В России не принято широко обсуждать тему послеродовых расстройств — психическое состояние женщины после родов редко заботит кого-то, кроме нее самой и ее близких. Педиатры и гинекологи на послеродовых осмотрах не задают вопросов о настроении, информация в интернете часто неоднородная, а знакомые могут вообще отрицать реальность послеродовой депрессии (самые популярные аргументы: «Депрессия случается с теми, у кого есть на нее время», «Это все от лени», «Надо просто отдохнуть» и лучший: «Наши бабушки в поле рожали — и ничего!»). По разным данным, с послеродовой депрессией сталкиваются от 10 до 20 процентов матерей. «Лента.ру» публикует отрывок из первой в России книги об этом расстройстве «Не просто устала. Как распознать и преодолеть послеродовую депрессию», вышедшей в издательстве «Индивидуум» у эксперта по коммуникациям, редактора и переводчицы Ксении Красильниковой.

Послеродовая депрессия — это аффективное расстройство, которое может случиться с женщиной вскоре после родов. Для него характерны чувство тоски, усталости и тревоги, которые не сменяются периодами хорошего настроения. Часто расстройство сопровождается симптомами клинической депрессии (изменения сна и аппетита, когнитивные нарушения, головные боли и другие соматические симптомы) и неспособностью наладить эмоциональную связь с ребенком.

«Я ужасная мать»

Как я уже сказала, у меня не получалось уснуть, даже когда такая возможность была. Я лежала, лишь изредка проваливаясь в недолгий беспокойный сон, и ощущала сильную тревогу всем телом — как будто по моим внутренностям ездил трактор. Ела я плохо и через силу — в обычной жизни я бы съела за один завтрак весь свой тогдашний дневной рацион. Я вернулась к весу, который у меня был до беременности, через полторы недели после родов, а потом скинула еще несколько килограммов.

Сын вызывал у меня множество разных чувств, но любви, которую я так ждала, среди них не было. Зато были страх, тревога и ужас. Я боялась каждого звука, который он издавал, а он, в свою очередь, практически не умолкал: если он не плакал, то постоянно стонал, кряхтел или ворчал. Любой звук отдавался в моем теле горячей тревожной волной, которую я ощущала физически. Я не испытывала даже умиления, хотя очень старалась расшевелить себя: практиковала baby talk («сюсюканье», повторение звуков, которые издает ребенок), делала с сыном селфи, целовала маленькие пятки и кулачки. При этом, конечно, я ухаживала за ним: механически готовила смесь, кормила, укачивала, отсасывала аспиратором сопли, меняла подгузники, капала капли в нос. Каждый цикл его бодрствования казался бесконечным, а когда он засыпал, облегчение приходило максимум на пять минут — почти сразу я начинала бояться, что он проснется.

С каждым днем мне становилось все хуже — я ждала, что сын вот‐вот почувствует мое отчуждение и нежелание быть с ним рядом. Было чувство, что он прекрасно понимает, что я испытываю, и осуждает меня. У меня не получалось избавиться от ощущения тяжести жизни и от навязчивых и опасных мыслей, которые так легко появлялись в моей голове. С каждым днем эти мысли становились все мрачнее:

«Я не создана для этого»;

«Мне ужасно-ужасно одиноко»;

«Я не заслуживаю любви»;

«Мой ребенок не получает необходимой ему материнской любви»;

«Я не должна была рожать ребенка»;

«Как вернуть все назад?»;

«Как мне вообще могла прийти в голову мысль завести ребенка?»;

«Это самая большая ошибка в моей жизни»;

«Я ужасная мать».

Я завидовала всем женщинам, которые, как мне казалось, справляются с материнскими обязанностями так, как будто они — естественное продолжение их личности. Я думала, что все остальные получают удовольствие от ухода за новорожденными. У меня же не оставалось ничего, кроме ужасных мыслей о будущем: на моей жизни, которая мне так нравилась, был поставлен крест; я никогда не смогу снова быть счастливой. А еще я завидовала мужу, который хотя бы имел возможность выйти из дома и заняться несемейными делами.

