Ремонт стиральных машин на дому.
Ремонт посудомоечных машин Люберцы, Москва, Котельники, Жулебино, Дзержинский, Лыткарино, Реутов, Жуковский, Железнодорожный. Раменское. 8-917-545-14-12. 8-925-233-08-29.
Вступая в должность исполняющего обязанности главы Бурятии, Алексей Цыденов обещал президенту Владимиру Путину первым делом познакомиться с республикой. К августу он объехал большую часть районов — в том числе те, где никогда не бывали его предшественники на высоком посту, и поделился увиденным с корреспондентом «Ленты.ру».
«Вы привезли дождь! — обращается он к участникам фестиваля территориального общественного самоуправления (ТОС). — У нас не будет пожаров, взойдут посевы. Это очень хорошо!» Дождь над Улан-Удэ — первый за много недель. Засуха тут обычное дело, и последствия у нее бывают серьезные: в 2015 году площадь лесных пожаров в Бурятии превысила 60 тысяч гектаров. «Сейчас, слава богу, удалось провести подготовительную работу», — говорит Цыденов. Помощь общественного самоуправления пришлась к месту — как и почти во всем, что касается жизни в Бурятии. А жизнь непростая: некоторые поселки (например, те, где живут бывшие строители БАМа) дешевле переселить куда-нибудь целиком, чем восстановить их инфраструктуру.
«Окапывание лесов, отсыпка дорог. Работа с управляющими компаниями и ТСЖ — чтобы друг друга не обижали. Мусорные баки у каждого дома — одной системы, чтобы красиво было. Собственная система видеонаблюдения за улицей», — перечисляет некоторые достижения ТОСов Николай Намсараев, курирующий это направление в республиканском комитете территориального развития.
У Дашимы Бальжировой из ТОС «Найдал», что на юге Бурятии в Кижингинском районе, другой пример: село Усть-Орот расположено на правом берегу реки Кодун, а сенокос — на левом. Соединяет берега мост, построенный полвека назад. Три года назад его признали опасным для использования. «Четыре ТОСа — «Улзытэ», «Баяр», «Родничок» и наш «Найдал» — объединились для постройки моста. Скот у всех, сено всем надо, вопрос жизни и безопасности», — объясняет Дашима.
Живут не только и не столько деньгами (по итогам 2014 года «Найдал» получил небольшой республиканский грант за хорошую работу), сколько участием жителей села. «Кто-то приходит сам и работает, кто-то приносит стройматериалы, большинство — и то, и другое», — рассказывает Бальжирова. В итоге мост работает, и сенокос для жителей Усть-Орота и его окрестностей вновь доступен.
В республиканском бюджете нынешнего года на нужды территориального общественного самоуправления заложено 45 миллионов рублей. В следующем году эта сумма может достичь 60 миллионов, если удастся принять региональный закон о ТОСах и утвердить объем поддержки. Всего в Бурятии более 1200 ТОСов. Призовые получают не все, но и суммы выплат — 150, 200 или 300 тысяч рублей — едва ли позволяют сделать что-то фундаментальное.
«Один вложенный в ТОС бюджетный рубль — тот же грант, в первую очередь, — приносит семь рублей, — подсчитывает Алексей Цыденов. — Это и материалы, и оценка трудовой активности». Для сравнения приводит недавние выкладки от губернатора Воронежской области Алексея Гордеева: в его регионе, где появились одни из первых ТОСов, на четыре вложенных государственных рубля приходится лишь один общественный.
«У нас активные, самостоятельные, ответственные люди, — уверен и. о. главы Бурятии. — Они своими руками делают мир вокруг себя лучше. Вся страна выходит на субботник раз в год, а здесь, в Бурятии, субботники — каждые выходные». Он перечисляет все, чем занимаются ТОСы: строительство фельдшерско-акушерских пунктов, спортивных залов, борцовских юрт, начальных школ, церквей, библиотек, мостов, детских площадок, благоустройство территорий…
Корреспонденту «Ленты.ру» приходится уточнить: «Выходит, общественность в Бурятии годами делает работу районного — и, собственно, республиканского начальства?» — «Да, конечно, здесь есть сфера ответственности местных властей, — признает Цыденов. — Но красить забор местным жителям они ведь не пойдут». — «Забор — не пойдут, а фельдшерско-акушерский пункт, начальную школу и тот же мост — должны не пойти, а побежать». — «Это безусловно, — не спорит и. о. главы Бурятии. — Но если есть дефицит бюджетных средств, а люди сорганизовались сами — честь им, хвала и низкий поклон».
Так или иначе, специфический бурятский критерий эффективности налицо. Вне зависимости от результата выборов главы Бурятии достаточно посмотреть через пару лет, чем занимаются ТОСы: дворами, заборами и лужайками или все же вопросами выживания — школами, ФАПами и мостами. Общественное самоуправление здесь — не только институт, но и своеобразный рейтинг власти: никаких иных замеров начальственных стараний с ним в принципе не надо.
Основы своей кадровой политики Алексей Цыденов объясняет так: «Критерии — профессиональный опыт и желание работать. Человек может быть хоть семи пядей во лбу, хоть с гарвардским образованием, но если он бегом не бежит, всем своим видом показывает «я самый умный, иду не спеша», а при этом результат у него хуже, чем у расторопного середнячка…»
Но сказать, что руководитель республики предпочитает умникам с образованием середняков с опытом, было бы неверно. «Нигде не учат на главу, нигде не учат на замминистра транспорта (этот пост Цыденов занимал до назначения в Бурятию — прим. «Ленты.ру») и тем более на министра, — констатирует он. — И при этом учиться надо постоянно: жизнь меняется, нормативная база меняется, деловые практики меняются. Сам учусь, коллег из республиканских министерств и ведомств по очереди в Москву учиться выпихиваю. На это денег не жалею».
Умение местных жителей самоорганизовываться — вот то, что поразило Цыденова (а кто бы не обрадовался: вложил десятки миллионов — получил отдачу на сотни). Из неприятных впечатлений он выделяет состояние агропрома. «В том числе и баран не водится, — подтверждает и. о. главы республики предположение корреспондента «Ленты.ру». — Скота вообще мало, невзирая на стереотипы». Специфика хозяйствования не способствует. Зима долгая, а лето засушливое: не пожар — так просто жара уничтожает корма. «И поголовье небольшое, и молока мало, и себестоимость мяса высокая», — сетует Цыденов.
А вот переработка чувствует себя неплохо. Баранину везут из Молдавии, а мороженую говядину — из Санкт-Петербурга. Крупнейший в республике «Бурятмясопром» в год перерабатывает восемь тысяч тонн. Из самой Бурятии мясокомбинат получает лишь тысячу тонн — восьмую часть объема. По словам главы региона, такая пропорция практически на всех перерабатывающих предприятиях.
Удивлять страну аграрными успехами республика не планирует. «Сельское хозяйство дотируется так или иначе во всем мире. Свести аграрный бюджет в ноль — такой задачи нет. Но продовольственная безопасность и занятость людей — задачи не менее стратегические. Их и будем выполнять», — подчеркивает Алексей Цыденов.
«Мы — интегрированные», — объясняют в общине староверов села Тарбагатай одноименного района. То есть живут не на отшибе и постоянно принимают туристов. Прекрасные виды, экскурсии по пути протопопа Аввакума, отменный музей быта с десятками самоваров и прочей утвари, фольклорный ансамбль «Судьбинушка» — культура староверов Бурятии вошла в список нематериального устного наследия ЮНЕСКО. И сытный обед с куда более материальным самогоном на кедровых орехах. Только что старообрядцы Тарбагатая отправили два автобуса с туристами-немцами, ждут еще три с китайцами и японцами.
