой подход в чем-то, но в целом…
Что нужно, чтобы эту ситуацию переломить?
Нужно, чтобы весь контроль за легальным оборотом был на Росздравнадзоре, а не на МВД. Двухуровневая система контроля: сначала на ошибку в документах реагируют врачи и медицинские чиновники, а полиция подключается только в том случае, если проверка выявила, что был криминал. То есть в полицию должен попадать случай, который абсолютно точно Росздравнадзором признан нарушением оборота с последствиями, которые привели к вреду здоровью других граждан.
Плохо, когда государство создает дополнительные сложности врачам и пациентам, которым и так морально очень тяжело. Люди нуждаются не в проверках и давлении, а в утешении и поддержке, которые часто не находят нигде, даже в церкви.
А с церковью что не так?
Для меня лично это вопрос тяжелый и какой-то острый. Мы живем в стране, где христианство — ключевая религия, где концепция христианского страдания и искупления вины через него — доминирующая. В обществе с рабской психологией, в обществе, привыкшем страдать, эта концепция извращена, и это страдание видится христианами и, к сожалению, насаждается, навязывается как страдание исключительно физическое.
Понимаете, они такие же люди, как врачи, как продавцы в магазинах. Это такая армия. Там процент дураков не меньше, чем в любой другой структуре. И они во многом потворствуют вот этому средневековью, когда человек боится обратиться за помощью, если у него болит. Они навязывают эту формулу: боль — это искупление грехов, пострадайте.
Боль терпеть нельзя. Любая боль должна и может быть вылечена. Практически любую боль можно снять. Собственно, исходя из этой позиции строится подход ко всей терапии боли. Не так важно, чем человек болеет и сколь серьезно это заболевание: наличие боли — это ненормально. Особенно это ненормально, когда человек испытывает боль, находясь под медицинским контролем, в медорганизации.
Но есть ведь точка зрения, что боль — это важный сигнал, который нельзя упускать?
Совершенно верно. Когда мы здоровы и вдруг появляется боль — это сигнал, что что-то не в порядке. Но когда человек уже пришел к врачу, уже пожаловался на боль, этот сигнал становится не нужен. После постановки диагноза боль снижает эффективность любой терапии, потому что человек тратит силы на борьбу со своими болевыми ощущениями.
А как снимать боль — постоянными уколами?
Далеко не всегда. Само по себе обезболивание — это терапия, направленная на уничтожение боли. Она не должна быть болезненной. То есть оптимальное обезболивание должно проводиться неинвазивными методами (пластыри, сиропы, таблетки), не уколами. Я сама боюсь уколов. И для меня это серьезный выбор: если у меня болит и, чтобы избавиться от боли, нужен укол, то я, скорее всего, потерплю боль, чем боль плюс укол, хотя мне после этого станет легче. У всех свои тараканы.
Это так же ужасно, как и формулировка, что дети страдают за грехи родителей. Когда у мамы больной ребенок, а священнослужитель говорит ей: «Аборты делала? Ну вот, а что ты хотела». Да, у нас один раз патриарх Кирилл сказал, что те священники, которые произносят такое, не должны работать в церкви. Но, однократно выступив на эту тему, ситуацию не изменишь, потому что священников десятки, а может, и сотни тысяч на всю страну и не факт, что они вообще это услышали.
После гибели контр-адмирала Апанасенко, который застрелился из-за невозможности достать обезболивающее, много говорили о том, что оборот будет упрощен. Это обещание сдержали?
Частично. После этих событий и благодаря закону 501, который Николай Герасименко инициировал в Думе, правила упрощены в поликлинической сфере — когда человеку нужно пойти и получить препарат или рецепт. Внутри стационарной медицинской организации ничего не поменялось, к сожалению. И по-прежнему для врачей это все очень сложно. Вот у нас в процедурном кабинете сидит медсестра, у которой огромные стопки журналов. И в таком учреждении, как хоспис, рассчитанном всего лишь на 30 коек, нужна отдельная человеческая единица, которая целыми днями только заполняет эти журналы. С медицинским образованием сотрудник, между прочим. А вот представьте, что у меня в Центре паллиативной помощи 200 пациентов, из которых 112 на опиоидных анальгетиках. Но такая медсестра у меня тоже всего одна. Какой шанс, что она ни разу не ошибется? А привлечь к суду можно за любую ошибку, которая повлекла утрату.
Но для пациентов все-таки что-то изменилось?
Да, много что. Изменился срок действия рецепта: он стал не 5, а 15 дней. Это значит, что на длинные праздники можно человека полностью снабдить препаратами. Кроме того, пациенту теперь не нужно сдавать использованные ампулы и упаковки от пластыря для получения следующей упаковки наркотических обезболивающих препаратов. Фонд «Вера» у себя публиковал последовательную инструкцию для пациентов и их близких обо всех изменениях. Там есть и все важные телефоны.