«Я не люблю его, а он не любит меня, — говорила я мужу. — Я так хотела этого ребенка, он такой красивый и такой беззащитный. Ему нужна моя любовь, но я не могу ее ему дать. Все вокруг уверены, что мне повезло родить прекрасного сына; одна я не могу разделить этой радости. Все так восхищаются им, а я могу только недоумевать и бояться оставаться с ним наедине. Мне никогда не станет лучше, я презираю себя и чувствую себя очень виноватой, но ничего не могу с этим поделать. Я просто не создана для материнства. Мне грустно, страшно и противно, и я не хочу так жить».

Убежищем представлялась работа. Я хваталась за фриланс при первой удобной возможности: когда я работала, я могла отвлечься, и становилось легче.

Я сразу обратилась к нескольким психологам, но ни один не заподозрил у меня послеродовой депрессии — а может, заподозрил, но не сказал об этом мне. Сначала я пошла к специалисту, с которым работала еще до свадьбы. Мы поговорили по скайпу, и он предложил мне несколько способов работать с переживаниями. Помню, что не могла сдержать рыданий и проплакала почти весь разговор. (Уже позже, когда я попросила у него контакты психиатра, он извинился за то, что не заподозрил у меня серьезных проблем.) Потом я пообщалась по телефону (тоже сквозь слезы) с психологом, которая советовала мне не прерывать грудное вскармливание и пить больше пустырника. Как я сейчас понимаю, беби‐блюз, который бывает почти у всех молодых мам, без специфических вопросов действительно сложно отличить от тяжелой депрессии. Я постоянно ждала, когда кто‐то из профессионалов или близких людей скажет, что мне пора обратиться за медицинской помощью.

В одно утро я очнулась от своей беспокойной дремы. Сын и муж спали. Два часа я лежала, прислушиваясь к своему внутреннему трактору. Трактор, он же тревога, подкинул мне совсем плохие мысли.

Помню, как в один момент я стала обдумывать, какую табуретку поставить на балкон, чтобы было удобнее с него спрыгнуть. Эти мысли были очень рациональными и практичными — мне нужно было как‐то выйти из этого замкнутого круга, и я, кажется, понимала как. Когда я рассказала о своих мыслях мужу, он спросил: «Неужели ты хочешь оставить меня без жены, а ребенка без мамы?» В ответ я могла только плакать.

И тут я поняла. То, что происходит у меня в голове, называется суицидальные мысли. Это значит, что за последние дни мое состояние опять ухудшилось. Моя здравомыслящая часть, надрываясь, кричала: «Психиатр! Таблетки! Лечение!»

Здесь я должна снова сказать спасибо своим близким: они не просто не обесценили мои переживания — они поддержали меня со всех сторон. К вечеру у меня был список из двадцати проверенных специалистов. В итоге я проконсультировалась с тремя психиатрами, которые были готовы принять меня на следующий день (мне важна была срочность, потому что больше я терпеть не могла). Помню, что позвонила одной женщине‐психиатру и обратилась к ней по имени (нужно понимать, что мне в тот момент разговаривать‐то было сложно, не то что снять трубку). Она одернула меня и сказала, что к ней можно обращаться только по имени и отчеству. А потом объяснила, что в ближайшие дни принять меня не сможет и что я могу обратиться в районный психоневрологический диспансер.

На всех трех консультациях я плакала и с большим трудом подбирала слова. Два психиатра рекомендовали госпитализацию и лечение в стационаре. Оба акцентировали мое внимание на том, что депрессия, в том числе и послеродовая, — это расстройство, которое может случиться с кем угодно: неважно, сколько вам лет, насколько вы умны, талантливы или успешны, как вы готовились к появлению ребенка и сколько у вас жизненной силы.

Я не ожидала, что мне предложат ложиться в больницу, но в тот момент «побег» казался настоящим спасением. Третья специалистка сказала, что видит у меня не самую тяжелую депрессию и готова прописать антидепрессанты, а необходимости в госпитализации, по ее мнению, нет (я обсуждала с ней предложение других психиатров). Она могла выделить всего полчаса на общение со мной, все время подгоняла меня, и мне было трудно описывать свое состояние: я смотрела в одну точку и мямлила. Я не почувствовала с ее стороны эмпатии и сострадания. Мама, которая была со мной на всех консультациях, скорее была готова поверить врачам, рекомендовавшим больницу. Так я начала лечить послеродовую депрессию.

