Ремонт стиральных машин на дому.
Ремонт посудомоечных машин Люберцы, Москва, Котельники, Жулебино, Дзержинский, Лыткарино, Реутов, Жуковский, Железнодорожный. Раменское. 8-917-545-14-12. 8-925-233-08-29.
С началом президентской кампании график главного кандидата Владимира Путина почти не изменился: основные публичные мероприятия по-прежнему приходятся на середину недели. И по-прежнему действующий глава государства не говорит ни слова о предстоящих выборах — поездки по российским регионам подчеркнуто рабочие. Вот только охват стал шире: если раньше Путин ограничился бы осмотром завода и совещанием с министрами, то теперь обязательно общается с рабочими и молодежью. Поездка в Башкирию и Татарстан, состоявшаяся в конце января, выделялась еще и религиозной составляющей. Об отличительных чертах нынешней президентской кампании главного кандидата — в репортаже «Ленты.ру».
Владимир Путин много раз бывал в столице Башкирии. В Уфе до сих пор с благодарностью вспоминают его слова 17-летней давности о том, что в этой республике «как в капле воды отражается вся наша Россия». Однако нынешняя поездка запомнится другой фразой. «Давайте я вас просто расцелую!» — как-то вдруг эмоционально предложил Путин рабочему на Уфимском моторостроительном заводе. Видимо, сухо отказать в просьбе ему было неудобно: рабочий хотел вернуть традицию поощрять предприятия за ударный труд госнаградами, но Путин идею не одобрил («Несмотря на ордена и медали, производительность труда не увеличивалась»). Правда, и целовать рабочего не стал, только обнял.
Спустя сутки, уже в Казани, рабочие авиазавода имени Горбунова расспрашивали его о секретах физической формы. Путин, в очередной раз повторив слова про спорт, великодушно отметил, что «заряжается от таких людей», как его собеседники. А наблюдавшие за этим журналисты испытывали легкое дежавю: эти две заводские встречи были похожи не только друг на друга, но и на московскую встречу президента с техперсоналом депо «Киевская».
Общение с рабочими, несмотря на отсутствие вопросов о выборах, — примета кампании. И происходит по общему сценарию: люди труда задают президенту несколько вопросов (как правило, об ипотеке, пенсионном возрасте и медицине), а затем просят его с ними сфотографироваться. Яркие фразы на таких встречах позволяет себе только Путин. Рабочие не шутят, не импровизируют и не удивляют. На общем фоне выделялись, пожалуй, только вахтовики в Сабетте, тоскующие долгой полярной ночью.
Вторая примета кампании — присутствие иностранных СМИ. В том, что поездки президента не просто «рабочие», заставляет убедиться пестрая команда журналистов, начавшая с января освещать работу Путина в регионах. Например, для того, чтобы увидеть новые модели пассажирских вагонов в Твери, на автобусе по разбитым дорогам почти четыре часа тряслись корреспонденты газет Financial Times, Washington Post, New York Times, агентств Синьхуа и Киодо. Они полчаса мерзли на проходной возле «Татнефть Арены», чтобы увидеть выступление Путина перед местными студентами, и долгими часами тосковали в ожидании президента на заводе «Туполев». Подобное в президентском пуле нечасто увидишь.
И, наконец, третья примета времени — неизменный акцент на молодежь, хотя уделять ей повышенное внимание Путин начал задолго до объявления о решении идти на четвертый срок. В июле вся страна могла в прямом эфире наблюдать «Недетский разговор» президента с воспитанниками центра для талантливой молодежи «Сириус», в сентябре он провел в Ярославле всероссийский открытый урок для школьников, в октябре трижды посетил Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Сочи, а в декабре почти объявил о своем выдвижении на Всероссийском форуме добровольцев в Москве. Да и сопредседателем предвыборного штаба Путин назначил руководителя центра «Сириус» Елену Шмелеву.
Вот и в Казани Путин посетил студенческий форум «Вместе вперед!». Пока ждали президента, ведущий предлагал зрителям поднять «не только руки, но и что-нибудь еще — хоть ноги». А сам, развлекая публику значительно дольше запланированного, стягивал с себя пиджак и, если бы Путин наконец не приехал на «Татнефть Арену», пошел бы значительно дальше. Президент, кстати, пожелал присутствующим быть дерзкими и смелыми. В своем небольшом выступлении он особо отметил, что молодое поколение россиян имеет преимущества по сравнению со старшим, и возможностей у них побольше, чем у тех, кто вырос в предыдущие годы.
Посещая рождественские службы, окунаясь в крещенскую купель и рассуждая о влиянии Валаама на становление национального российского государства, Путин не забывает подчеркивать, что страна у нас многоконфессиональная и уважительно относится ко всем религиям. И, приехав в мусульманские республики, уделил много внимания исламу как «части российского кода».
Завершая поездку в Уфу, Путин встретился с верховным муфтием, председателем Центрального духовного управления мусульман России Талгатом Таджуддином. А через несколько часов — уже в Казани — пообщался с представителями мусульманских религиозных организаций и руководителями Болгарской исламской академии.
Уважительно подчеркивал: «Без всяких сомнений, традиционный ислам является важнейшей частью российского культурного кода, а мусульманская умма — без всякого сомнения, важная часть российского многонационального народа». Демонстрировал знание истории: «До революции 1917 года российские мусульманские богословы были признаны во всем мире в качестве очень уважаемых людей, их мнение высоко ценилось». Призывал набирать потерянное в советские годы влияние, отметив важность развития отечественной исламской богословской школы, и хвалил международную деятельность российских мусульман: «Это очень интересное направление, очень правильное».
Политике в этой поездке места не уделили, хотя специфика Татарстана как раз предполагала такие вопросы. Прошлым летом, например, истек срок действия договора о разграничении полномочий между центром и республикой, новый при этом заключен не был. Власти Татарстана пытались сохранить особый статус региона, но Кремль не пошел им навстречу. Затем разгорелся скандал, связанный с обязательным преподаванием в местных школах татарского языка, против чего начали выступать живущие в республике русские семьи.
Однако вопросы о «президентстве» главы Татарстана и о языке публично в Казани не поднимались. В предвыборный период острые углы старательно обходят. И к первому президенту республики Минтимеру Шаймиеву Путин заехал в больницу, как к доброму товарищу.
В ближайшее время городские поезда нового поколения «Иволга» станут неотъемлемой частью столичной транспортной системы — они будут курсировать по первым маршрутам Московских центральных диаметров (МЦД) — «Одинцово-Лобня» и «Нахабино-Подольск», которые готовятся к запуску уже в конце 2019-начале 2020 года.
«Иволги» — российская разработка. Производитель поезда («Тверской вагоностроительный завод», входящий в «Трансмашхолдинг») использовал в конструкции поезда более 90 процентов отечественных комплектующих. При этом по технологическому уровню «Иволга» соответствует мировым аналогам, отмечает производитель, и обещает пассажирам новый для столичного транспорта уровень комфорта.
«Потребности пассажиров растут. Многие из них ощущают себя комфортно в привычной среде — дома, в личных автомобилях, в офисах. Желание того, чтобы привычная им среда была перенесена и в общественный транспорт, справедливо. Это один из моментов, который заставляет нас и наших поставщиков компонентов активно развиваться», — отмечает коммерческий директор по развитию пассажирского транспорта «Трансмашхолдинг» Александр Лошманов.
В салонах «Иволги» расположены широкие эргономичные сидения, предусмотрены системы климат-контроля и обеззараживания воздуха, USB-розетки, Wi-Fi модули, множество поручней, в том числе, с теплым покрытием, установлены крепления для велосипедов и вместительные багажные полки. В «Иволгах» также есть просторные туалетные комплексы, оборудованные электронными сушилками для рук, сенсорными кранами и пеленальными столиками.
Немаловажно, что поезд адаптирован для проезда маломобильных пассажиров: в головных вагонах установлены пандусы, увеличена площадь туалетных комнат, надписи в вагонах продублированы шрифтом Брайля.
Как показали исследования психологов, комфорт во время поездки обеспечивает и продуманный дизайн поезда. Так, внешний облик «Иволги» спроектирован при участии ведущего европейского дизайн-бюро, а в интерьере использованы элементы так называемого бионического дизайна: изгибы линий и деталей обстановки, цвета и материалы позаимствованы у природы.