А еще теперь — и это одно из ключевых изменений — каждый стационар, выписывая пациента домой, имеет право дать ему препараты на руки, домой, на срок до пяти дней.
А их дают?
Очень мало где.
То есть существует норма, по которой нужно выдавать обезболивающее на дом, но его не дают? В чем логика?
В клиниках даже нет нужного препарата, они его не закупают и не дают. Эта проблема тоже связана с методикой расчета потребности, в которой под выдачу пациенту на дом ничего не заложено. И медики просто говорят: «Вы понимаете, если мы дадим кому-то домой, то нам просто не хватит кому-то в стационаре». Потому что неверный подход.
Вы наверняка слышали еще один аргумент против опиоидных препаратов. Говорят, что человек не может принимать адекватные решения…
Человек уже не сможет никакое нотариальное заявление подписать, если он получает морфин. Понимаете, что это значит? Со всеми квартирами…
Дикому количеству наших пациентов, которые хотят написать завещание и зафиксировать все это официально в конце жизни, просто отказывают. А когда больно — без морфина подпишешь как миленький все, что угодно. Как под пыткой.
У меня вот очень низкий болевой порог: не так давно я с панкреатитом лежала в больнице, и это было просто адски больно. И я совершенно точно знаю, что я была вообще неадекватна, пока меня не обезболили. Просто физически не слышала врача. Как только мне прилепили пластырь обезболивающий, вкололи морфин, я через несколько минут начала затихать, уснула и проснулась в относительно нормальном состоянии. Вот тогда я была адекватна абсолютно, у меня не было ни мутной головы, ничего такого. Позвонила детям, узнала, как они. С точки зрения законодательства нашего, я в этой ситуации не могла написать завещание, принять решение, подписать, как руководитель медицинской организации, какой-то документ финансовый. Недействительна моя подпись в эти дни — я была на опиатах, понимаете?
У нас получается, что человек, скрипящий зубами от боли, более адекватен, чем обезболенный.
Да, и это абсолютнейший бред.
Но я так понимаю, что в мире обезболивание — это не препятствие для принятия решений?
Совершенно верно. Адекватность человека оценивают врач и нотариус. Точно так же, как и в тот период, когда он не получает опиаты. Ответами на вопросы. Одинаковым ответом на один и тот же вопрос. А представляете, если человек получает опиоидные анальгетики, а мы его снимем с морфина на три дня, допустим, чтобы он мог составить завещание или принять другие решения…
А насколько сильным должен быть препарат? Нет ли опасности, что пациент получит слишком сильный анальгетик? Может, совсем уж «опасные» препараты давать только умирающим, которые испытывают страшные предсмертные муки?
Тут важно понимать, что опиоидные анальгетики (как раз самые сильные и опасные, с точки зрения МВД) требуются не только в конце жизни, на этапе, когда человеку нужно снять боль, не думая о последствиях. Назначение таких препаратов после операций или тяжелых травм — это медицинский стандарт ВОЗ. «Сильные» и «опасные» анальгетики, которые называются наркотическими, в мире выписывают и при остром панкреатите, и при мочекаменной болезни, и при сильных ожогах. Повторяю, это не исключительный случай, не из ряда вон выходящее событие, это — стандарт.
У нас в стране, к сожалению, такого стандарта нет, и качественное обезболивание можно получить или в платной клинике, или… по блату, если называть вещи своими именами. Многие главврачи ведущих частных и государственных клиник, которые считаются лучшими, говорили мне, что таких препаратов у них просто нет. А есть у них, например, промедол — препарат высокотоксичный, его можно применять максимум сутки. А ведь необходимых обезболивающих препаратов нет просто потому, что нет понимания о целесообразности закупки. Потому что препараты эти стоят довольно дешево. Но наши пациенты на боль не жалуются, готовы терпеть, поэтому зачем покупать?
Впрочем, есть позитивные изменения: недавно упростили оборот трамадола — слабого опиата, и еще одного сильного — фентанила. Это синтетический опиат в форме пластыря, который наклеивается на кожу, и трое суток с ним можно жить дальше. Вот в отношении трамадола и трансдермального фентанила, который наркозависимым неинтересен, правила были упрощены. Они выписываются на другом рецепте, их проще списывать, меньше документооборот.
То есть все хорошо?
Такая палка о двух концах получилась. Упростив правила выписки в одной части и оставив как было в другой, государство вынудило медиков пренебрегать рекомендациями к назначению некоторых опиатов: человеку очевидно нужен морфин, а ему выписывают трамадол. Например, людям старше 65 лет вообще нельзя назначать трамадол — его побочные эффекты выше, чем обезболивающее действие. А фентанил нельзя тем, у кого температура тела выше 37,2, он тут же отдает все действующее вещество разом, за полчаса. Получается серьезная передозировка. Фентанил часто назначают онкобольным на дому на последнем этапе. Но тем, кто очень истощен и обезвожен, как многие онкологические пациенты, его просто нельзя назначать, потому что для того, чтобы он в правильном объеме попадал в кровь, нужен нормальный объем подкожной жировой клетчатки.