Два года назад в республике отметили 250 лет прибытия старообрядцев в Бурятию. «Прибытие» — изящный эвфемизм для высылки с территории нынешних Украины, Белоруссии и Польши и подконвойного водворения на здешние земли — с одним казенным плугом и одним казенным же топором на семью. «Семейские» — местное название староверов — как раз от того, что прибывали целыми фамилиями. Бурятов же семейские называли «братскими»: за то, что приняли и дали работать на землях, среди местных слывших неудобными.
Бренд «В гостях у семейских» процветает, ничего не требуя у государства. Есть и ТОС — под благоустройство в широком смысле: староверская деревня Десятниково вошла в список самых красивых деревень России. Развиваются на одном туризме, причем вдали от Байкала. А на озере, несмотря на многочисленные туристические базы, работа толком еще не начиналась, считает Алексей Цыденов: «Здесь ничего не поделено — делить нечего. Имеющиеся турбазы — крохи, слезы, поле непаханое. Приходи, бери и делай».
Не приходят, не берут и не делают, несмотря на вал туристов, из-за недоразвитости инфраструктуры и нормативных ограничений. «В Центральной экологической зоне вокруг Байкала нельзя выделять землю, нельзя строить, нельзя вырубать деревья. Нельзя топить углем, можно только электричеством — а оно дорогое, даже при том что правительство снизит тарифы для Бурятии на четверть», — объясняет правила чиновник.
Руководство республики сейчас проводит совещания и консультации с федеральным центром, чтобы скорректировать нормы деятельности на берегу Байкала. «Понятно, что жесточайшие ограничения направлены на защиту экологии, — подчеркивает Цыденов. — Практика, однако, показывает, что на деле выходит наоборот». Отсутствие полигонов для мусора, например, приводит к образованию стихийных свалок. От «диких» туристов страдает противопожарная безопасность. «А нам, простите, гореть надоело: два года назад четверть лесов в пожарах потеряли, — говорит и. о. главы Бурятии. — И потом, миллион «диких» туристов, каждый сходил в кусты, извините, — и вот вам три тысячи тонн органических отходов в Байкале». Организация контроля за очистными сооружениями и уборкой мусора, по мнению Цыденова, не только верная, но и прибыльная альтернатива нынешнему положению дел вокруг Байкала.
«Уже да», — отвечает Цыденов на прямой вопрос, уместный в разговоре с каждым претендентом на руководство дотационным регионом: «Вы клянчить умеете?» Впрочем, и на предыдущем посту Цыденов занимался не только распределением имеющихся средств: «Мы оценивали перспективы транспортных потоков, деньги на развитие инфраструктуры просили у правительства. Но не придешь же и не скажешь «Дай!» Мы предлагали результат: готовы сделать такую-то инфраструктуру, перевозить столько-то тысяч тонн, результат будет таким-то здесь, здесь и вот здесь. Но для этого нужно немножко денег».
«Поляна» для работы у руководителя региона шире, чем у замминистра транспорта, причем каждая сфера требует своего подхода. «К примеру, социальная сфера совершенно не считается в режиме рубль на рубль. Включились в программу «Безопасные и качественные дороги» — результат есть и в Улан-Удэ, и вокруг — в агломерации», — поясняет чиновник.
На госслужбе он с 2006 года и знает, к кому и куда идти в правительстве, чем занимаются департаменты, как использовать потенциал полпреда президента в Сибирском федеральном округе. «Я сам в том же Минтрансе работал с регионами, — напоминает нынешний и. о. главы Бурятии. — Оценивал проекты, которые мне приносили. Видел, на что смотреть, что готовить дополнительно, какие аргументы использовать…» — «И где авторы проекта пытаются обмануть?» — «И это тоже, — кивает Цыденов. — Но гораздо чаще в подобных случаях видишь искреннее желание сделать что-то хорошее. И при этом понимаешь, что перед тобой совершенно утопический проект».
Результатами работы администрации республики за время своего присутствия он не совсем доволен: «Но это не к кому-то персонально, я и к себе отношу. Вопросы есть, но и потенциал есть. И потенциала здесь гораздо больше, чем вопросов. Не хвастовство, не задабривание, не самоуспокоение — потенциал Бурятии действительно огромен», — делится руководитель республики. И речь не только о месторождениях плавикового шпата, цинка, вольфрама и прочих полезных ископаемых. И даже не о планах производства аналога АН-2 на авиационном заводе в Улан-Удэ.
«Здесь есть суровые условия и трезвое к ним отношение, — говорит Алексей Цыденов. — Есть патриотизм — не ура-, не оголтелый, а просто понимание своего места на малой родине и в большой стране».
«Восьмиклассница из горного Закаменского района рассказывала о работе школьного правительства дольше, чем я — о работе своего, — приводит глава региона пример активной жизненной позиции. — И это было очень интересно, она не повторилась ни разу. И ветеранам помогают, и пенсионерам огороды пашут, и памятники восстанавливают. Все бесплатно, никто школьников не пинает, не заставляет». — «Девочка уже попала в республиканский кадровый резерв?» — «Думаю, что в общероссийский, — серьезно говорит Алексей Цыденов. — Грех ограничивать, далеко пойдет. И если бы она одна такая была!»
Одним из итогов громкой истории с журналистом «Медузы» Иваном Голуновым стало увольнение высокопоставленных полицейских — почти немыслимое явление в современной России как по масштабу, так и по скорости кадрового решения. Принято считать, что россияне очень любят, когда «головы летят», и жаждут этого после каждого скандала, а в среде начальников, напротив, сдавать своих не принято. Так ли это на самом деле и есть ли какая-то логика в том, как в России увольняют директоров школ, пересаживают из кресла в кресло губернаторов и сажают силовиков, «Лента.ру» спросила у политолога Екатерины Шульман.
«Лента.ру»: Сложно припомнить, когда у нас столь показательно рубили головы, да еще и в одном из ключевых силовых ведомств. Как вам такая кадровая политика?
Екатерина Шульман: Да, дело Голунова, если под этим термином подразумевать не сам уголовный нуклеус, а всю совокупность публичных и непубличных политических действий и реакций, отличается от того, что мы наблюдали раньше, и масштабами, и, видимо, последствиями. С одной стороны, сюжет типичный: преследования журналистов и активистов по «неполитическим» статьям УК — за наркотики, хулиганство, вымогательство или нечто еще более экзотическое вроде шпионажа — не новость, и успех общества, сумевшего отбить пострадавшего человека, — тоже совсем не первый случай. Хотя такое быстро забывается — новый день приносит новую жертву, но список этот довольно длинен.
Так что есть типичное, но есть и экстраординарное: скорость происходящего, уровень медийной и общественной солидарности, вовлечение людей с разных концов политического спектра, немедленные кадровые результаты и перспектива законодательных последствий — изменений в антинаркотическом законодательстве. В этом смысле история похожа на конфликт «церковь vs сквер» в Екатеринбурге: вроде бы все как мы много раз видели, но чувствуется и что-то новое, выход на иной уровень политической значимости.
Уволенные из ГУВД — не стрелочники, а два высокопоставленных генерала. Интересно, что увольнение одного из них, начальника УВД по ЗАО Москвы, вызвало протесты его подчиненных, которые теперь массово пишут заявления об уходе, совсем как сотрудники отдела политики «Коммерсанта» (позже в полиции опровергли массовый исход сотрудников — прим. «Ленты.ру»). Публичность и солидарность — она, как выясняется, для всех.
Это разовая реакция властей на неординарную ситуацию или в будущем мы и не такое увидим?
