Ремонт стиральных машин на дому.
Ремонт посудомоечных машин Люберцы, Москва, Котельники, Жулебино, Дзержинский, Лыткарино, Реутов, Жуковский, Железнодорожный. Раменское. 8-917-545-14-12. 8-925-233-08-29.
Российский школьник пошел против системы. Теперь его пугают полицией и шваброй
В 622-й школе Санкт-Петербурга ситуация близка к революционной. Дирекция школы вступила в открытую конфронтацию с одним из учеников. Ему угрожают полицией, прокуратурой и обещают отчислить из учебного заведения. Школьник не нарушает закон, не пропускает занятия, прилежно учится, «свергать» директора или менять учителей не собирается — он просто хочет отстаивать свои права. Именно для этого он и организовал школьный профсоюз, который начал заниматься решением проблем школьников — перегрузками, правом на свободную форму одежды и аналогичными вопросами. Однако руководство школы усмотрело в юношеской активности попытку создания конкурентной организации, угрозу свержения власти и целостности федеральной школьной системы. Пока учителя пытаются запугать учеников и членов профсоюза, число его участников неуклонно растет: счет пошел на сотни. В становлении гражданского общества со школьной скамьи разбиралась «Лента.ру».
Ученик 10 класса Федор Степанов (имя и фамилия изменены) человек принципиальный — всегда старался жить по справедливости и четко знает свои права, а еще хочет сделать жизнь вокруг лучше. В идеале — изменить систему образования в России.
«Это — программа максимум», — деловито уточняет школьник.
Начать он решил с малого — решения школьных проблем. Федор уверен: нынешняя система школьного самоуправления в его гимназии давно нуждается в реформе и смене курса. Например, институт старост, по его словам, существует только «для поддержания мнимого духа демократии», на деле же старосты повлиять ни на что не могут, строго подчиняются учителям, завучам и директору. Те же, в свою очередь, — министерству образования. Учителя не только заваливают школьников самостоятельными и контрольными работами, но и придираются к внешнему виду учеников.
Федор решил разорвать этот порочный круг. Вместо исправления старой системы создал новую — профсоюзную структуру «Ученик». Уже в первые дни деятельности он с легкостью нашел себе несколько десятков единомышленников.
А заодно попал под прессинг администрации. Две недели назад директриса, выглянув в окно, увидела, как он собрал три десятка подростков на футбольном поле. Парню пригрозили отчислением и прокуратурой.
Но Федор сдаваться не собирался. С момента открытого противостояния дирекции против него численность организации выросла в несколько раз и достигла 170 человек. Его поддерживают почти все старшеклассники. В беседе с корреспондентом «Ленты.ру» парень рассказал о планах на будущее, попытке подкупа и готовности устроить забастовку.
«Лента.ру»: Чего добивается твой профсоюз и сколько в нем членов?
Федор: Это не профсоюз, а структура профсоюзная, подставленная под организацию, которую я назвал «Ученик». В ней состоит сейчас около 170 человек. Из них активных членов — 50-70.
У нас есть план-минимум и план-максимум. Мы с товарищами готовы к более наступательным мерам. Может все закончиться забастовкой с остановкой учебного процесса. Но главная проблема в том, что ни мне, ни друзьям не удается привлечь на нашу сторону учителей, как и в принципе выйти с ними на контакт. На нашей стороне пока только учащиеся.
Между тем я убежден, что учителя находятся по нашу сторону баррикад.
Сейчас вы пытаетесь наладить эти контакты или еще что-то делаете?
Мы решили сконцентрироваться на информационной борьбе — вовлечь в движение больше учеников. Что у нас получается? В профсоюзе человек может состоять с 14 лет, поэтому примерно с 8 по 11 класс — это пятьсот человек у нас в гимназии. Мы хотим половину от этого числа охватить.
В других школах появляются «первички», мы общаемся.
За две недели число членов профсоюза увеличилось с 30 до 170?
Да, над этим работаю не только я. Вообще, мы хотим избежать такой ситуации, чтобы после моего исключения, если оно произойдет, организация прекратила свое существование.
Кроме тебя, кто-нибудь еще «засветился»?
Моих товарищей еще не раскрыли. Директриса просто вызывает старшеклассников одного за другим наобум и запугивает тем, что я сектант, экстремист. Оснований так говорить у нее никаких нет.
Когда и как попал под прессинг ты? Люди из «органов» уже приходили домой или в школу?
Началось с того дня, когда я провел неформальное собрание примерно из 30 человек на футбольном поле, чтобы объяснить, что такое профсоюзная структура, на чем она построена. Минут 15 собрание проходило.
А потом так забавно получилось: директриса выглянула в окошко и… Она решила, что это какая-то акция протеста.
Попыталась отобрать у меня блокнот, куда я вписал ребят, которые вступили в организацию. Но я ей его не отдал.
Но дальше разговоров с директрисой дело пока не пошло?
Директриса, если она кого-либо вызовет, то сама себя дискредитирует. Ее попросту уволить могут за такого ученика.
Объясняла мне, что никакую акцию, митинг или собрание вообще без ее ведома я провести не мог. Но вообще-то, каждый ученик имеет право создавать свою организацию с хорошими намерениями. Именно такие намерения я и преследовал.
Вызывала уже пять раз, и один раз — с матерью. Такое впечатление, будто она считает меня каким-то пятиклассником, который испугается.
Она говорила про прокуратуру, психбольницу. Про мои дальнейшие перспективы. А я нормально учусь.
Как реагирует на происходящее твоя мама?
Моя мама преподает в нашей школе. У нее отношение к происходящему нейтральное, так же как по всем вопросам. Директриса ее вызывала. Говорила, что либо вы его утихомирите, либо забираете документы.
Опять про прокуратуру вспоминала, но я потом маме объяснил, что тут не о чем в прокуратуру писать. Мы законов не нарушаем.
Как быстро тебе удалось объединить вокруг себя людей? Ведь даже 30 человек — это очень много в рамках одного учебного заведения.
Я уже некоторое время говорил о проблемах учеников, и ребята уже меня знают. Постепенно возник какой-то коллектив единомышленников.
А давно ты об этих проблемах задумался?
Началось все с моего увлечения профсоюзным органайзингом, изучением отношений рабочего с работодателем. Я видел наше ученическое самоуправление, меня даже как-то пригласили туда.
Не понравилось?
Там обсуждали, как отмечать Новый год, а те проблемы, какие затрагивал я, игнорировали.
Какие проблемы ты имеешь в виду? Теперь вы будете добиваться их решения?
Да. Во-первых, нарушение регламента проверки знаний, то есть, в день не должно быть больше трех проверок знаний: самостоятельных или контрольных работ.
Во-вторых, есть проблема с регламентом проведения уроков. Не может быть три занятия подряд одного того же учебного предмета.
В-третьих, есть проблема придирок к внешнему виду учеников со стороны администрации.
И еще мы добиваемся замены совета старост, потому что он не решает проблемы большинства учеников, а существует лишь для поддержания мнимого духа демократии.
А как решения принимаются у вас в организации? Единогласно или большинством?
Стараемся единогласно. В некоторых вопросах, например, касающихся столовой, такого единодушия еще нет, поэтому мы пока эту проблему отодвинули.
Откуда вы черпаете ваши требования о регламентах и так далее?
Смотрели, какие документы есть в интернете, спрашивали у знакомых.
На что сам ориентируешься, на какой-то иностранный опыт?
Я больше ориентировался на опыт американских студенческих профкомов. Они добились бесплатных столовых, улучшений, касающихся внешнего вида учеников.
Связь с друзьями вы поддерживаете через мессенджеры?
Да, списываемся. Сначала были во «ВКонтакте», потом ушли в Telegram для более безопасной связи. Сейчас в опасном положении только я.
Не боишься, что тебя привлекут к ответственности как экстремиста?
Я не экстремист, не радикал. Я привык в спокойном тоне общаться. Просто я хочу, чтобы администрация нас выслушала, а потом и мы ее. Понимаю, что возможно все. Но сколько бы на меня ни повесили статей, если 18 миллионов школьников на федеральном уровне на что-то решатся, то они смогут повлиять на ситуацию законным путем.
Ни о чем не жалеешь?
Я понимаю, что не надо было устраивать ту неформальную встречу. Именно она привлекла внимание.
Свое будущее ты тоже связываешь с профсоюзной работой или это для тебя все-таки некий исследовательский проект?
Хочу улучшать свои знания в этой сфере деятельности. Директор говорит, что я буду уборщиком…. Что же, значит, вступлю в профсоюз уборщиков и как-то буду бороться.
А подкупить тебя директриса, так или иначе, не пыталась?
Она меня пригласила в юнармию. Предложила стать командиром отряда, но я вообще против милитаризации подростков.
Но настроен воинственно. Итак, план-максимум, судя по всему, это забастовка на федеральном уровне?
Изменение системы образования. Здесь пятьсот человек, конечно, ничего не могут решить. Мы будем развивать ученическое движение на региональном, межрегиональном, а там и на федеральном уровне.
А готов ли ты на компромиссы?