Но в Москве все хорошо?
В Москве самая лучшая в стране ситуация с обезболиванием. Например, за два дня до Нового года были собраны все столичные главврачи — и поликлиник, и больниц. Им было жестко сказано, что, если любой вопрос обезболивания не решается в течение двух часов, за этим грядут последствия вплоть до потери должности. То есть вообще не должно быть ситуации в Москве, что человек не обезболен. И я второй год живу без экстренных звонков по Москве, представляете? То есть такие звонки могут касаться иногороднего, оказавшегося в городе, с этим еще есть определенные сложности. Но при этом даже в Москве травмпункты, например, не оснащены ни лицензией на оборот наркотиков, ни опиоидными анальгетиками. То есть сложный перелом человеку не обезболят, пока он не окажется в стационаре.
А когда человек, которому больно, приходит в поликлинику, ему сложно получить рецепт?
Непросто. Это проблема отсутствия навыка у врачей. Когда мы с вами приходим в поликлинику, есть ряд вопросов, которые нам обязательно зададут: про температуру, давление. Даже раздражаешься: пришел по конкретной проблеме, зачем вот это все? А вопрос: «У вас что-нибудь болит? А как болит?» — просто не умеют задавать. Фонд «Вера» договорился с московским департаментом здравоохранения о подготовке памятки по обезболиванию, и эта памятка двухкомпонентная — одна для пациента, вторая для врача, расширенная.
Пациента тоже нужно научить, что по десятибалльной шкале «0» — это не маленькая боль, а когда вообще не болит, а «10» — это такая боль, которую человек вообще не может вообразить, как не болело никогда в жизни и никогда в принципе болеть не должно. Это адский ад.
Давайте напоследок о средствах. Их хватает?
Дело не в средствах. Средства на препараты есть! Но обезболены не все. В России ежегодно нуждаются в обезболивании, по разным подсчетам, от 400 тысяч до 800 тысяч человек, а получают только 30 тысяч.
Откуда берется эти данные — 800 тысяч?
Сложением. Смотрим на смертность и заболеваемость по МКБ-10 (Десятый пересмотр Международной классификации болезней) и видим, что по онкологии статистика такая, по ВИЧ — такая, туберкулез — третья, деменция — четвертая. Международный опыт и доказательная медицина говорят, что 80 процентов умерших от рака, 50 процентов умерших от СПИДа, 34 процента умерших от Альцгеймера и 37 процентов — от паркинсонизма, нуждаются в опиатах. Мы также используем методику расчета ВОЗ — курс от одного до трех месяцев перед смертью.
Получается, что имеет место проблема с производством, верно?
Не совсем. Есть Московский эндокринный завод — это монополист, который производит опиоидные анальгетики на государственные средства. Регионы страны рассчитывают, сколько опиатов им понадобится на следующий год, и заказывают заводу это количество. Расчет ведется по нескольким параметрам: потребление прошедшего периода, смертность и заболеваемость. Проблема в чем: больницы и поликлиники на основании международных методик расчета назначают меньше препаратов, чем было заказано. Это значит, что каждый раз есть остаток неиспользованных опиатов и каждый раз регион заказывает больше, чем «съедает». Получается, что все время как будто есть неиспользованные, «лишние» препараты, хотя удовлетворенность региона в обезболивании по факту может оставаться ниже 30 процентов.
Остатки препаратов завод уничтожает за государственный же счет, и это тоже гигантская бесполезная трата бюджетных средств. То есть на самом деле не производить надо больше, а назначать. И тут мы возвращаемся к тому, что врачи не знают, не умеют, боятся, родственники боятся, пациенты боятся — все эти причины вместе. Отсутствие грамотной наркополитики, которая разводила бы правила в отношении легального и нелегального оборота.
Это комплексная проблема. Чтобы решить ее, нужно внести изменения в законодательство, в Уголовный кодекс, обучить медиков, информировать общественность и врачебное сообщество, и да — разрабатывать и производить дополнительные неинвазивные препараты, неинтересные наркозависимым, которые позволят упростить правила оборота.
И только тогда нам всем будет не страшно. Врачам — не страшно выписывать опиаты и лечить боль. Каждому, кто столкнется с болью, не страшно будет болеть, потому что его обезболят.