Я напомню, что многие годы мы с удивлением смотрели на западные практики — когда случается какой-нибудь пожар и вдруг уходит в отставку министр внутренних дел. Он что, поджигал? Или лично тушил? Он ни при чем, думали мы. А сейчас постепенно мы начинаем понимать, в чем смысл этой практики. Действительно, руководитель непосредственно не вовлечен ни в осуществление правонарушения, ни в ликвидацию его последствий. Но он своей репутацией отвечает за все свое учреждение. Поэтому, если в нем происходит что-то нехорошее, он должен уйти или хотя бы публично предложить это сделать.
Еще раз повторю: нам до такого еще далеко, но некоторые признаки этого появляются. Начальственные люди стали бояться публичного шума: если раньше можно было сказать, что нас это все не касается, а важно только то, что скажет вышестоящее начальство, то теперь выясняется, что то, что люди говорят, тоже важно.
Такого рода добровольные отставки из-за шумного медийного скандала — это вообще новое для нас явление. И оно не так уж и распространено, как, может быть, мы бы того хотели. Эта практика приходит к нам постепенно. Из-за повышенной прозрачности, из-за того, что любая информация очень быстро распространяется, становится общедоступной, всякого рода скандалы становится труднее заметать под ковер. Поэтому время от времени происходит нечто такое, что поднимает высокую волну народного возмущения, и приходится жертвовать какой-то фигурой на доске ради того, чтобы утихомирить общественность.
И то это делается довольно неохотно. Давайте вспомним, например, историю Ольги Глацких. Уж какой был шум, какой скандал — и все равно долго-долго начальник не хотел ее отпускать и был вынужден уволить, только когда скандал вышел на федеральный уровень. А после этого ей нашли место не хуже, чем то, что было.
При этом надо сказать, что тенденция эта развивается довольно быстро и связано это прежде всего с состоянием общественного мнения. Каждый следующий скандал громче предыдущего, а жертвы, которые приходится приносить общественному возмущению, все весомее. То, что еще несколько месяцев назад не казалось достойным поводом для отставки чиновника, — например, он сказал что-то не то на публике, — теперь становится достаточным для того, чтобы им пожертвовать. Кто попался на нехороших высказываниях, имеет все шансы пострадать.
Сила публичного шума возрастает настолько, что бюрократическая вертикаль не может не реагировать. Реагировать она пытается преимущественно как ящерица — отбрасывая хвост, чтобы сохранить все остальное.
«В нормальном обществе уход в отставку — не конец света»
А не слишком ли поспешно порой приносятся кадровые жертвы?
Всякая практика имеет свою оборотную сторону. Теоретически достаточно громкий медийный шум способен разрушить карьеру человека, который, может быть, хорошо работал и стал жертвой случайного стечения обстоятельств. Такое тоже может быть. Но положение, при котором никакие происшествия, никакие реальные провалы в работе не влияют на карьеру человека — оно хуже. Оно на самом деле гораздо хуже, потому что это полная неподотчетность. Если у тебя все горит, взрывается, падает, крыша проваливается, люди гибнут, а ты при этом продолжаешь сидеть на своем месте, потому что умеешь хлестко писать в Twitter или ты чей-то родственник, — это нестерпимое положение.
Наряду с этим бывают случаи, когда под раздачу попадает хороший директор школы, и многие считают, что не надо было ему уходить. Но как мы видели, например, в Приморье в случае с BDSM-вечеринкой школьников, которая оказалась никакой не BDSM-вечеринкой, директор и не ушла. А о скандале быстро все забыли, потому что он возник явно на пустом месте. Но сама готовность написать заявление об отставке — скорее хороший признак. Человек не должен вцепляться до побелевших пальцев в свое кресло. В конце концов, в нормальном обществе уход в отставку — это не конец света. За ним не следуют тюрьма, социальная погибель, разорение и нищета. Ну, пришел на должность, ушел с должности… Это не единственная должность на белом свете. Ничего особенно трагического в этом нет.
Такого рода разбирательства ведь прежде всего нужны обществу. Не создается у вас впечатление, что они обречены быть поверхностными? Продемонстрировать, что кто-то несет ответственность, что-то делается, да и все.
Разумеется, социальные сети не заменяют кадровую политику. Разумеется, невозможно себе представить, что единственным мерилом успешности человека на той или иной должности будет его профиль в социальных сетях. Потому что, знаете ли, много сердечек, поцелуйчиков и лайков тоже можно себе организовать. Можно быть всенародно любимым в Instagram и при этом очень неэффективным руководителем или работником. Публичность — не единственный инструмент, но это некоторый канал обратной связи с реальностью, которой нашей бюрократической машине катастрофически не хватает. Она очень замкнутая, очень закрытая, она живет исключительно среди своих и общается только со своими. Поэтому любая возможность постучать им в окошко снаружи — это великое общественное благо.
Повторю: это не заменяет настоящей подотчетности. Гражданский контроль над государственной службой и правоохранительными органами осуществляется не посредством полиции лайков или полиции комментариев. Это абсолютно другой набор инструментов, гораздо более ощутимый и существенный. Прежде всего это регулярные выборы, это политическая конкуренция, ротация власти посредством электоральных механизмов, это настоящая открытость и транспарентность (не открытость высказываний, а открытость данных о том, как работает то или иное ведомство, как оно расходует свой бюджет, из чего этот бюджет образуется), возможность влиять на все это посредством представительных органов — парламентов разных уровней.
Давайте вспомним базовые вещи из букваря: основной инструмент гражданского контроля — это парламент. Это разноуровневые представительные и законодательные органы. Граждане избирают туда своих представителей, а эти представители контролируют исполнительную власть. Это механизм, который человечество придумало много веков назад и успешно им используется. Точнее, успешно им пользуются те, у кого ума хватило у себя его установить. У кого ума пока не хватило — с теми более сложная ситуация. Но даже в самых развитых парламентских демократиях социальные сети — это тоже инструмент народовластия, инструмент прямого участия.
В нашей ситуации это все, конечно, приобретает несколько комический оттенок, потому что иные инструменты отсутствуют, а институты гражданского контроля находятся в спящем состоянии. Но еще раз повторю свою основную мысль: это лучше, чем ничего. Это хуже, чем настоящая система сдержек и противовесов, но в условиях той степени герметизации системы власти, какую имеем мы, это хоть какая-то форточка в реальность.
Что касается того, что человека уволили, но назначили на другую должность, давайте уж не будем избыточно кровожадными. Если речь идет о том, что кто-то ляпнул что-то не то, мы же не хотим, чтобы этого человека расстреляли? Мы вообще не хотим, чтобы кого бы то ни было расстреляли. Мы не ждем, что он после этого пойдет с сумой по дорогам. Ну назначили на другую должность — и хорошо. Когда говорят, что героям скандалов этот медийный шум безразличен, что он ни на что не влияет или даже как-то помогает им укрепить свои позиции в качестве «жертв несправедливого наезда», — это не так. Представьте, что у вас была бы возможность задать вопрос, скажем, фигурантам антикоррупционных расследований: хотели бы они, чтобы этого не случилось, или им это безразлично? Конечно, они хотели бы, чтобы всего этого не произошло, чтобы пылающее око публичности никогда на них не обращалось.
«При следовании принципу отбрасывания хвоста система жертвует пешками»
Но чем ниже должность, тем легче вылететь?
Разумеется, чем выше на иерархической лестнице люди, тем они защищеннее и изолированнее от той реальности, которая их окружает. Конечно же, при следовании принципу отбрасывания хвоста система жертвует пешками, а не более важными фигурами. Это правда. Мы знаем примеры многих высокопоставленных госслужащих, которые годами находятся в центре такого водоворота обсуждений. И не в связи с тем, что они что-то не то сказали, а в связи с тем, что (не будем показывать пальцем) у них ракеты попадали. И знаете — ничего. Никаких последствий не наступает.
