Ремонт стиральных машин на дому.
Ремонт посудомоечных машин Люберцы, Москва, Котельники, Жулебино, Дзержинский, Лыткарино, Реутов, Жуковский, Железнодорожный. Раменское. 8-917-545-14-12. 8-925-233-08-29.
У шестилетней Вари опухоль мозга. Единственное спасение — протонная терапия
Шестилетняя Варя живет в Москве. Уже больше четырех лет она борется с раком мозга. После трех блоков химии у девочки началась сильнейшая аллергия — вплоть до отека Квинке. А опухоль продолжает расти. Удалять ее нельзя, она расположена рядом с важными центрами головного мозга. Единственный шанс на спасение — протонная терапия, которая прицельно убивает опухолевые клетки. Но это лечение стоит огромных денег, и родителям Вари нужную сумму не собрать.
В полтора года у Вари обнаружили «звездочку»: так онколог назвал опухоль в головном мозге размером 4,5 на 6 сантиметров, имеющую форму звезды. Лучи опухоли тянулись к жизненно важным центрам, а самый длинный затрагивал зрительный нерв.
Первые симптомы болезни появились летом 2013 года, когда Варе было чуть больше года. Здоровая и активная девочка вдруг ослабела. Ее тошнило, кружилась голова, начались приступы рвоты.
Врачи не сразу догадались, в чем дело. Педиатр из местной поликлиники ругала Варину маму Полину: «Будете меньше кормить — не будет рвоты». Очень быстро Варя оказалась на грани комы. Она ничего не ела, лежала неподвижно и не могла пошевелить даже пальцем.
В конце ноября девочку на скорой привезли в московскую Морозовскую детскую больницу, в отделение гастроэнтерологии. Обследование брюшной полости никаких отклонений не выявило. «Давайте проверим состояние головного мозга, — предложил один из врачей. — Это маловероятно, но вдруг причина кроется там?»
Девочке сделали компьютерную томографию с контрастным веществом и обнаружили в головном мозге объемное образование. Врач поставил диагноз «гидроцефалия».
В отделении нейрохирургии Варе сделали экстренную операцию: прокололи боковые желудочки головного мозга, чтобы уменьшить внутричерепное давление, и поставили катетер, через который удалили избыточную жидкость.
Операция длилась 4,5 часа. Когда Варя очнулась, заведующий отделением нейрохирургии заявил: «Девочке очень повезло. За 40 лет практики в нашей больнице детей, которые в таком состоянии выкарабкались бы из комы, можно по пальцам пересчитать».
Но радость была недолгой. Через неделю после операции биопсия показала, что у Вари пиломиксоидная астроцитома — злокачественная опухоль мозга. Онколог объяснил, что вырезать ее нельзя, так как она расположена в самом центре мозга, и назначил химиотерапию.
— Варя тогда была похожа на головастика, — вспоминает Полина. — Она сильно похудела, а голова, наоборот, была раздута.
За полтора года непрерывного лечения опухоль уменьшилась в два раза. Варю наконец-то выписали домой. Мама впервые вздохнула с облегчением и стала подыскивать детский садик.
Но через три месяца обследование показало, что опухоль вновь начала расти. Врачи назначили Варе новый курс химиотерапии.
— Мы с мужем решили, что дочка должна жить обычной жизнью, как все детки, — рассказывает Полина. — Между курсами химиотерапии Варя начала ходить в детский сад.
Девочка как будто ожила. Стала лучше говорить, вместе со всеми уплетать детсадовскую кашу, которую раньше мама не могла в нее впихнуть никакими уговорами. У нее появились подружки и поклонник — Роберт.
Однажды Варя проснулась и побежала к маме: «Мама, смотри, у моей подушки волосы выросли — такие же кудрявые, как у меня». Родители еле уговорили дочку состричь оставшиеся волосы, которые после химии вылезали клоками. В таком виде Варя ни за что не хотела идти в сад. Тогда мама накупила ей вязаных косыночек разных цветов.
Третью линию химиотерапии Варя переносила особенно тяжело — у нее началась страшная аллергия, случались приступы удушья. В конце 2018 года контрольное МРТ показало, что все мучения были напрасны: опухоль вновь начала расти.
— За последние несколько месяцев Варя сильно изменилась, — говорит Полина. — Стала какой-то взрослой, а характер — вообще огонь! Врачи не исключают, что во всем виновата опухоль, которая влияет и на гормональное развитие ребенка.
Известный нейрохирург профессор Желудкова назначила Варе протонную терапию — она воздействует только на область опухоли, не задевая другие ткани.
Девочку согласились принять в Центре протонной терапии Медицинского института имени Березина Сергея (МИБС) в Санкт-Петербурге. Но это лечение платное и дорогое. Родители Вари живут в комнате в коммунальной квартире с двумя маленькими детьми, младшей дочке — всего девять месяцев. Собрать необходимую сумму они не в состоянии.
— У меня все мечты сбываются, — хвастается Варя. — В детстве я хотела собачку, и теперь у нас живет Бим по прозвищу Сосиска. Потом я просила сестренку, и мама с папой подарили мне Ангелиночку. А сейчас я мечтаю пойти в школу, и чтобы мама заплетала мне косички с белыми бантиками. Как думаете, у меня к школе вырастут косички?
Заведующий отделением радиационной терапии Центра протонной терапии МИБС Николай Воробьев (Санкт-Петербург) говорит: «У Вари злокачественная опухоль головного мозга — пиломиксоидная астроцитома. Уменьшить размер опухоли в данном случае поможет только протонное облучение. Главное преимущество этого вида лечения — возможность подавать максимальные дозы радиации в центр опухоли, одновременно снизив интенсивность излучения на ее границе. Это минимизирует воздействие на здоровые клетки головного мозга. Данный метод лечения является наиболее эффективным и щадящим для ребенка».
Стоимость протонной терапии — 2 495 500 рублей. 600 000 рублей внесла Группа компаний «О’КЕЙ».
На 17:00 (22.01.2019) 192 читателя «Ленты.ру» собрали 216 100 рублей.
Не хватает 1 679 400 рублей.
Дорогие друзья! Если вы решите помочь Варе Сячиновой, пусть вас не смущает цена спасения. Любое ваше пожертвование будет с благодарностью принято.
Русфонд (Российский фонд помощи) создан осенью 1996 года как благотворительный журналистский проект. Письма о помощи мы размещаем на сайте rusfond.ru, в газетах «Коммерсантъ», интернет-газете «Лента.ру», эфире Первого канала, социальных сетях Facebook, «ВКонтакте» и «Одноклассники», а также в 171 печатном, телевизионном и интернет-СМИ в регионах России.
Всего частные лица и компании пожертвовали в Русфонд свыше 12,681 миллиардов рублей, на эти деньги возвращено здоровье более чем 23 тысячам детей. В 2019 году (на 17 января) собрано 57 215 141 рубль, помощь получили 79 детей. В 2017 году Русфонд вошел в реестр НКО – исполнителей общественно полезных услуг и получил благодарность Президента РФ за большой вклад в благотворительную деятельность. В ноябре 2018 года Русфонд выиграл президентский грант на издание интернет-журнала для потенциальных доноров костного мозга «Кровь5». Президент Русфонда Лев Амбиндер – лауреат Государственной премии РФ.
Серьезная поддержка оказана сотням многодетных и приемных семей, взрослым инвалидам, а также детдомам, школам-интернатам и больницам России. Фонд организует акции помощи в дни национальных катастроф. Русфонд помог 118 семьям моряков АПЛ «Курск», 153 семьям пострадавших от взрывов в Москве и Волгодонске, 52 семьям погибших заложников «Норд-Оста», 100 семьям пострадавших в Беслане.
Российскую систему здравоохранения любят сравнивать с западной: у нас — бесплатно, но там — качественнее; у нас врачи получают копейки, но там — рискуешь остаться без помощи, если нет хорошей страховки. Вместе с тем едва ли не эталонной в мире считается британская система здравоохранения NHS. Ее услугами могут пользоваться все граждане страны, а врачи NHS берутся за лечение практически всех болезней. Как в Британии удалось создать систему, которой доволен почти каждый, какие проблемы все еще остаются в стране и что должна делать Россия для развития своей медицины — «Лента.ру» узнала у бывшего директора NHS Криса Борна.