Горячая линия Росздравнадзора по обезболиванию: 8 800 500-18-35
Горячая линия помощи неизлечимо больным людям: 8 800 700-84-36
Про боковой амиотрофический склероз (БАС) многие узнали благодаря известному физику Стивену Хокингу, который долгие годы провел неподвижно в инвалидном кресле. Правда, как правило, болезнь убивает человека намного быстрее — за три или пять лет. Смерть от удушья наступает тяжело. У некоторых постепенно дыхание становится более поверхностным, пока человек однажды просто не просыпается. У других удушье, как спазмы, приходит резко. Но альтернатива немногим лучше — аппарат искусственного дыхания. На аппарате человек может прожить еще несколько месяцев, а иногда и лет, но полностью обездвиженный и лишенный возможности общаться. Люди, страдающие этим заболеванием, их родственники и врачи уже давно поднимают болезненный для России вопрос: имеет ли человек право отказаться от искусственного продления жизни? Хотя бы в исключительных случаях. И пока в обществе идет дискуссия, они уже принимают непростые решения, действуя на свой страх и риск. Ирина Донцова (фамилия изменена) — одна из тех, кто отказался от продления жизни близкого человека в реанимации. Она рассказала «Ленте.ру» о своем опыте.
«Без ужаса и боли»
— К эвтаназии у меня достаточно сложное отношение. Получается, что все равно кто-то должен выдернуть шнур или дать эту таблетку. Ты просишь какого-то человека сделать это. Я не уверена, что полностью поддерживаю эту идею. Нам идти к этому еще долго. В конкретном случае с БАС нужно, чтобы у человека было право на смерть в собственной постели, а не в реанимации. Это я и выбрала для своей мамы, которая скончалась у нас на даче.
Она просто перестала дышать — и все. Без какого-то ужаса и боли, потому что получала таблетки, снимавшие спазмы и напряжение.
Мне кажется, я все сделала правильно, опираясь на то, какой была моя мать: сильной, независимой и самостоятельной. Но я понимаю, что если бы мы использовали аппарат искусственной вентиляции легких, она прожила бы на несколько месяцев больше.
Тут нет ничего правильного или неправильного. Кто-то сводит счеты с жизнью из-за того, что его девушка бросила… А если человек, узнав, что у него БАС, живет в ожидании необратимого, мы не вправе считать его решение о суициде глупым.
Другое дело, что подобные решения часто принимаются на фоне депрессии. Вот, к примеру, сотрудники фонда «Живи сейчас», куда мы обращались за помощью, много внимания уделяют психологической работе. Благодаря этому люди находят в себе силы жить дальше, обозначив лишь естественные границы этой самой жизни.
Каждый случай заболевания БАС — совершенно индивидуальный. Есть случаи, когда от постановки диагноза до смерти проходит год, а есть три женщины, которых я знаю, хоть и в инвалидных колясках, но живут уже больше полутора десятков лет.
В нашем случае было три года.
«Это был осознанный риск»
Мама была уже в возрасте. Я узнала диагноз от врача, который счел нужным скрыть это от нее. Наши врачи часто так делают, и это ужасно. Я долго готовилась, чтобы сказать ей. Много раз заводила с мамой обстоятельный разговор, чтобы рассказать об этой болезни и ее необратимых последствиях. Но…
Бывает так, что люди уходят в отрицание, твердя: «Вы все придумали, у меня такой болезни нет». Им так легче. Мама отрицала по-своему. Она забывала. Периодически говорила, что плохо себя чувствует и надо бы наведаться к врачу. Это забывание продолжалось на протяжении всех трех лет.
Раз в месяц мы приходили на поликлинический прием (фонд «Живи сейчас» и служба помощи людям с БАС ежемесячно проводит такие приемы, или «клиники» на базе больницы святителя Алексия в Москве — для пациентов с БАС это возможность в течение одного визита пообщаться со всеми специалистами по этому заболеванию).Маму там проверяли, меня обучали. Объясняли, как ухаживать за неподвижным человеком, как переворачивать, кормить — массу нюансов. С нами работали и врачи-специалисты, и психолог. Я сама за матерью ухаживала. Она терпеть не могла больниц и чужих людей в доме. У меня была возможность делать это все. Работал муж.
Разговоры с сотрудниками фонда помогли мне принять решение о неиспользовании аппарата вентиляции легких. Мы выбрали вариант с применением лоразепама — препарата, который снижает уровень одышки. Это самый страшный симптом у больных БАС — приступы, когда человеку кажется, что он задыхается и умирает. Препарат с ними успешно борется.
Проблема в том, что он относится к наркотическим средствам. В связи с этим был недавно громкий случай с матерью, которую пытались привлечь к уголовной ответственности.
Когда болела моя мама, врачи говорили мне, что помогает лоразепам, но выписать его они не могут, потому что даже больные с онкологией могут такие лекарства только в хосписе получить.
Но я хотела, чтобы мама умерла дома. Без больниц и всех этих аппаратов. И мы просто стали искать какие-то способы приобрести лоразепам. Мне его привозили из-за границы, где его спокойно покупают по рецепту. Передавали с поездом или еще как-то. Да, это был осознанный риск.
«Довели до невменяемого состояния»
У наших врачей, у государственной медицины я была только в начале маминой болезни и для оформления инвалидности. Все реальное сопровождение проводили на бесплатной основе сотрудники службы помощи людям с БАС. Я не знаю, что бы я вообще без них делала.