Поэтому, прежде чем мы начнем жаловаться на этот инструментарий общественного вмешательства как избыточно жестокий, грубый или некомпетентный, давайте вспомним, насколько он ограничен. Да, мы можем мелкую сошку покусать. Но, еще раз повторю, этого недостаточно, этого мало, хоть и лучше, чем ничего. Раньше не было и этого.
Действительно, раньше этого не было. А теперь вот генералов увольняют. Можно ли надеяться, что через какое-то время можно будет покусать и кого-то покрупнее?
С одной стороны, система пытается обороняться. Чувствуя угрозу, она начинает огораживаться с удвоенной силой. Все эти несколько комические (конечно, кроме тех, кто попал под раздачу) законы «об оскорблении величества», все это знаменитое «Неуважай-Корыто» — оно, конечно, про усиленное огораживание в условиях истощения запасов народной любви. Почему это про нас пишут нехорошее? Давайте мы будем за это деньги брать. Это не очень эффективный и широкий репрессивный инструмент. С покойной статьей 282 Уголовного кодекса новые «оскорбительные» статьи КоАП, конечно, не сравнятся, тем не менее это достаточно глупо и неприятно.
Ну, а для тех, кто под это попал, тем более неприятно. 30 тысяч рублей никто не хочет платить только потому, что назвал мэра города Буй нехорошим словом в записи во «ВКонтакте». Причем в случае с мэром города Буй они захотели притянуть даже уголовную статью 319 «Оскорбление представителя власти». Ума лишились последнего! Я надеюсь, что это далеко не зайдет. Аналогичная ситуация в Екатеринбурге. Когда президента оскорбляют — заводят административное дело. А когда мэра Буя и неведомого полицейского в Екатеринбурге — сразу уголовное. Иерархия не соблюдается — хорошо ли это?
Система сопротивляется, но, с другой стороны, есть какое-то внутреннее ощущение, что прозрачность и публичность необратимы. Интернет обратно не закроется. Люди не станут меньше в нем находиться. Уровень «интернетизации» у нас в России очень высок. Это типичное свойство Второго мира, в котором стационарные телефоны были не везде, зато мобильная связь теперь всюду.
В 2018 году число тех, кто ежедневно заходит в интернет, у нас превысило число людей, которые ежедневно включают телевизор — 75 и 70,4 процента. Это данные аналитической компании Mediascope для граждан старше 12 лет в городах с населением более 100 тысяч жителей. Если вам кажется, что это какая-то нетипичная Россия, я вам скажу, что это и есть настоящая Россия. Россия — это городская страна. У нас, согласно данным Росстата, в городах живет 74,4 процента населения, и у нас продолжается урбанизация. Люди продолжают переезжать из сельской местности в города и из малых городов в крупные. Это отдельный большой социальный процесс со своими светлыми и темными сторонами, мы сейчас его не обсуждаем, а только фиксируем.
Люди живут в городах, люди пользуются интернетом. Люди все больше и больше в нем находятся. Интернет перевешивает телевидение по объему аудитории, по скорости распространения информации он его уже обогнал некоторое время назад. И фарш невозможно провернуть назад. Поэтому, конечно, можно всем госслужащим запретить иметь аккаунты в социальных сетях — это пытаются сделать, например, для военных и для правоохранителей. Но у них найдутся жены, дети и племянники, которые все равно захотят свою порцию лайков и сердечек и неожиданно для себя обретут нежеланную славу, демонстрируя, например, подозрительно высокий уровень потребления или делясь со вселенной своими мыслями по какому-нибудь чувствительному социально-политическому поводу.
Кроме того, параллельно происходит принудительное вытаскивание госслужащих в социальные сети. У каждого губернатора должен быть Instagram и Twitter, где идет большая политическая жизнь. В регионах это часто мощный инструмент для того, чтобы привлечь внимание власти к какой-то проблеме. Так что это уже никуда не денется и будет только развиваться.
«В тот момент, когда уступка происходит, общественное мнение она уже не удовлетворяет»
Возникает вопрос, насколько это может стать реальным инструментом для ротации власти.
Я бы не преувеличивала эти возможности. Повторю свою предыдущую мысль: ничто не заменит выборной ротации. Настоящая сменяемость власти происходит посредством выборов, а не посредством постов в Instagram, комментариев и перепостов. Надо смотреть в глаза реальности. Но что делает это массовое обсуждение? Оно создает пространство публичного высказывания, в котором постепенно вырабатывается некая норма, какое-то ощущение того, что приемлемо, а что неприемлемо, что можно говорить, а чего нельзя говорить. И мы видим, что эта норма меняется довольно быстро.
Ну, например. Я не могу сказать, что стали универсально неприемлемыми сексистские шутки. Этот идиотический сорт юмора пока довольно распространен, хотя прогресс есть и тут: оскорбительная реклама с использованием гендерных стереотипов встречает активное сопротивление, и компании предпочитают от нее отказываться. Но, например, шутки над инвалидностью, употребление медицинских терминов как ругательных — обратили внимание, что это ушло? Ведь в публичной полемике уже никто не называет оппонента дебилом и шизофреником. Еще продолжают называть говорящих женщин истеричками, но я надеюсь, что это тоже уйдет, потому что это вообще ложный квазимедицинский термин: нет такой болезни «истерия». Тем не менее в этом норма меняется. И если человек, например, публично заявит, что даунам не место в кафе, где здоровые люди отдыхают, он будет подвергнут остракизму.
Это очень важные сдвиги. Они как раз по Пушкину — прочнейшие изменения нравов, которые происходят без насильственных потрясений. Это происходит постепенно, это можно заметить, лишь оглянувшись назад. Но это уже никуда не девается, и люди живут с тем, что так можно, а вот так — уже совсем никак нельзя. Уйдут шутки об изнасилованиях, уйдет сексистский юмор. Это все уйдет, когда уйдут нормы поколения, рожденного в 1950-е. Это сейчас — поколение начальства, а начальство задает стандарты. Они будут уходить, и стандарты будут меняться.
У нас возникает ощущение, что в соцсетях все ругаются, что все стали грубые и агрессивные. А на самом деле нет, социальные сети — великий гуманизатор. Они делают видимыми тех, кто был невидим. Они дают голос тем, кто был безгласен. Ведь невидимые — самые бесправные. Кого видно — тех труднее дискриминировать.
Вам не кажется, что допускать это будут только до определенного предела?
Мы с вами уже об этом сказали. Нижестоящих выбрасывают достаточно легко. Начиная с определенного уровня уважаемого человека уже нельзя потревожить только потому, что какие-то люди что-то про него сказали. Это, с точки зрения обобщенного начальства, выглядит как неадекватная уступка общественному мнению.
Вот смотрите, что происходит, например, с губернаторами, у которых в регионе идут протесты. В момент протеста и сразу после никогда никого не увольняют. У нас считается, что это избыточная степень уступки. Почему — совершенно непонятно, но традиция такая, и пока она соблюдается.
Скажем так, аккуратно: это традиция определенного поколения администраторов. Это специфический набор ценностей, которых придерживаются люди, воспитанные и выросшие в такой парадигме. Они сейчас — начальство. Поэтому они транслируют свои нормы сверху вниз. Социальные нормы вообще транслируются сверху вниз по иерархической лестнице. В этом, собственно, состоит ответственность вышестоящих. Они, как говорили при советской власти, подают пример. Точнее будет сказать, задают планку допустимого. Так вот они считают, что ни в коем случае нельзя уступать общественному давлению, потому что оно неквалифицированное, извне инспирированное и вообще fake news и враждебная пропаганда. Нельзя ни в коем случае идти навстречу, надо держаться до последнего.