Другое важное преимущество этого поезда — организация внутреннего пространства. План поезда «Иволга» продуман до мелочей. В частности, широкие двери (140 сантиметров) позволяют пассажирам быстро входить в вагон и выходить из него, а отсутствие тамбуров и межвагонных дверей — свободно перемещаться. Внутри поезд «Иволга» просторный и светлый, благодаря большим окнам и правильной организации пространства.
Одновременно это и главное требование к городскому электропоезду, который рассчитан на обслуживание большого пассажиропотока, а также функционирование в тактовом режиме, то есть ездить на небольшие расстояния, с частными остановками, через равные промежутки времени, отмечают эксперты в области транспорта.
«В «Иволге» не будет традиционных для электричек тамбуров, поскольку поезда на МЦД будут совершать частые остановки и должны обеспечивать высокую проходимость пассажиропотока», — отмечает заведующий кафедрой МАДИ, директор Транспортной ассоциации Московской агломерации (ТАМА) Норайр Блудян.
Так, Московские центральные диаметры, по сути, представляют собой наземное метро, которое соединит противоположные города Подмосковья через центр столицы и будет обслуживать, по оценке департамента транспорта и развития дорожно-транспортной инфраструктуры Москвы, до 330 миллионов человек в год.
«Этот поезд вмещает значительное количество людей, и выбор “Иволги” для МЦД максимально соответствует задаче этого проекта — сделать все возможное, чтобы пассажиры комфортно доехали до конечной точки, при этом сводили к минимуму пользование личным автомобильным транспортом, метро или любым другим видом общественного транспорта», — комментирует председатель «Общероссийского объединения пассажиров» Илья Зотов.
В целом, запуск «Иволги» — это очень важный шаг для формирования позитивного отношения пассажиров к общественному транспорту, отмечают эксперты. «”Иволга” — другое поколение поездов: здесь учитывают потребности всех пассажиров», — комментирует доцент кафедры управления транспортно-экспедиционным обслуживанием Государственного университета управления Татьяна Гайноченко. «Для молодых людей будет привлекательно, что в поезде большое количество USB-розеток и есть Wi-Fi, а для всех пассажиров ― комфортные сидения, климат-контроль, широкие проходы между рядами, возможность сквозного прохода через поезд, бесшумность, современный внешний облик и внутреннее оформление, наличие санитарных комнат», — говорит она.
Кроме того, современный подвижной состав вносит вклад в социальную стабильность общества, так как у людей улучшается настроение и появляется больше сил для того, чтобы он занимался досугом или производительным трудом, замечает Татьяна Гайноченко. «Транспорт — это такая сфера, где формируется потеря здоровья человека, утомляемость, транспортная усталость. Чем эргономичнее транспортное средство, тем меньше эта усталость», — поясняет эксперт.
С «Иволгой» в базовой модификации москвичи знакомы уже полтора года — с апреля 2017 года состав курсировал от Киевского вокзала до Ново-Переделкина, а с октября 2018 года ездит по маршруту Белорусский вокзал-Усово. За это время поезд успел завоевать любовь как пассажиров, так и сотрудников эксплуатирующих организаций — разработчики получили множество положительных отзывов о поезде «Иволга» и благодарности за создание такого комфортного и удобного в обслуживании состава.
Так что у усовершенствованной для МЦД «Иволги» шансы понравиться пассажирам высоки. Пока же до запуска «Иволги» по МЦД остается около года, редакция «Ленты.ру» подготовила подробную инфографику с описанием всех характеристик и преимуществ этого городского поезда для пассажиров.
Одним из итогов громкой истории с журналистом «Медузы» Иваном Голуновым стало увольнение высокопоставленных полицейских — почти немыслимое явление в современной России как по масштабу, так и по скорости кадрового решения. Принято считать, что россияне очень любят, когда «головы летят», и жаждут этого после каждого скандала, а в среде начальников, напротив, сдавать своих не принято. Так ли это на самом деле и есть ли какая-то логика в том, как в России увольняют директоров школ, пересаживают из кресла в кресло губернаторов и сажают силовиков, «Лента.ру» спросила у политолога Екатерины Шульман.
«Лента.ру»: Сложно припомнить, когда у нас столь показательно рубили головы, да еще и в одном из ключевых силовых ведомств. Как вам такая кадровая политика?
Екатерина Шульман: Да, дело Голунова, если под этим термином подразумевать не сам уголовный нуклеус, а всю совокупность публичных и непубличных политических действий и реакций, отличается от того, что мы наблюдали раньше, и масштабами, и, видимо, последствиями. С одной стороны, сюжет типичный: преследования журналистов и активистов по «неполитическим» статьям УК — за наркотики, хулиганство, вымогательство или нечто еще более экзотическое вроде шпионажа — не новость, и успех общества, сумевшего отбить пострадавшего человека, — тоже совсем не первый случай. Хотя такое быстро забывается — новый день приносит новую жертву, но список этот довольно длинен.
Так что есть типичное, но есть и экстраординарное: скорость происходящего, уровень медийной и общественной солидарности, вовлечение людей с разных концов политического спектра, немедленные кадровые результаты и перспектива законодательных последствий — изменений в антинаркотическом законодательстве. В этом смысле история похожа на конфликт «церковь vs сквер» в Екатеринбурге: вроде бы все как мы много раз видели, но чувствуется и что-то новое, выход на иной уровень политической значимости.
Уволенные из ГУВД — не стрелочники, а два высокопоставленных генерала. Интересно, что увольнение одного из них, начальника УВД по ЗАО Москвы, вызвало протесты его подчиненных, которые теперь массово пишут заявления об уходе, совсем как сотрудники отдела политики «Коммерсанта» (позже в полиции опровергли массовый исход сотрудников — прим. «Ленты.ру»). Публичность и солидарность — она, как выясняется, для всех.
Это разовая реакция властей на неординарную ситуацию или в будущем мы и не такое увидим?
Я напомню, что многие годы мы с удивлением смотрели на западные практики — когда случается какой-нибудь пожар и вдруг уходит в отставку министр внутренних дел. Он что, поджигал? Или лично тушил? Он ни при чем, думали мы. А сейчас постепенно мы начинаем понимать, в чем смысл этой практики. Действительно, руководитель непосредственно не вовлечен ни в осуществление правонарушения, ни в ликвидацию его последствий. Но он своей репутацией отвечает за все свое учреждение. Поэтому, если в нем происходит что-то нехорошее, он должен уйти или хотя бы публично предложить это сделать.
Еще раз повторю: нам до такого еще далеко, но некоторые признаки этого появляются. Начальственные люди стали бояться публичного шума: если раньше можно было сказать, что нас это все не касается, а важно только то, что скажет вышестоящее начальство, то теперь выясняется, что то, что люди говорят, тоже важно.
Такого рода добровольные отставки из-за шумного медийного скандала — это вообще новое для нас явление. И оно не так уж и распространено, как, может быть, мы бы того хотели. Эта практика приходит к нам постепенно. Из-за повышенной прозрачности, из-за того, что любая информация очень быстро распространяется, становится общедоступной, всякого рода скандалы становится труднее заметать под ковер. Поэтому время от времени происходит нечто такое, что поднимает высокую волну народного возмущения, и приходится жертвовать какой-то фигурой на доске ради того, чтобы утихомирить общественность.
И то это делается довольно неохотно. Давайте вспомним, например, историю Ольги Глацких. Уж какой был шум, какой скандал — и все равно долго-долго начальник не хотел ее отпускать и был вынужден уволить, только когда скандал вышел на федеральный уровень. А после этого ей нашли место не хуже, чем то, что было.
При этом надо сказать, что тенденция эта развивается довольно быстро и связано это прежде всего с состоянием общественного мнения. Каждый следующий скандал громче предыдущего, а жертвы, которые приходится приносить общественному возмущению, все весомее. То, что еще несколько месяцев назад не казалось достойным поводом для отставки чиновника, — например, он сказал что-то не то на публике, — теперь становится достаточным для того, чтобы им пожертвовать. Кто попался на нехороших высказываниях, имеет все шансы пострадать.
Сила публичного шума возрастает настолько, что бюрократическая вертикаль не может не реагировать. Реагировать она пытается преимущественно как ящерица — отбрасывая хвост, чтобы сохранить все остальное.