Если компромиссы будут удовлетворять нашим интересам. Мы готовы идти на уступки, но так, чтобы они не свели к нулю все наши старания. В особенности что касается самой организации.
Если предложат вам своего куратора?
Предлагали уже, и я отказался. Если на это согласиться, то это будет повторение уже существовавших ученических организаций или юнармии, которые никому не нужны. Мы не хотим повторять дурной опыт.
«Театральный и медицинский фотограф», — отвечает Галина Оксюта на вопрос о профессии до отъезда. С мужем Георгием она снимала для афиш спектакли в театрах Саратова, оформляла стенды «для всех 82 кафедр нашего мединститута». Окончила английскую школу и филфак Саратовского университета. 25 лет жила и работала в США — Калифорния и окрестности. В основном сиделкой, caregiver. Галина Оксюта вернулась в Саратов в прошлом году.
«Нет выхода, но есть выезд»
— Уехала я в 92-м. Выхода не было. Умер муж, потом нагнала клиническая депрессия — лечилась, без толку. 42 года мне было. Или с мостика в реку, или что-то менять. Врач, который лечил меня, сказал: «Галочка, когда нет выхода, есть выезд». Я помню, что сказала «давайте». Через некоторое время мне организовали вызов из Израиля — тогда они пачками шли, ехали все, кто только мог. Всех пускают, меня не пускают — я не еврейка. Как будто все-все другие евреи…
Пришел вызов из Америки. Ну как «пришел» — я купила четыре штуки у приятеля, который приобрел их в Штатах. По семьсот рублей за штуку — тогда приличные деньги, но я же фотографом была, кое-что водилось. Один дочке отдала, два подружкам. На всякий.
Консул американский в Москве говорит: «Я вам не верю, что вы вернетесь. Но езжайте». Проскочила. Прилетела на Брайтон-Бич, в кармане 200 долларов. В самолете, правда, соседка — бизнес-дама дала еще 80, когда узнала, сколько у меня: «Ты что, это же только на пообедать!» И на такси довезла до Брайтона. Я ей, правда, Библию подарила, маленькую карманную — тогда очень верующей была.
Зато языкового барьера совсем не было. Я в хорошей школе училась — 42-я английская, в Саратове ее все знают, там отлично инглиш дают. На Брайтоне, правда, по-русски говорят, но «ни явок, ни паролей» никто не дает. А я же просто так приехала — ни жилья, ни работы. Сижу на лавочке, вечер уже — «солнце скроется, муравейник закроется». Вижу — церковь передо мной, протестантская какая-то. Захожу. Девочка-полька, которая там убирала, взяла к себе на ночь — сама вроде полтора месяца, как в Нью-Йорк приехала. Очень высокое здание, квартира малюсенькая. Блин, думаю, такая малюсенькая, в Саратове больше. Расстроилась, но ненадолго совсем.
«Я ненавидела Россию»
— На следующий день взяла газеты и пошла по адвокатам, которые миграционными делами занимаются. К одному прихожу — там говорят: «Этого адвоката уже многие ищут. Он денежки берет и линяет». Но все же нашла нужного, Борис зовут. Сказал, что платить можно не сразу, а в рассрочку — по-человечески отнесся. Ну и не прогадал: я с ним очень долго потом работала. Адвокат в Штатах — это как за хлебушком ходить, каждый день надо. Ходить и отстегивать, за каждую бумажку.
Еще в Саратове мне дали письма к одной семье из пятидесятников — в штате Массачусетс живут. Сказали, что они помогут с работой и жильем. Ну, поехала к ним, три часа на поезде. Они меня приняли, на одну ночь приютили, а потом выперли благополучно. Церковь, сестры-братья, и вот так… И работы у них никакой не оказалось: «Нам самим трудно». Но в поезде я познакомилась с семьей пуэрториканцев. И они мне сказали: «Сестры-братья — очень хорошо. Но на всякий случай вот тебе телефончик наш. Если что, не стесняйся, позвони». Позвонила — сказали «приезжай». Машину тормознула, приехала к ним. Накормили, помыли, уложили спать. И до глубокой ночи обзванивали всех, искали мне работу.
И нашли. По соседству, в Ист-Виндзоре, штат Коннектикут. У некоего мистера Даморе умирала мать, и вот меня к ней определили сиделкой. Четыре месяца сидела, первая работа. 250 долларов в неделю. Мистер Даморе однажды попал в больницу, так специально приехал оттуда, чтобы мне заплатить.
Жила там же. Конечно, внутренне оскорблена была какое-то время: как же, я известный фотограф, окончила филфак в Саратове, в театрах всю жизнь работала. А тут… ну понимаете? Помогло то, что Россию я дико ненавидела в то время. Читала только на английском — дамскую бульварщину, но приличную: Сидни Шелдон, Жаклин Сьюзен. Да и русских вокруг особо не было.
На выходные меня брала одна американская семья, женщина с племянницей — в местной церкви познакомились, всю округу с ними объездили. Когда моя клиентка, мама мистера Даморе, умерла, они нашли другую, в Массачусетсе. Там полгода работала. Катрин, сидячая. Медиум, причем известный в Штатах, вдова какого-то крупного масона. Клиентов по пять-шесть в день, несмотря на ее состояние — ловила духов, понимаете ли. Спать ложилась не раньше трех-четырех ночи — пока со своими духами разберется.
Я уставала страшно. Занималась ею и четырьмя ее собаками. Чувавы… то есть чи-хуа-хуа. Боялась их ужасно, хоть и маленькие. Потом полюбили друг друга, Катрин ревновала даже. Получала те же 250 в неделю, но надо было еще ездить в Нью-Йорк по бумажным делам к адвокату — четыре часа на поезде и до станции километров шесть пешком. Практически все, что оставалось, отсылала в Россию — дочке, внучке, родителям, когда живы были. И тогда, и потом. В семью, все в семью.
«Старалась не лажать»
— С Катриной ко мне пришло смирение — да, ты сиделка, caregiver — и понимание, как нужно относиться к этой работе. Однажды я очень сильно лажанулась, ухаживая за ней. Что-то недоделала, чего-то недомыла — и знала, что и так сойдет. А мне в ухо как будто сказал кто: «Чтоб тебе потом самой такая caregiver досталась». С тех пор старалась не лажать.
Дальше — уже Бруклин, Нью-Йорк. Лучшие рекомендации от Катрин, и к адвокату с бумагами поближе. У меня первое дело было — поскорее легализоваться, чтобы все в порядке было: налоги платить, никаких чтобы претензий…
А чуть позже — Сан-Франциско, где и проработала почти все годы.
В Окленде, около Сан-Франциско жила моя саратовская подруга-однокурсница, Гертруда — Гетка то есть. Ее мама Роза некогда приехала из Америки в Союз, получила столько-то лет лагерей, потом уже вернулась в США с дочкой. Вот Розина внучка, дочка Гетки, попала в больницу с сердцем, а потом долго лежала дома. Приехала я к ней, стала сидеть с дочкой, Розиной внучкой. Очаровательная до предела. Копейки с них, естественно, не взяла — только жила у них, спала под столом спокойно.
А работу, чтобы жить, нашла почти по специальности. Сначала на кухне поработала, правда. Хотела официанткой, но мне сказали, что для этого долго учиться надо. А вот как фотограф я была, по отзывам американских мастеров, вполне competitive — как это? Конкурентоспособна, да, спасибо. Но там и «родные» фотографы еле выживают, а мне надо было зарабатывать. И вот увидела объявление: «ателье школьной фотографии» — пошла туда. Я всю жизнь в СССР ненавидела школьные альбомы, хоть иногда и приходилось их делать. А тут мне говорят: «Берем без звука».
Что значит в Америке школьная фотография? Страшное дело. Во-первых, цвет — я всегда в ч/б работала. Во-вторых, берут меня не фотографом, а к принтеру на распечатку. Громадная машина стоит, ты полсуток около нее стоишь, обслуживаешь. Компания семейная, афроамериканская пара.
Текучка была страшная, до меня за год было тринадцать таких людей-принтеров у принтера. Я проработала 11 месяцев. Пять долларов в час, где-то пятьдесят долларов в день получается. Копейки. Печатаешь фото, печатаешь, печатаешь… Пахала как ежик. Заикнулась про хозяевами же обещанное повышение зарплаты — говорят, что тогда надо на курсы идти, повышать образование по принтерам. А за курсы платить надо, и времени ездить нет. Bloodsuckers, кровопийцы — их так даже родня называла, не стеснялась.
Снимали в основном в черных школах. Очень, кстати, красивый народ, никаких проблем. Но с каким наслаждением, найдя новую работу сиделкой, я владельцу по телефону сказала I quit, что все, не могу больше — и как он там завизжал, пока я трубку не бросила… Это надо было слышать.
They are supposed to die
— Вернулась в сиделки, значит. У Гали-одесситки в южном Сан-Франциско был отличный дом на 11 клиентов — хрусталь, зеркала, ковры, — и напротив она строила второй. Как заметила моя американская русская подруга Веранда — Вера зовут, там же работала: москвичка, проводница… Так вот, по поводу Гали Веранда заметила, что ей бы впору строить не второй дом престарелых, а крематорий.