Но это последнее, до которого надо держаться, через некоторое время наступает. Мы же редко смотрим назад, это только скучные эксперты смотрят на то, что было раньше. А все остальные смотрят вперед и обращают внимание только на сегодняшнюю новость, в крайнем случае — на вчерашнюю. Если мы посмотрим, что стало с теми руководителями, у которых в регионах были протестные эпизоды, мы увидим, что через некоторое время многие из них ушли.
Они не то чтобы ушли в наручниках — мы с вами не кровожадные. Но они ушли. Тот же Аман Тулеев после пожара в «Зимней вишне», когда жители региона просили президента его уволить, спустя какое-то время перестал быть губернатором, и теперь дает грустные интервью о том, что те, кому он помог, кого вскормил молоком на своей груди, его забыли, бросили и не здороваются. Это все тоже понятно, очень по-человечески, и написано еще на египетских пирамидах.
Тем не менее то, что случилось, например, с Тулеевым. Сначала говорят: нет, надо разобраться. Потом, глядишь, разобрались — и сделали то, чего люди хотели.
В этом есть одна засада. В тот момент, когда уступка происходит, общественное мнение она уже не удовлетворяет. Люди не воспринимают это позитивно, не радуются — грубо говоря, потому что поздно. То есть эта политика власти в стиле «мы не уступим, когда вы на нас давите» приводит к тому, что они лишаются важного инструмента удовлетворения общественного мнения какой-нибудь ритуальной жертвой. Когда эта жертва все же приносится, она уже не воспринимается как жертва. Уже никто не рад.
Вектор общественного возмущения уже направлен на кого-нибудь другого. Например, на губернатора, который пришел после Тулеева и тоже сказал что-то не то. Возмущаются уже им. А его уволят теперь после морковкиного заговенья. Соответственно, градус недовольства не снижается, хотя он мог быть снижен, если бы принимали кадровые решения вовремя.
Помимо таких увольнений «спустя время» ведь бывают еще увольнения «наверх».
Знаете, крайне мало случаев, чтобы губернатор возвращался в Москву с повышением. Единственный пример, который приходит в голову, это экс-врио губернатора Калининградской области Евгений Зиничев, который теперь возглавляет МЧС. Но он был настолько мимолетным калининградским губернатором, что не вписывается в эту тенденцию. Можно отнести к этой категории и нынешнего министра строительства и ЖКХ, бывшего губернатора Тюмени. Но в основном карьеру делают все же в Москве, а не в провинции.
А увольнения на должности примерно того же ранга? Как Вадим Потомский, который из губернаторов Орловской области перешел в замы полпреда президента в ЦФО.
На самом деле если спросить самого отставника и он бы честно ответил, то как вы думаете, предпочел бы он быть хозяином губернии или заместителем полпреда? В структуре, которая почетная и президентская, но не очень ясно, каковы ее полномочия…
Начальство между собой очень хорошо различает свои ранги. Это нам кажется, что они там все начальники и все на одно лицо. Дело в том, что есть должности, которые дают возможность распоряжаться ресурсами, а есть такие, которые ничего не дают, кроме приемной и машины с шофером. Это, конечно, лучше, чем ничего, но по сравнению с тем, что было, — довольно грустно.
Человек, который на своем посту руководителя доставил неприятности федеральному центру, то есть допустил какой-то скандал, в который центру пришлось вмешиваться и разруливать, получает, как нынче принято выражаться, жирный минус в карму. Если он не совершил каких-то преступлений против базовой лояльности, то наказывать его, наверное, не будут. Но его следующая должность будет не равна предыдущей.
«Единственным способом выкинуть человека из системы оказывается уголовное преследование»
Вам не кажется, что это скорее военная логика?
Это плохая логика. Особенно она плоха тем, что наша бюрократическая машина очень перенаселена, там просто очень много людей. Если всех, кто находится выше определенной ступени, сохранять и только пересаживать со стула на стул, то мы с вами оказываемся в ситуации детской игры, когда все бегают под музыку вокруг стульев, на которые надо успеть сесть, когда музыка стихнет. Стульчиков-то ограниченное количество, а бегающих — неограниченное.
В результате система не самоочищается, она не может исторгнуть продукты своей жизнедеятельности. Единственным способом выкинуть человека из системы оказывается уголовное преследование, что в высшей степени противоестественно. То есть уйти можно либо вперед ногами, либо в тюрьму. Но это плохо для здоровья системы, это плохо для этих людей.
Вообще, это «сохранение в команде», которое снаружи выглядит как корпоративная лояльность и сбережение людей, для тех, кто внутри, выглядит совершенно не так. Многие из них, скажу я, ни на кого не показывая пальцем, дорого бы дали, чтобы их отпустили с их должностей, чтобы они могли уйти и дальше пользоваться тем, что они, скажем так, накопили. Мирно и спокойно и, может быть, даже вне России. Но это, начиная с определенного этажа, уже невозможно. Никого не отпускают.
Соответственно, им приходится сидеть и ждать, пока за ними придут силовики, либо сидеть под санкционным режимом, не имея возможности наслаждаться теми благами, за которые они столько, понимаете ли, трудились, столько прошли, стольким пожертвовали. А теперь получается, что это золото, превращающееся в черепки.
А ведь действительно, преследование тех же Абызова и Арашукова выглядит чем-то из ряда вон выходящим, и обычных людей не разубедишь в том, что провинились эти двое отнюдь не тем, что им предъявляют. Чем-то другим…
Социологические опросы показывают, насколько низок процент тех, кто верит, что такого рода высокопрофильные аресты есть борьба с коррупцией. Все уголовные дела последнего времени воспринимаются либо как последствия внутренней конкурентной борьбы, либо, как любят говорить респонденты, «чтобы отвлечь граждан от проблем» — переключить их внимание на что-нибудь. В общем, люди как-то вот не верят.
Последнее громкое дело, которое было положительно воспринято общественным мнением (не то чтобы полностью положительно, но это был ощутимый процент людей), — дело тогдашнего министра экономического развития Алексея Улюкаева. Это понравилось людям, ощутимый процент опрошенных одобрил, что изловили целого министра.
После этого все последующее никакого сравнимого впечатления не производит. Если кто-то думает, что таким способом можно воздействовать на общественное мнение, то это не так. Это не вызывает у людей никакой радости. Это не вызывает у них ощущения, что ведется борьба с коррупцией. При этом сам объем внутриэлитных репрессий довольно высок. В общем-то у нас много уголовных дел против госслужащих и сотрудников правоохранительных органов, и из них на радары медиа попадают далеко не все. Например, сколько на просторах России сажаютмэров, даже страшно посчитать.
Все это несколько меняет правила игры. Люди не перестали применять коррупционные практики — таких смелых выводов я делать не буду, но посадок стало больше. Это правда. Просто потому, что много кто попадается: высокопоставленные сотрудники МВД и прокуратуры, даже, страшно сказать, людей из самой ФСБ арестовывают. Последнее дело начальника отдела управления «К» в этом смысле очень своеобразное. Такого еще не было. Были аресты в ФСБ, вроде знаменитого дела «Шалтая-Болтая», но это была госизмена-шпионаж — традиционные эфэсбэшные грехи. А вот так, чтобы за коррупцию, да еще и с демонстрацией коробок с наличными, как с полковником Захарченко, — это, в общем, новация. И это подтверждает, что продолжается рост внутриэлитной конкуренции в условиях сужения ресурсной базы.
А логика какая-то прослеживается или акторы такой «кадровой политики» действуют импульсивно?