«В нормальном обществе уход в отставку — не конец света»
А не слишком ли поспешно порой приносятся кадровые жертвы?
Всякая практика имеет свою оборотную сторону. Теоретически достаточно громкий медийный шум способен разрушить карьеру человека, который, может быть, хорошо работал и стал жертвой случайного стечения обстоятельств. Такое тоже может быть. Но положение, при котором никакие происшествия, никакие реальные провалы в работе не влияют на карьеру человека — оно хуже. Оно на самом деле гораздо хуже, потому что это полная неподотчетность. Если у тебя все горит, взрывается, падает, крыша проваливается, люди гибнут, а ты при этом продолжаешь сидеть на своем месте, потому что умеешь хлестко писать в Twitter или ты чей-то родственник, — это нестерпимое положение.
Наряду с этим бывают случаи, когда под раздачу попадает хороший директор школы, и многие считают, что не надо было ему уходить. Но как мы видели, например, в Приморье в случае с BDSM-вечеринкой школьников, которая оказалась никакой не BDSM-вечеринкой, директор и не ушла. А о скандале быстро все забыли, потому что он возник явно на пустом месте. Но сама готовность написать заявление об отставке — скорее хороший признак. Человек не должен вцепляться до побелевших пальцев в свое кресло. В конце концов, в нормальном обществе уход в отставку — это не конец света. За ним не следуют тюрьма, социальная погибель, разорение и нищета. Ну, пришел на должность, ушел с должности… Это не единственная должность на белом свете. Ничего особенно трагического в этом нет.
Такого рода разбирательства ведь прежде всего нужны обществу. Не создается у вас впечатление, что они обречены быть поверхностными? Продемонстрировать, что кто-то несет ответственность, что-то делается, да и все.
Разумеется, социальные сети не заменяют кадровую политику. Разумеется, невозможно себе представить, что единственным мерилом успешности человека на той или иной должности будет его профиль в социальных сетях. Потому что, знаете ли, много сердечек, поцелуйчиков и лайков тоже можно себе организовать. Можно быть всенародно любимым в Instagram и при этом очень неэффективным руководителем или работником. Публичность — не единственный инструмент, но это некоторый канал обратной связи с реальностью, которой нашей бюрократической машине катастрофически не хватает. Она очень замкнутая, очень закрытая, она живет исключительно среди своих и общается только со своими. Поэтому любая возможность постучать им в окошко снаружи — это великое общественное благо.
Повторю: это не заменяет настоящей подотчетности. Гражданский контроль над государственной службой и правоохранительными органами осуществляется не посредством полиции лайков или полиции комментариев. Это абсолютно другой набор инструментов, гораздо более ощутимый и существенный. Прежде всего это регулярные выборы, это политическая конкуренция, ротация власти посредством электоральных механизмов, это настоящая открытость и транспарентность (не открытость высказываний, а открытость данных о том, как работает то или иное ведомство, как оно расходует свой бюджет, из чего этот бюджет образуется), возможность влиять на все это посредством представительных органов — парламентов разных уровней.
Давайте вспомним базовые вещи из букваря: основной инструмент гражданского контроля — это парламент. Это разноуровневые представительные и законодательные органы. Граждане избирают туда своих представителей, а эти представители контролируют исполнительную власть. Это механизм, который человечество придумало много веков назад и успешно им используется. Точнее, успешно им пользуются те, у кого ума хватило у себя его установить. У кого ума пока не хватило — с теми более сложная ситуация. Но даже в самых развитых парламентских демократиях социальные сети — это тоже инструмент народовластия, инструмент прямого участия.
В нашей ситуации это все, конечно, приобретает несколько комический оттенок, потому что иные инструменты отсутствуют, а институты гражданского контроля находятся в спящем состоянии. Но еще раз повторю свою основную мысль: это лучше, чем ничего. Это хуже, чем настоящая система сдержек и противовесов, но в условиях той степени герметизации системы власти, какую имеем мы, это хоть какая-то форточка в реальность.
Что касается того, что человека уволили, но назначили на другую должность, давайте уж не будем избыточно кровожадными. Если речь идет о том, что кто-то ляпнул что-то не то, мы же не хотим, чтобы этого человека расстреляли? Мы вообще не хотим, чтобы кого бы то ни было расстреляли. Мы не ждем, что он после этого пойдет с сумой по дорогам. Ну назначили на другую должность — и хорошо. Когда говорят, что героям скандалов этот медийный шум безразличен, что он ни на что не влияет или даже как-то помогает им укрепить свои позиции в качестве «жертв несправедливого наезда», — это не так. Представьте, что у вас была бы возможность задать вопрос, скажем, фигурантам антикоррупционных расследований: хотели бы они, чтобы этого не случилось, или им это безразлично? Конечно, они хотели бы, чтобы всего этого не произошло, чтобы пылающее око публичности никогда на них не обращалось.
«При следовании принципу отбрасывания хвоста система жертвует пешками»
Но чем ниже должность, тем легче вылететь?
Разумеется, чем выше на иерархической лестнице люди, тем они защищеннее и изолированнее от той реальности, которая их окружает. Конечно же, при следовании принципу отбрасывания хвоста система жертвует пешками, а не более важными фигурами. Это правда. Мы знаем примеры многих высокопоставленных госслужащих, которые годами находятся в центре такого водоворота обсуждений. И не в связи с тем, что они что-то не то сказали, а в связи с тем, что (не будем показывать пальцем) у них ракеты попадали. И знаете — ничего. Никаких последствий не наступает.
Поэтому, прежде чем мы начнем жаловаться на этот инструментарий общественного вмешательства как избыточно жестокий, грубый или некомпетентный, давайте вспомним, насколько он ограничен. Да, мы можем мелкую сошку покусать. Но, еще раз повторю, этого недостаточно, этого мало, хоть и лучше, чем ничего. Раньше не было и этого.
Действительно, раньше этого не было. А теперь вот генералов увольняют. Можно ли надеяться, что через какое-то время можно будет покусать и кого-то покрупнее?
С одной стороны, система пытается обороняться. Чувствуя угрозу, она начинает огораживаться с удвоенной силой. Все эти несколько комические (конечно, кроме тех, кто попал под раздачу) законы «об оскорблении величества», все это знаменитое «Неуважай-Корыто» — оно, конечно, про усиленное огораживание в условиях истощения запасов народной любви. Почему это про нас пишут нехорошее? Давайте мы будем за это деньги брать. Это не очень эффективный и широкий репрессивный инструмент. С покойной статьей 282 Уголовного кодекса новые «оскорбительные» статьи КоАП, конечно, не сравнятся, тем не менее это достаточно глупо и неприятно.
Ну, а для тех, кто под это попал, тем более неприятно. 30 тысяч рублей никто не хочет платить только потому, что назвал мэра города Буй нехорошим словом в записи во «ВКонтакте». Причем в случае с мэром города Буй они захотели притянуть даже уголовную статью 319 «Оскорбление представителя власти». Ума лишились последнего! Я надеюсь, что это далеко не зайдет. Аналогичная ситуация в Екатеринбурге. Когда президента оскорбляют — заводят административное дело. А когда мэра Буя и неведомого полицейского в Екатеринбурге — сразу уголовное. Иерархия не соблюдается — хорошо ли это?
Система сопротивляется, но, с другой стороны, есть какое-то внутреннее ощущение, что прозрачность и публичность необратимы. Интернет обратно не закроется. Люди не станут меньше в нем находиться. Уровень «интернетизации» у нас в России очень высок. Это типичное свойство Второго мира, в котором стационарные телефоны были не везде, зато мобильная связь теперь всюду.
В 2018 году число тех, кто ежедневно заходит в интернет, у нас превысило число людей, которые ежедневно включают телевизор — 75 и 70,4 процента. Это данные аналитической компании Mediascope для граждан старше 12 лет в городах с населением более 100 тысяч жителей. Если вам кажется, что это какая-то нетипичная Россия, я вам скажу, что это и есть настоящая Россия. Россия — это городская страна. У нас, согласно данным Росстата, в городах живет 74,4 процента населения, и у нас продолжается урбанизация. Люди продолжают переезжать из сельской местности в города и из малых городов в крупные. Это отдельный большой социальный процесс со своими светлыми и темными сторонами, мы сейчас его не обсуждаем, а только фиксируем.