Районный невролог, который едва ли не восторженно мне говорил, что это первый случай БАС в его практике, никак с нами не связывался. Даже гастростому, необходимую с того времени, когда человек утрачивает способность глотать, нам установили благодаря фонду. Я где-то год кормила маму через трубочку, подсоединенную к желудку.
С огромным трудом была получена инвалидность. Была бюрократическая волокита. Чиновники явно не понимают, что это за болезнь. Хотели сначала дать третью группу, потом вторую, и так далее. Требовали ее привозить, что было уже весьма затруднительно. Довели меня до невменяемого состояния. Я рассказала о своих злоключениях в фонде. Через некоторое время мне просто позвонили и сказали: «Придите и заберите бумагу». Кто-то за меня заступился.
Больных с БАС в хоспис не берут, туда берут только раковых больных. Только сейчас буквально договорились предоставить для них несколько коек в двух-трех местах. Ведь есть же среди них одинокие, и есть 40-летние матери, за которыми ухаживают их десятилетние дети.
Самая страшная ситуация — в регионах. Там людям с БАС порой даже диагноз поставить не могут. Они так и умирают, не понимая, что с ними происходит.
«Через все это нужно пройти»
Самое сложное было — не вызвать скорую помощь, когда у мамы были приступы удушья. Достаточно положить под язык половину нужной таблетки — и спазм проходит, но если ты этого не знаешь или нет запретной таблетки под рукой, естественная реакция — вызвать скорую.
А скорая сразу увозит человека в больницу, где ему не задумываясь делают интубацию, то есть вставляют трубку в трахею и подключают к аппарату искусственного дыхания. Это сразу же обрушивает состояние больных БАС, потому что с этой интубации его уже снять не смогут и выписать домой вместе с аппаратом — тоже. Он остается лежать в больнице, пока не умрет.
Здесь нужно брать ответственность на себя: либо ты поддаешься страху, либо нет. В этот момент вспоминаешь, что больной, несмотря на свою беспомощность и неподвижность, остается в полном сознании. В этом весь ужас БАС. И вот ты, близкий человек, фактически обрекаешь его на тягостное и мучительное ожидание смерти в мертвом теле и в больничных стенах.
У мамы приступы одышки начались через полтора года после постановки диагноза. Она еще ходила, но однажды у нее вдруг посинели губы. Я была рядом, и таблетка лежала у меня наготове. На последней стадии, по консультации с врачом, я уже два раза в день лоразепам ей давала.
Нужно принять тот факт, что человек умирает. Ты не можешь ничего с этим поделать. Ты не виноват, и он не виноват. Близким важно в этот период, который человеку отпущен, в первую очередь не потерять себя, не разозлиться на весь мир. Я знаю такую семью, где муж болеет, а жена ухаживает и иногда срывается на него: «Как ты мог заболеть, теперь ты бросаешь меня!» Чтобы этого не произошло, нельзя замыкаться и избегать общения с психологами, с внешним миром.
Ухаживать тяжело. У больного текут слюни, у него все вываливается изо рта. Это даже наблюдать, мягко говоря, неприятно. Только на картинках все очень красиво, и все друг друга за руку держат. А на самом деле есть множество сложностей, и через все это нужно пройти.
Я просила мамину сестру, чтобы она периодически меня сменяла, а я ездила на дачу одна, чтобы собрать себя заново.
«Дать человеку выбор»
Мы это с мужем проговорили — что надо бы татуировку сделать на груди «Не вскрывать, не реанимировать, трахеостому не ставить». Я много читала и смотрела об этом, и очень бы не хотела оказаться в полном сознании и в совершенно мертвом уже теле. Однако просить яду — это подставлять человека под статью.
У БАС есть наследственные формы. И я где-то год после смерти матери жила в напряжении: любое импульсивное, неконтролируемое движение — и сразу думала, не началась ли эта болезнь у меня. Тогда и возникла эта договоренность с самой собой: что я не хочу, чтобы с этой трубкой меня кто-то спасал, и я медленно умирала в реанимации, вдали от всех.
У любого человека спроси — никто не хочет быть немощным и зависимым от других, чтобы тебя кто-то мыл, переносил, кормил и так далее. Но, с другой стороны, я знаю семьи, где больные БАС являются источниками энергии для всей семьи. Прими эти люди после диагноза решение покончить с собой — и всех этих лет семейной жизни у них не было бы. Есть женщина, у которой даже дети выросли за период ее болезни. Это все совершенно индивидуально.
Надо все же, чтобы мы в нашей стране пришли к тому, чтобы дать человеку выбор — жить ему или нет.
В России формально ты можешь подписать отказ от реанимационных действий, но в реальности все условия прописанные в законодательстве соблюсти практически невозможно.
Моя мама была женщиной пожилой и фактически умерла естественной смертью у себя дома. Но поскольку мы были за городом, на даче, то нам сказали, что вскрытие проведут обязательно.