Галя брала только тех, кто практически «все». Родственники, обалдев от такой роскоши, платили вперед за несколько месяцев. А заканчивалось все месяца за два, и ничего обратно, разумеется, не возвращалось. Позже Галя открыла шикарный четырехэтажный дом престарелых — facility человек на 150 в центре Сан-Франциско. Туда я не подступалась, охоты даже не было. Слышала только, что теперь берет не тех, кто «всё», а стабильных клиентов. Денег хоть и в долгую, но больше, а вопросов меньше.
Вообще в домах престарелых клиенты платят бешеные деньги, до двух с половиной тысяч долларов в месяц. А посмотришь, так из еды — только баночки. С горошком, консервированными фруктами. Ни одного живого фрукта — и это в Калифорнии, да? Чай варился в кастрюле — вода, пакетики, по несколько раз. Когда я хочу свежий заварить, прибегает хозяин и кричит, что я хочу его разорить. Суп — тоже баночный, «Кэмпбелл», как у Энди Уорхола на картине. Только еще дешевле…
У Гали я проработала совсем недолго. Она пыталась платить мне наличными, а я настаивала на чеке — чтобы нормально платить налоги. Ну, заплатила мне за месяц и вышибла. Гале удобнее с филиппинками, им можно платить кэшем, и еще меньше, чем мне…
Ну и ничего, работа всегда есть. На этот раз в Милбрэе, это городок близ Сан-Франциско. В доме престарелых, у хорватов. Тоже пара, Мария и Данко. Дом с шестью клиентами, у пятерых Альцгеймер. 800 долларов в месяц, но с проживанием и едой. Люди задыхаются, а жара все лето. Ни кондиционера, ни стиральной машины — сломалась. Но полгода отработала. Когда Мария сказала мне, чтобы я не переживала — They are supposed to die («Им все равно умирать»), — я ушла, не выдержала.
«Как приятно быть нашей»
— Тем временем научилась водить, купила первую машину за 1200 долларов — фургончик закрытенький, «меркурий». Старенький такой, но хорошо ездить и искать работу. Лучше, чем на своих двоих. Нашла дом престарелых, имени Святой Ольги. Владельцы — старые-старые русские. Из серии как у Довлатова: «Нелегко нам было под Сталинградом, но и мы большевиков здорово потрепали». Им нужен был ночной дежурный. Днем спала — выезжала на океан, там и дремала. Вечером пасла двухэтажный дом на дюжину клиентов.
Попутно скопила денег, окончила курсы администраторов для домов престарелых. Меня начальство вызывает и спрашивает: «А зачем ты сдала на license? Ты метишь на место другого сотрудника?». Я им: «Вообще-то мы, советские, привыкли учиться постоянно. Чтобы стать профессионалом, чтобы знать, чем занимаемся. Так нас учили». Наглая как танк, да.
И вот тут я поняла, как приятно быть нашей. Советской, российской, любой. Ненависть к нынешней России у меня ушла совсем. Вот посмотрела на этих — и поняла что почем. Два года в Америке, получается, у меня на это ушло. Не так много, с другой стороны. А администратором я стала — там же, в Святой Ольге. Через год. Последний мой дом престарелых.
Вот так потихоньку работала то там, то там. В конце концов попала к К. — очень крутой русской семье. В том же Сан-Франциско. Несколько поколений, все уважаемые люди. Клиентка моя — Леля, девяносто три года. Врачи давали ей несколько месяцев жизни, со мной вышло четыре года.
Ела она всегда немного — так сама хотела: яичко, шоколадку, того кусочек, этого… Властная Леля была, никто слова поперек сказать не мог. Ок, мало так мало. Я тоже не подарок. Первым делом я заставила ее есть красную икру, для укрепления. «Леля, вот вы уронили икринку, а она стоит двадцать пять центов». Помню, из больниц она вернулась с пролежнями — несмотря на дикие деньги, которые госпиталям платили. За три месяца со мной — сиять стала.
«Не срослось фатально»
— В 2008 году назад решила вернуться в Саратов. Уже ничего вроде бы в США не удерживало. Леля умерла, потом ее родственник, за которым я тоже ухаживала — все, никого больше, семь лет жизни при семье К. закончились.
Закрыла все дела, раздала шмотки, автомобиль подружке подарила — уже четвертый или пятый. Все старенькие, но все бегали хорошо… И прямым ходом сюда. Но не срослось фатально — и по семейным обстоятельствам, и просто по душе.
Чтобы тогда приехать в Россию, мне потребовалось девять месяцев — то документы потерялись, то подтверждение, что я остаюсь гражданкой РФ… Ну когда открытым же текстом тебе все вокруг говорит: «Что-то мешает, стопорится, не надо сейчас ехать», — так надо же слушать!
Вернулась в Штаты через полгода — сколько гринкарта позволяла отсутствовать в стране, едва ли не в последний день — в жуткой депрессии. Огромное время заняло, чтобы понять: в этом никто не виноват — ни я, ни Россия, ни Америка. В тот момент просто сложилось так. То есть не сложилось совсем. Ну вы поняли.
«Я была звездой»
— Очень жалко было, что из-за этого выборы Обамы пропустила. Когда выбрали, я плакала от восторга. После двух сроков Буша это был просто глоток воздуха. Такой мальчик, умница. Зажигательный, зажигающий. Он inspires — вдохновляет, в конце-то концов. Когда я вернулась обратно в Штаты, попала в семью изумительного мультимиллионера, мистера Каца — и мы с ним слушали уже Обаму-президента. «Его приятно слушать, — говорил мистер Кац. — Этот паренек никогда не скажет childrens, как прошлый президент».
И когда Ноам Чомски — великий лингвист, работы которого я обожала со своих университетских лет, — заявил публично, что Обама будет хуже, чем Буш, я не поверила. И даже обиделась. Чомски — гений, всегда знает, что говорит. А тут на тебе, в лужу сел. Не может ведь такого быть!
Оказалось, может. Во-первых, войны, которые он вел. Во-вторых, Obamacare действительно никуда не годится. Про медицинские страховки мне, поверьте, есть что сказать. Я смотрела на своих клиентов и видела, что именно они получают за свои деньги. В основном очень мало получают. А миллионеры — еще меньше, потому что они платят больше.
После семьи К. я уже работала от агентства — окончила еще одни курсы caregiver’ов, стала получать 15 долларов в час. Двенадцать часов в день, шесть дней в неделю — очень прилично. Я стала звездой — буквально: в списке агентства, который показывали клиентам, мое имя было на самом верху, со звездочкой — the best. Посылала деньги семье каждую неделю. Переводы, посылки — все это позволило моей семье выжить, дочке и внучке встать на ноги.
Гордость моей карьеры — одна мультимиллионерша, торговка недвижимостью. Роуз звали. Стервоза невероятная. У нее был горб — и, выправляя его, в крутой клинике допустили ошибку. Совсем молодая, 73 года. Она лежала пластом, не хотела жить. Я заставила ее заниматься гимнастикой. Роуз стала ходить — на ходунках, но тем не менее. Я смогла поставить себя. Стать такой же bitch, как и она. Чтобы ей было со мной интересно.
Как-то Роуз говорит: «Галя, вы курите по полсигареты? Всегда? Я никогда не могла себе этого позволить, это выходит очень дорого». Это не исключение, это правило. Работала я у родителей вице-президента одного из спортивных клубов — дом неподалеку от того, где покойный Робби Уильямс жил. «Барбара, я даю Галине 20 долларов, чтобы она сходила в магазин. Завтра твоя очередь давать ей деньги», — говорит Барбаре ее муж Монти. Или так: «Галина отдала сдачу тебе, ты мне должен пятьдесят центов». Или даже двадцать пять… Вот мои последние клиенты — хорошие, кстати. Просто традиция такая, деньги хорошо считать.
«Делаю волшебные палочки»
— Я не устала от Америки. Не знаю, как объяснить. Естественный путь. Естественно уехала тогда — и так же естественно вернулась сейчас. Ровно год назад, в конце марта.
Мне шестьдесят восемь лет. У меня пенсия хорошая — тысяча долларов. Потому что всегда платила налоги, почти все время за эти двадцать пять лет. Куча налогов, зато и пенсия — тут даже зарплат таких мало. Преподаю английский частным порядком. Не сижу у дочери и внучки грузом на шее — и даже могу их поддержать.
В Америке еще начала делать вонды (Magic wand — волшебная палочка (англ.) — прим. «Ленты.ру») — здесь продолжаю. Дерево и камни балансируют человеческую энергию, люди успокаиваются, умиротворяются. Родственник одного из моих последних клиентов был каким-то VIPом в «Майкрософте». Я ему сделала маленький карманный вонд — черный бамбук, несколько камней. На заседаниях, говорил, очень помогает: «Вынимаю из кармана, кручу его, спокойно разговариваю». В Америке — бамбук, эвкалипт. Здесь из ореха делаю. Есть магазин, который продает по 1000 рублей за палочку, с каждой мне идет по 500 рублей.