Люди живут в городах, люди пользуются интернетом. Люди все больше и больше в нем находятся. Интернет перевешивает телевидение по объему аудитории, по скорости распространения информации он его уже обогнал некоторое время назад. И фарш невозможно провернуть назад. Поэтому, конечно, можно всем госслужащим запретить иметь аккаунты в социальных сетях — это пытаются сделать, например, для военных и для правоохранителей. Но у них найдутся жены, дети и племянники, которые все равно захотят свою порцию лайков и сердечек и неожиданно для себя обретут нежеланную славу, демонстрируя, например, подозрительно высокий уровень потребления или делясь со вселенной своими мыслями по какому-нибудь чувствительному социально-политическому поводу.
Кроме того, параллельно происходит принудительное вытаскивание госслужащих в социальные сети. У каждого губернатора должен быть Instagram и Twitter, где идет большая политическая жизнь. В регионах это часто мощный инструмент для того, чтобы привлечь внимание власти к какой-то проблеме. Так что это уже никуда не денется и будет только развиваться.
«В тот момент, когда уступка происходит, общественное мнение она уже не удовлетворяет»
Возникает вопрос, насколько это может стать реальным инструментом для ротации власти.
Я бы не преувеличивала эти возможности. Повторю свою предыдущую мысль: ничто не заменит выборной ротации. Настоящая сменяемость власти происходит посредством выборов, а не посредством постов в Instagram, комментариев и перепостов. Надо смотреть в глаза реальности. Но что делает это массовое обсуждение? Оно создает пространство публичного высказывания, в котором постепенно вырабатывается некая норма, какое-то ощущение того, что приемлемо, а что неприемлемо, что можно говорить, а чего нельзя говорить. И мы видим, что эта норма меняется довольно быстро.
Ну, например. Я не могу сказать, что стали универсально неприемлемыми сексистские шутки. Этот идиотический сорт юмора пока довольно распространен, хотя прогресс есть и тут: оскорбительная реклама с использованием гендерных стереотипов встречает активное сопротивление, и компании предпочитают от нее отказываться. Но, например, шутки над инвалидностью, употребление медицинских терминов как ругательных — обратили внимание, что это ушло? Ведь в публичной полемике уже никто не называет оппонента дебилом и шизофреником. Еще продолжают называть говорящих женщин истеричками, но я надеюсь, что это тоже уйдет, потому что это вообще ложный квазимедицинский термин: нет такой болезни «истерия». Тем не менее в этом норма меняется. И если человек, например, публично заявит, что даунам не место в кафе, где здоровые люди отдыхают, он будет подвергнут остракизму.
Это очень важные сдвиги. Они как раз по Пушкину — прочнейшие изменения нравов, которые происходят без насильственных потрясений. Это происходит постепенно, это можно заметить, лишь оглянувшись назад. Но это уже никуда не девается, и люди живут с тем, что так можно, а вот так — уже совсем никак нельзя. Уйдут шутки об изнасилованиях, уйдет сексистский юмор. Это все уйдет, когда уйдут нормы поколения, рожденного в 1950-е. Это сейчас — поколение начальства, а начальство задает стандарты. Они будут уходить, и стандарты будут меняться.
У нас возникает ощущение, что в соцсетях все ругаются, что все стали грубые и агрессивные. А на самом деле нет, социальные сети — великий гуманизатор. Они делают видимыми тех, кто был невидим. Они дают голос тем, кто был безгласен. Ведь невидимые — самые бесправные. Кого видно — тех труднее дискриминировать.
Вам не кажется, что допускать это будут только до определенного предела?
Мы с вами уже об этом сказали. Нижестоящих выбрасывают достаточно легко. Начиная с определенного уровня уважаемого человека уже нельзя потревожить только потому, что какие-то люди что-то про него сказали. Это, с точки зрения обобщенного начальства, выглядит как неадекватная уступка общественному мнению.
Вот смотрите, что происходит, например, с губернаторами, у которых в регионе идут протесты. В момент протеста и сразу после никогда никого не увольняют. У нас считается, что это избыточная степень уступки. Почему — совершенно непонятно, но традиция такая, и пока она соблюдается.
Скажем так, аккуратно: это традиция определенного поколения администраторов. Это специфический набор ценностей, которых придерживаются люди, воспитанные и выросшие в такой парадигме. Они сейчас — начальство. Поэтому они транслируют свои нормы сверху вниз. Социальные нормы вообще транслируются сверху вниз по иерархической лестнице. В этом, собственно, состоит ответственность вышестоящих. Они, как говорили при советской власти, подают пример. Точнее будет сказать, задают планку допустимого. Так вот они считают, что ни в коем случае нельзя уступать общественному давлению, потому что оно неквалифицированное, извне инспирированное и вообще fake news и враждебная пропаганда. Нельзя ни в коем случае идти навстречу, надо держаться до последнего.
Но это последнее, до которого надо держаться, через некоторое время наступает. Мы же редко смотрим назад, это только скучные эксперты смотрят на то, что было раньше. А все остальные смотрят вперед и обращают внимание только на сегодняшнюю новость, в крайнем случае — на вчерашнюю. Если мы посмотрим, что стало с теми руководителями, у которых в регионах были протестные эпизоды, мы увидим, что через некоторое время многие из них ушли.
Они не то чтобы ушли в наручниках — мы с вами не кровожадные. Но они ушли. Тот же Аман Тулеев после пожара в «Зимней вишне», когда жители региона просили президента его уволить, спустя какое-то время перестал быть губернатором, и теперь дает грустные интервью о том, что те, кому он помог, кого вскормил молоком на своей груди, его забыли, бросили и не здороваются. Это все тоже понятно, очень по-человечески, и написано еще на египетских пирамидах.
Тем не менее то, что случилось, например, с Тулеевым. Сначала говорят: нет, надо разобраться. Потом, глядишь, разобрались — и сделали то, чего люди хотели.
В этом есть одна засада. В тот момент, когда уступка происходит, общественное мнение она уже не удовлетворяет. Люди не воспринимают это позитивно, не радуются — грубо говоря, потому что поздно. То есть эта политика власти в стиле «мы не уступим, когда вы на нас давите» приводит к тому, что они лишаются важного инструмента удовлетворения общественного мнения какой-нибудь ритуальной жертвой. Когда эта жертва все же приносится, она уже не воспринимается как жертва. Уже никто не рад.
Вектор общественного возмущения уже направлен на кого-нибудь другого. Например, на губернатора, который пришел после Тулеева и тоже сказал что-то не то. Возмущаются уже им. А его уволят теперь после морковкиного заговенья. Соответственно, градус недовольства не снижается, хотя он мог быть снижен, если бы принимали кадровые решения вовремя.
Помимо таких увольнений «спустя время» ведь бывают еще увольнения «наверх».
Знаете, крайне мало случаев, чтобы губернатор возвращался в Москву с повышением. Единственный пример, который приходит в голову, это экс-врио губернатора Калининградской области Евгений Зиничев, который теперь возглавляет МЧС. Но он был настолько мимолетным калининградским губернатором, что не вписывается в эту тенденцию. Можно отнести к этой категории и нынешнего министра строительства и ЖКХ, бывшего губернатора Тюмени. Но в основном карьеру делают все же в Москве, а не в провинции.
А увольнения на должности примерно того же ранга? Как Вадим Потомский, который из губернаторов Орловской области перешел в замы полпреда президента в ЦФО.
На самом деле если спросить самого отставника и он бы честно ответил, то как вы думаете, предпочел бы он быть хозяином губернии или заместителем полпреда? В структуре, которая почетная и президентская, но не очень ясно, каковы ее полномочия…
Начальство между собой очень хорошо различает свои ранги. Это нам кажется, что они там все начальники и все на одно лицо. Дело в том, что есть должности, которые дают возможность распоряжаться ресурсами, а есть такие, которые ничего не дают, кроме приемной и машины с шофером. Это, конечно, лучше, чем ничего, но по сравнению с тем, что было, — довольно грустно.
Человек, который на своем посту руководителя доставил неприятности федеральному центру, то есть допустил какой-то скандал, в который центру пришлось вмешиваться и разруливать, получает, как нынче принято выражаться, жирный минус в карму. Если он не совершил каких-то преступлений против базовой лояльности, то наказывать его, наверное, не будут. Но его следующая должность будет не равна предыдущей.