«Лента.ру»: Расскажите кратко о том, что собой представляет британская система здравоохранения.
Крис Борн: Это государственная система медицинских услуг. Благодаря ей граждане не должны платить за обслуживание в медицинских учреждениях — за некоторыми исключениями. Есть пара-тройка услуг, за которые надо платить, но за большую часть — нет. Большинство британцев пользуются ею и зарегистрированы в ней, и каждый гражданин может воспользоваться ее услугами. Итак: большая часть медицинских услуг предоставляется государством, хотя есть несколько областей, которые обслуживают частники. Это внушительная структура. На местном уровне она действует частично автономно — разумеется, в соответствии c национальными стандартами и директивами.
Вы руководили всей системой NHS — видели, как она работает, изнутри. Как вы считаете, государственная система здравоохранения лучше частной? Или частная более эффективна?
Зависит от того, чего вы хотите достичь. Если сравнивать существующие государственные системы здравоохранения, мы увидим, что британская работает хорошо. Она не идеальна, и, несомненно, нужно многое сделать, чтобы она стала лучше, но прежде всего она доступна всем, чего нельзя сказать о здравоохранении в некоторых других странах. Она эффективна — рейтинг удовлетворенности пациентов высок, то есть людям нравится обслуживание и результат.
И все это — за разумную цену. Экономическая эффективность системы сравнима с уровнем других развитых стран, она одна из лучших в мире. И это говорят не только британцы, но и американские аналитические центры. При этом частный медицинский сектор тоже важен, поскольку он дает людям возможность выбора. Государство оплачивает некоторые услуги частной медицины, поэтому они необходимы. Но большая часть медицины — государственная.
Какие услуги государство в Британии не покрывает?
Большую часть покрывает. Доступна как первичная и вторичная медпомощь, так и узкоспециальная. Есть совсем немного услуг, которые система не предоставляет. Например, это косметические операции — если, конечно, для этого нет особой необходимости. Услуги ЭКО доступны, но вы получаете ограниченное количество попыток забеременеть.
Если вы хотите предпринять больше попыток, то вам, возможно, придется обратиться в частную клинику. Так что — да, есть примеры услуг, которые NHS не предоставляет, но все, которые абсолютно необходимы для решения ваших проблем со здоровьем, есть.
Конечно, вы можете задать вопрос относительно новых лекарств и методов лечения. У нас есть система, которая занимается их оценкой и решает, должны ли они быть доступны в NHS. То есть в данный момент некоторые новые методы лечения могут проходить экспертизу на предмет их эффективности с финансовой точки зрения. Но, опять же, это мизерные исключения в сравнении с тем объемом услуг, которые предоставляет система.
А как насчет лечения онкологических больных?
Большая часть таких услуг не имеет ограничений. Как я уже сказал, некоторые новые препараты могут проходить экспертизу на финансовую эффективность. Например, если такое лекарство продлевает жизнь на одну-две недели, необходимо оценить, стоит ли его предлагать в рамках NHS.
В то же время если человек недоволен решением службы, он может обжаловать его, назвав некую особую причину, по которой ему необходим этот необычный препарат. Так что большая часть лекарств для раковых больных доступна через NHS.
Если почитать ту же Daily Mail, можно подумать, что у NHS сплошные проблемы: толпы людей на прием, в очередях умирают пациенты… Это так?
Да, в больницах иногда бывает многолюдно, но там нет никаких толп. Конечно, бывают разные случаи — например, в холодное время года больных больше. К тому же население нашей страны становится старше, у нас обостряются такие проблемы, как ожирение, алкоголизм и тому подобное. Поэтому случается, что по стечению обстоятельств в больнице действительно может собраться много пациентов.
Но безопасность пациентов — абсолютный приоритет для всех, поэтому шанс того, что в рамках системы кому-то навредят, очень низок. Она чрезвычайно безопасна. Конечно, как и везде, случается небольшой процент ошибок, да и долго ждать — не самый приятный для пациента опыт. Так что да, проблемы есть, но то, о чем вы говорили, случается очень редко, и, конечно же, в каждодневной практике NHS старается предотвратить такую возможность.
Хорошо, очереди — не основная проблема. А что же тогда главная проблема? Проблемы вообще есть?
О, их предостаточно, как и в любой другой системе здравоохранения. Прежде всего — это ресурсы, что было признано нашими властями год-два назад. Нужно больше денег. Если так можно сказать, мы находим, что «инфляция» NHS выше обычной инфляции — из-за увеличения количества пациентов, их нужд, новых способов лечения и технологий. Поэтому ресурсов всегда требуется больше. Несомненно, нам нужно быть уверенными в том, что мы можем оплачивать и поддерживать наш персонал.
В течение нескольких лет финансирование NHS было относительно статичным из-за финансового кризиса, и теперь в систему инвестируется существенно больший объем средств. Ресурсы — это важно, и практически каждый скажет вам, что в медицину важно вкладывать деньги.
Если говорить о персонале, то я считаю, что есть области, где сложно нанять нужных специалистов. Но это верно и для всего остального мира — и мы можем здесь говорить практически об их глобальной нехватке. Чтобы привлечь людей в профессию (или привлечь их назад после того, как они сделали перерыв в карьере), предпринимаются недюжинные усилия, но некоторые проблемы с этим действительно есть.
И, наконец, существует трудность с привнесением новых идей, методов лечения, инноваций и технологий в систему. Сложно сделать так, чтобы вся система их приняла. Инновации очень важны, но продвигать их непросто.
В NHS работает много мигрантов. Не будет ли проблем с их наймом после Брексита?
Да, британская система здравоохранения действительно очень зависит от иностранного персонала. Это не только европейцы — например, у нас много работников из Индии и просто людей с индийскими корнями. Да, возможность нанимать специалистов за границей чрезвычайно важна для нас, и мы всегда рады им в Великобритании.
Но мы ищем новые системы, с помощью которых сможем увеличить объем найма медиков определенных специальностей здесь, не отбирая квалифицированных специалистов у стран, которые в них нуждаются. Люди смогут приехать в Великобританию, заполнить соответствующую вакансию, заработать деньги и, помимо этого, многому научиться в рамках своей профессии, а после этого вернуться в свою страну более опытными специалистами.
Что касается Евросоюза… То, как граждане Евросоюза вообще будут попадать в Великобританию после Брексита, сейчас обсуждается, и я уверен, что на этот вопрос найдется адекватный ответ. Например, в нашей визовой системе есть визы для представителей профессий, в которых страна испытывает недостаток. В этот список в данный момент входит несколько медицинских специальностей, в том числе медсестры. Так что в любой ситуации мы сможем найти решение, если это потребуется.
Вы упомянули о сложности внедрения инноваций в систему. Дело в бюрократии?
Хороший вопрос. Мы даем частичную автономию нашим отделениям на местах. Каждая больница — или группа больниц — управляется отдельной организацией, трестом NHS. Такая публичная организация имеет свой совет директоров и подотчетна местному населению через представителей власти, но при этом работает согласно национальной политике и стандартам.
Мне кажется, такой подход помогает быстрее внедрять инновации на местном уровне. Но при этом мы считаем, что такие процессы необходимо частично контролировать и следить, скажем, за тем, как новые технологии внедряются в NHS в целом. В общем, это смешанное управление — на местном и национальном уровне. Мы в NHS поощряем предпринимателей и новаторов. У нас есть специальные программы, такие как NHS Innovation Accelerator, которая призвана помогать людям, выдвигающим новые идеи, проверять и внедрять их в систему.
В NHS мы работаем с проблемой бюрократизации. У нас очень низкие расходы на менеджмент по сравнению с системами здравоохранения других стран. Но, конечно, вопрос о том, как заставить сотрудников клиники внедрять инновации, вечный. Мы пробуем разные подходы, чтобы в итоге найти лучший.
В США вокруг государственного здравоохранения постоянно идут ожесточенные баталии. Демократы хотят предоставить «медобеспечение для всех», а республиканцы стараются свернуть практически все государственные здравоохранительные программы, считая, что частный сектор справится лучше. В Великобритании похожая ситуация?