Сперва приехали полицейские, мы подняли вопрос о перевозке тела, и нам ответили: «А зачем? У вас вон столько земли». Другими словами, стражи порядка предложили закопать маму в огороде. Но это было сказано не со зла, просто в деревнях так принято.
В этом деревенском укладе мне нравится естественное принятие процесса смерти, как и рождения… Все там происходит с минимальным участием государства, как некая такая семейная история: люди уходят из этого мира в естественном и привычном окружении.
«БАС ставит перед человеком сложнейший выбор, — говорит медицинский директор фонда «Живи сейчас», врач-невролог Лев Брылев. — Это не вопрос эвтаназии, которая запрещена в нашей стране. Это вопрос, готов ли человек к искусственному продлению жизни, в частности с помощью аппарата искусственной вентиляции легких. Когда мы в фонде заранее обсуждаем с пациентом, как будет развиваться болезнь, большинство говорит, что не хочет оказаться на ИВЛ. Но когда человек лично сталкивается с удушьем, ему, естественно, становится страшно, как и его близким — и они вызывают скорую. А задача врачей скорой помощи — не дать умереть. В итоге человек оказывается на ИВЛ. Вопрос в том, как этого избежать, как сделать так, чтобы мы могли следовать желанию пациента? Наше законодательство сейчас предусматривает отказ пациента от медицинского вмешательства, но на практике соблюсти все требования для легитимного отказа почти невозможно. К тому же, чтобы решение пациента было полностью взвешенным и не принималось им в эмоциональном порыве, с ним должна работать полноценная команда специалистов паллиативной помощи. Например, на Западе, даже в странах, где эвтаназия разрешена, в большинстве случаев пациенты, пожелавшие прекратить свои мучения, отказываются от эвтаназии после ряда бесед со специалистами. И конечно же, должен быть решен вопрос с доступностью наркотических препаратов, которые необходимы не только для снятия болевых синдромов, но и для борьбы с паническими атаками и удушьем».
Результаты выборов депутатов представительных органов в Барнауле не выбиваются из общей картины по стране: в абсолютных лидерах «Единая Россия», следом традиционно коммунисты. Однако при этом в соседнем Бийске кандидатам от КПРФ не хватало долей процента, чтобы обойти представителей партии власти. Все бы могли списать на конкуренцию, если бы не странная ситуация с досрочным голосованием в столице Алтайского края.
В единый день голосования, 10 сентября, в Алтайском крае прошли выборы депутатов в шести городских округах, в том числе в Барнауле, Бийске, Новоалтайске и Рубцовске. В столице региона уже традиционно победу одержала «Единая Россия», получив 49,58 процента голосов. На втором месте идет КПРФ с показателем в 16,43 процента, на третьем — либерал-демократы, которых поддержали 13,01 процента избирателей. При этом, однако, каждый третий проголосовавший — «досрочник».
В Новоалтайске был зафиксирован один из самых низких уровней явки на муниципальных выборах 10 сентября. И это не говоря о том, что почти в четверти округов было представлено всего по одному кандидату. Данный факт заставил экспертов говорить о том, что именно безальтернативные выборы и уронили явку в этом городе.
Так, в выборах в Новоалтайске приняли участие всего 8,7 тысячи избирателей из 58,4 тысячи, или 14,9 процента. Они и выбрали городское собрание, состоящее из 22 депутатов. Точно так же, как и в краевом центре — Барнауле, городом-спутником которого является Новоалтайск, в нем применялось досрочное голосование. В свою очередь, в «досрочке» в Новоалтайске приняли участие 2367 человек (4,05 процента) от всех избирателей города, или 27,2 процента от всех, кто принял участие в голосовании. Без досрочного голосования явка в Новоалтайске оказалась бы совсем мизерной — около 11 процентов. По мнению ряда экспертов, причина столь низкой активности новоалтайских избирателей в том, что в пяти округах, на долю которых приходится около четверти всех избирательных площадок города, выборы проводились, почти как в советское время, то есть без конкуренции — за голоса новоалтайцев бился только один кандидат.
Подозрительный феномен
Накладки с проведением выборов на Алтае начались еще за неделю до единого дня голосования. Уже 30-31 августа, когда только началось досрочное голосование, число воспользовавшихся им жителей достигало нескольких тысяч. Центральная избирательная комиссия вмешалась 6 сентября, когда на заседании была озвучена цифра в 14 тысяч человек. Уже тогда был пересечен порог явки в 1 процент. Как пояснял «Ленте.ру» член ЦИК Александр Кинев, который был делегирован в регион для разбирательств, этот порог установлен законодательно. По его пересечении вводится особая процедура подсчета.
Несмотря на то что в ситуацию вмешался представитель федерального центра, в пятницу она «продолжала усугубляться», отмечал Кинев. Буквально за пару дней количество проголосовавших досрочно увеличилось с 14 до 26 тысяч человек, а значит, превысило уже пятипроцентный порог по явке.