«Единственным способом выкинуть человека из системы оказывается уголовное преследование»
Вам не кажется, что это скорее военная логика?
Это плохая логика. Особенно она плоха тем, что наша бюрократическая машина очень перенаселена, там просто очень много людей. Если всех, кто находится выше определенной ступени, сохранять и только пересаживать со стула на стул, то мы с вами оказываемся в ситуации детской игры, когда все бегают под музыку вокруг стульев, на которые надо успеть сесть, когда музыка стихнет. Стульчиков-то ограниченное количество, а бегающих — неограниченное.
В результате система не самоочищается, она не может исторгнуть продукты своей жизнедеятельности. Единственным способом выкинуть человека из системы оказывается уголовное преследование, что в высшей степени противоестественно. То есть уйти можно либо вперед ногами, либо в тюрьму. Но это плохо для здоровья системы, это плохо для этих людей.
Вообще, это «сохранение в команде», которое снаружи выглядит как корпоративная лояльность и сбережение людей, для тех, кто внутри, выглядит совершенно не так. Многие из них, скажу я, ни на кого не показывая пальцем, дорого бы дали, чтобы их отпустили с их должностей, чтобы они могли уйти и дальше пользоваться тем, что они, скажем так, накопили. Мирно и спокойно и, может быть, даже вне России. Но это, начиная с определенного этажа, уже невозможно. Никого не отпускают.
Соответственно, им приходится сидеть и ждать, пока за ними придут силовики, либо сидеть под санкционным режимом, не имея возможности наслаждаться теми благами, за которые они столько, понимаете ли, трудились, столько прошли, стольким пожертвовали. А теперь получается, что это золото, превращающееся в черепки.
А ведь действительно, преследование тех же Абызова и Арашукова выглядит чем-то из ряда вон выходящим, и обычных людей не разубедишь в том, что провинились эти двое отнюдь не тем, что им предъявляют. Чем-то другим…
Социологические опросы показывают, насколько низок процент тех, кто верит, что такого рода высокопрофильные аресты есть борьба с коррупцией. Все уголовные дела последнего времени воспринимаются либо как последствия внутренней конкурентной борьбы, либо, как любят говорить респонденты, «чтобы отвлечь граждан от проблем» — переключить их внимание на что-нибудь. В общем, люди как-то вот не верят.
Последнее громкое дело, которое было положительно воспринято общественным мнением (не то чтобы полностью положительно, но это был ощутимый процент людей), — дело тогдашнего министра экономического развития Алексея Улюкаева. Это понравилось людям, ощутимый процент опрошенных одобрил, что изловили целого министра.
После этого все последующее никакого сравнимого впечатления не производит. Если кто-то думает, что таким способом можно воздействовать на общественное мнение, то это не так. Это не вызывает у людей никакой радости. Это не вызывает у них ощущения, что ведется борьба с коррупцией. При этом сам объем внутриэлитных репрессий довольно высок. В общем-то у нас много уголовных дел против госслужащих и сотрудников правоохранительных органов, и из них на радары медиа попадают далеко не все. Например, сколько на просторах России сажаютмэров, даже страшно посчитать.
Все это несколько меняет правила игры. Люди не перестали применять коррупционные практики — таких смелых выводов я делать не буду, но посадок стало больше. Это правда. Просто потому, что много кто попадается: высокопоставленные сотрудники МВД и прокуратуры, даже, страшно сказать, людей из самой ФСБ арестовывают. Последнее дело начальника отдела управления «К» в этом смысле очень своеобразное. Такого еще не было. Были аресты в ФСБ, вроде знаменитого дела «Шалтая-Болтая», но это была госизмена-шпионаж — традиционные эфэсбэшные грехи. А вот так, чтобы за коррупцию, да еще и с демонстрацией коробок с наличными, как с полковником Захарченко, — это, в общем, новация. И это подтверждает, что продолжается рост внутриэлитной конкуренции в условиях сужения ресурсной базы.
А логика какая-то прослеживается или акторы такой «кадровой политики» действуют импульсивно?
Я не могу об этом судить, поскольку это сфера закрытая, а выдумывать не хочется. По моим впечатлениям, на основе тех данных, которыми мы располагаем (а я никогда не пользуюсь никакой закрытой информацией и вам не советую: все, что нужно знать, находится в открытых источниках, нужно уметь ими пользоваться. У нас есть достаточный объем данных, чтобы об этом судить, ведь наша обширная бюрократия много о себе говорит и много чего публикует), — не видно, чтобы был какой-то штаб, который вырабатывает стратегию. Я не вижу признаков наличия единого командного пункта.
Фразы вроде «вы же понимаете, что это невозможно без санкции на самом верху» произносятся всегда таким уверенным голосом, но хочется спросить, на основании чего люди это говорят. А вам не кажется, что санкция дается задним числом? Если ты успешно провел свою операцию — то дальше ты молодец. А если нет — то сам виноват, тебе никто ничего не поручал. Может быть, это будет более реалистичным описанием того, что происходит на самом деле.
Я не понимаю, на основании чего все эти утверждения делаются. Не видно никакой единой стратегии. Не видно никакого общего стиля. Из того, что я наблюдаю, могу сказать следующее: есть общий принцип сохранения баланса между силовыми группами. Он состоит в том, что никакая одна группа не должна усилиться до такой степени, чтобы перевесить все остальные. И, соответственно, никакие две группы не должны возникнуть, победив все остальные и встав друг напротив друга, потому что это сводит задачу к предыдущей. На этом поле должно быть некоторое количество силовых акторов, и они не то чтобы должны быть все равны друг другу, но в целом должны друг друга уравновешивать. Вот эта логика прослеживается.
Она прослеживается регулярно. Начиная с того, как из прокуратуры был выделен Следственный комитет — для того, чтобы был баланс, — и далее, несмотря на все то, что с ним и его руководителем происходит, несмотря на все усилия прокуратуры по поглощению Следственного комитета обратно, он не поглощается. Из МВД была выделена вся ее вооруженная часть, она образовала Росгвардию. Одновременно в МВД были влиты две службы — ФСКН и ФМС. После ареста Улюкаева то, что называлось «спецназом Сечина» в составе ФСБ, видимо, все-таки тихо было уволено оттуда.
ФСБ выглядит первой среди равных, это самая сильная спецслужба, которая может уничтожать представителей всех остальных. Но сейчас мы видим, что в ФСБ подразделение «К», которое курировало весь наш банковский сектор, тоже подвергается зачистке.
То есть если мы внимательно следим — а специалисты за этим балансом следят внимательно, — мы видим, что пока он сохраняется. Когда его перекосит, это будет знак того, что система меняется. Есть ощущение, что истинная задача верховной власти — это не санкционировать аресты и не планировать посадки, а следить за этим эквилибриумом. Он не должен нарушиться, никто не должен чрезмерно усиливаться, но и слабеть никто не должен до такой степени, чтобы его загрызли соседи. Вот за этим, как мне кажется, верховная власть следит. Все остальное происходит более или менее самотеком.
Сразу две партии из системной оппозиции напомнили о себе громкими демаршами. Либерал-демократы учинили перепалку в Госдуме и покинули зал заседаний, а коммунисты почти покусились на устоявшийся крымский консенсус. Эксперты уверены, что градус критики резко поднялся в связи с грядущими выборами: партии надеются перехватить потенциальные протестные голоса.
На одну сцену не встану
На митинге-концерте в честь третьей годовщины присоединения Крыма Госдума была представлена в урезанном составе. «Сегодня на нашей сцене не все фракции», — признал со сцены на Воробьевых горах лидер думских единороссов Владимир Васильев.
Не было представителя КПРФ, хотя коммунисты все-таки отправились в составе парламентской делегации на полуостров. За день до мероприятия лидер партии Геннадий Зюганов заявил, что КПРФ не примет в нем участие, так как не хочет демонстрировать единство с властью. Он посетовал, что думское большинство в лице ЕР не пропускает социальные законопроекты коммунистов, а в годовщину Крыма на массовых мероприятиях пытается «продемонстрировать, что все под их руководством стоят в один ряд».