Прежде всего скажем, что NHS в Великобритании любят, и это верно для каждого гражданина страны. Это часть нашей национальной идентичности, наших ценностей. Здоровье очень важно для людей (образование и экономика тоже, но здоровье — в первую очередь), и потому граждане заинтересованы в его поддержании — и, соответственно, политики.
Мне кажется, политики понимают ценность NHS для населения и культуры. Конечно, споры будут всегда. Люди смотрят на систему здравоохранения через призму своей идеологии и взглядов, когда пытаются найти решение тех проблем, о которых я говорил, но я думаю, что никакой реальной угрозы для существования системы нет. Конечно, всем хочется улучшить и модернизировать ее, но в нашей стране нет оппозиции NHS.
Как вы считаете, американцам стоит идти по пути создания всеобъемлющей государственной системы здравоохранения? С другой стороны, может быть, и Великобритании есть чему поучиться у Америки?
Насколько я могу судить, в США существуют по-настоящему фантастические поставщики медицинских услуг, отличные частные клиники. Многие наши специалисты заинтересованы в работе с американскими, которые разрабатывают новые методы лечения. И я считаю, что в США есть очень интересные примеры. Например, они заключают контракты с местными терапевтами, которые позволяют им предоставлять по страховке не только свои услуги, но и услуги клиник — это называется Health maintenance organisation. Подобные вещи меняют взгляд британцев на нашу систему здравоохранения.
Но, как я уже говорил ранее, анализ мировых систем здравоохранения, который был проведен Фондом Содружества, показал, что у американской системы есть проблемы в плане доступности и финансовой эффективности. Здравоохранение в США — самое дорогое в развитом мире, если считать по расходам на каждого гражданина. Возможно, им стоит задуматься, самый ли это рентабельный путь. Но решать, конечно, американцам.
Расскажите о преимуществах систем здравоохранения других государств, в которых есть какие-то практики, которых не хватает британской.
Вообще я считаю, что в мире много хороших примеров. У нас, кстати, есть научно-инновационная система, нацеленная на международное сотрудничество, в рамках которой мы пытаемся наращивать связи Великобритании и других стран, — ведь мы заинтересованы в получении новых знаний от них, как и они от нас.
Например, в Индии есть очень интересные больницы, специализирующиеся на кардиохирургии, делающие свою работу очень эффективно, и мы думаем, что тут нам есть чему поучиться. Если говорить о системе в целом, я думаю, что нам стоит обратить взгляд на скандинавские страны, которые чрезвычайно успешны в этой сфере. Германия и Франция — тоже хорошие примеры, но именно в Скандинавии государственная система здравоохранения похожа на нашу, но при этом там внедряются очень интересные инновации.
Кстати, как вы думаете, почему здравоохранение является площадкой таких ожесточенных споров между левыми и правыми? На мой взгляд, идея отказа от всеобщего медобеспечения выглядит просто глупо.
Как я уже говорил, здоровье — самое главное, о чем беспокоится гражданин, и политикам приходится принимать это во внимание. И, конечно же, они пропускают все через призму своей идеологии.
Но это общие слова, а американские республиканцы, если смотреть в корень, просто не хотят, чтобы бедные имели доступ к медицинским услугам! Многие из них не могут оплатить страховку.
Мне кажется, все зависит от идеологии и от того, как вы относитесь к государству в целом.
Одни скажут, что правильно забирать у граждан деньги через налогообложение и направлять эти средства на то, чтобы помогать этим же людям (и все государства в той или иной мере поступают так). Другим не нравится сильное государство и государственное распределение ресурсов, зато привлекает идея о том, что рынок (или какая-то другая структура) помогает людям удовлетворять свои нужды. Все дело в том, во что вы верите.
О том и спор: стоит ли выделять большой объем средств на государственную систему здравоохранения (а так и выходит), положиться на то, что все решит рынок, или же использовать смешанный подход. Это достаточно философский вопрос.
Если посмотреть на российскую систему здравоохранения — что бы вы нам посоветовали?
Не скажу, что я эксперт по российской системе, но согласно моим наблюдениям у вас есть инфраструктура — поликлиники, больницы и так далее, и это хорошо. Однако встает вопрос о развитии системы, а не о коренном ее сломе. Систему нужно развивать.
Это значит, что прежде всего необходим квалифицированный персонал, которому платят хорошую зарплату. Например, наши врачи, оказывающие первичную медико-санитарную помощь, получают столько же, сколько консультанты в госпитале — то есть они приравниваются по важности к больничному доктору. И речь идет не только о них, но и о медсестрах и других профессионалах.
Необходима скоординированная работа в том, что касается диагностики и последующего лечения: чтобы поликлиника была тесно связана с госпиталем, чтобы врачи знали, что происходит с их пациентами. Я уже говорил ранее, что NHS использует новые технологии для проведения диагностики заболеваний на ранних стадиях…
Кстати, одним из сильных мест советской системы здравоохранения в первые годы была пропаганда гигиены, которая действительно принесла свои плоды: непросвещенное сельское население стало мыть руки перед едой и не харкать на пол, в результате чего, скажем, сильно снизилась детская смертность.
Да, действительно, пропаганда важна по сей день — правильного питания, умеренного потребления алкоголя, отказа от наркотиков, здорового образа жизни и так далее. Но на уровне системы здравоохранения самое важное — это развивать персонал, искать новые технологии, координировать усилия. И, на мой взгляд, эта формула включает в себя хорошее руководство. В Великобритании хорошо работают те госпитали, в которых как менеджеры, так и врачи верят в то, что они делают, и хотят, чтобы пациент был удовлетворен качеством услуг.
Если говорить о публичных кампаниях — какими они должны быть? Ведь если просто написать на плакате «Бросай курить», это ни на кого не подействует.
Это должна быть комбинация государственной политики и деятельности служб здравоохранения. Например, Великобритания законодательно запретила курение в общественных местах несколько лет назад, это решение сразу же повлияло на количество курильщиков в стране и очень скоро — на уровень заболеваемости раком.
В то же время людям надо помогать бросить курить, ведь курение — это зависимость. В NHS есть служба, помогающая человеку сделать это. И нам известно, что курильщики не только временно бросают, но и в целом прекращают курить в четыре раза чаще с нашей помощью. Мы сделали эту службу доступной для населения, и она тоже повлияла на снижение количества курильщиков в стране.
Интересно ваше мнение о российском законе, запрещающем продажу алкоголя ночью. Как думаете, такие меры оправданны?
Чтобы узнать, насколько эффективен этот закон, вопрос надо задать вашим ведомствам. И задать другой вопрос: а не ведет ли это к развитию черного рынка алкоголя?
В Великобритании мы поступили по-другому: мы остановили распространение слишком дешевого алкоголя, запретили продажу крепкого пива по дешевке. И обложили крепкий алкоголь высокими налогами.
Так что методы могут быть разными, а что касается ночного запрета, я бы хотел взглянуть на цифры, прежде чем судить о том, успешна ли эта стратегия.
Вы говорили о важности достойной оплаты труда сотрудников системы здравоохранения. В столице у нас с этим более-менее все в порядке, но в регионах ситуация сильно отличается. Как вы думаете, каким образом нужно строить систему здравоохранения в нашей большой стране с этой точки зрения?
Я, конечно, могу говорить только о Великобритании: у нас есть национальная сетка тарифов оплаты труда, при этом мы учитываем разницу между регионами страны. Например, в Лондоне персонал получает дополнительные выплаты, поскольку жизнь в Лондоне дороже. То есть мы учитываем экономику того или иного региона, хотя у нас есть национальная сетка зарплат. Не знаю, впрочем, насколько хорошо могла бы работать эта схема, учитывая то, какая Россия огромная…
К тому же стоит понимать, что даже персоналу, которому платят меньше, можно оказывать помощь другими путями — например, обучая его и поддерживая другими способами. К тому же важная практика — это удаленное обслуживание, диагностика, наблюдение, даже удаленные операции с использованием роботизированных манипуляторов! Все это можно использовать для помощи менее квалифицированным сотрудникам.
В общем, я думаю, вам нужно подумать о том, как поддержать этих специалистов не только деньгами, но и с помощью технологий и обучения.