Спасибо Америке: я очень твердо стою на ногах. Ничего, кроме тепла и благодарности. Там невероятные личности, прекрасные люди. Просто я вернулась. Свою страну я, получается, не знала, ведь уехала в начале девяностых. Но здесь — сказка. Россия значительно интереснее, продуктивнее нынешней Америки. Я восхищена Россией. Живой искрой русского человека. Народом, боже мой.
По данным правозащитного проекта «Правовая инициатива», с 2013-го по 2017 год на Северном Кавказе были убиты как минимум 39 россиянок. Они стали жертвами так называемых убийств чести, мотивом для которых являются слухи об их якобы развратном поведении, а исполнителями — близкие родственники-мужчины. После огласки результатов исследования правозащитницы сообщили о слежке и угрозах, а жители региона рассказали, что подобные преступления — часть их культуры и традиций. По просьбе «Ленты.ру» журналистка Лидия Михальченко на условиях анонимности поговорила с уроженкой одного из самых патриархальных регионов Северного Кавказа о том, как она работает с женщинами, страдающими от домашнего насилия, помогает вернуть им достоинство и веру в себя.
«Работать только с мальчиками — перспектив больше»
Мне кажется, я с детства феминистка. Когда я смотрела, как женщины обслуживают мужчин, думала: он такой же человек, как она, почему она должна его обслуживать, почему он никогда не обслуживает ее? Почему многое женщинам нельзя, а мужчинам можно? Какие между ними такие отличия? Эти вещи мне были непонятны. Так я и жила с этими мыслями, но пыталась встроиться в патриархат, потому что на меня давили мои домашние, школа, общество.
Женщинам в Чечне и Ингушетии обществом разрешено до смешного мало. Возьмем спорт: только частные женские спортзалы. В кружки и секции девушек практически не пускают родители. Я читала исследования, согласно которым в Ингушетии из-за этих запретов огромные проблемы с женским здоровьем и самый низкий коэффициент занятий спортом среди женщин: отец против, брат против, муж против… Мне кажется, они боятся потерять контроль. Опасаются, что у женщин появится свой голос, свой ресурс, который придаст им силу. Ведь если женщины станут сильнее — им придется что-то с этим делать.
Конечно, есть мизерный процент девушек, которые ценой чудовищных усилий преодолевают этот барьер. Например, восьмикратная чемпионка мира по кикбоксингу Фатима Бокова — ингушка. Но она не пользуется в народе тем авторитетом и уважением, как спортсмены-мужчины. Когда ты уже прославила свой регион, прорвавшись сквозь сопротивление семьи и общества, ты действительно можешь получить признание. Но это 50 на 50. У многих к таким девушкам отрицательное отношение.
Была известная альпинистка Лейла Албогачиева, дважды покорившая Эверест. Когда она погибла, в очередной раз взбираясь на Эльбрус, земляки говорили, что она сама виновата, осуждали ее занятие. Если бы это был мужчина — наверное, было бы больше сочувствия.
Так же и в обычных школах: если девочка выиграла какую-то республиканскую олимпиаду и ей надо ехать на всероссийскую, родственники запрещают. Родители не заинтересованы в успехах дочерей, даже если учителя уговаривают. Одна знакомая, работающая учительницей в школе, мне жаловалась: ее ученицы дошли до всероссийского уровня, но от поездки в Москву родители отказались, как они их ни упрашивали. В итоге она решила, что будет работать только с мальчиками — перспектив больше.
«Мама была очень оскорблена»
Как-то родственница подарила мне компьютерную игру — я очень любила в них играть. Вскоре в школе прошло родительское собрание, и маме сказали: «Зачем ей компьютерная игра, пусть цветы выращивает! Ведь она женщина, ей скоро замуж, пусть учится хозяйству!» Мама пришла домой, забрала у меня игрушку и продала ее. Я три дня плакала.
С мамой у меня были очень сложные отношения. Она думала, что я буду такой же жертвой для нее, какой она была для своей мамы. Она вышла замуж против своей воли и думала, что меня так же сломает. Она приглашала парней на смотрины. Я решила, что если я им понравлюсь, на меня начнут давить. Значит, надо им не понравиться. И я вступала в споры, отстаивала в разговоре свое мнение. Женихи от меня отказывались. Мама была очень оскорблена. Она скандалила, ругала и била меня. Я терпела, говорила себе: надо это пережить и твердо дать всем понять, что не выйду замуж. Год надо переждать, и они отстанут. Это было своеобразное противостояние: кто больше выдержит. И они отстали.
Когда пришло время поступать в институт, моя семья была против того, чтобы я уезжала надолго. Первое образование я получила в местном университете, на Кавказе. Но после нескольких курсов попросилась за рубеж, где были родственники. В первый же год там я нашла работу, параллельно продолжила образование. Все получилось, хоть родственники и были против продолжения образования, потому что «надо замуж».
Я пыталась стать «правильной» и по традиционным меркам, и по мусульманским, но у меня до сих пор не получается. И я решила, что буду собой.
«Традиция и стыд закрывают им рот»
Сейчас, когда в сети доступны любые знания, и молодежь вполне себе воспроизводит европейский образ поведения — гаджеты, путешествия, модные новинки, — мы продолжаем жить в своей реальности и отказываемся видеть факты: на девушек наложены запреты позапрошлого века. Об убийствах чести на Северном Кавказе уже слышали все. Это до сих пор наша проблема.
Только в 2013 году, после конференции богословов, начали запрещать похищение невест — этот обычай противоречит нормам ислама. Однако в Ингушетии еще не так давно это было. Бывало такое: парень похищает девушку, насилует, а семья после этого ее обратно не принимает. Насильник говорит: я к ней уже прикасался — и играют свадьбу. Бывали случаи, когда крали замужних. Стоит красивая девушка на улице — недолго думая ее хватают, увозят. Потом разбираются. При этом похитители могут быть пьяными или под действием наркотиков. Жертвы этих похищений до сих пор живут в принудительных браках и молчат. Традиция и стыд закрывают им рот.
Этот обычай хорош, когда молодые хотят пожениться, а родители против. Но проблема в том, что если разрешено это, то начинают злоупотреблять. Даже уже женатые крадут себе вторую жену. Похищения стали порицать на местном уровне только после того, как четыре человека погибли в инциденте с кражей девушки. Парень ее похитил, родственники сумели забрать. Он снова украл, семья опять вернула. Потом это случилось в третий раз. Завязалась потасовка. Итог — четыре трупа. Среди них — женщина, оказавшаяся там случайно. Вопрос похищений очень остро стоял, но пока не случится убийств — ничего не предпримут.
В Ингушетии по сей день практикуется женское обрезание. Не у всех, но некоторые роды практикуют. Кроме того, во всей республике религиозное давление, расцвет фундаментализма: мода на салафизм (пуританское и ультраконсервативное исламистское течение внутри суннитского ислама — прим. «Ленты.ру»), многоженство, принуждение к хиджабам. То же самое отчасти в Чечне.
Недавно я была в исламском магазине. Туда зашел мужчина и попросил шапочки под хиджаб — на три года и на пять лет. Я остолбенела. С детского сада девочек наряжают в этот хиджаб принудительно. Я спрашиваю у знакомых женщин: почему вы хотите детей? Они отвечают: ну, чтобы все как у людей, чтобы нам в старости помогали. Мне кажется, это эгоистично: ребенок не должен отвечать за то, что подумают люди о его маме.
Это не очень заметно и удивительно, но у нас при этом всплеск феминизма. И не только в активистской среде — обычные женщины совершенно разного уровня образования, из разных слоев общества начинают говорить о своих правах. Даже те, от кого не ожидалось, женщины, которые живут в селе и всю жизнь преклонялись перед мужчинами — вдруг они заявляют, что у женщин тоже должны быть права. Вспышки феминизма возникают в разных частях Кавказа, идет процесс освобождения не только от патриархата, но и от религии. Две мои совершенно разные знакомые говорят, что разочаровались в исламе, сняли хиджаб. Они не связаны ни с какими движениями. Просто размышляли и пришли к своим выводам: решили, что религиозные нормы не совсем адекватны.
Тех дам, которые всячески стараются завоевать расположение мужчин, у нас шутливо называют «клуб любимых жен». Но и среди них встречаются феминистки. Бывает, смотришь — типичная домохозяйка, мусульманка. А при личной беседе выясняется, что она поддерживает феминистские убеждения. Просто ей страшно говорить об этом вслух. У женщин нет своего пространства, и поддержки им получить негде даже друг от друга. Допустим, нам что-то не подходит, не нравится — где это обсудить? СМИ, телевидение полностью на стороне мужчин. Единственный канал для высказываний — соцсети. Но и тут не все гладко: надо писать анонимно, но с этим связан ряд неудобств, либо открыто от своего лица, но это небезопасно. Женщинам в целом не хватает поддержки и ресурсов. Иногда таким, как я, шлют угрозы.
Общественные авторитеты на полном серьезе говорят бредовые вещи: что женщина от природы моногамна, а мужчина полигамен, что женщина предрасположена к подчиненному положению, что женщины глупее… Я не стесняюсь указывать на противоречия и ставить на место фактами. Местных мужчин бомбит, когда я с ними спорю.