За такой выпад сторонникам Зюганова тут же досталось от конкурентов. «Коммунисты России» назвали отказ участвовать в митинге-концерте «позором» и заявили, что воссоединение с Крымом, «как и 9 Мая», — праздник, когда объединяются все россияне и «в одном строю» стоят представители самых разных политических взглядов.
В прошлом году, когда концерт проходил на Васильевском спуске, Зюганов выступал со сцены вместе со своими коллегами из других думских фракций. Парламентарии держались так называемого крымского консенсуса: начиная с 2014 года, Госдума была в основном едина по вопросам присоединения полуострова, отношений с Украиной и взаимных с западными странами санкций.
Хотя демарши коммунисты все-таки устраивали. Так, наряду с другими партиями парламентской оппозиции, в конце прошлого года КПРФ не поддержала закон о федеральном бюджете на ближайшую трехлетку. А в сентябре партия не признала результаты выборов в Госдуму по Москве.
Усилия не пропали даром. КПРФ воспринимается избирателями как гораздо более оппозиционная партия, по сравнению, например, с ЛДПР, говорит политолог и политтехнолог Аббас Галлямов. «КПРФ — это такая идеологическая оппозиция системе в целом», — отмечает он.
Въеду в Кремль и буду вешать
Думские либерал-демократы, однако, готовы бороться с коммунистами за право быть самой оппозиционной партией из допущенных в парламент. Так, на прошлой неделе у ЛДПР возникли серьезные претензии к выборам в совет депутатов Рузского городского округа в Подмосковье, назначенных на конец марта. Там сняли с гонки весь список либерал-демократов.
На пленарном заседании в минувшую среду Жириновский заявил, что на кандидатов от ЛДПР оказывалось давление и набросился на единороссов, утверждая, что это «подкупленные депутаты». «И вас под суд отдадим. В марте следующего года въеду в Кремль, я буду вас расстреливать и вешать!» — пообещал он и вывел фракцию либерал-демократов из зала. Однопартийцы последовали призыву покинуть помещение почти мгновенно — как будто только этого и ждали.
Позже Владимир Вольфович пояснил, что «говорил о мафии, о преступности», и к депутатам его выпады не имеют никакого отношения. Случай в Подмосковье решили разобрать на комитете по федеративному устройству, который пришел к выводу, что неприятности в Рузе вызваны внутренними проблемами ЛДПР. Семь из 11 кандидатов в списке партии отказались участвовать в выборах, а по закону при отзыве более половины кандидатур регистрация списка отменяется.
Но повод, похоже, был непринципиален для бессменного лидера либерал-демократов. В тот же день ближе к обеду он накинулся на министра труда и соцзащиты Максима Топилина, поставил ему за работу тройку с минусом и покинул зал пленарных заседаний во второй раз.
«Они и резче выступали, — комментирует инцидент директор Международного института политической экспертизы Евгений Минченко. — Достаточно вспомнить очень жесткий конфликт после сентябрьских выборов 2015 года». Осенью 2015-го либерал-демократы тоже покидали зал в полном составе. Конфликт, как и на прошлой неделе, был связан с выборами. Жириновский назвал депутата от ЕР, фигуристку Ирину Роднину бессовестной, когда речь шла об итогах единого дня голосования. За три года до этого фракция покидала пленарку после перебранки из-за проекта заявления о протестных митингах.
«Сейчас они готовятся к президентским выборам, плюс у них региональные выборы в сентябре», — напоминает Минченко. По его мнению, здесь есть за что побороться: «Протестные настроения в обществе по большому счету усиливаются».
Сбоку от интриги
В третьей оппозиционной парламентской партии — «Справедливой России» — на выступления коллег смотрят сдержанно. «Здесь прослеживается больше интрига, чем политическая борьба, — говорит эсер, первый зампред комитета по госстроительству и законодательству Михаил Емельянов. — Я плохо представляю, что демарш Жириновского может кого-то убедить в его оппозиционности, а уж тем более жест Зюганова». Парламентарий полагает, что это скорее «внутриэлитные разборки, нежели реальная оппозиционная деятельность». Его партия «вообще здесь сбоку стоит» и не участвует во всех этих играх, подчеркивает Емельянов.
Справороссы, впрочем, не чурались громких акций в прошлом. В апреле 2012 года фракция СР покинула зал во время выступления Владимира Путина, на тот момент — премьер-министра. Партийцев не устроила оценка ситуации с выборами мэра Астрахани, высказанная главой кабмина. В том же году они вышли с пленарки во время обсуждения законопроекта о штрафах на митингах.
Хотя едва ли эти выступления эсеров — как и регулярные выпады ЛДПР — могут сравниться с акциями коммунистов. В 2001-м, к примеру, они довели спикера Геннадия Селезнева до гипертонического криза, когда блокировали трибуну и с криками «Позор!» сорвали выступление главы Минэкономразвития Германа Грефа по Земельному кодексу.
Насколько «Справедливая Россия» оппозиционна или лояльна власти, не могут определить даже их избиратели, говорит политолог Аббас Галлямов. «Единственное достоинство эсеров — минимальный антирейтинг. Поскольку партия такая невнятная, очень мало людей могут сказать, почему они любят СР, и очень мало — почему не любят их», — отмечает эксперт.
Либерал-демократам тоже непросто обосноваться в протестной нише — ведь все знают, «что Жириновский, в принципе, поддерживает курс Путина», говорит Галлямов. Но партии все равно будут пытаться демонстрировать критический настрой — особенно с учетом того, что более или менее сдержанная стратегия на думских выборах себя не оправдала. «Результаты оппозиционные партии показали слабые, соответственно, в преддверии президентских выборов они уходят в оппозицию», — подчеркивает политолог. Хотя не до конца ясно, где эти партии находились в промежутке между президентскими кампаниями.
«У нас споры решаются на понтах, авторитете и связях»
Фото: Александр Рюмин / ТАСС
Сделать из студента хорошего доктора — дело трудное и долгое. Одних лекций в вузе явно недостаточно. Эту трудную миссию взяли на себя уже состоявшиеся врачи и ученые. Проект «Высшая школа онкологии» существует с 2015 года. Ежегодно туда принимают по конкурсу около десятка лучших выпускников российских медвузов. Конкурс — как в Щукинское театральное училище: 40 человек на место. Чему учат ребят и как может горстка очень мотивированных врачей изменить российскую систему медицинского образования, «Ленте.ру» рассказал идеолог проекта — исполнительный директор фонда профилактики рака «Живу не напрасно» Илья Фоминцев.
Несогласные получат стулом
«Лента.ру»: Можете объяснить свой тезис о том, что в России фейковое медицинское образование?
Фоминцев: Это когда люди получают корочку о медицинском образовании, но не имеют реальных компетенций. В России это сейчас норма. Грубо говоря, если взять выпускников медицинского вуза и полностью укомплектовать ими больницу — от терапевтов и хирургов до главврача, — то это учреждение не сможет работать. У ребят нет навыков, умений и знаний, чтобы быть самостоятельными. Зато все выпускники сдали экзамен, некоторые даже отличники и формально, юридически имеют право лечить пациентов.
Выпускник вуза, допустим, в Германии или Америке — это готовый самостоятельный врач?
Нет, конечно. На Западе после получения диплома медицинской школы студент не считается готовым специалистом. Он должен проучиться еще лет пять в резидентуре — это что-то типа нашей ординатуры. Но в России ординатура занимает два года. И с прошлого года она необязательна для тех выпускников, которые после получения диплома захотят пойти в поликлинику терапевтами.
Кроме того, качество обучения в наших ординатурах оставляет желать лучшего. Например, выпускники-хирурги как приходят в ординатуры безрукими, так и выходят — такими же. Я на личном опыте это знаю. Когда я только-только после ординатуры пришел работать в качестве сертифицированного хирурга-онколога в Ленинградский онкодиспансер, меня спросили: «Что умеешь?», я честно ответил: «Виртуозно владею крючком Фарабефа».
Чем?
Это крючок-ранорасширитель. Задача ассистента — аккуратно держать этот инструмент, когда хирург выполняет операцию. Коллеги посмеялись. Но я в результате нашел человека, который стал меня учить хирургии. Не каким-то виртуозным вещам, а самому элементарному. Считаю, что только благодаря своей коммуникабельности я чему-то научился. Не всем так везет. Чаще всего бывает, что выпускники оказываются на положении рабов отделения: перебирают бумажки и учатся скорее делопроизводству, чем медицине. Либо, в лучшем случае, оказываются под плотным патронажем старшего коллеги. Но тогда выпускник приобретает в больнице не систематические знания, а просто перенимает опыт конкретного врача.