Мне повезло: в итоге я сумела попасть к профессиональным психиатрам, которые по‐настоящему любят свою работу. Со мной обращались очень бережно, мне подробно рассказывали обо всех этапах лечения и свойствах лекарств, так что я всегда понимала, что именно со мной происходит и почему. Это был долгий и очень трудный путь, но я прошла его до конца.

Как говорить со специалистом о депрессии

Ниже я собрала подсказки, которые помогут вам выстроить общение с профессионалом, занимающимся послеродовыми состояниями, так, чтобы оно было максимально эффективным. Они подойдут для разговора с любым специалистом, будь то психолог-консультант, психотерапевт или психиатр.

— Подготовьтесь к встрече. Узнайте о послеродовой депрессии как можно больше — тот, кто проинформирован, как правило, задает более продуктивные вопросы.

— Заранее запишите свои симптомы и связанные с ними вопросы специалисту, чтобы точно ничего не забыть. Подготовьте рассказ о своем анамнезе — обязательно сообщите консультанту о предыдущем депрессивном опыте, если он у вас был.

— Не бойтесь открыто говорить о своих чувствах, но будьте как можно более конкретны. Подробно рассказывайте о том, что вы испытываете, даже если вам кажется, что ваши чувства слишком тяжелые, чтобы их озвучивать. Помните: все это — признаки болезни, а не свидетельство отсутствия материнских способностей.

— Пусть вас не останавливает то, что о вас могут плохо подумать, — говорите все, что считаете нужным сказать. Специалист не назовет вас сумасшедшей или плохой матерью, зато неискренность может помешать получить ту помощь, которая вам сейчас нужна. Мне было стыдно рассказывать чужим людям о своих страшных, в том числе суицидальных мыслях, но в итоге именно это помогло врачу подобрать мне лекарственную терапию.

— Если психотерапевт или психиатр предложит вам медикаментозное лечение, обязательно обсудите с ними все свои страхи, даже если они кажутся вам глупыми. Это ваше тело, и вы вправе узнать, что будет с ним происходить, прежде чем начнете принимать препараты.

Уточните, какие побочные эффекты может вызывать средство. Учтите, что, если вам предлагают «чудо-пилюлю» без рисков, скорее всего, в ней просто нет действующего вещества. А вот подобрать эффективный препарат с минимальными побочными эффектами — вполне достижимая цель. Если вы кормите грудью, имейте в виду, что практически все лекарства оказываются в грудном молоке в той или иной концентрации. Впрочем, некоторые антидепрессанты совместимы с грудным вскармливанием (подробнее об этом читайте в главе о медикаментозном лечении).

— Если вы получили рецепт, не забудьте договориться со специалистом о следующей встрече — важно, чтобы он отслеживал, как вы переносите лекарства, и наблюдал за динамикой вашего состояния.

— Если вам кажется, что специалист неверно реагирует на ваши вопросы или преуменьшает их значимость (и тем более осуждает вас), — ищите другого. Вы можете сказать об этом прямо и даже попросить его или ее порекомендовать вам нового консультанта.

— Если чувствуете, что вам нужна поддержка близкого человека, попросите кого-то сопроводить вас на первые консультации психиатра (это допустимо на первой сессии, когда пациент и его родственники описывают проблему, но недопустимо в дальнейшем, так как препятствует налаживанию контакта с терапевтом). Это хороший способ перепроверить информацию, которую вы получаете от консультанта, и позже прояснить непонятные моменты. На первые приемы я ходила со своей мамой, и она мне очень помогла: подбадривала, когда мне было трудно говорить, задавала врачам вопросы, до которых я бы сама в том состоянии не додумалась, просила подробнее рассказать про их оценку моего состояния, предстоящую госпитализацию, сроки и перспективы лечения. Конечно, сначала я беседовала с врачами один на один, но потом к разговору присоединялась мама.

— Определитесь, чего вы хотите. Цели должны быть конкретными и измеримыми, например: «Стать активнее и в день выполнять хотя бы по одному делу», «Начать ухаживать за собой и ребенком», «Встречаться с друзьями раз в неделю».

Спустя несколько сеансов оцените, отвечает ли специалист вашим требованиям. Вы вправе ожидать от своего консультанта профессионализма и поддержки и должны быть полноправным и активным участником процесса своего лечения (задавать любые, в том числе «неудобные» вопросы, делиться самым трудным, знать подробности о стратегии и перспективах процесса).