У нас есть программы вроде «Деревенского доктора», когда врачам, соглашающимся поехать в деревню, выплачивают определенные крупные суммы с условием, что они будут оставаться в этом селении хотя бы несколько лет. Но большинство потом все равно уезжает.
Как я говорил, легких путей нет, и такая проблема России не уникальна. Но мне кажется, что тут все же стоит обратить внимание на технологии и дополнительное обучение персонала. Ведь местные кадры могут хорошо и эффективно делать свою работу c помощью удаленной помощи экспертов, скажем, из Москвы или других городов. Но, конечно, если вы хотите, чтобы специалисты оказывали качественные услуги и пациенты были удовлетворены уровнем сервиса, в конце концов все упирается в развитие системы в целом, в инвестиции.
Встреча с Крисом Борном прошла в рамках XVIII Ассамблеи «Здоровая Москва», которая проводилась с 16 по 19 января 2020 года.
Если все пойдет по плану, нынешней осенью в России на свободу выйдут бизоны, ранее считавшиеся вымершим видом. Впервые в Евразии — то ли за две, то ли за все пять тысяч лет. Корреспондент «Ленты.ру» посетил единственный на материке питомник лесных бизонов — совместный российско-канадский проект, осуществленный в Якутии за десять лет.
«Простите, что не сделал вам дорогу, — говорит Семен Егоров, главный специалист бизонария «Усть-Буотама», а по сути его бессменный руководитель. — Обычно мы делаем дорогу только в марте. До того не резон: сразу все заметает как было, в ту же ночь».
Чтобы добраться в Усть-Буотаму, достаточно внедорожника — к примеру, японского. Сначала около ста километров от Якутска по хорошей дороге — к селу Мохсоголлох, там ледовая переправа через Лену. Она надежнее, чем паромы летом: не придется ждать часа три, если не повезет с отсутствием других желающих переплыть, по тысяче рублей с машины, — и, в отличие от паромов, бесплатная.
На том берегу после села Качикатцы — другой ледовый путь, по речке Кирим. Только не поперек, а вдоль, прямо над руслом. Лед на Кириме тоже крепкий, но ехать придется поверх него, по спрессовавшемуся за зиму снегу. И выкапываться из снега раза три, если забуксуешь, — даже если идешь в только что появившейся колее за «уазом» Егорова. Он же и на буксир возьмет, если вдруг попадешь парой колес в хрустнувшую, сочащуюся зеленым наледь. Опасности нет, хоть и приятного мало.
Поворот с Кирима на Усть-Буотаму пропустить трудно: справа на берегу пасутся по колено в снегу низкие мохноногие якутские лошадки, что-то подъедая с торчащих и вроде бы совсем голых кустарников. А по оставшемуся пути тебя просто протащат на тракторе «Беларусь», потому что иначе сейчас к бизонам никак.
«Зато тихо, никто исполинов не беспокоит», — говорит Семен Егоров. Исполины, понятно, подопечные, причем как правило мужского пола: весят около тонны, дамы легче вдвое. Хотя в ходу и другие определения — «зверюшка» или вовсе «зверек».
На случай ядерной войны
От двух до пяти тысяч лет назад — таков разброс, если попытаешься выяснить, когда в дикой природе исчезли бизоны на евразийском материке. В отличие от мамонтов, ледниковый период ни при чем: вымирание бизонов в Евразии вообще и в Якутии в частности — заслуга исключительно человека.
«Здесь они и раньше были, — поясняет Андрей Попов, начальник управления биоресурсов и науки из Министерства природы Саха — Якутии. — Именно у реки Буотамы, помимо прочих мест, находили и находят кости бизонов, кости мамонтов. Дети однажды нашли челюсть пещерного льва».
В Северной Америке с лесным бизоном — собственно, о нем обычно и идет речь, когда говоришь «бизон» или buffalo, — вышло чуть погуманнее: с рубежа позапрошлого и прошлого века — на грани истребления, но все же живы. А позже в Канаде нашлось полноценное стадо бизонов, не тронутых ни человеком, ни природой, ни болезнями вроде туберкулеза, — две сотни голов. «Случилось это ровно 60 лет назад, в 1957 году, в провинции Альберта, — говорит Семен Егоров. — Юбилей». Сейчас там более двух тысяч голов — в основном по заповедникам, разумеется.
Почему десять лет назад, в 2006 году, канадцы из национального парка Элк-Айленд выбрали Якутию для контрольного расселения партии бизонов? Климат — раз. Доступность — то есть недоступность для любого прохожего — два. Привычный рацион — три. Соответственно, наилучшие условия для выполнения задачи — четыре. «Задача — сохранить генофонд лесного бизона в планетарном масштабе», — излагает Андрей Попов.
Тем, как сохраняют бизона в Якутии, канадцы остались довольны, потому осуществили еще два таких же завоза оттуда же, в 2011-м и в 2013-м. Тридцать, тридцать и тридцать — итого девяносто бизонов в дар, невзирая на отношения России и западного мира, включающего Канаду.
«Все проходит, все уходит, а зверька сохранить надо в любом разе, — формулирует Семен Егоров. — Хоть бы и на случай ядерной войны. Бизоны должны остаться, раз не вымерли до конца».
Добродушные, но дикие
Семену Семеновичу — шутки по мотивам «Бриллиантовой руки» воспринимаются Егоровым с усталой благосклонностью — в январе исполнилось 55. Классный ветеринар, местный, специалист по крупным рогатым, не пьет совсем… Короче, лучшей кандидатуры не найти — когда в 2006 из канадского заповедника привезли первые 15 пар, был назначен в бизонарий. До того Егоров про бизонов только из вестернов слышал и о размерах их даже не подозревал. «Они хорошие, исполины. И я уже привык к ним», — говорит Егоров.
Инфраструктура в бизонарии скромная: несколько одноэтажных деревянных домиков, в одном из них — центральный офис Егорова. В нем железная печка — значит, тепло, а это главное. «Многих гостей заповедника очень впечатляет вот это», — показывает Андрей Попов на ряды ладных укрепленных трейлеров у забора. В них канадцы привозили бизонов — тем же путем: по льду Лены, по льду Кирима, дальше направо и в лес до Усть-Буотамы. В них же отвозят молодняк на Синские столбы — почти в пятистах километрах отсюда, на реке Синей.
«Питомник Тымпынай называется, — объясняет Егоров. — Сто километров вокруг в любую сторону — вообще никого. Не то что здесь». Поблизости от Усть-Буотамы — километров восемьдесят — знаменитые Ленские столбы, туристы временами приезжают и сюда. Им рады, разумеется. «Просто за исполинов и коровок волнуемся всегда», — говорит Семен Семенович.
«По характеру очень добродушные, но дикие, — описывает своих подопечных Семен Егоров. — Если не трогать — не тронут. Загонишь на тесное пространство, в загон тот же — все, берегись, снесут. Бизон — зверек русский».
Рожать «канадцы» в Якутии стали уже через два года, чем удивили дарителей: обычно при размещении на новых местах до потомства проходит года три, а то и четыре. Дилемма кота Матроскина перед якутским бизонарием не стоит: 90 бизонов из Канады — их, и телята тоже российские. Разве что дареных из Усть-Буотамы перемещать нельзя, по договору. А потомство — пожалуйста.
Одну пару молодых бизонов переправили в Мирный, к алмазодобытчикам — «Алроса» в свое время помогла с перевозками из Канады. Вторую в прошлом году — в зоопарк «Орто Дойду» близ Якутска. «Думали, забор сломают, — вспоминает Андрей Попов. — Оказалось, что их просто неделю-другую надо было в тишине подержать, и все. Прекрасно живут там, привыкли».
«Зовут их Илюша и Саргуля, едят с руки, — подтверждает Семен Егоров. — Вольер большой там, хороший, но не здешние же просторы».
Хомяк весом в тонну
Два десятка русских, то есть якутских, то есть канадских «зверьков» пасутся на тридцати гектарах. Тут только быки, дамы — на другом конце бизонария. Помощники Егорова рассыпают перед «мужчинами» комбикорм. «Это им для праздника, чтобы к загородке подошли, — подчеркивает Семен Семенович. — Обычно едят сено. А так — копытят снег, до травы добиваются. Зеленую тоже находят, если копытить хорошо».