Но если врач замечательный — разве это плохо?
А если не замечательный? В результате вся медицинская Россия состоит из своеобразных микросообществ: «казанская школа», «петербургская школа», школа такого-то вуза — и так далее. Один и тот же пациент, пройдя обследование по очереди в этих «школах», получит совершенно разные заключения о своем состоянии. Варианты лечения тоже будут радикально отличаться: кто-то порекомендует немедленно делать операцию, кто-то — ни в коем случае.
Как приходят к общему знаменателю?
Компромисс достигается простым способом. Врачи собираются на конференциях и говорят друг другу: «У нас вот такой опыт имеется». — «А у нас такой». — «А вы, батенька, кто будете?» — «Я доктор наук». — «А я — кандидат». — «Значит, ваша карта бита». Беда, если оба оппонента — доктора наук. Тогда в качестве аргумента могут и стул по голове применить.
Шутите?
Нисколько, ситуация вполне жизненная. У нас споры о том, что лучше или хуже, решаются на понтах, авторитете, связях. Либо вообще никак не решаются. Пациенту просто говорят: у нас так принято, не нравится — уходите: вот Бог, а вот порог.
Онкологи не разбираются в биологии рака
Вы описываете какой-то шаманизм. Мне как пациенту страшно.
Конечно, в реальности врачи должны руководствоваться языком науки: это когда тактика лечения выбирается доказательно, на основе качественных исследований, которые всеми одинаково читаются и понимаются. Я по делам Фонда профилактики рака много езжу по стране, общаюсь с разными докторами, слышу, что и как они говорят, какие решения принимают, чем обосновывают. Если бы вы знали, какую чушь несут! Иногда врачи просто не понимают, зачем надо делать органосохраняющие операции — им проще все взять и отрезать. Онкологи не разбираются в биологии рака. Они до сих пор повсеместно думают, что чем больше вырезали — тем лучше. Помните рассказы Виктора Драгунского о Дениске Кораблеве? Парнишка считал, что хорошо поет тот, кто делает это громко. Вот тут то же самое.
Поэтому вы решили, что нормальных врачей нужно воспитывать самостоятельно, и создали Высшую школу онкологии?
Три года назад, когда родился этот проект, мы на самостоятельное воспитание врачей даже и не замахивались. К нам в фонд обратилась компания, которая хотела пожертвовать 200 тысяч рублей. Но они выдвинули условие: потратить деньги на что-то масштабное, желательно в области маммологии. Один из моих сотрудников тогда съязвил: «Можем масштабно увеличить грудь моей девушке». Посмеялись. Но в итоге из шутки родилась идея, что, конечно, на 200 тысяч можно хорошо помочь только одному человеку, и мы придумали организовать масштабный конкурс среди выпускников медвузов. Главный приз — обучение в ординатуре Санкт-Петербургского НМИЦ онкологии им. Н.Н. Петрова. Провинциальные студенты, даже очень талантливые, часто не могут учиться в столичных вузах по причине бедности.
Ординатура дорогая?
В Санкт-Петербурге в то время она стоила как раз 200 тысяч за два года, сейчас цена уже выросла. Бюджетные места для ординаторов есть, но их очень мало. Но даже если кто и прорвется на бюджет, это не спасает: в мегаполисе ребятам ведь еще надо на что-то жить, снимать квартиру. У многих родители не имеют возможности помогать. Мы сначала хотели просто заплатить за обучение победителя и завершить миссию. Никто не думал о долгоиграющем проекте. У нас было два заочных тура и один очный, в Питере. На финал пригласили десять ребят. Директор Национального онкоцентра им. Петрова Алексей Беляев у нас был в конкурсной комиссии. Когда он увидел этих студентов — сказал, что ТАКИЕ нужны все. И пообещал, что будет помогать искать деньги для оплаты обучения. Мы установили им стипендию — 20 тысяч ежемесячно. Мало, но выжить можно.
В те дни в Питере проходил международный онкологический форум «Белые ночи». Там я познакомился с Вадимом Гущиным, директором отделения хирургической онкологии американской клиники Mercy Medical Center. Он — наш бывший соотечественник, уехал из России в 90-х годах. Рассказал ему эту историю, а он: «Можешь меня с ними познакомить? Позанимаюсь удаленно». И эти занятия настолько отличались от традиционной программы в российских медвузах, настолько ломали ординаторов — заставляли их иначе смотреть на медицину и на свою роль в ней, что мы подумали: это как раз то, чего в России сегодня не хватает.
Что значит иначе смотреть на медицину? То есть в российских медвузах изначально учат не тому?
Мы уже три года набираем ребят в проект ВШО. В прошлом году в качестве экзамена предложили соискателям решить задачи по общей медицине. Ничего сложного, простейшие вещи, рассчитанные на проверку базовых клинических знаний. Полностью справились меньше 10 процентов. По итогам — 34 процента студентов «убили» своих виртуальных пациентов, то есть не смогли вылечить. Причем, хочу подчеркнуть, все участники нашего конкурса — хорошие, интеллигентные, умные ребята. Беда одна: их плохо учили.
Анализировать и критиковать
В Высшей школе онкологии вы учите иначе?
Ребята занимаются по программе обычной ординатуры НИИ онкологии им. Н.Н. Петрова, плюс мы организуем дополнительное обучение. С ними занимаются и вживую, и удаленно крупнейшие врачи и ученые мира. Каждый — эксперт в своей области. Причем — совершенно бесплатно, как волонтеры. Они узнали о нашем экспериментальном проекте, почувствовали искренний интерес ординаторов и решили помочь. Спектр предметов обширный — от клинической эпидемиологии до медицинской статистики. Главные — это «Технологии общения с пациентами» и «Теория принятия рациональных клинических решений». В стандартных российских медвузовских программах дисциплин, направленных на эти компетенции, просто нет.
Про общение с пациентами — понятно. Рациональные клинические решения — это о чем?
Та самая доказательная медицина. Когда мы лечим не потому, что Иван Иванович так посоветовал, а на основе научных исследований. Самое главное — ребята обучаются критически мыслить, методично анализировать, ничего не принимать на веру. Предмет проходит в форме еженедельных журнальных клубов. Это не наше изобретение, а общемировой формат преподавания. Берется какая-то статья, где рассказывается о научном исследовании, сыгравшем знаковую роль в онкологии. И с помощью модератора — опытного ученого — разбирается в ней каждое слово. В последнее время в российском медицинском сообществе появился заимствованный на западе термин «гайдлайн» (в переводе с англ. «руководящие принципы» — прим. «Ленты.ру»).
Клинические рекомендации?
Гайдлайны могут касаться абсолютно всего, а не только лечения болезней: технологий, операций, применения лекарств. Гайдлайн строится на основе научных исследований. Он не идеален — закрывает примерно 60-70 процентов случаев той или иной патологии. Вы можете осознанно пользоваться гайдлайном только когда поймете, откуда он взялся, какие научные исследования легли в его основу, что за пациенты в них участвовали и как вообще строились те исследования. Врач должен все эти исключения и особенности держать в уме, чтобы понимать, в какой степени можно следовать гайдлайну. И научно обосновать, если лечение потребует отступления от рекомендаций.
Большая часть российских врачей сегодня с гайдлайнами не знакомы вовсе. Те из них, кто говорят, что пользуются, на самом деле редко дочитывают их хотя бы до середины. В каждом гайдлайне есть глава «Дискуссии», а это самый главный раздел: обсуждение разными учеными, при каких обстоятельствах рекомендации оказываются бесполезными. Но даже если кто из россиян прочитает эти обсуждения, есть опасность, что не поймет, потому что один доктор советует одно, другой — другое. Где же правда-то в итоге? А нет никакой общей правды. Необходимо умение анализировать и критическое мышление. Всему этому мы учим наших резидентов.
Какие онкологические специальности осваивают студенты?