«Винаметр зашкаливает»
Радикализацию я объясняю политической обстановкой: нам запрещено выражать свое мнение, критиковать власть. Молодых людей похищают силовики, происходят внесудебные расправы. Плюс безработица, ограниченные возможности для самореализации. Люди потеряли контроль над властью в своих регионах, не могут добиться ни нормальной медицины, ни образования, ни экономики. Чтобы создать себе некую другую реальность, молодые люди ударяются в религию.
Религия дает мощное ощущение самоценности, самоуважения, чувство, что ты чего-то стоишь, что ты кто-то сам по себе в этом мире и в следующем. И ты начинаешь себя ставить вровень с теми, кто хорошо зарабатывает и реализовал себя. Если носишь исламскую одежду и молишься, то в глазах Всевышнего ты молодец. Но этого мало: мужчинам где-то надо показать, что они личности, что они значимы, им нужно хоть что-то контролировать. Легче всего контролировать беззащитных — женщин и детей. И вне зависимости от религиозной направленности семьи положение женщины в ней по-прежнему незавидно.
Декриминализация домашних побоев никак не повлияла на ситуацию на Кавказе: наши женщины и так не заявляли в полицию на домашних тиранов. Одну из моих теток избивал муж, она ни разу не написала заявление. Ей даже в полиции говорили: напиши. Она — ни в какую. Хотела развестись и жить в своей квартире, работать, водить машину. Ее брат, однако, заявил: на квартире ты жить не будешь, машины у тебя своей не будет. Брат, который не пошевелил пальцем, чтобы своей сестре помочь, когда ее избивали. Кстати, она же материально поддерживала брата. Он сидел дома — говорил, работы нет. И он же запретил ей жить отдельно, когда она развелась! По традициям, если разведенная живет одна, это сразу наводит на мысли, что она гуляет.
По сути это запрет на женскую автономность. Ты можешь быть только под мужской опекой. Карьеру за пределами республики можно сразу не рассматривать. Единственное, как ты можешь «вырасти», — это пробиться в правительство, но это если ты идешь на их условия.
Проблема в том, что «винаметр», если можно так сказать, у женщин просто зашкаливает. Внутренняя мизогиния для наших женщин — это большая проблема. Пострадавшие считают себя ответственными и за дом, и за мужа, и за то, что муж пьет, и за то, что бьет. У нас такой шквал насилия, что даже сложно рассказывать об отдельных случаях.
Одну из обратившихся ко мне за помощью, по ее словам, свекор ставит в угол, кроет матом, а она должна молча выслушивать. Свекровь тоже может ударить, ущипнуть. Муж пьет, бьет, изменяет, детей не обеспечивает, они болеют. Однажды из-за скандала, когда брат этой женщины повздорил с ее мужем, муж оскорбился и бросил ее. А она говорит: «Может, мне надо было еще что-то сделать, чтобы этого не произошло?» То есть у нее настолько грандиозное чувство вины, что она даже не видит себя пострадавшей.
Другая ситуация: талантливая прогрессивная девушка, профессионалка в своей сфере, но отец и брат внезапно заперли ее дома. Нельзя ни учиться, ни работать — по сути, карьера невозможна. Но она все равно находит способ работать удаленно, потому что не может иначе.
Помимо известных есть и негласные запреты для женщин. Например, запрет на экстракорпоральное оплодотворение, даже если ты в браке, или запрет на удовольствие. И речь не только о сексуальном удовольствии! Когда видят женщину, которая улыбается, смеется, излучает позитив, ей хорошо, это не клеится с представлениями о том, какой должна быть женщина: ей предписано быть скромной, длинное платье или юбка, глаза в пол — она не должна высовываться. Нельзя быть самостоятельной. Женщина может ходить на работу и даже вести семейный бизнес, но он всегда оформляется на мужа, и его лицом выступает тоже мужчина.
В нас всадили патриархальные чипы с малолетства, и нам нужно избавляться от них, но не у всех хватает ресурса. Работает включенное с детства унижение женщины, это заставляет ее идти на многие жертвы, в том числе влюбляться в тех мужчин, кто ее не достоин, жить в отношениях, которые ей не подходят. И это не зависит от уровня образования или достижений.
«Не по адатам»
На практике я веду просветительскую работу с женщинами. Напоминаю им, кто они есть. Недавно мы разговаривали с одной женщиной. Она говорит: по адатам (обычаям, древним законам Северного Кавказа — прим. «Ленты.ру») и по религии нельзя перечить мужчине, высказывать свое мнение, идти на открытое противостояние. Я объясняю: понимаешь, когда человек рождается, ему нужны витамины, чтобы он рос и развивался, чувствовал себя хорошо, психике — то же самое. Что бы тебе ни говорили адаты или религия, если к тебе нет нормального, адекватного отношения, если тебя не принимают как личность, заслуживающую уважения, ты начинаешь болеть. Как и твой организм, не получающий питания. Кажется, она задумалась.
Многих женщин я просто хвалю, поддерживаю. Была у меня знакомая, которая без памяти влюбилась. Видно было, что парень ей не подходит. Она очень умная, красивая, перспективная. А он… Я даже не знаю, что ей понравилось. Я говорила о ее достоинствах, талантах. На следующей встрече она сказала, что вообще не понимает, что в нем нашла.
Наша культура отчасти разрушительна. Сейчас мы готовимся к свадьбе подруги. До сих пор идет спор, где проводить торжество — дома или в ресторане. Мужчины не хотят идти в ресторан, мотивируя тем, что это не по адатам, это не в нашей культуре. А в принципе тратятся те же деньги. В чем же разница? Поддержания этих адатов мужчины хотят за счет бесплатного труда женщин. Дома — ясное дело, кто будет готовить пиршество, подносить и убирать-перемывать. Не мужчины!
Многие девушки проявляют изобретательность, чтобы не выйти замуж. Одна моя знакомая на смотринах сказала жениху, что болеет раком, и ее просто хотят поскорее выдать замуж, чтоб не возиться. Жених дал заднюю. Они-то рассчитывают, что женщина будет их обслуживать, — значит, нужна здоровая. Будет угождать, рожать детей…
Мне пишут сообщения, иногда анонимно, порицают меня, говорят, что я индивидуалистка, эгоистка. Пытаются сбить меня с пути, грозят, что я «закончу на эшафоте», «меня сожгут» — и все в этом духе. Кто-то не угрожает от себя, но пишет, что был бы рад, если бы кто-то меня убил или причинил мне вред. И это пишут далеко не самые глупые люди.
Я понимаю, почему другим женщинам трудно просто взять и уехать. Наша культура во многом обособленная. Это не Европа, где нормально выходить замуж за людей других наций. У нас запрет на это, хотя он и противоречит религии. Мы стараемся максимально обособиться от других культур. Видимо, это создает препятствия для иной жизни.
Одна моя землячка купила квартиру, отделилась от родителей, но в итоге это стало для нее так невыносимо, что она пытается продать эту квартиру и вернуться. Уезжать — страшно и больно, потому что ты привязан к своей земле, работе и близким.
С юридической точки зрения, нужно однозначно криминализировать домашнее насилие. Каким бы ни был мужчина в нашем обществе образованным, на тему прав женщин его взгляды, скорее всего, остаются пещерными. Если человек вырос в семье, где насилие было нормой, это вплетено в его подсознание. Это применимо. «Иногда нужно совершить насилие» — большинство в этом убеждены, поскольку это подкреплено эмоциями, ведь их самих в детстве били. Люди говорят: «Меня били — и ничего страшного». Они говорят от лица своей боли, эта боль затвердела, и они так себя защищают. Отстаивают, что насилие — это правильно. Сказать «мне больно», «это было неправильно» — это огромная работа. Эту боль нужно вскрывать, потом с этим работать.
Но у нас пошла хорошая тенденция — обращаться в правоохранительные органы. Например, в прошлом году парень подал заявление в полицию и прокуратуру по факту похищения сестры. Правда, общество не одобрило: все говорили, что он слабак и не мужчина.
Не только почитать, но и посмотреть — в нашем YouTube
подписаться
00:01, 5 января 2020
«Запой полностью изолирует человека»
Фото: Kai Pfaffenbach / Reuters
Новогодние каникулы многим россиянам приносят больше хлопот, чем радости. Длительный запой приводит не только к проблемам со здоровьем и законом, к ссорам в семье, депрессии и банкротству. К сожалению, именно в этот период происходит всплеск самоубийств. По статистике, общее число таких трагедий в России год от года сокращается, однако именно наша страна, по данным Всемирной организации здравоохранения, на первом месте по числу суицидов среди мужчин. Как пишут СМИ, петербургские психотерапевты даже попросили президента Владимира Путина принять срочные меры. Так ли серьезна проблема и что с ней делать, «Лента.ру» узнала у заслуженного профессора НИУ ВШЭ в Санкт-Петербурге, кандидата биологических наук, социолога Даниила Александрова.
«Лента.ру»: Новогодние каникулы действительно столь опасны?
Даниил Александров: Действительно, в самых разных странах мира — к примеру, в Дании, Венгрии, Израиле, Корее, Японии и так далее — фиксируется всплеск самоубийств, связанный с праздниками. В первую очередь — с семейными. При этом если после праздников наступают выходные, то вспышка сильнее, а если рабочие будни — слабее, так как работа отвлекает от тяжелых мыслей.