«При встрече с ребенком ей становилось еще хуже, чем до»

Одним из героев книги стал муж Ксении Красильниковой Данила. В тот момент, когда Ксения отправилась на лечение, он оказался вынужден уйти с работы, чтобы полностью взять на себя заботы о новорожденном сыне. Он рассказал «Ленте.ру» о том, как это было и почему теперь всегда узнает у молодых родителей, не нужна ли им помощь.

Данила, 31 год

Я слышал о существовании послеродовой депрессии, но, разумеется, без подробностей — и не думал, что это хоть как-то может коснуться нас. После выписки из роддома я заметил, что с женой что-то не так. Она невероятно исхудала, была совершенно белой, часто плакала. Ксюшу все время что-то тревожило, она признавалась, что не понимает, что с ней, жаловалась, что не справляется с материнством, что не испытывает чувств к нашему ребенку. В какой-то момент она почти перестала есть и не могла уснуть, даже когда была смертельно уставшей и сын спокойно спал.

Но я отгонял от себя подозрения — решил, что ее тяжелое состояние вызвано постоянным недосыпом, восстановлением после родов, переживаниями за здоровье сына и сложностями с кормлением. Она плохо спала еще во время беременности, поэтому трудности со сном не показались мне симптомом жуткой болезни.

Однажды утром моя любимая жена сказала, что хочет покончить с собой.

Я позвонил сестре жены и их маме. Думать я не успевал, я просто действовал. Мы начали искать контакты психиатров, информацию — ее почти не было, разбираться в разных вариантах лечения. Вскоре жена легла в больницу. На поправку она шла очень медленно. Иногда ее отпускали домой на выходные, но при встрече с ребенком ей становилось еще хуже, чем до.

Больница, где лечилась жена, оставляла гнетущее впечатление: старые стены и полы, палаты, где кровати стояли почти вплотную. Нигде нет розеток, двери не закрываются, туалет и душ без дверей. Навещать жену я почти не мог — почти все время, что она провела в больнице, там был карантин по гриппу. Мы редко виделись — в основном смотрели друг на друга через дырку в заборе.

Почти три месяца мы с Илюшей были один на один. Помню, что главным моим чувством все то время была ответственность. Любовь и забота появлялись уже после. Ребенок с самого рождения ищет себе взрослого, к которому он привязывается. Он был все время со мной и не знал свою маму, я был главным взрослым в его жизни. Чаще всего мне хватало терпения, чтобы удовлетворить все его потребности. Я чувствовал, что должен дать ему любовь, ласку, тепло и безопасность за двоих. Иногда ко мне приезжали родственники, но в целом я проводил с ним сто процентов времени. Было тяжело от постоянного «дня сурка», от долгой и холодной зимы, от того, что не оставалось времени на себя. Но переживания быстро проходили: стоило хоть немного отоспаться, и мне становилось легче.

Когда жена окончательно вернулась к нам из больницы, сыну было тяжело принять еще одного человека. Это был долгий путь, когда Ксюша постепенно подбиралась к нему, и он наконец-то ее распознал и принял как свою маму.

Я не считаю себя героем, мне кажется, что каждый любящий муж поступил бы на моем месте так же. Я многое о себе понял после этого опыта: узнал, что я сильный и выносливый человек, и это теперь придает мне уверенности. Сейчас, если я сталкиваюсь с какими-то сложностями, я сразу понимаю, что со всем можно справиться: по сравнению с тем, через что мы прошли как семья, через что прошла жена, мне многое кажется незначительным. Конечно, было бы здорово, если бы в России отцам можно было не оставлять свою работу при таком форс-мажоре, а давался какой-то оплачиваемый отпуск. Будем надеяться, что и это когда-нибудь произойдет.

Мне кажется, что на уровне страны пора раскрыть глаза на тему послеродовой депрессии. У нас до сих пор не верят в ее существование, еще меньше специалистов умеют распознавать этот диагноз и назначить адекватное лечение. Нам повезло, что мы в Москве, а что происходит в регионах? Мы не единственные, кто через это прошел, просто мы одними из первых об этом рассказываем — многие боятся говорить о таком опыте. Но если занозу вытащить — станет легче. Если кому-то наша история и книга моей жены поможет — это замечательно.