Хомяк — один из старожилов бизонария, тонна с лишним — ест с чувством собственного достоинства, не отвлекаясь на щелканье камеры. Остальные составляют живописный фон. У коров-бизонов все более дружно: едят вместе. Впрочем, и комбикорм им насыпают каждый день, можно особо не копытить. Позитивная дискриминация налицо. С другой стороны, рожать-то точно не Хомяку и его друзьям — Тарасу, Батуру и прочим.
Рожают здесь от 5 до 12 телят в год. В бизонарии уверяют, что количество телят четко зависит от того, насколько урожайным будет следующий год. В 2016-м появилось десять — стало быть, и год ожидается ничего: «Хоть в прогноз вноси, сбоев не было», — уверяет Егоров.
Всех якутских бизонов — прибывших и родных — сейчас 175. Из 90 «канадцев» здесь осталось 82. Допустимая убыль — 50 процентов, нормальная — четверть. О том, как удалось удержаться в пределах десяти процентов, Семен Егоров время от времени рассказывает канадским коллегам. Программа расселения продолжается, и не только в Якутии, которая стала первым местом, куда специалисты из Элк-Айленд выпустили контрольную партию. «В Штатах уже потом получили, когда про нас узнали и чуть ли не обидеться успели на канадцев, — поясняет Андрей Попов. — На Аляску поселили».
«Зато американцы и выпустили своих на свободу быстрее, — отдает должное Семен Семенович. — Мы только сейчас собираемся».
На свободу — с чистой совестью
Да, если все пойдет по плану, то в этом году на волю выйдут тридцать бизонов, уже якутских. В Тымпынае — там, где на сто километров вокруг никого. Несколько лет назад, впрочем, бизоны уже побывали на свободе, но незаконно: побег осуществили два быка и группа коровок. Ловили несколько месяцев, причем вожаки успели натворить дел: «Батур сломал изгородь на сенокосных лугах, один кушал, — излагает состав преступления Егоров. — Трех кобылиц сломал, платить пришлось».
Под нынешний Год экологии событие материкового значения — шутка ли, первые свободные бизоны Евразии — не подгоняли, хотя совпадение вполне в строку административных мероприятий. Тем более канадцы в феврале тоже перевозят очередную партию своих — по стране, в национальный парк Банф. В контейнерах, вертолетами.
«Вертолет, конечно, хорошо, — говорит Андрей Попов. — Но у нас это дорого. И потом, доехать ведь можно. Особенно если дорогу сделать».
В России ежегодно 600 тысяч человек заболевают раком. Как показывают научные исследования, до 80 процентов онкологических пациентов задумываются о суициде. На Западе общение с психологом входит в стандарты онкологической помощи. У нас в стране их пока только собираются внедрять. Москва была в авангарде по этому направлению. Семь лет назад в столичной государственной больнице имени братьев Бахрушиных появилось онкопсихотерапевтическое отделение. Благодаря сарафанному радио в него стремились попасть пациенты со всего города, приезжали даже из регионов. Сейчас его закрывают, сотрудникам отправлено уведомление о сокращении. Пациенты бомбардируют письмами все инстанции — от приемной президента РФ до Instagram мэра Москвы. Как людей ломает рак, почему предают близкие, боятся общаться коллеги и брезгуют соседи и чем помогает психотерапия — в материале «Ленты.ру».
Карточный домик
Весной 2016 года 34-летняя риелтор Марина Смирнова (имя изменено по просьбе героини) попала в больницу братьев Бахрушиных. Предстояла рутинная операция — удаление фиброаденомы на правой груди. Как объясняют врачи, это доброкачественная опухоль — как маленький шарик под кожей. Часто встречается у молодых женщин. Марина волновалась, что вот-вот начнутся школьные каникулы, у них с сыном были обширные планы. Она даже просила перенести процедуру. Но доктор пообещал, что госпитализация займет один-два дня. Через три часа после операции в палату к ней зашел онколог. Сказал, что «шарик» оказался раком. Лучшее, что можно сделать в этой ситуации, — удалить грудь.
— Это был шок: я ведь думала, что у меня какая-то незначительная фигня, отрежут — и дальше пойду прыгать по своим делам, — рассказывает Марина. — Позвонила маме. Она тут же начала звонить моей младшей сестре и рыдать, что я вот-вот умру и кому нужен мой ребенок!
На время болезни Марины ее девятилетний сын Иван переехал к бабушке с дедушкой. Когда бабушка с теткой эмоционально обсуждали, кому теперь достанется квартира и машина дочери и кто будет воспитывать ее сына, Иван был в соседней комнате и все слышал. Он пошел на кухню. Нашел аптечку с лекарствами и… Скорая успела вовремя.
— Представляете мое состояние, — пытается передать ощущения Марина. — Я лежу в реанимации с отрезанной грудью, сына в это время спасают в реанимации другой больницы. Когда озвучивают онкологический диагноз — твой привычный мир рушится. А тут вдобавок я узнала про сына. Только вчера я держала его за руку, а сегодня он едва не умер. Было ощущение, что все, что до этого я делала и создавала, рухнуло как карточный домик.
За те недели, что Марина провела в больнице, младшая сестра так к ней и не пришла. А мама навестила всего один раз. Да и то — подписать документы о согласии на перевод сына в психдиспансер — стандартная процедура после попытки суицида. Во время визита мать долго уговаривала дочь вызвать нотариуса, чтобы написать завещание, а заодно назначить опекуна Ивану. С мужем Марина была в разводе, и родственники боялись, что после ее смерти экс-супруг отсудит имущество.
— Меня даже не спрашивали, хочу ли я жить, какие перспективы в лечении. Вся семья меня дружно закапывала, — вспоминает Марина. — Хорошо, что место на кладбище не купили. Единственное желание у меня тогда было — заснуть и не проснуться.
За две больничных недели она похудела на 16 килограммов. Спала по три часа в сутки. Снотворное никакое не помогало.
— Меня тогда только психотерапевты спасли, — утверждает Марина. — Врач приходила ко мне утром, в обед, вечером. А я по любому поводу реву без остановки. И не просто реву — слезы были такие, что не могла дышать от плача. Меня учили простейшим техникам — как пережить все эти эмоции, как восстанавливаться, как использовать аутогенную тренировку и дыхательную гимнастику, чтобы не было приступов удушья… Я выжила только потому, что почувствовала: есть люди, которым на меня не наплевать.
Все равно обречен
В докладе доктора медицинских наук, старшего сотрудника федерального института психиатрии имени В.П. Сербского Евгении Панченко сказано, что в России среди онкологических больных суициды составляют около пяти процентов. В мыслях о самоубийстве врачу-психотерапевту признаются 80 процентов больных раком.
Основатель первого хосписа в Санкт-Петербурге, психиатр Андрей Гнездилов, почти полвека работающий с раковыми больными, в своей книге «Путь на голгофу» приводит другие цифры: суициды совершают 10-15 процентов раковых больных. Большая часть этих случаев в официальную статистику не попадает. Если онкобольной кончает жизнь самоубийством, то ни близкие, ни лечащий врач, как правило, не заинтересованы в обнародовании этого факта. Многим такой исход кажется закономерным, ведь человек все равно был обречен — просто ускорил события.
Свою книгу доктор Гнездилов написал еще в 1995 году. В многочисленных интервью он говорил, что в то время боялся обнародовать свои статистические выводы. Доказать факты по причине «анонимности действий» было практически невозможно. Больные, например, часто отказывались от еды. Подозрений обычно это не вызывает: у человека рак желудка — какой уж там аппетит.
Впрочем, с той поры мало что изменилось. Суициды в онкологии — по-прежнему табуированная тема. В 2015 году в прессу попали сведения о том, что в Москве в январе-феврале добровольно ушли из жизни сразу 11 раковых больных. Цифра всех шокировала. Роспотребнадзор выпустил памятку о том, как в прессе следует правильно освещать тему самоубийств. Об онкологических суицидах снова перестали говорить.
Правда, в том же 2015 году Минздрав в лице главного российского психиатра Зураба Кекелидзепообещал проработать концепцию постоянной психиатрической помощи онкобольным. Предполагалось, что каждый онкопациент будет направляться на беседу с психотерапевтом и психологом, которые смогут оценить его состояние и тем самым предотвратить непоправимое.