Химиотерапевты, хирурги. Во втором наборе у нас появились онкологические патоморфологи, и это очень круто. Мы планируем расширить прием этих специалистов. Патоморфологи – ключевое звено мультидисциплинарной команды в лечении рака. Они определяют тип рака, к каким лекарствам может быть чувствительна опухоль, хорошо ли хирург сделал операцию — то есть в лечении все опирается на патоморфолога. Однако в российской действительности они, как правило, исключены из этапа принятия клинического решения.
Почему?
Патоморфологов мало, они адский дефицит. На всю страну около 750 человек, большинство пенсионного возраста. Специальность непопулярна из-за скверной системы профориентации в медвузах. У студента в голове из кинофильмов заложен определенный образ врача, а патоморфолог с чем ассоциируется? «Да не буду я трупы вскрывать». Да, трупы — это тоже часть профессии патоморфолога, но это меньше пяти процентов рабочего времени. Основная работа патоморфолога — аналитика. Специальность требует очень высокого интеллекта, энциклопедических знаний, и она высоко оплачивается. Но ребятам же об этом никто не рассказывает! Мой четырехлетний сын отказывается есть дыню. Говорит: «Мне не нравится, как она выглядит». Я ему: «Ты хотя бы попробуй». — «Не буду». Так и студенты — откуда они будут знать, что такое патоморфология, если им никто толком не дает это попробовать?
Вирусы перемен
Первых ребят вы искали по соцсетям и чуть ли не уговаривали поступать в ВШО. Сейчас народ сам к вам идет?
Мы серьезно озабочены тем, чтобы все выпускники знали об этом проекте: читаем лекции, по-прежнему работаем с социальными сетями. На мой взгляд, осведомленность студентов-выпускников составляет около 40-50 процентов. Мечтаем увеличить охват, чтобы получить широкую базу для отбора абитуриентов. Но и сейчас у нас конкурс 40 человек на место — как в Щукинское театральное училище.
У вас состоялся первый выпуск онкологов. Каковы результаты? Можете сказать, что у выпускников знания из фейковых перешли в другое качество?
В прошлом году девять ребят закончили ординатуру НМИЦ онкологии им. Н.Н. Петрова, но из ВШО они не выпустились, продолжают заниматься с нами теми же предметами. Они сейчас работают в больницах Санкт-Петербурга и Москвы, получают зарплату. В связи с этим мы не платим им стипендию. Но я не могу сказать, что они уже самодостаточные врачи. Да они и сами о себе так не скажут — времени прошло немного. Но наши ребята несопоставимо лучше подготовлены, чем обычные ординаторы. Я, например, уже знаю онкологию гораздо хуже, чем они. Я с ними уже в полный рост советуюсь, а не наоборот.
Денег нет, но врачи нужны
Вы на каждом углу рассказываете о резидентах Высшей школы онкологии. Они не «звездят» из-за этого?
Наоборот, переживают. Такая кампания иногда вызывает негативную реакцию у других. Но мы вынуждены про них рассказывать, чтобы искать деньги на обучение. Да и сама идея — учить будущих врачей по-другому — многое двигает. Наши ребята — это вирус изменений в российской медицине. Чтобы вирус начал инфицировать других, должна скопиться определенная его доза. Для заражения требуется не одна копия вируса, а миллиарды. С меньшим количеством иммунитет справится. Вот и тут точно так же: нужна большая порция вируса — много новых врачей, которые превратят количество в качество. Но, к сожалению, пока мы можем позволить себе обучать только 28 человек.
Не боитесь, что ваших новых докторов поглотит российский иммунитет — то есть «старорежимные» коллеги?
Ребята предупреждены и знают о том, что им будет тяжело. Конечно, у них присутствует некоторая фрустрация, когда они приходят на свои рабочие места. Мы их учим, как должно быть, как это происходит в мире, а они наблюдают за тем, как это в реальности устроено в отечественных больницах.
Это нормально, когда новое вызывает раздражение. Я не скрываю, что у нашей ВШО есть противники. «Что это за выскочки такие наглые появились тут? — говорят некоторые. — Какая такая доказательная медицина? Это все западные придумки. А в России человек совсем другой. У отечественного пациента свой менталитет, не то что у какого-нибудь европейца». Так часто рассуждают.
Как я понимаю, вы ребят учите на благотворительные пожертвования. Деньги на эти цели хорошо собираются?
Сборы на обучение ребят изначально не были рассчитаны на массовый фандрайзинг. В массовом фандрайзинге нужны эмоции: рассказывает кто-то печальную историю про ребенка умирающего, у всех дети есть, всем жалко. Еще музыку включат: «Ведь так не должно быть на свете…» Глаза на мокром месте, рука тянется к телефону, чтобы отправить СМС со взносом. Я сам так отправлял много раз — ну жалко же детишек.
Мы же так не можем делать, явно не тот случай. У нас подопечные — интеллектуалы. Хоть и бедные, но совершенно здоровые. Поэтому мы взываем к рассудку жертвователей. Объясняем, что если не будем учить ребят сегодня, завтра вообще медицины не останется. Нормальные врачи не рождаются на пустом месте. Их учить — дорого. Чтобы убедить в этом потенциального донора, нужно общаться с ним индивидуально, а не в массовом режиме. Нам нужны партнеры из бизнеса, которые будут с нами постоянно. Пусть это будет пожертвование в 10-20 тысяч, но ежемесячное — регулярность для нас самое важное. Сейчас деньги собираются с трудом. Как верно заметил Дмитрий Анатольевич Медведев, денег в стране нет, и стало очень заметно, что свободных средств даже у бизнеса заметно поуменьшилось. И вот сейчас нас иногда спасают пожертвования физических лиц, многие из которых оформили подписку в 100 рублей в месяц с банковской карты. Вроде немного, но когда таких людей накопилось заметное количество — это порой латает финансовые дыры в программе.
Свалить — стыдно
Не получится, что сегодня вы вложите деньги в студентов, воспитаете классных специалистов, а завтра они рванут за границу?
Это один из первых вопросов, которые задают мне наши жертвователи. У нас есть три уровня защиты. Начнем с того, что никто их в Америках и Европах не ждет.
Вы же их так хорошо обучаете, что любой будет рад заполучить.
Мы пытаемся воссоздать международную систему медицинского образования в России. Но мы же еще не создали ее, огрехи есть, и много. Чтобы человеку с дипломом российского медвуза поехать на Запад, требуется довольно долгий период подтверждения квалификации — минимум полтора-два года. Ребятам в Питере-то часто не на что жить, а за границей — тем более. В тех же США толпы ищущих врачей и масса ограничений. Например, каким бы сильным соискатель не был, если он не гражданин США — на некоторые врачебные специальности его просто не возьмут. То есть на Западе своя конкуренция. Кроме того, мы в ВШО сдруживаем их, формируем из них команду. Стараемся создавать внутри сообщества такую атмосферу, чтобы свалить отсюда было стыдно, как бы ни казалось, что тут тяжело.
Развиваете патриотизм?
Здоровый патриотизм, а не квасной. Резиденты у нас книжки разные художественные читают, а не только медицинскую и научную литературу. Например, «Попытка к бегству» Стругацких даже включена в программу для обязательного прочтения. Ребятам хочется сделать что-то полезное, нужное для общества. Там, на Западе, они будут одними из, а тут станут героями. Они же молодые люди. «Пока сердца для чести живы» — это про них. И это совсем не пафос, а совершенно обыденные наши мотивации.
Не планируете расширять набор резидентов?
В будущем хотим сделать независимый последипломный медицинский вуз, то есть частную ординатуру. Большинство студентов, которые выдержат жесткий отбор, там будут учиться бесплатно. Сейчас разрабатываем проект. Надеюсь, что там будет не только онкология, а несколько специальностей — хирургия, урология, терапия. Примерно на 200 специалистов в год. Думаю, что это прилично. С измеримыми компетенциями на выходе. Спрос на грамотных специалистов, кстати, острый. Но до того времени, пока мы не начали заниматься с ребятами в ВШО, все просто критиковали российское медицинское образование. А потом посмотрели на первые результаты наших ребят и поняли, что все возможно. Нашлись инвесторы, готовые рискнуть.
Вдруг прогорите?
Прогнозирование — дело неблагодарное. Но какие варианты в обратном случае? Никаких. Я уверен, что если ничего не делать — никогда ничего не произойдет.