Теперь, когда у друзей и знакомых рождаются дети, я всегда спрашиваю: как вы? Как вы себя чувствуете? Вам нужна помощь? Сейчас многие узнали про то, что с нами случилось, пишут в личку, задают вопросы, я рад, что могу что-то сказать, ободрить, посоветовать. Если все держать в себе, можно выгореть.

Если бы я мог дать совет тем, чьи жены столкнулись с послеродовой депрессией, я бы сказал: не отчаивайтесь, следуйте советам врачей и специалистов — даже если вам кажется, что ничего не помогает. Нужно поддерживать жену в любых обстоятельствах и не стесняться принимать помощь со стороны.

Важность поддержки друзей и близких невозможно переоценить. Ко мне приезжали, когда я не спал по трое суток, чтобы я мог вырубиться и не беспокоиться за Илью. Ко мне приезжали к семи утра, чтобы я мог выбежать из дома по срочным делам. Наверное, если бы мы сразу написали публично в своих соцсетях о том, что с нами происходит, помощи было бы еще больше, просто об этом знали только самые близкие. Спасибо нашим друзьям за поддержку.

Еще надо верить, что этот период обязательно кончится. Так случилось у нас, и так будет у каждой семьи, столкнувшейся с послеродовой депрессией.

Серия внеплановых проверок от Рособрнадзора и других контрольных органов — весной и летом этого года. Попытка лишения государственной аккредитации и недавний отзыв лицензии. Кампания против «гендерной лженауки» (университет проводит исследование ЛГБТ-сообщества) и приостановка занятий по решению суда. За день до возвращения лицензии корреспондент «Ленты.ру» встретился со студентами и преподавателями Европейского университета в Санкт-Петербурге (ЕУСПб) — чтобы узнать, готовы ли они работать в России, получив такой опыт общения с государством еще на студенческой скамье.

«Внимание! Это важно!» — призывает набор плакатов против алкоголизма, вывешенный в вестибюле Европейского университета в Санкт-Петербурге. Десяток листов А4 — дядя Сэм с подписью «Водка оружие врага, не пропей Россию!», «Несовместимы спорт и пиво» и пр. Таким образом в вузе исправили одно из 120 нарушений, выявленных летней проверкой Рособрнадзора — «отсутствие стенда с антиалкогольной пропагандой».

От остальных претензий Рособрнадзора Европейскому университету так легко отбиться не удалось. Оно и понятно. Старт проверкам дал сам Виталий Милонов, получивший, как это теперь принято, письмо от «группы молодежи», недовольной вузом.

«Косяки, как принято говорить, были», — признает декан экономического факультета Максим Буев: выпускник ЕУСПб, степень в Оксфорде, работал вице-президентом одного из британских банков, вернулся на родину в alma mater. «Есть ощущение нечетко выраженного внешнего давления — но есть и четкое понимание необходимости наладить бюрократический оборот внутри университета». В Рособнадзор, по словам декана Буева, с лета ушло около 10 тысяч листов документов: «Это нанесло серьезный ущерб и учебной, и научной деятельности. Мы не государственные, обширного аппарата у нас нет».

В результате из 120 нарушений к осени осталось чуть более тридцати. Затем их число сократилось до трех, более формального толка, но дело, как оказалось не в количестве. Суд отозвал лицензию и занятия прекратились. Затем — вмешательство Владимира Путина, призвавшего правительство экстренно рассмотреть случай с ЕУСПб. И последовавшее за этим второе решение суда, вернувшее Европейскому лицензию.

Занятия начались в минувшую пятницу, семестр точно будет завершен. На вопрос о перспективах здесь иногда отвечают Шекспиром: «Дальнейшее — молчанье».

Бумажный тигр атакует

Вуз — негосударственный, основан в 1994 году с подачи петербургского мэра Анатолия Собчака. Пять факультетов, дюжина исследовательских центров, мощный международный попечительский совет во главе с Михаилом Пиотровским. Первоначально университет жил в большой степени на деньги зарубежных фондов и компаний, но с недавних пор по понятным причинам они выбыли из процесса.