Москва тогда выступила пионером: в Сокольниках, в городской больнице имени братьев Бахрушиных к тому времени уже несколько лет функционировало единственное в России отделение онкопсихотерапии. Еще в советские годы оно было создано для помощи людям с психическими расстройствами, но после того, как в Бахрушинской больнице появилось онкологическое направление, психиатров и психологов привлекли к работе с «раковым корпусом». По страховому полису принимали пациентов со всей Москвы, а на бесплатные групповые онкопсихотерапевтические программы, созданные совместно с благотворительным проектом «Женское здоровье», была полугодовая очередь.
— Казалось бы, бери и тиражируй уникальный опыт на весь город, на всю страну, — говорит Ольга Гольдман, директор НКО «Ясное утро», оказывающего помощь онкобольным и их близким. — Но федеральная концепция тогда так и не появилась. А в Москве отделение, которое много лет бесплатно поддерживало сотни пациентов, у которого есть прекрасные результаты, сегодня закрывают — из-за отсутствия финансирования. И в то же время повсюду звучит, что онкологические технологии надо развивать.
Как поясняет Гольдман, психологическая помощь пациентам с этого года не входит ни в стандарты лечения, ни в тарифы ОМС. Программа государственных гарантий на 2018-2020 годы предусматривает лечение «психических расстройств и расстройства поведения». Однако это касается «большой» психиатрии. На помощь людям, страдающим временными расстройствами, денег государство сегодня не выделяет.
— У меня в голове не стыкуются некоторые моменты, — пытается анализировать госполитику выжившая онкобольная Марина. — Почему в садиках и в школах есть штатные психологи, а в онкодиспансерах они не предусмотрены? В детских учреждениях отклонения поведенческого характера ведь не сразу у детей наступают, а развиваются какое-то время. А в больницу приходят люди, которые уверены, что у них легкое недомогание, а оказывается — рак или что-нибудь не менее убийственное. В этот критический момент человека никто не поддерживает. Знаю девочку, с которой рядом при сообщении диагноза не оказалось психолога. Родственники увезли ее в горы, к «жужжанию пчел». Вернулась она с четвертой стадией. С этим живут. Но качество жизни совершенно другое.
Добби — свободен!
Недавно к врачу-психотерапевту в Бахрушинскую больницу обратилась очередная пациентка. Есть такой штамп — успешная молодая женщина. Ольга Миронова (по просьбе героини имя изменено) полностью подходит под это определение. Слегка за тридцать. Очень элегантная и ухоженная. Точеная фигура. Улыбчивая. Встретишь на улице — никогда не подумаешь, что она уже восемь лет сражается с раком груди. Диагноз поставили, когда сыну Ольги только исполнился год. Она тогда работала экономистом. Из-за болезни о карьере пришлось забыть. Семью обеспечивает муж — топ-менеджер крупной компании.
Лечение началось в 2010 году. Кроме химиотерапии проведена мастэктомия. В 2013 году — метастазы в яичники. Органы удалили. В 2016 году — метастазы в головной мозг. Помог кибернож (специальная лучевая терапия). Но выписанные «от головы» лекарства тогда практически сожгли желудок. Пища не усваивалась. Врачи диагностировали у нее крайнюю степень истощения.
За всю многолетнюю историю борьбы с раком это был первый случай, когда Ольга не смогла встать с постели. До этого пыталась сделать свою болезнь незаметной для родных. Даже когда от «химии» тошнило, старалась рассчитать прием лекарств так, чтобы «обниматься с белым другом» и блевать в первой половине дня. А вечером, к приезду мужа с работы, уже быть «нормальной».
— Я лежала тогда на кровати, — рассказывает Ольга. — Нужно было идти в больницу, а я не могу пошевелиться. Муж меня раньше всегда поддерживал. Даже прослезился, когда впервые услышал диагноз. Я в нем никогда не сомневалась. А тут — сломался. Подошел и говорит: «Я устал от всего этого. Когда ты наконец умрешь? Хочу уже начать новую жизнь».
Когда Ольга выписалась из больницы она не то, чтобы забыла те слова. Просто радовалась, что осталась в мире живых, что снова каждое утро может обнимать сына. Поэтому старалась о плохом не вспоминать. Но не получалось. Муж сначала злился, что она все улыбается и улыбается. А по вечерам полюбил обстоятельно рассказывать ей о своем знакомстве с прекрасной утонченной дамой. Дама очень сочувствует самоотверженному подвигу, который он совершает, живя с онкобольной женой.
— Эти пытки продолжалось почти два года, — продолжает Ольга. — Было невыносимо, потому что непонятно, в каком настроении он вечером будет. Он был то внимательный и заботливый, то — злой. Когда я смотрела на часы и видела, что он вот-вот появится, у меня начиналась паническая атака. Не могла дышать, как будто кто-то тисками сдавливал шею. Я ему даже сказала: у меня ощущение, что ты методично меня доводишь до самоубийства. И выхода я не видела. Разводиться? А жить на что? Да и сын тянулся к отцу.
Осложнялось все тем, что для родственников и друзей семья Ольги была идеальной и любящей. Знакомые вслух восхищались тем, как их сплотила беда.
— В психотерапию я не верила, но стала ходить на групповые сеансы, — рассказывает Миронова. — Там собираются люди с совершенно разными проблемами. Их объединяет одно — онкологический диагноз. Вроде мы ничего особенного не делаем — разговариваем, разговариваем… Врач — дирижирует. И сами не замечаем, как происходит важное: из нас выходит все то плохое, что годами накапливалось и сжималось в пружинку, и появляются силы идти дальше. И на мир смотришь уже по-новому.
Когда муж заметил, что Ольга уже не плачет во время его нравоучительных пассажей, спокойна и снова начала улыбаться, был неприятно удивлен. Попробовал зайти с другого бока и напомнить, что без него она с сыном пропадет. Да и вообще, кому нужна она такая — неполноценная?
— Но я поняла, что при желании могу и одна жить, — улыбается Ольга. — И проблема финансовых ресурсов вполне решаема. И в общем-то это не я завишу от мужа, а ему невыгодно, чтобы я от него уходила. Я поверила в себя. Это как в романе про Гарри Поттера. Помните эльфа? Ему подарили носок, и это значило, что «Добби — свободен!»
По словам Мироновой, известие о том, что единственное в Москве «настроенное» под онкопациентов психотерапевтическое отделение закрывается, вызвало панику в «раковом корпусе». Одни активисты собирают подписи под петицией. Другие думают о «запасных вариантах» и мониторят цены на свободном рынке.
Средняя стоимость психотерапевтического сеанса — 4-5 тысяч. И не факт, что с врачом удастся поймать одну волну. Учитывая, что многие вынуждены самостоятельно покупать онколекарства, так как с госзакупками случаются перебои, позволить себе это смогут единицы.
— Помню свою депрессию, помню, как уходила почва из под ног, — подводит итог Ольга. — На душе чернота. И действительно хотелось что-то сделать с собой, а я ведь верующая. Мне помогли. У других — выхода не будет?
«Мы все побреемся налысо!»
Почему тяжелобольные чувствуют себя социально изолированными, «Ленте.ру» рассказала заведующая отделением психотерапии московской больницы имени братьев Бахрушиных Оксана Чвилева
«Лента.ру»: У вас в больнице были попытки суицида?
Оксана Чвилева: Нет, но некоторые пациенты высказывают такие мысли. Конечно, если врач слышит, что человек говорит про это, нас срочно вызывают. Потому что это — серьезно. У нас в стационаре недавно на лечении находилась женщина с раком груди. Первоначально ей ставили легкую стадию, но дополнительное обследование показало, что ситуация очень тяжелая — гораздо хуже, чем предполагалось. После того, как ей об этом сообщили, она решила, что уже конец, лечиться бесполезно.
На самом деле низкий уровень информированности о раке, о том, какие возможности лечения и перспективы есть у больных, иногда поражает. У меня было несколько пациентов, которые рассказывали, что когда только узнали диагноз, сразу пошли в ритуальные услуги. Одну такую пациентку ко мне привез муж. Она сначала даже никому не сказала о болезни. Родственники случайно обнаружили бланк с анализами и настояли, что нужно в больницу, а не на кладбище.