Непосредственно в единый день голосования алтайский избирком обнаружил несколько десятков бюллетеней без печати, поданных в ходе досрочного голосования. «Было четыре случая, когда гражданин пришел голосовать, а он, по данным списков, принял участие в досрочном голосовании. Комиссия начала исследовать ситуацию. На данный участок были вызваны сотрудники внутренних дел, чтобы выяснить, почему возникла такая ситуация, которую установил член избирательной комиссии с правом решающего голоса», — заявила Акимова 11 сентября.
Причина для сомнений
В целом явка на выборах по Алтайскому краю составила 24,25 процента, в Барнауле — 19,85 процента. Один из самых низких показателей, как уже говорилось, был зафиксирован в Новоалтайске, там он составил 14,9 процента.
Итоговой расклад заставил представителей парламентской оппозиции усомниться в честности выборов в Барнауле, где их показатели оказались ниже, чем в других городских округах. Из-за необъяснимо высокого досрочного голосования они грозили митингом еще перед выборами. «Думаю, что если бы не досрочное голосование в Барнауле, то мы бы и здесь набрали не менее 25 процентов, по крайней мере, именно такие данные нам показывали экзитполы. «Досрочка» спасла ЕР в Барнауле», — заявила первый секретарь Алтайского крайкома КПРФ Мария Прусакова.
Лидер регионального отделения «Яблока» Александр Гончаренко, в свою очередь, заявил, что выборы в Бийске обошлись без применения админресурса. «Что касается Рубцовска, то там сложилась непростая социальная и экономическая ситуация, на фоне которой рейтинг протестных политических партий, особенно левых, как КПРФ, заметно возрастает», — добавил он.
Ожидаемыми высокие показатели парламентской оппозиции сочли и в «Справедливой России», и в ЛДПР. «Мы понимали, что в Бийске и Рубцовске очень высоки протестные настроения и там востребована именно жесткая протестная риторика. Мы специально не брали такую риторику, предлагая некий конструктив для горожан. Но, к сожалению, возобладал настрой именно на жесткий протест», — так объяснил почти состоявшуюся победу коммунистов секретарь бюро реготделения эсеров Владислав Вакаев.
Член ЦИК, делегированный на Алтай из-за аномальной «досрочки», следил за ходом единого дня голосования в регионе. 11 сентября он заявил: жалоб на применение админресурса не поступало, хотя сообщать о нем призвали абсолютно все политические силы и обычных жителей. Тем не менее председатель ЦИК России Элла Памфилова попросила движение «Голос» передать ей данные о нарушениях, которые организация выявила в ходе досрочного голосования.
Самый стильный политик — это пустующая ниша в России. Политиков, эпатирующих публику высказываниями различного уровня адекватности, немало — хоть энциклопедию выпускай. А политиков, запоминающихся внешним видом (причем в хорошем смысле), почти нет. Однако на прошедшей неделе премьер-министр России Дмитрий Медведев напомнил, что он готов побороться за звание если не самого стильного, то самого модного. Итальянский галстук с культовыми мотороллерами, новые часы для рыболовов и очередные новинки в робототехнике — «Лента.ру» вспоминает, какими еще примечательными аксессуарами запомнился председатель правительства.
Серьезные игрушки
Хотя в последнее время глава российского кабмина возникает в информационном пространстве не так часто, рабочая повестка у него весьма насыщенная. И далеко не скучная.
Например, на прошедшей неделе Дмитрий Медведев посетил свое любимое детище — технопарк «Сколково» и познакомился с научными разработками компаний-резидентов. Заодно заглянул в лекторий, где на него, как передает корреспондент «Московского комсомольца», неожиданно выскочил молодой взлохмаченный парень. Объясняя суть своего изобретения на пальцах (а они были покрашены попеременно в оранжевый и зеленый цвета), парень предложил разобрать айфон премьера на детали.
«К счастью, я не взял его с собой», — вежливо отговорился Медведев. Но тут же продемонстрировал осведомленность в том, как непросто разбирать на части «яблочную» продукцию. «По некоторым надо молотком стучать!» — со знанием дела пояснил он коллегам.
К слову, с любимыми гаджетами премьер не расставался даже в самые сложные времена, когда на фоне введения антироссийских санкций в США и Европе горячие головы в Москве предлагали отказаться от западной продукции. В том числе и «яблочной».
Однако на этом программа в «Сколково» не закончилась. Премьеру еще продемонстрировали автоматизированный робот-погрузчик, разработанный в сотрудничестве с Samsung и Volkswagen. Подобных машин в жизни Медведева было несчетное множество. Зная его любовь к техническим изобретениям, практически на каждой выставке организаторы с гордостью показывают что-то новенькое. От игрушечной железной дороги, по которым мчатся макеты современных скоростных поездов, до роботов-андроидов.