«Сейчас все финансирование — российское, — подчеркивает ректор ЕУСПб Олег Хархордин. — Иностранных денег университет не получает. Мы первыми в городе создали фонд целевого капитала: некая сумма лежит в банке, проценты идут на деятельность университета. Для крупных вузов, вроде МГИМО или Санкт-Петербургского госуниверситета, это слону дробина. А мы небольшая школа, для нас это серьезный кусок бюджета».

Еще один кусок — отечественные гранты. Остальное — на первом этаже три стенда с золотыми табличками с названиями компаний-жертвователей и именами меценатов. Сплошь Россия: Сбербанк, «Газпром», Владимир Потанин, Владимир Евтушенков, Алишер Усманов, «Сумма», ВТБ, «Онэксим»…

Среди иных причин неприятностей вуза, не имеющих отношения к образовательной деятельности, часто упоминают о здании, которое занимает вуз: Малый мраморный дворец, он же особняк Кушелева-Безбородко близ набережной Невы. Время от времени заходит речь о его реставрации и «адаптации к современным нуждам».

Еще есть «избыточные контрольные функции и дотошное администрирование». Так аккуратно на сайте университета обозначили нынешний интерес Рособнадзора к вузу. «Нападение бумажного тигра», как уже успели окрестить проблемы ЕУСПб — для России вполне самостоятельная причина. Особенно когда в основе депутатский запрос. Особенно от Виталия Милонова.

Окрашенные в либеральное

«Одиннадцать проверок за лето и осень», — подсчитывает Олег Хархордин. До нынешней истории процесс контроля всегда был одним и тем же: «Приходит ведомство — например, комитет по охране памятников или налоговая. Мы получаем список претензий, далее все заканчивается либо устранением выявленных недостатков, либо штрафом». В принципе, все то же самое должно было быть и с Рособрнадзором — но процедура, по словам Хархордина, затянулась настолько, «что там получили право отобрать лицензию».

Ректор особо заостряет внимание на вынужденном — то есть по письму депутата Милонова — характере нынешних проверок: «Сначала восемь человек неделю у нас работали, потом все лето сопровождали. Сколько государство потратило денег и на это, и на проверку десятков килограммов документов, которые мы им выслали, и на представление своих интересов в судах — два мировых, один районный, обжалования…».

Возле ректората висит список докладов на декабрь. Актуальная повестка вперемешку с вечными ценностями: «Ельцин-Центр: мемориальная традиция и современная историческая память в России», «Почему Гомер?», «Переосмысляя вызов популизма», «Культ новомученика Евгения Родионова в современной России». Или вот: «Постсоветская Эстония: трансформация или мимикрия?»

«Нас всех окрасили в либеральные цвета в ходе кампании черного пиара, — говорит декан Максим Буев. — На самом деле здесь учат обычному научному подходу: подвергай все критике, или сомнению. Никакой догмы, просто позитивистское изучение любого предмета от политики до истории искусств и так далее».

Цирк с чертями

«Черт знает что в виде тематики», — охарактеризовал преподавание в ЕУ депутат Госдумы Виталий Милонов, с чьей подачи летом стартовали проверки Рособрнадзора. «У них там идут полным ходом исследования гендерного равенства», — сообщил депутат в прямом эфире одного из телеканалов. По его мнению, «студентов там заставляют писать [работы] по защите прав секс-меньшинств, прочих чертей и бесов».

Гендерный центр в составе Европейского университета действительно есть. Но Олег Хархордин не припоминает, чтобы там когда-либо занимались более десяти магистрантов либо аспирантов из двух с лишним сотен. «Проблемы старения, проблемы детского возраста, — обозначает тематику ректор ЕУ. — Разумеется, есть и изучение сексуальной ориентации — теми коллегами, кто занимается темой… Центру двадцать лет, он производит обычное академическое позитивистское знание». Ректор Хархордин не очень понимает, кого из молодых коллег — в терминологии депутата Милонова — можно заставить заниматься тематикой ЛГБТ.

«Формирование пятой колонны в чистом виде, формирование группы либерастов, “болотников”. Вуз занимается неправильным делом», — уверен депутат Милонов. То, что за ЕУ вступились на самом верху, Виталия Валентиновича не останавливает — теперь уже в статусе депутата Госдумы он, похоже, готов бороться с внутренними врагами, что называется, невзирая: «Нельзя прикрываться высокими именами, осуществляя вредительскую деятельность».