Всем пациентам, у которых диагностирован рак, нужна помощь психолога?
Не обязательно. У кого-то достаточно собственных сил, чтобы адаптироваться. Но многим не хватает личных ресурсов, и тогда нужна профессиональная помощь. Когда человек находится в состоянии аффекта, в очень сильном стрессовом состоянии, достучаться до него не всегда получается. Чаще всего нарушается сон, присутствует постоянная тревога и страх, он сложно воспринимает информацию и элементарно не понимает того, что пытаются донести до него врачи. Это усложняет процесс коммуникации пациента и онколога. Больной может многократно задавать одни и те же вопросы, ничего не может запомнить. Психотерапевт, назначая необходимую фармакотерапию для коррекции психических расстройств, помогает стабилизировать эмоциональное состояние пациента. И тогда становится возможной продуктивная работа пациента с врачами, и восприимчивость к лечению основного заболевания повышается.
Тяжелых и неизлечимых заболеваний много. Почему именно онкобольные попадают в группу риска по суицидам?
У нас много мифов и суеверий вокруг рака. Эта болезнь до сих пор стигматизирована в обществе. Одна пациентка рассказывала: «Приходила соседка, пили с ней чай. И я рассказала, что поставили онкологический диагноз. Соседка тут же изменилась в лице, перестала пить чай из «заразной» чашки и больше не приходила». Представляете, какой это удар для человека? Он сразу чувствует себя неполноценным!
Часто раковые больные социально очень одиноки. Даже если у кого-то есть суперсемья, которая во всем его поддерживает, ощущение одиночества все равно присутствует. Родственники не всегда понимают, что чувствуют их близкие, пережившие рак. Пациенты в ремиссии рассказывают: тебя распирает, ты хочешь поговорить о предстоящих обследованиях и переживаниях по этому поводу, о страхе рецидива, о перспективах, да просто о том, как жить дальше. А тебе говорят: «Все уже прошло, сколько можно, давай на что-нибудь другое переключись, не нужно об этом думать». А как не думать, когда нужно проходить регулярные обследования, и как дамоклов меч постоянно висит над человеком мысль: вернется рак или нет?
Работа традиционного и онкопсихотерапевта отличается?
В работе с разными группами пациентов есть свои особенности, конечно. Мы учитываем, на какой стадии лечения находится пациент, какое лечение по основному онкологическому диагнозу он принимает. Например, есть препараты, которые не рекомендуется назначать во время химиотерапии или гормонотерапии, есть нежелательные сочетания лекарств. И наоборот — есть препараты выбора в данной ситуации. Мы все это должны иметь в виду, учитывать возможные побочные эффекты.
То есть врач из традиционного психдиспансера, если к нему обратится онкопациент с депрессией, не справится?
Справится, конечно. Если только больной к нему дойдет. А как раз в этом я сомневаюсь. К психиатрии, как и к онкологии, в нашем обществе особое отношение, обусловленное мифами и страхами. Даже в нашей больнице — приходишь в отделение к больному, знакомишься. Часто человек, когда слышит слово «психотерапевт», в ужасе машет руками: «Зачем мне это? Я не псих, у меня все нормально».
Важно, чтобы психологическую помощь можно было получить по полису ОМС. И чтобы она была в структуре онкологической службы, где человек проходит лечение и постоянно наблюдается. То есть чтобы пациенту не надо было за этим куда-то идти, ехать на другой конец города, в специализированные учреждения, которые стигматизированы обществом.
Лечение онкологического заболевания многоступенчатое, пациент сталкивается с разными врачами, его передают из рук в руки, поэтому человеку важно, чтобы был хотя бы один специалист, который знает полностью его историю, сопровождает и поддерживает его на всех этапах лечения. И даже после терапии, на этапе регулярных обследований.
Допустим, пациенту врачи уже сказали, что перспектив остаться в живых у него нет. Не делаете ли вы хуже, когда будоражите его, стимулируя в нем какую-то надежду?
Мы работаем в команде с онкологами, обсуждаем случай каждого пациента и смотрим реальные медицинские прогнозы. Мы никогда не даем готовых рецептов, всегда отталкиваемся от конкретной ситуации человека. Пациент может провоцировать, спорить, говорить, что его борьба с болезнью бесполезна, что нет перспектив, что он не верит. Но если пациент пришел — это значит, что в глубине его души есть надежда, он хочет в чем-то себя убедить, хочет услышать противоположные аргументы. Иногда после консультации пациент уходит — и вроде бы ничего не изменилось, он остался при своем мнении, но через некоторое время опять приходит: «Вот мы тогда с вами говорили, я долго думал и решил, что нужно что-то менять».
А по поводу того, когда уже пора сдаваться, вот одна история: в этом году в ноябре на последнем Всероссийском съезде онкопсихологов в Москве выступала жена писателя, у которого был диагностирован рак гортани. Врачи сказали, что перспективы не очень хорошие, и надежд мало. Но они боролись, проходили необходимое лечение. Жена как могла его поддерживала, не давала опустить руки. Сил выходить из дома у него не было, поэтому музыкальные и литературные вечера, танцы жена организовывала дома. Она предложила сделать подборку его стихов и выпустить книгу, что вдохновило ее мужа, они это осуществили. Вскоре они продолжили лечение в Израиле. В октябре этого года его врач-онколог сообщил, что терапия окончена, рака у него больше нет.
Обращаются ли к вам за помощью родственники пациентов?
Недавно позвонила дочь пациентки, плачет: «Мама крайне тяжело переносит свою болезнь. У нее недавно случился очередной рецидив. Можно, мы придем вместе?» Приходят. Мама абсолютно спокойна, адекватна, понимает, что ее ждет. А дочка со слезами на глазах рассказывает, как все плохо. Я предлагаю дочке прийти на индивидуальную работу, потому что помощь тут больше всего требуется ей.
Иногда приходят родные и спрашивают: «Ну как там наш отец (мать), что думает, что рассказывает?» У нас работает правило конфиденциальности: все, что пациент говорит в кабинете врача, остается здесь же, мы ничего никому не передаем. В таких случаях предлагаем провести сеанс семейной психотерапии, и уже в присутствии всех вовлеченных сторон, при общем согласии, поднять какие-то проблемы. Но не за спиной пациента.
Часто ли близкие предают? И почему?
Тут о частоте не скажешь. Если я назову какую-то цифру — она будет означать только то, сколько таких историй попадается мне. И на вопрос, почему это происходит, не смогу ответить. Взять, например, две семьи. На первый взгляд события, поступки там могут быть одинаковыми, но вызваны они совершенно разными вещами. Было бы заманчиво выдать всем памятку, где подробно расписано, почему в жизни такое случается, а заодно — инструкцию, как себя вести, чтобы быть счастливым. Если бы все можно было упростить, наша работа не была бы такой долгой и сложной. У каждого есть мотивы и причины того или иного поведения. И у каждого есть свои возможности изменить что-то и поменять траекторию своей жизни.
Но все же — отчего это зависит: от личностных особенностей, семейного стажа?
Личностные особенности, безусловно, играют роль. А длительность семейных отношений — не всегда. К нам недавно пришла пациентка, которая прожила с мужем 27 лет. И сейчас она поняла, что они жили каждый своей жизнью, были абсолютно чужими друг другу.
Мы работали с молодой девушкой. Не помню ее семейный стаж — наверное, не больше пяти лет. Сыну было года три. У пациентки была операция, потом химиотерапия. Муж очень ее поддержал. «Ну что ты плачешь, — говорит. — Подумаешь — облысеешь, это временно. Мы все побреемся налысо». И действительно, сам постригся, и ребенка тоже побрили. Такая солидарность.
***
P.S. На сайте департамента здравоохранения Москвы появился официальный комментарий о судьбе онкопсихотерапевтического отделения в ГКБ имени братьев Бахрушиных. Как сообщает ведомство, информация о ликвидации службы не соответствует действительности.
— Речь не идет о прекращении оказания консультативной и лечебной психотерапевтической помощи онкобольным в больнице имени братьев Бахрушиных, — поясняет ситуацию руководитель столичного департамента здравоохранения Алексей Хрипун. — Действительно, планируются некоторые структурные изменения, но они носят технический характер и никак не повлияют на процесс оказания медицинской помощи. Врачи, которые ранее принимали пациентов, по-прежнему будут оказывать им помощь в полном объеме. Специалисты-психологи будут по-прежнему принимать как амбулаторных пациентов, так и пациентов стационара.