Я не могу об этом судить, поскольку это сфера закрытая, а выдумывать не хочется. По моим впечатлениям, на основе тех данных, которыми мы располагаем (а я никогда не пользуюсь никакой закрытой информацией и вам не советую: все, что нужно знать, находится в открытых источниках, нужно уметь ими пользоваться. У нас есть достаточный объем данных, чтобы об этом судить, ведь наша обширная бюрократия много о себе говорит и много чего публикует), — не видно, чтобы был какой-то штаб, который вырабатывает стратегию. Я не вижу признаков наличия единого командного пункта.
Фразы вроде «вы же понимаете, что это невозможно без санкции на самом верху» произносятся всегда таким уверенным голосом, но хочется спросить, на основании чего люди это говорят. А вам не кажется, что санкция дается задним числом? Если ты успешно провел свою операцию — то дальше ты молодец. А если нет — то сам виноват, тебе никто ничего не поручал. Может быть, это будет более реалистичным описанием того, что происходит на самом деле.
Я не понимаю, на основании чего все эти утверждения делаются. Не видно никакой единой стратегии. Не видно никакого общего стиля. Из того, что я наблюдаю, могу сказать следующее: есть общий принцип сохранения баланса между силовыми группами. Он состоит в том, что никакая одна группа не должна усилиться до такой степени, чтобы перевесить все остальные. И, соответственно, никакие две группы не должны возникнуть, победив все остальные и встав друг напротив друга, потому что это сводит задачу к предыдущей. На этом поле должно быть некоторое количество силовых акторов, и они не то чтобы должны быть все равны друг другу, но в целом должны друг друга уравновешивать. Вот эта логика прослеживается.
Она прослеживается регулярно. Начиная с того, как из прокуратуры был выделен Следственный комитет — для того, чтобы был баланс, — и далее, несмотря на все то, что с ним и его руководителем происходит, несмотря на все усилия прокуратуры по поглощению Следственного комитета обратно, он не поглощается. Из МВД была выделена вся ее вооруженная часть, она образовала Росгвардию. Одновременно в МВД были влиты две службы — ФСКН и ФМС. После ареста Улюкаева то, что называлось «спецназом Сечина» в составе ФСБ, видимо, все-таки тихо было уволено оттуда.
ФСБ выглядит первой среди равных, это самая сильная спецслужба, которая может уничтожать представителей всех остальных. Но сейчас мы видим, что в ФСБ подразделение «К», которое курировало весь наш банковский сектор, тоже подвергается зачистке.
То есть если мы внимательно следим — а специалисты за этим балансом следят внимательно, — мы видим, что пока он сохраняется. Когда его перекосит, это будет знак того, что система меняется. Есть ощущение, что истинная задача верховной власти — это не санкционировать аресты и не планировать посадки, а следить за этим эквилибриумом. Он не должен нарушиться, никто не должен чрезмерно усиливаться, но и слабеть никто не должен до такой степени, чтобы его загрызли соседи. Вот за этим, как мне кажется, верховная власть следит. Все остальное происходит более или менее самотеком.
Глава компании Mangold Consulting Клаус Мангольд и председатель правления ПАО «Газпром» Алексей Миллер (слева направо)
Фото: Михаил Метцель / ТАСС
Немецкие компании, работающие в России, и отечественный бизнес роднит общая беда — и те, и другие в значительной степени страдают от давления западных санкций на Москву. В течение нескольких лет товарооборот сокращался, немецкие компании покидали ранее прибыльный для них российский рынок, и в итоге экономика Германии, по некоторым оценкам, потеряла 20 миллиардов евро. В четверг, 12 октября, представители крупного немецкого бизнеса собрались за одним столом с российским президентом и рассказали о своих проблемах.
На встрече с Владимиром Путиным, организованной по инициативе Восточного комитета немецкой экономики (влиятельная организация, лоббирующая интересы фирм, работающих в Восточной Европе), немецкий бизнес был представлен руководителями двух десятков предприятий, в том числе Metro, Linde, Knauf и Bauer. С российской стороны присутствовали профильные министры и помощники президента, а также председатель правления «Газпрома» Алексей Миллер. Кроме того, на встречу почти неожиданно для себя попал президент Казахстана Нурсултан Назарбаев. «Спасибо, что вы не стали говорить по-немецки. А то бы ничего не понял», — пошутил он в начале встречи.
Но, пожалуй, наибольший резонанс вызвало участие в совещании представителя концерна Siemens. Минувшим летом разразился скандал с поставкой четырех газотурбинных установок этой компании в Крым. Поскольку о таком с немцами не договаривались, концерн объявил, что его доверие обмануто, и пригрозил свернуть свой бизнес в России. Однако в итоге не только отказался от крайних мер, но и выразил намерение побороться за подряды на модернизацию российских электростанций. Да и контракты на производство современных скоростных поездов, «Ласточек» и «Сапсанов», остались в силе так же, как и другие соглашения в сфере транспорта, строительства и здравоохранения.
Впрочем, без последствий не обошлось. Концерн ввел дополнительную систему контроля за движением своих товаров, а Совет Евросоюза расширил санкционный список в отношении Москвы тремя физическими и тремя юридическими лицами.
Все это время в Кремле ситуацию комментировали сдержанно, а в российских бизнес-кругах призывали не устраивать драму из происходящего. Немецкий бизнес, хотя и сетовал на обманутое доверие, выступил против новых санкций США. Восточный комитет прямо заявлял, что Вашингтон под видом защиты международного права желает продвинуть собственные экономические интересы.
Продавая сжиженный газ дороже российского, США пытаются решать судьбу поставок энергоносителей в Европе. И это, само собой, вызывало негодование в Берлине. Особенно на фоне бума в торговле Германии со странами Восточной Европы — за первые пять месяцев текущего года ее объем подскочил сразу на 22 процента (до 52 миллиардов евро) по сравнению с аналогичным периодом прошлого года. Один из самых высоких показателей приходится как раз на Россию. И Москва рассчитывает, что немецкие компании продолжат работать в стране.
На встрече в Бочаровом Ручье российский президент подчеркнул, что на фоне восстановления экономического роста откроются и новые возможности «для наших друзей из-за границы, из Германии в частности». По его словам, Россия готова создавать все условия, чтобы иностранные предприниматели чувствовали себя на нашем рынке комфортно. Путин тут же перечислил, на что именно готова Москва: совершенствовать законы, снимать избыточные административные барьеры, вкладывать ресурсы в инфраструктуру и подготовку кадров.
При этом не стоит ограничиваться только крупными проектами, подчеркнул Путин. «В ФРГ на долю малого бизнеса приходится более половины ВВП страны, у нас значительно меньше», — признал российский президент. Но у Москвы есть задача довести уровень малого и среднего бизнеса до 40 процентов. Правда, к далекому 2030 году.
«Конечно же, нам интересно, что в целом затрудняет пока, если такое есть, ведение бизнеса в России», — обратился он к предпринимателям.
Однако из открытой части встречи журналистам удалось заслушать лишь один доклад — председателя Восточного комитета Вольфганга Бюхеле. И его выступление носило скорее вступительный характер. Немец отметил, что встреча проходит в «интересные времена»: в Германии формируется правительство, а в России грядут президентские выборы. «И мы все задаемся вопросом, что это значит для наших отношений», — заметил Бюхеле. По его словам, большинство немцев не сомневаются, что с Москвой надо налаживать связи и преодолевать трудности.
Вторая тема, которую Бюхеле обозначил как чрезвычайно волнующую немецкий бизнес, — новые санкции против России. Ничего хорошего в такой политике нет, ограничительные меры только способствуют усилению неопределенности. Но все-таки в Германии сейчас позитивное отношение к инвестициям в Россию, заверил Бюхеле.
Поговорив еще немного о «добрых новостях» — растущем товарообороте и новых совместных проектах, немец решил, что самое время поздравить российского президента с недавним днем рождения.