«В своей стране, на своем языке»

Аспирант факультета истории искусств Екатерина Михайлова-Смольнякова занималась старинным танцем, окончила биофак питерского университета — а потом поняла, что хобби выше диплома. Сейчас Екатерина пишет диссертацию по иконографии танца в Европейском университете — после двух лет магистратуры здесь же. «Мы, искусствоведы — беззубые, аполитичные», — подчеркивает она. «Главное — доступ к материалу». Тем не менее, при прочих равных, Екатерина не рассматривает отъезд как выбор: «Хочу работать в своей стране, на своем языке».

«Мы долгое время создавали такой университет, который напоминал бы западный — чтобы российским студентам как раз не надо было бы никуда уезжать», — объясняет Олег Хархордин. В этом, по его словам, суть долгой дискуссии с другим негосударственным вузом, Российской экономической школой (РЭШ) Сергея Гуриева. По мнению коллег из РЭШ, российская наука под названием economics устроена так, что докторантура по этой специальности внутри страны невозможна, потому что неконкурентоспособна. «Я на это всегда говорил: “Сергей, посмотри, вы отправили за десять лет из страны 250 экономистов. Где они все?” — вспоминает Хархордин. — Он отвечал, что вернулись 20 крупных, заметных экономистов. Но мне интересно, где еще 230?»

«Первый раз мы почувствовали некоторую турбулентность в апреле», — говорит Дмитрий Смирнов со второго курса факультета экономики. «Тогда университет хотели лишить государственной аккредитации, то есть права выдавать диплом гособразца». На студентах это не отразилось: соответствие учебных программ российскому стандарту было установлено за месяц, да и занятия не прерывались. Так что разницу между аккредитацией и лицензией — то есть, самим правом кому-либо преподавать, которого чуть не лишился вуз, — здесь за нынешний год все выучили назубок.

Дмитрий учится на гранте. Вариант уехать из страны рассматривается, но только по модели декана Буева: за степенью — и обратно. Если, конечно, дадут нормально доучиться здесь.

В любом случае «думать, что хорошо там, где нас нет — это излишне», полагают однокурсники Смирнова — молодые экономисты из ЕУСПб. «Банкинг, прикладные исследования — все это нужно не только в науке, но и различным организациям здесь», — говорит Евгений Владимиров. «Весь предыдущий курс по нашей специальности остался тут, — продолжает Галия Газизова. — Одна из выпускниц прошлых лет сейчас работает в Центробанке, вела у нас пару курсов. Очень интересно, полезно».

Аккуратней с Ульяновыми!

Будущий историк Мария Пономарева, отучившись в Европейском университете, точно собирается уезжать: в Петербурге совсем не ее климат. Так что — либо искать кандидатскую степень в Москве, либо подаваться на Ph.D за рубеж и потом возвращаться в Россию. Третьего не дано: «Позиция “пора валить” — совершенно не моя», говорит Мария. Того же мнения придерживается и большинство ее коллег — при условии, что университет сохранит себя в целости и сохранности.

«Высшее образование, вписанное в большой общественный проект, всегда социализирует, — подчеркивает Илья Доронченков, декан факультета истории искусств, некогда преподававший в одном из университетов США. — Если бы Владимира Ульянова не выгнали с первого курса Казанского университета — возможно, он бы к 1917 году заседал в Госдуме в качестве системного политика… Нельзя мешать амбициозным молодым людям получать образование там, где они хотят. Особенно на родине».

Это не значит, уточняет декан, что амбициозные и молодые пойдут на баррикады или в оппозицию. «Но у них появятся основания для сомнения. С потенциально нежелательными для существующего порядка вещей выводами. Не по-государственному это», — уверен декан Доронченков.

Впереди — суды, которые должны поставить точку в деле Европейского университета: разобрать те самые три претензии Рособрнадзора. А еще на самом высоком уровне скоро пройдет совещание, где будут решать, что же делать с законом о некоммерческих организациях. Наверняка там рассмотрят и особый случай частного высшего образования. В Европейском университете не против послужить живым примером для смягчения этой части законодательства. Ключевое слово — «живым». «Высокая волатильность — обычный режим для России. Отнюдь не только в экономике, — пользуется профессиональной терминологией декан Максим Буев. — Что ж, нам тоже надо учиться жить в этом режиме».