Однако уведомление о ликвидации с 1 января 2019 года психотерапевтического отделения пока никто не отозвал. Опытные пациенты чиновникам не верят — требуют предъявить документальные доказательства с печатью и подписью. Больные люди бывают такими навязчивыми.
Партия «Яблоко» намерена выдвинуть на муниципальные выборы в Москве 900 кандидатов. Окончательное решение ее руководство планирует принять в четверг, 29 июня. За день до этого в сети появился список из 600 претендентов, отобранных через сайт Дмитрия Гудкова — бывшего депутата Госдумы и возможного кандидата на следующих выборах мэра столицы. В каком районе Москвы на депутатское кресло метят эксперт по комиксам и рок-музыкант и почему в списке не оказалось самого медийного кандидата — разбиралась «Лента.ру».
В партии неоднократно подчеркивали, что не чураются участия в выборах муниципального уровня — наоборот, всячески будут агитировать начинающих активистов начинать именно с них. Основатель «Яблока» Григорий Явлинский, выступая перед заинтересованными в муниципальной кампании, напомнил и о партийных амбициях регионального уровня, а именно о выдвижении мэра Екатеринбурга Евгения Ройзмана на выборы губернатора Свердловской области (вокруг которого разгорелся нешуточный внутрипартийный скандал).
«Невероятная ценность, когда люди начинают свой путь в политике с самого фундамента — с муниципальных собраний», — отметил Явлинской в ходе встречи с кандидатами на участие в московских выборах. Как отмечали в партии, таких собраний было четыре. Помимо Явлинского, «смотрины» проводили председатель «Яблока» Эмилия Слабунова, лидер его столичного отделения Сергей Митрохин и «независимый политик» Дмитрий Гудков.
Экс-депутат Госдумы запустил отдельный проект по отбору кандидатов на муниципальные выборы. Его соруководитель, глава предвыборного штаба Гудкова на думских выборах Максим Кац рассказал «Ведомостям», что около 800 человек из зарегистрировавшихся на сайте претендентов в итоге пойдут на выборы. Задача максимум — провести по два депутата в каждом московском районе и как минимум в десяти получить большинство.
В числе 800 человек, подавших документы для регистрации, оказались и те, кто уже пытался вступить в «Яблоко» и получил отказ. Это произошло на фоне конфликта Максима Каца и Сергея Митрохина прошлой осенью: первый пообещал добиться переизбрания лидера столичного отделения «яблочников». Конфликт затих, однако не исключено, что он может разрастись с новой силой в рамках муниципальной кампании.
Квест для мундепа
«Мы привыкли к тому, что муниципальные депутаты — какие-то неизвестные люди, которых мы никогда не видели и которые ни на что не влияют. Все потому, что сейчас это в большинстве случаев — ставленники городских властей, которым совершенно не интересны проблемы реальных москвичей», — говорится на сайте Гудкова, посвященного муниципальным выборам.
Большая часть информации на нем открыта только для одобренных «выдвиженцев». Как гласят сообщения на сайте, прежде чем пройти верификацию, они должны выполнить несколько заданий: «Это прохождение тренингов, привязка «Телеграма», заполнение анкеты для регистрации в ТИКе и выбор партии, от которой будет баллотироваться наш мундеп». Тем, кто прошел испытания, открыты дополнительные данные — например, карта с описанием отношений между кандидатами в том или ином районе. Для того чтобы разнять поссорившихся, команда Гудкова даже создала спецотдел дипломатии.
Пример для подражания начинающим мундепам — 23-летняя Анастасия Брюханова, избравшаяся в совет депутатов муниципального округа Щукино. До этого в нем трудился сам Максим Кац. В своем Twitter девушка рассказывает, как носит «велосипедные обращения» в Мосгордуму и как «полицейские на лошадках» якобы прогоняют ее с друзьями от стадиона «Спартак».
Из потенциальных депутатов организаторы проекта выделили, в частности, претендующую на депутатское место в Троицке Лену Верещагину. «Я работаю журналистом, поэтому мне кажется, что нынешний совет [депутатов] очень закрыт: видео с заседаний не ведется, народные избранники недостаточно рассказывают о своей работе, даже если пытаются делать что-то хорошее, — говорит она. — Я же вижу, как можно выстроить эту работу по-другому: элементарно сделать чат в «Фейсбуке» и разместить номер мобильного в открытом доступе».
Отдельное видео посвящено самому медийному и нетипичному, по оценке Максима Каца, кандидату — журналистке Люсе Штейн. Именно после ее поста в соцсетях разгорелся скандал вокруг «задержания» десятилетнего мальчика, читавшего Шекспира на Арбате. Кац подчеркивал, что активистка уже привлекла в свой предвыборной штаб 25 волонтеров. Однако в списке кандидатов от проекта Гудкова, который просочился в сеть накануне, имени Люси Штейн не оказалось.
На вкус и цвет
Штейн запомнилась не только историей с арбатским мальчиком, но и красочной акцией против московской реновации: девушка использовала для нее слепок собственной груди. «Грудь не покажу, но спрошу, — написал на своей странице в Facebook журналист Илья Азар. — Дамы и господа, люди, желающие оставить подпись за мое выдвижение муниципальным депутатом района Хамовники…»
Впрочем, и его в вышеупомянутом списке не оказалось. В нем 634 имени, которые едва ли назовешь публичными. Например, как кандидат от Южного Бутово указана Анна Одинцова, согласно информации в Facebook — бывшая сотрудница «Вечерней Москвы». На своей странице она делится историями об избирателях, а также раскрывает внутреннюю кухню команды кандидатов: «Анна, мы из штаба кампании просим вас поумерить количество сообщений в чате и добавить конструктива». — «я поумерю, как вертушки в сыктывкарских автобусах и добавлю, как вью… не могу найти теперь, но я посмотрела с примерно 35-летним дядькой, который из Кургана переехал в Питер, с зубами проблема, баритонистый, невнятная музыка), но ты сам классный. Это мое оценочное суждение. Я понимаю, что ты — конфликтолог, что я в чате давлю возрастом и категоризмом. Я сильно стараюсь не вякать. Мне бы выкинуться отсюда по параметрам, но с теми же параметрами я могу принести много пользы во фьюче. Я умерюсь ради пользы дела, но что делать, когда в чате — смоктуновская пауза немоты?» (орфография и пунктуация автора сохранены). Подробностей конфликта Одинцова не приводит.
Большинство потенциальных кандидатов информацией о себе, а уж тем более о своей предвыборной кампании не делятся. Например, на странице Даримы Моренковой, указанной в списке как кандидат в муниципальные депутаты Ясенево, посвященные выборам посты начали появляться только в этом месяце. А точнее — репосты о ней, в частности, о сборе средств.
В анкетах некоторых последователей Гудкова нашлись забавные детали. Михаил Зак, собравшийся выдвигаться в муниципальный совет элитной Якиманки, если верить его странице в Facebook, работал в Mars Incorporated и PepsiCo Russia, а учился в Хогвартсе — школе чародейства и волшебства из книг о Гарри Поттере.
Журналист Максим Кононенко, подробно изучивший список одобренных Гудковым и Кацем кандидатов, нашел в их числе автора блога о комиксах Марину Аверьянову-Потемкину и сотрудника студии Артемия Лебедева Антона Авдусина. Предполагаемый кандидат в депутаты Таганского района зарегистрирован во «ВКонтакте» под ником Zombie, а девизом выбрал фразу: «Ты живешь под каблуком, у меня город под подошвой».
Журналист также обратил внимание на некоего Алексея Тульского: молодого человека 1996 года рождения, на аватарке которого — его портрет с бутылкой пива «Жигулевское». В списке не обошлось и без творческих людей. Соперником «выпускника Хогвартса» Михаила Зака может стать специалист по разведению животных, лидер музыкальной группы из 1990-х «Манго-Манго» Андрей Гордеев. Закрывает же список самый интригующий персонаж: загадочный Андрей Юрьевич, о котором ничего неизвестно, кроме его имени и отчества.