Не постеснявшись напомнить Путину его возраст, он заметил, что они ровесники с Восточным комитетом. «Это нас объединяет», — сказал Бюхеле. Но еще теснее два государства свяжет чемпионат мира по футболу, который Россия проведет в 2018 году. Одержав победу на прошлом мундиале, немцы не сомневаются, что вновь выйдут в финал. Поскольку в отношении российской сборной такой уверенности нет ни у кого, Бюхеле вручил Путин футболку сборной Германии с номером 9 и статуэтку советского вратаря Льва Яшина. «Пусть эти два сувенира принесут и вам удачу, — пожелал председатель Восточного комитета. — И тогда наверняка мы встретимся в рамках финала турнира».
Впрочем, такого безграничного оптимизма в отношении российско-германского партнерства Путин, кажется, не испытывал. Попросив прессу покинуть зал, он предложил бизнесменам высказываться дальше. Уже не под запись.
Мальчику пять месяцев. У него синдром короткой кишки. За свою жизнь Максим уже перенес четыре тяжелейшие операции. У него удалена часть тонкого и толстого кишечника. В результате обычную пищу организм не усваивает, необходимо внутривенное питание. Для Максима это вопрос жизни и смерти. Питание стоит очень дорого и бюджетом не оплачивается. Нужна помощь. Примите участие в совместном благотворительном проекте Русфонда и «Ленты.ру».
Влада, мама Максима, родилась в Западной Сибири, на полуострове Ямал. Когда она училась в старших классах, в Молдавии заболела ее бабушка. За бабушкой нужен был уход, и Влада с мамой и младшим братом переехали в Молдавию, да там и остались жить, будучи при этом гражданами России.
Родной Ямал навсегда остался в памяти Влады сказочной страной, где небосвод переливается северным сиянием — синими, зелеными, бирюзовыми всполохами.
Владе 18 лет. Внешне ее можно было бы принять за школьницу, если б не взрослый взгляд огромных глаз, то и дело закипающих слезами… Когда Влада была беременна, во время очередного УЗИ врач заметил, что кишечник у ребенка расширен. Будущую маму успокоили: все рассосется, в крайнем случае будет небольшая непроходимость, которую быстро устранят. А через две недели Максимка уже появился на свет в кишиневском Центре матери и ребенка. В первый день ребенок почти не ел, проглотил лишь несколько капель молока, после чего у него начались приступы рвоты с зеленью. Мама тут же забила тревогу, но врачи говорили ей, что малыш так адаптируется к новому питанию.
На следующее утро при осмотре педиатр заметила, что у ребенка живот как камень. Максима в тот же день забрали на операцию. Она длилась около пяти часов. Мальчику удалили почти весь тонкий кишечник. На живот вывели стому. О том, что вырезали и часть толстой кишки, молодой маме даже не сообщили. Прогнозы были самыми печальными: у ребенка почти не было шансов.
В реанимации малыш провел около трех недель. Он таял на глазах.
Питание не усваивалось, мальчика постоянно рвало, он жил на капельницах. Но врачи будто поставили крест на крошечном пациенте: не назначали ни рентгена, ни УЗИ — ничего.
— К нам уже практически не заходили. Иногда заглянут: «Рвало?» — «Да, рвало!» — и дверь закрывалась. Они словно ждали, пока мой сын умрет, — у Влады дрожит голос. — Я поняла, что потеряю ребенка, и начала искать в интернете клинику, где лечат синдром короткой кишки. У меня же российское гражданство, на родине должны помочь! Дозвонилась в московскую Филатовскую больницу и попала на профессора отделения хирургии новорожденных Ольгу Мокрушину. В тот же день мне прислали приглашение на плановую госпитализацию.
И только тогда в кишиневской больнице засуетились. Сделали Максиму рентген и УЗИ и начали отговаривать Владу от поездки в Москву. Препятствовали во всем: не дали выписку из истории болезни, отказались выдать справку для российского посольства, чтобы ускорить оформление свидетельства о рождении и загранпаспорта. Молодую маму пугали полицией: мол, ее действия угрожают жизни ребенка, так как он в тяжелом состоянии и может не перенести перелет. Дошло до того, что в день выписки Максиму отключили капельницу, и малыш несколько часов не получал физраствор.
— В посольстве России мне сделали все документы буквально за 15 минут. Когда в окошко протянули паспорт и свидетельство о рождении Максима, я разревелась. Утром мы полетели в Москву.
В Филатовской Максим сразу попал на операционный стол. Хирургам открылась страшная картина: кишечник в месте анастомоза — соединения толстого и тонкого кишечника — был перекручен, это и стало причиной непроходимости. К тому же образовалось множество спаек. Врачам пришлось выводить две стомы на живот.
— После операции сыночку сразу стало лучше, — говорит Владлена. — Прекратились приступы рвоты. Максимка теперь активный, требует внимания, улыбается, агукает, переворачивается — познает мир.
Через два месяца малышу выполнили плановую реконструкцию кишечника, убрали стомы и поставили катетер постоянного ношения для введения внутривенного питания. За два месяца в Филатовской больнице Максим уже набрал два килограмма. — Когда сын выздоровеет, я отвезу его на Ямал, чтобы он увидел северное сияние, — мечтает Влада. — А сейчас его жизнь полностью зависит от лечебного питания, которое мы не можем оплатить. Но я верю, что Максиму помогут!
Для спасения Максима Липчана нужно собрать 1 389 150 рублей.
Педиатр Детской городской клинической больницы №13 имени Н.Ф. Филатова Елена Костомарова (Москва): «Максим поступил к нам в состоянии сильного истощения с симптомами кишечной непроходимости. Ребенку была проведена операция по экстренным показаниям, во время которой выяснилось, что у него множественная атрезия (недоразвитие) тонкой кишки. В связи с выраженным спаечным процессом в брюшной полости ребенку была выведена стома. В январе Максиму выполнили вторую реконструктивную операцию на кишечнике. В ближайшие месяцы по жизненным показаниям необходимо внутривенное питание, но со временем мальчик сможет питаться самостоятельно».
Стоимость внутривенного питания на полгода 1 389 150 рублей.
Дорогие друзья! Если вы решите помочь Максиму Липчану, пусть вас не смущает цена спасения. Любое ваше пожертвование будет с благодарностью принято.
Для тех, кто впервые знакомится с деятельностью Русфонда
Русфонд (Российский фонд помощи) — создан осенью 1996 года как благотворительный журналистский проект. Письма о помощи мы размещаем на сайте rusfond.ru, в газетах «Коммерсантъ», «Московский комсомолец», в интернет-газете «Лента.ру», в эфире Первого канала, в социальных сетях Facebook, «ВКонтакте» и «Одноклассники», а также в 148 печатных, телевизионных и интернет-СМИ в регионах России.
За 20 лет частные лица и компании пожертвовали в Русфонд свыше 9,225 миллиардов рублей, на эти деньги возвращено здоровье более чем 18 тысячам детей. В 2017 году (на 2 февраля) собрано 155 362 807 рублей, помощь получили 119 детей. Серьезная поддержка оказана сотням многодетных и приемных семей, взрослым инвалидам, детдомам, школам-интернатам и больницам России.
Фонд организует акции помощи в дни национальных катастроф. Русфонд помог 118 семьям моряков АПЛ «Курск», 153 семьям пострадавших от взрывов в Москве и Волгодонске, 52 семьям погибших заложников «Норд-Оста», 100 семьям пострадавших в Беслане.
Фонд — лауреат национальной премии «Серебряный лучник», награжден памятным знаком «Милосердие» №1 Министерства труда и социального развития РФ за заслуги в развитии российской благотворительности. Руководитель Русфонда — Лев Амбиндер, член Совета при президенте РФ по развитию институтов гражданского общества и правам человека, лауреат премии «Медиаменеджер России» 2014 года в номинации «За социальную ответственность медиабизнеса».