В России Новый год, безусловно, главный семейный праздник, после него наступают самые длинные выходные в году.
Да, это примерно как день рождения, только общесемейный. Мы ждем какого-то примирения, объединения с родными, душевной близости, поддержки от них. Ни с майскими, ни с прочими праздниками россияне таких ожиданий не связывают.
Соответственно, люди, которые обнаруживают себя в новогоднюю ночь у разбитого семейного корыта, испытывают очень сильный стресс с ощущением, что они никому на свете не нужны. Более того, они могут ощущать, что представляют собой лишь тяжкий груз для окружающих.
А дальше мы просто совмещаем эту картинку с характерным портретом самоубийцы в России: мужчина среднего возраста, переживший или переживающий развод, потерю работы, страдающий алкоголизмом, или одинокая женщина старшего возраста с трудностями здоровья, например, с хроническими болями.
Кстати, для пожилых людей или тех, кто страдает сердечно-сосудистыми заболеваниями, смерть в таком случае может наступить и от сильного волнения. Известно, что на следующий день после дня рождения чаще, чем в обычные дни, происходят инфаркты.
В преддверии праздника и затем, в сам день рождения или новогоднюю ночь, человек, как правило, держит себя в форме, а вот уже потом эта внутренняя собранность проходит. Другими словами, именно в эти критические послепраздничные дни одинокие люди нуждаются в максимальной поддержке друзей, знакомых и социальных служб.
Возвращаясь к Новому году, хочется отметить, что никакой другой праздник не связан с такой мощной рекламой крепких и успешных семейных отношений, совместного отдыха под елкой, да еще и в каком-нибудь живописном месте, с кучей дорогостоящих подарков.
Да, безусловно, это очень важно. Большинство российских семей по уровню доходов не соответствует тому образу семьи, что демонстрируется в телерекламе, но именно они вынуждены ее смотреть чаще, чем те, у кого есть возможность поехать в Швейцарию кататься на лыжах, а не только сидеть дома у телевизора. Многие россияне ведь даже на полноценный отдых в родном городе из-за отсутствия средств рассчитывать не могут.
Здесь важно подчеркнуть, что люди, находящиеся в четырех стенах, чаще думают о суициде, чем те, кто хотя бы прогуливается во дворе. Вернее, они чаще фиксируются на такой мысли.
Нигде больше нет таких длинных новогодних каникул, как в России?
Обязательных — нет. В некоторые странах люди могут брать выходные, а могут не брать. У нас же многие организации просто закрываются до 9 января, и все.
По моему убеждению, такие длинные обязательные выходные у нас придуманы людьми, у которых есть деньги и возможности как-то насладиться этими выходными, не думая о последствиях для людей, живущих за чертой бедности.
По данным ВОЗ, Россия находится на первом месте по числу суицидов среди мужчин. Об этой ситуации, как пишет «Росбалт», петербургские психотерапевты написали президенту. Непонятно, правда, чем тут может помочь глава государства….
Мои коллеги-демографы отмечают, что у нас за смертность отвечает Минздрав, за безработицу — Минтруд, а за суициды ни одно из ведомств не отвечает.
После некоторых дебатов статистику самоубийств поручили вести губернаторам регионов, что, по рассказам демографов, приводит к искажениям этой самой статистики. Местных медиков вынуждают указывать в документах, что человек умер от невыясненных причин, а не от суицида. В результате число умерших непонятно от чего людей растет, зато самоубийц якобы становится меньше. Вот это искажение приводит к неверному пониманию ситуации и непринятию нужных решений.
Как тогда относиться к официальной информации, согласно которой число суицидов в России ежегодно сокращается с конца 90-х?
Самоубийств действительно становится меньше, но целиком и полностью полагаться на российскую статистику не стоит.
И президенту тут действительно есть, что сказать. По крайней мере, можно признать проблему, наладить работу горячих линий в регионах и сделать это одним из критериев оценки эффективности деятельности местных властей.
А в этих телефонных линиях действительно есть смысл?
Да, во всем мире они признаются эффективным средством предотвращения самоубийств, и особенно там, где это трехзначные, а не стандартные номера. Переход от длинных номеров к коротким, простым достоверно увеличивает эффективность горячих линий. Должна быть социальная реклама, в том числе телевизионная, но наиболее важной информацией в каждом из роликов все равно будет этот короткий и легко запоминаемый номер телефона.
Что еще может сделать правительство — отменить или сократить новогодние каникулы?
Государству следует сместить внимание со статистики самоубийств в сторону разработки и внедрения новых эффективных мер по профилактике и предотвращению таких происшествий. Правительство также может проконтролировать, чтобы на горячих линиях всегда брали трубку и оказывали квалифицированную помощь.
А что касается новогодних каникул, то отменять их никто не станет. Это будет рассматриваться как ущемление прав россиян на отдых. Надо все-таки признать, что большинство наших сограждан получает удовольствие от таких длительных выходных: высыпаются, гуляют с детьми и так далее.
Они не готовы ограничивать себя ради сравнительно небольшого количества людей, у которых есть суицидальные настроения, потому что они не вызывают у них уважения и сочувствия. Условно говоря, если мужика уволили, его бросила жена и он пьет, то почему мы должны из-за него страдать?
Когда мы проводили полевые исследования в Ленинградской области, то заметили, что у жителей поселков сформировано четкое представление: есть достойные люди и недостойные. Если человек недавно приехал, не имеет связей и не известен никакими положительными поступками, ему не спешат на помощь, когда он лишится семьи или работы. Вот эти самые люди, лишенные поддержки, отвергнутые обществом, чаще других и находятся в зоне риска.
Для суицида характерно сочетание внешних и внутренних проблем. С внешней стороны это может быть развод, увольнение или еще что-то наподобие, а с внутренней — сильное переживание собственного поражения, которое порождает ощущение безысходности и усиливается чувством вины, пониманием того, что ты в тягость окружающим.
Почему мужчины совершают самоубийства чаще, чем женщины?
У мужчин есть усвоенные представления о том, как они должны себя вести и какое место должны занимать в обществе. Жесткие, а не гибкие представления. Я не думаю, что это как-то связано с хромосомами, — это продукт традиционного воспитания в мальчиках бычьего упорства. И общество ожидает от них именно упорства, успеха и ответственности. Это тяжелый груз.
Девочек же в патриархальном обществе, наоборот, учат быть более гибкими.
Верно. Вот это ощущение себя в обществе словно кирпича в стене имеет серьезные последствия.
Дальше важно отметить, что мужчины, в отличие от женщин, если уж решаются на самоубийство, то делают это более жесткими и недемонстративными способами.
Однако, судя по фильмам и книгам, к суициду больше склонны экзальтированные юноши и девушки.
Мыслей о самоубийстве у подростков может быть больше, но они реже переходят от идеи к делу — в частности, потому, что они гораздо менее устойчивы и упорны в своих мотивах, убеждениях и решениях, чем мужчины среднего возраста.
У подростков могут появляться новые друзья и увлечения, а сорокалетний мужчина, не сохранивший прежних связей, профессии, супруги, детей, родители которого уже умерли, оказывается в более выраженной изоляции. Откуда ему взять новых друзей? Ему и на поддержку и помощь, в том числе со стороны специалистов, меньше приходится рассчитывать.
А в литературе и кино речь чаще идет о подростках, вероятно, потому, что наше общество приходит в ужас от каждого такого случая. Самоубийства же взрослых алкоголиков, потерявших семью и работу, столь сильных эмоций не вызывают: люди лишь пожимают плечами.
Получается, что обычный взрослый мужчина, лишившийся некоего правильного положения в обществе, уже никакого сочувствия о окружающих не вызывает?
Да, и люди, стоящие на грани, это прекрасно понимают. С кем бы они ни начали говорить, почти каждый им невольно даст понять: «Сам виноват». Это и подталкивает их к самоубийству.
Положение в обществе, безусловно, имеет значение. Ты можешь быть большим и богатым начальником, компенсировав этим некие проблемы в семейной жизни, либо быть хорошим мужем и отцом, но при этом не иметь никаких профессиональных достижений. Вариантов на самом деле не так много.
Если же ты одновременно утратил работу и семью, то уже ничем это особенно не компенсируешь. А такое сплошь и рядом происходит у мужчин, страдающих алкоголизмом. И здесь мы снова говорим прежде всего о российских мужчинах среднего возраста, как наиболее предрасположенных к запоям.
Алкоголь воспринимается как средство от стресса, как альтернатива каким-то жестким размышлениям и поступкам: «Расслабься и выпей!» — говорят человеку, испытывающему трудности.
Здесь важна практика питья. Опасно, когда человек пьет слишком много, один и в своей квартире или комнате.
Запой полностью изолирует человека от окружающих. Мало того, алкоголь повышает склонность ко все время повторяющимся мыслям. Человек сидит один у пустого стола, за которым рядом с ним здесь раньше сидели жена и дети, бесконечно думает: что со мной, что теперь делать?
А еще спиртное, как известно, снижает или полностью снимает страх перед какими-то действиями, на которые человек не может решиться на трезвую голову.