В 2015 году, открывая технопарк на севере Москвы, Медведев оценил браслет, позволяющий выспаться за четыре часа. Гаджет надевается на ладонь, считывает импульсы головного мозга и продлевает глубокую стадию сна. «Нам всем такой прибор нужен. Когда потренируетесь, то нам с Сергеем Сергеевичем (Собяниным, мэром Москвы — прим. «Ленты.ру») и всем членам правительства пришлите, чтобы не засыпали на заседаниях», — с улыбкой заметил премьер.
Узкие галстуки
Еще одним ярким событием в повестке премьера, а заодно и председателя главной партии в стране, стало заседании фракции «Единая Россия» 7 февраля. Запомнилось оно не столько политическими заявлениями, сколько внешним видом Медведева. Он щеголял в ярком галстуке изумрудного цвета, на котором внимательный взор обнаруживал принт из голубых мопедов.
Блогеры, активно обсуждавшие галстук в соцсетях, сошлись во мнении, что это культовый итальянский мотороллер Vespa. И тут же нашли магазин, в котором можно купить точно такой же галстук. Всего за 35 евро.
Этот аксессуар в гардеробе Медведев нередко обращает на себя внимание. Несколько лет назад на одном из совещаний с членами правительства он сидел в галстуке небесно-голубого цвета, усыпанном серебристыми цветочками.
В то же время именно галстуки Медведева часто вызывают критику. Ему пеняют на слишком узкий галстук или на слишком крупный узел. Отвлечь внимание от этой детали туалета помогают другие аксессуары. Например, часы. Вот и 16 февраля, пока президент России Владимир Путин выступал на коллегии Федеральной службы безопасности, Медведев на заседании правительства сумел заинтересовать общественность не только своими словами, но и рукам. На его запястье виднелся ярко-синий ремешок часов.
«Умные» часы
Новые смарт-часы на руке премьера — это Garmin Quatix 3 американского производства, предназначенные для рыболовов и капитанов малотоннажных судов. Аксессуар оснащен модулями GPS и ГЛОНАСС, компасом, альтиметром и барометром. Предустановленные приложения включают в себя информацию о приливах, данные парусных гонок, счетчик пойманной рыбы, сигнализацию дрейфа от места якорной стоянки.
Специально для путешествий по воде устройство снабжено кнопкой Man Over Board («Человек за бортом»), позволяющей быстро сохранить координаты места, в котором произошло падение за борт, чтобы немедленно туда вернуться.
Цена в России без учета скидки — около 60 тысяч рублей. Зачем такой гаджет председателю правительства, сложно сказать. Ранее он появлялся на публике с часами Apple Watch и Swatch.
«Яблочная» новинка на руке премьера случайно попала в кадр прошлым летом. Позже такие же часы украсили запястья и других членов правительства. Например, вице-премьер Ольга Голодец носила Apple Watch в белом варианте.
Затем Медведев перешел на бюджетные Swatch ценой всего 100 долларов, что в несколько раз дешевле «яблочной» новинки. Кроме того, часы Swatch работают гораздо дольше. Возможно, премьеру просто надоело заряжать модный гаджет каждый день.
Броская обувь
В предыдущий раз повышенное внимание на внешний вид премьера обращали полгода назад, когда Медведев обулся не в самую дорогую модель ботинок Jimmy Choo (примерно за 50 тысяч рублей). Все равно его критиковали за стоимость обуви, а также ее неуместность.
Мужской журнал GQ объяснял, что черные оксфорды со спрятанной под эластичную верхнюю деталь шнуровкой не стоило надевать на деловую встречу и под строгий черный костюм. Да и в целом, выбор модных аксессуаров у Медведева не выглядят как запланированные, продуманные шаги. Это больше похоже на импульсивные покупки, делали вывод в журнале.
Правда, до этого модники отмечали тщательный выбор обуви, делающей Медведева выше ростом. В 2014 году на встрече с президентом Казахстана Нурсултаном Назарбаевым он был в ботинках-дерби Prada на трехсантиметровой подошве. На утреннюю тренировку с Путиным в сочинской резиденции премьер явился в кроссовках Nike Air Max 90, у которых самая высокая часть платформы — 4 см.
Спортивную обувь Медведев предпочитает яркую. Кроссовки с вкраплением синего, фиолетового и кислотно-розового, а также светлые джинсы и клетчатая рубашка — такой неформальный образ премьер выбрал и прошлым летом для осмотра площадки молодежного форума «Территория смыслов на Клязьме».
Там его, как всегда, развлекали новинками в технике — продемонстрировали очки виртуальной реальности и сделанный для них отечественный софт. И всем бы разработка была хороша, если бы не несколько деталей. «Матрица и корпус китайские», — пояснил изобретатель. «Типичная для нашей страны ситуация», — вздохнул Медведев. Ведь практически все его любимые гаджеты и аксессуары тоже далеко не отечественного производства.