Веронике Ермаковой из Самары шесть лет, но, в принципе, любого дня ее жизни достаточно для доказательства всей непредсказуемой красоты нашего мира. Многое на этом свете кажется людям естественным и объяснимым, но чем больше здорового реализма, тем страшнее и болезненнее обстоятельства, в которых ничего нельзя понять. Рубрику «Жизнь. Продолжение следует» ведет Сергей Мостовщиков.
Вероника Ермакова — редкое и ясное воплощение отсутствия какой-либо ясности. Никто не знает, что с ней, не берется дать определение происходящему внутри этой загадочной девочки. По непонятным причинам внезапно у нее возникает третий круг кровообращения, кровь начинает двигаться по организму, как ей заблагорассудится, раздувает и повреждает сосуды, вызывает внутренние кровотечения. И пока в мире есть один только человек, который с этим справляется, — немецкий доктор Вернер Люк. В Берлине под его руководством Веронике провели уже несколько операций, поставили шунты, удалили селезенку и желчный пузырь, привели в порядок сосуды пищевода и желудка. Звучит все это пугающе, как бездна, а выглядит прекрасно, как Вероника Ермакова, которая радостно живет в бездне красоты и любви. О ней мы и разговариваем с ее отцом Вадимом Ермаковым и матерью Юлией Малыгиной:
Вадим Ермаков:
— У меня в жизни получилось так, что я не уехал, как многие, учиться в институт в Москву. Окончил в Самаре КуАИ, Куйбышевский авиационный институт. Сейчас там что-то перемудрили, сделали Самарский аэрокосмический университет, но я по привычке считаю, что это КуАИ. В то время была такая поговорка: «У кого денег нет, тот идет в пед, у кого деньги есть, идет в мед, у кого ни тех, ни тех, идет в политех, а куаевые ребята… неплохие ребята». Так что мы до сих пор все тут друг друга знаем. Нынешний мэр Самары, например, тоже куаевский. Много вокруг людей, с которыми мы вместе учились. Сейчас они кто банками рулит, кто бизнес ведет, кто в энергетике. Так что я не жалею, что не уехал отсюда. А дети мои, наверное, пускай уезжают, я бы хотел этого. В Москву, в Питер — неважно. Чтобы они оторвались от родителей, чтобы было у них больше возможностей. А я никуда не поеду. У меня здесь бизнес. Россия не та страна, где можно бизнес вести дистанционно, — его быстро у тебя отберут. Бизнес многое значит в моей жизни. Например, благодаря бизнесу я женился на Юле. У меня как-то была парикмахерская, а Юля тогда занималась поставками оборудования. Я приехал покупать это оборудование, вот и купил. Оказалась самая дорогая покупка в моей жизни.
Юлия Малыгина:
— Я всегда хотела, чтобы у меня были дети, мальчик и девочка. Так в конечном итоге и получилось, но не так просто. Оба ребенка у меня от ЭКО, оба из двойни, но еще внутриутробно они потеряли своих братьев и сестер. Когда родился Леша, умерла его сестра-двойняшка. Когда родилась Вероника, умер ее брат. Но это все дела минувших лет. У меня есть жизнь до того, как заболела Вероника, и жизнь после. И, честно сказать, все, что было до, давно ушло и забылось.
Первые полгода с ребенком все было в порядке. Начала она ползать, сидеть, была такая крепкая девочка. А в полгода вдруг стала резко худеть. У нее начался жидкий стул, она таяла на глазах. Врачи приезжают и не знают, в чем дело. Одна реанимация, другая. Не могут ничего понять. Дошло даже до того, что нас просто перестала брать скорая. Еле-еле мы выбили квоту, чтобы поехать в Москву. Она в самолете уже летела вся в трубочках. Два месяца там мы пролежали тоже без толку. Разобраться врачи не смогли. Все это время я искала решение в интернете, на форумах. Узнала про Германию, что туда можно отправить ребенка. С помощью Русфонда мы обзвонили буквально все немецкие клиники, никто не брал Веронику. Но в конце концов в Берлине, в клинике Шарите, нашелся врач-гастроэнтеролог Вернер Люк. Он взялся провести исследование.
В результате этого исследования у нас не появился диагноз, но появилось понимание, что происходит с ребенком. Оказалось, людей с такими симптомами всего четыре в мире. У них в организме три круга кровообращения. Этот третий круг возникает внезапно и по непонятным причинам. Когда он возникает, повреждается один из органов. Кровь меняет направление движения и, неочищенная, под давлением, начинает атаковать организм. Сначала у нас повредился кишечник, там обнаружилось внутреннее кровотечение, из-за которого Вероника, собственно, и страдала. Во время первой операции ей поставили шунт, который снял излишнее давление. Но потом кровь нашла себе другой путь. Вены стали варикозными в пищеводе и желудке. Эту проблему тоже решили, но всякий раз картина все равно меняется. За последние годы нам удалили селезенку и желчный пузырь. И врачи не знают, как поведет себя кровь в следующий раз, чего от нее ждать. Так что мы просто должны ездить и проверяться раз в три месяца.
Нам не говорят ни о каких перспективах. И мы приняли эту правильную позицию: радуемся тому, что есть. Ребенок жив — и слава Богу. Это радикально меняет ситуацию. В Москве, например, нам делали прогнозы: говорили, что Вероника однозначно будет с ДЦП и станет овощем, потому что полтора года она пролежала с трубочками. Но когда мы вернулись сюда и девочка начала ползать, а потом ходить, а потом заговорила и оказалась полноценным человеком, я поняла, что любые прогнозы ничего не стоят.
Вадим Ермаков:
— Мы прошли через все это с большим трудом. Нам и сейчас непросто. Конечно, если теперь посмотреть на ребенка, вы вообще не скажете, что на ней как-то сказалось заболевание и его последствия. Но если бы не благотворительная помощь, добиться этого было бы вообще невозможно. Каждый год приходится платить суммы, сопоставимые с ценой хорошей квартиры в Самаре. Была дилемма, когда Юля из-за отсутствия денег рассматривала вариант остаться в Германии, чтобы лечиться там за счет государства. Но тогда все в семье посыпалось бы, потому что мне в Германии делать нечего, жить я там не хочу.
Как мужчине мне нужно было как-то понять всю эту ситуацию и пройти через нее. Ну представьте. Приходит из Германии счет на 100 евро. Ладно. Утром получил — в обед отправил. Потом 500 евро. Получил — отправил. 3000 евро. Получил — отправил. И вдруг 100 тысяч евро. И я понимаю, что не могу. Даже если до обеда за полцены продам все, что у меня есть, я не перекрою этот счет.
И вот что я скажу. Если в итоге вы находите достойный выход из безвыходной ситуации, это многое меняет в вашей жизни. Никому, конечно, не пожелаю через такое пройти, но я, например, считаю, что мне повезло. У меня появился настоящий якорь — моя семья.
Юлия Малыгина:
— Когда все это началось, я реально думала, что просто сойду с ума. Спасло меня, наверное, только провидение Господне. Я честно скажу: никто не верил, что этого ребенка можно спасти, верила только я. Были моменты, когда мне даже мама говорила: «Успокойся, отпусти, один ребенок у тебя все равно уже есть». Но я говорила: «Нет. Я всех спасу». Муж тоже не ожидал, что все так обернется. Но когда Вероника вернулась, когда он ее увидел, он вдруг понял, что это ребенок. Не тряпочка какая-то, а именно человек. И сейчас он ее, конечно, любит. И она его любит. Потому что жизнь, в принципе, состоит из любви.