Так мы снова возвращаемся к новогодним каникулам. В массовом сознании только в России они ассоциируются с многодневным беспробудным запоем, которого ждут, боятся, а некоторые к нему заранее готовятся.
Это так называемый северный стиль употребления спиртного: редко, но помногу. Кроме России он характерен для Скандинавии. На самом деле такой подход лишь усиливает депрессию и приводит к болезням. А еще есть южный стиль: немного, но регулярно. Это характерно для Испании, Италии, где каждый раз пьют вино с едой. В небольших дозах алкоголь действительно снимает стресс.
Я бы сказал, что главная негативная черта новогодних каникул, в отличие от майских, в том, что люди со скромным заработком не имеют возможности выпить вместе на лавочке. Доступных баров и пабов у нас тоже нет. Люди сидят и пьют по домам, концентрируясь на своих проблемах.
Кстати, замечено, что россияне с нормальными или большими доходами переходят с северного на южный стиль потребления алкоголя, так как они и бары чаще посещают, и по гостям ходят.
Тем временем наиболее бедные сограждане сохраняют традицию запоев и значительно чаще гибнут от отравления некачественным алкоголем.
Одним из последствий введения сухого закона во времена Михаила Горбачева называют и снижение числа самоубийств. Что вы думаете по этому поводу?
Я думаю, что реальной причиной снижения числа суицидов тогда был не этот или какой-то еще запрет, а, наоборот, появление нового горизонта ожиданий от жизни в связи с объявленной тогда перестройкой. И пить стали меньше не только от запрета, но и от изменения жизни.
Для людей, решающих покончить с собой, как я уже говорил, характерно ощущение безысходности или ловушки. А тут было ощущение, что завтрашний день несет что-то новое. Даже необязательно что-то хорошее.
В этом смысле резкий кризис лучше, чем длительный, застойный. В 1998 году, запомнившемся нам «черным августом», когда произошло резкое падение курса рубля, в стране зафиксировали значительное сокращение суицидов.
Хочется вернуться к проблемам мужчин среднего возраста и их пониманию своего положения в обществе. Получается, что женщины за последние сто лет старались избавиться от навязываемых им ролей матери, послушной жены и домохозяйки, а мужчины совсем не изменились. Может, нужно в этом направлении думать и что-то делать, тогда и самоубийств станет меньше?
Эта проблема актуальна не только для России, но и для всего мира. Как ее можно разрешить в глобальном плане — пока непонятно, и уж точно тема эта стоит отдельного разговора.
А что бы вы лично посоветовали россиянам в эти новогодние каникулы?
Я бы рекомендовал если и выпивать, то в обществе, не сидеть безвылазно в своей квартире. Не застревайте в четырех стенах, тогда, может быть, вы не застрянете в тяжелых мыслях.
Действительно ли народу России присуще консервативное мышление? Почему россияне стремятся во всем ориентироваться на примеры «великого прошлого», а не жить настоящим и не заглядывать в будущее? В том, что у них сложился такой образ мышления, виноваты большевики, КПСС или так было всегда? На эти вопросы попытались ответить участники дискуссии, прошедшей в Еврейском музее при поддержке Фонда Егора Гайдара. Дискутировали независимый политолог, журналист Дмитрий Орешкин и публицист, поэт Лев Рубинштейн. В роли арбитра выступил политолог, психолог, президент фонда «Перспектива» Леонид Гозман. Выслушал и воспроизвел наиболее интересные эпизоды дискуссии специальный корреспондент «Ленты.ру»Михаил Карпов.
За последнее столетие жизнь у нас изменилась гораздо больше, чем где бы то ни было. Даже в Германии, несмотря на две войны, жизнь сегодня гораздо больше похожа на ту, которая была у них 150 лет назад. В России все не так. Интересно, что ответственны за это не латышские стрелки, не немецкое золото, не евреи, которые, как известно, всегда во всем виноваты, а консервативные, богобоязненные, традиционалистски настроенные люди. Они перевернули страну один раз, пролив дикое количество крови, потом, через три поколения, они вновь сделали это — слава богу, малой кровью. Как это у них получается — непонятно.
Один мудрый китаец сказал: «Не дай вам бог жить в эпоху перемен». Мы с вами живем в такую эпоху, при этом считая себя людьми консервативными, осторожными, боящимися этих самых перемен. Насколько верны эти представления, на самом деле никто не знает. У Галича, если помните, есть песня с такими словами: «А была ли действительно эта Русь на Руси?» Вот это все было или это придумали потом, как он говорил, «лишь бы в рифму да в лад»?
Прежде всего, я не думаю, что мы — единый народ. Во времена Советского Союза было определение: новая историческая общность людей — советский народ. С одной стороны, в ней были таджики, а с другой — эстонцы. Для меня как человека глубоко советского было шоком, когда я общался с одним молодым человеком из Эстонии, и он спокойно, с темпераментом финского парня, объяснял: «Вот, смотри, нам с тобой по 25 лет, мы платим налоги по бездетности. Эти налоги, официально, идут многодетным семьям, но ведь эти многодетные семьи живут в Таджикистане, а это значит, что я свои деньги отдаю в Таджикистан, а я эстонец, хочу, чтобы эстонских детей было больше, чтобы эти средства выплачивали эстонским семьям, чтобы у них был не один ребенок, как сейчас, а два». Мне как советскому человеку нечего было на это возразить. Я подумал тогда: насколько на самом деле мы внутри неодинаковые. Нельзя говорить о том, что мы как россияне — консервативные или мы — прогрессивные. Это не совсем понятно, потому что мы очень разные.
До определенного момента наша метрополия была европейской империей, как это ей положено, эксплуатировала периферию, чтобы концентрировать ресурсы в центре, строить Петербург, Москву, железные дороги, модернизировать страну по аналогии с Британской империей. А потом началась другая империя. Про нее Александр Пушкин писал, что правительство тут — единственный европеец. Потом появилась следующая, в которой Иосиф Сталин как раз эксплуатировал то, что называется метрополией. Во время войны и коллективизации в количественном отношении пострадали как раз российские и украинские православные пахари. Они же вытащили на своих плечах и большую часть страны, хотя периферии тоже доставалось.
В результате получилась империя, вывернутая наизнанку, очень консервативная, очень боящаяся перемен. Тогда мы превратились в азиатскую страну с азиатскими приоритетами не в географическом, а в ценностном смысле. И сейчас мы наблюдаем внутренний раскол. Москва и Питер, продвинутые европейские города, менее восторженно ведут себя в том числе и по отношению к выборам, в отличие от Чечни, Дагестана, Кемеровской области, которые действуют по султанатским образцам. Как султан сказал, так они и проголосовали. Это две разнонаправленные культуры, поэтому чем дальше мы движемся, тем больше внутренний конфликт нарастает. Естественно, мы его не видим, потому что сверху все это замазано пропагандой, говорящей о том, что мы — новая историческая общность: российский народ. Но внутри нее накапливаются противоречия.
Консервативны ли мы? Здесь необходимо сказать несколько умных слов. Мы, те, кто пытается отрефлексировать себя, — в том числе социокультурная наука, политологическая наука, этнографическая — переживаем некоторый внутренний кризис, который формулируется как переход от примордиальной идентичности к конструктивистской. Примордиальная идентичность по сути означает, что если человек родился условным «москалем» или «хохлом», то этим обусловлены все его качества, включая склонность к модернизации или неприятие ее. Так мыслили в XIX веке: если человек родился в Африке, скорее всего, он не станет Эйнштейном. Сейчас все изменилось, и мы видим, как чернокожий может стать президентом Соединенных Штатов.
То же самое происходит у нас — примордиализм кончается, начинается конструктивизм. Это значит, что мы очень сильно зависим от элит. Они конструируют то общество, в котором мы живем. Нам-то кажется, что это не так, но на самом деле — именно так. Мы как центр — вполне европейская страна и готовы к переменам. Но власть эксплуатирует ископаемые методы конструктивизма, реконструируя советскую ментальность, которая к переменам не готова, она ностальгирует по прошлому, ждет товарища Сталина, который придет и наведет порядок, проведет коллективизацию, индустриализацию, совершит очередной прорыв. Прорыв, которого на самом деле не было, который был нарисован, в чем я убедился на фактическом материале. Когда началась война, Советский Союз встретил врага той самой частью тела, которой ежей пугают. Страна очень мужественно этим местом оборонялась, надо отдать должное, но СССР был к войне катастрофически не готов и настраивался по ходу дела. Все эти байки по поводу индустриализации при помощи сильной руки — фейк. Конечно, был ДнепроГЭС, который построили в 1935-1939 годах, были сталь и чугун, но стрелять было не из чего.
Проблема нашей модернизации, перестройки заключается в том, что это всегда делается от плохой жизни. От хорошей жизни никто не модернизируется, не делает никаких реформ. Только когда все упирается рогом, начинаются катастрофические перемены, которые далеко не всегда бывают к лучшему. А вот в США есть конкуренция, вынуждающая каждого конкретного бизнесмена индивидуально модернизироваться, делать эти самые реформы на своем маленьком уровне. Если он ошибся, разорился, ничего страшного со страной не происходит. Если же мы ошиблись с модернизацией, которая идет сверху и вертикально, то плачет вся страна. Мы — как люди, как нация, как народ — готовы к переменам, и, наверное, их хотим. А власть их не хочет и боится, хотя рассказывает о внедрении научно-технического прогресса.
Рубинштейн:
Мне слово «консерватизм» применительно к всевозможным общественным процессам кажется не совсем уместным, так как оно предполагает консервацию чего бы то ни было. Все наши граждане, называющие себя консерваторами, как правило, не могут ответить на вопрос, что именно они собираются консервировать. Те, которые говорят о традициях, никогда не скажут вам, в чем эти традиции заключаются — кроме традиции рвать ноздри или пороть на площадях. У нас в культуре существует традиция время от времени пересматривать определенные традиции.
Конечно, российское общество в целом традиционалистское, но это лишь свидетельствует о серьезном отставании от остального мира. В наше время есть простые критерии, лакмусовые бумажки: возможен, скажем, гей-парад или нет. В Тель-Авиве, где живут очень религиозные люди, он возможен, в Москве — нет. В Киеве совсем недавно он тоже был возможен, хотя и подвергался нападениям ребят с традиционалистскими взглядами. Это не консерватизм, это самое обыкновенное мракобесие — слово, которое в гораздо большей степени описывает нашу ситуацию.
Что касается готовности к переменам, то общество просто-напросто расколото. Часть его не только готова, но и жаждет, а другая не приемлет их, потому что ей страшно. Много поколений советских, а также постсоветских людей выросли с ощущением «как бы не было хуже». Я прекрасно помню, как рассуждало поколение моих родителей, на головы которых выпала война. Они говорили: «Только бы не было войны, мы потерпим, ничего страшного».
Я очень хорошо помню послесталинское время. Мои подростковые школьные годы пришлись на хрущевскую эпоху. Там не то что перемены, там вся официальная риторика была направлена на будущее. Более того, в каком-то смысле было запрещено прошлое, очень плохо преподавали историю. У моего старшего брата в 1956 году отменили выпускной экзамен по этому предмету. Потому что старая история кончилась, а новой еще не было.
Мы бесконечно говорили о будущем. Никто не знал, что было 20 лет назад, но все знали, что будет через 20 лет — коммунизм. Люди обсуждали, какой он будет. Напомню один из основных принципов коммунизма: от каждого по способностям, каждому по потребностям. Обыватель считал, что коммунизм — это когда все будет бесплатно. Появлялись гениальные анекдоты: приходит человек куда-то, чтобы что-то получить по потребностям, а на дверях магазина висит объявление — «Сегодня потребности в масле нет».
Что мы видим сейчас? Ровно обратная ситуация. Заметьте, что в официальной и околоофициальной риторике будущего нет. Это настолько очевидно, что мне даже недавно приснился сон, будто я читаю в газете или ленте новостей о принятии Госдумой закона, в соответствии с которым запрещено употребление глаголов будущего времени.
Вперед, в прошлое!
Гозман:
В разных странах проводилось забавное исследование — детей просили нарисовать родину. Во всех случаях она получалась более архаичной, чем сама страна на данный момент. Рисовали деревню, березки (если в России), корову возле дома. Причем, это рисует ребенок, видевший корову исключительно в виде гамбургера, ведь все давно живут в городах, да и в деревне она стоит на ферме, где ее особо не видно. У нас этот диссонанс прослеживался особенно ярко. Современное наступление архаики — это что? Так происходит у всех в тяжелый период истории? И, самое главное, этот архаический ренессанс — он только на поверхности, в телевизоре, или он действительно захватил сознание людей?
Рубинштейн:
В нашей риторике, в картине мира нет категории будущего. А если нет будущего, то настоящее тоже размыто. В этой ситуации, конечно, приходится идеализировать прошлое. У нас в качестве архаического фетиша выбрали войну, которая была больше 70 лет тому назад, и даже не ее, а несколько ее последних дней, ведь речь идет конкретно о победе. Цена ее вынесена за скобки, особенно первые два года войны. Вся война сегодня уместилась в Рейхстаг с красным флагом на нем. Когда говорят «можем повторить», имеют в виду только это, все остальное мы повторять не готовы и не хотим. Поэтому под Москвой строится муляж Рейхстага, и какие-то придурки его штурмуют, этот макет.
Архаика вообще, как мне кажется, свойственна массе любого народа. Большинство населения земного шара настроено архаично, просто потому что всякий модерн — удел меньшинства, и так было всегда. Просто в каких-то случаях общество свою склонность к архаике засовывает куда подальше, например, потому что властные элиты настроены в модернистском духе. Чисто риторически так были настроены большевики. Они пользовались марксистской риторикой, говорили о будущем, о семье народов, о братстве пролетариев всех стран. Население при этом было очень архаично, но свою архаичность держали при себе и помалкивали. Сейчас население может говорить о своих архаичных взглядах смело — более того, такой образ мышления является мейнстримом. В этом нет ничего страшного, главное, чтобы люди, настроенные модернистски, сами не сползали к этой архаике.
Орешкин:
Я думаю, что это опять надо обсуждать в терминах конструктивизма. Александр Дугин, философ лубянской школы, говорит, что сила российского народа и государства заключается в приверженности какой-то идее. Именно поэтому ее все время формулируют и никак не могут сформулировать. Соответственно, нынешний режим он называет идеократичным, а значит правильным — исходящим из какой-то идеи. Не важно, русская монархическая эта идея, или марксистская, или гитлеровская идеократия, основанная на идее великого германского народа, или иранская. Есть ряд государств, у которых нет национальной идеи. Какая идея сегодня у Бельгии, Швеции, Британии, Франции, да и Германии тоже? Я даже скажу страшное — по-моему, ее нет даже у США. Ничего, живут.
Эту идею формируют интеллектуалы, ее носители, и именно поэтому они знают, что есть истина, а что — нет. У Дугина это так называемая «геополитическая администрация», исходящая из геополитических интересов и потому знающая, что именно этому народу надо. Она формирует идею, она ставит задачи и она же решает, достигнуты эти цели и задачи, или нет. Получается такая самозамкнутая идея. Именно поэтому демократия катастрофически опасна для такой концепции. Она просто разрушает изнутри русскую идентичность.
В советские времена народ действительно жил будущим, а прошлого не было. Сейчас постсоветский народ живет в светлом прошлом. В отличие от американцев, он не живет в настоящем. Ему все время рисовали идеи светлого будущего, а когда оно не наступило, стали рисовать идею светлого прошлого. Мне кажется, это достаточно осознанная политика, связанная с конструированием идентичностей, идущая сверху.
Любому человеку приятно думать, что он принадлежит к великой нации, общности, к сожалению, (и особенно в нашей стране) сильно мифологизированной. Причем повсеместно, начиная от Александра Невского, которого никто не знал лично, но все видели замечательное кино. И заканчивая полководческими талантами наших военачальников времен Великой Отечественной.
Мы хотим величественного прошлого — и там есть о чем поговорить и порассуждать. О победе, об образе товарища Сталина в белом кителе, очень востребованном сейчас. Нам его очень аккуратно сейчас возвращают, рассказывая, что при нем как раз была и модернизация, и все 33 удовольствия — и все благодаря его сильной руке. Это, конечно, является сказкой, которую он построил в рамках своей собственной идеократии, конструируя новую реальность.
Это не мы такие — хотя может быть думаем, что мы именно такие. На самом деле мы просто улавливаем из информационного фона важные для нас вещи, которые туда вкладывают умные люди, сочиняющие гимны и хорошие фильмы про 17 мгновений. Многие смотрят их и воспринимают как историческую реальность. Этот героический эпос из прошлого становится все важнее, все востребованнее и актуальнее. На самом деле, это очень опасно, поскольку мы деградируем к двумерной картинке мира: мы великие и могучие, кругом враги и мы их побеждаем. Но такая бинарная логика «мы — не они» хороша во время войны, когда есть линия фронта и понятно, кто враг.
В мирное время нужны более сложные представления, но нас осознанно подводят к этой ситуации, говоря, что у нас хотят украсть нашу идентичность. Тот же Александр Дугин говорит, что мы живем в условиях эпистемологической агрессии Запада, то есть, разрушающей нашу идентичность. То есть, Россия должна быть иррациональна, она прерывает вот этот западный рационализм, который нам исторически чужд. Дугин так говорит исходя из того, что понимает душу России лучше, чем все остальные. Он объясняет, что нам чуждо, а что нет. Откуда Дугин это знает — непонятно, но он в этом совершенно искренне уверен и считает себя вправе говорить от имени русского народа.
Так вот, насколько же мы консервативны? Консерватизм является рациональным понятием, а вера в великого мудрого Сталина — иррациональна. Я с симпатией отношусь к разумному консерватизму, основанному на рациональном анализе прошлого, и меня пугает иррациональная вера, говорящая о том, что мы всегда были могучими, свободолюбивыми и вели освободительные войны, в то время как на нас постоянно нападали, и поэтому нам надо опять сплотиться и, как уже было сказано, «повторить». Такая логика ведет нас к катастрофе.