Ремонт стиральных машин на дому.
Ремонт посудомоечных машин Люберцы, Москва, Котельники, Жулебино, Дзержинский, Лыткарино, Реутов, Жуковский, Железнодорожный. Раменское. 8-917-545-14-12. 8-925-233-08-29.
Власти назвали размер компенсаций, которую получат пострадавшие и родственники погибших во время теракта в метро Санкт-Петербурга 3 апреля. Общая сумма, выделяемая из федерального и регионального бюджетов, а также питерским метрополитеном может достичь пяти миллионов рублей на одного погибшего. За всю печальную историю терактов в России эти выплаты самые значительные. Правда, эксперты говорят, что все равно жизнь россиянина оценивается в сотни раз меньше жизни англичанина, немца или американца. От чего зависит размер компенсаций при терактах и различных ЧС в России, «Ленте.ру» рассказал доктор экономических наук, заведующий кафедрой «Прикладная социология» Финансового университета при правительстве РФ Алексей Зубец.
«Лента.ру»: Кто решает, сколько стоит жизнь россиянина?
Алексей Зубец: Единой методики оценки не существует. При терактах, например, есть понятие «государственная благотворительность». Это когда из своих фондов власти выделяют какие-то суммы родственникам погибших. Причем и здесь подход разный. При каждой трагедии принимается отдельное постановление правительства. Размер компенсаций зависит от политической конъюнктуры.
От того, насколько сильно трагедия повлияла на общество?
Грубо говоря, учитывается резонанс, который произвела трагедия. У МЧС, например, есть своя методика по паводкам, пожарам. Это не самые резонансные происшествия. До недавнего времени они выплачивали по линии МЧС и региональных бюджетов — по 2 миллиона рублей семьям погибших.
Почему именно такую сумму?
Цифра впервые появилась в 2007 году в Воздушном кодексе. То есть сначала ее использовали для выплат семьям жертв авиакатастроф, а потом распространили и на другие категории. Сумма взята из социологических исследований. Мы выясняли, какую компенсацию в связи со смертью близких сами граждане считают справедливой. Тогда называли сумму в 2,5 миллиона. Государство ее «округлило» в меньшую сторону. То есть главный критерий на который ориентируется государство при выплатах в резонансных трагедиях, — заплатить столько, чтобы в глазах общественности выплаченная сумма казалась достаточной. Чтобы свести к минимуму разговоры о том, что сиротам чего-то недодали. И другой тонкий момент — чтобы компенсации не вызвали бы зависть у окружающих. И ни у кого не появилось бы желания умереть, чтобы родственники смогли улучшить материальное положение.
За последние десять лет самооценка как-то менялась? Жизнь-то дорожает.
Мы ежегодно проводим опросы. По сравнению с 2007 годом, конечно, произошла инфляция. Цены выросли в два раза. Соответственно, и самооценка поднялась в два раза в среднем. По итогам прошлого года граждане, например, считали справедливой компенсацией сумму около 5 миллионов рублей. В этом году опрос еще не закончен. Но, думаю, что цифра эта не сильно изменится. Поскольку продолжается стагнация экономики и росту самооценки это не способствует.
Средний размер компенсаций постоянно отстает от инфляции. Почему?
Государство, может, не так быстро, но реагирует на тенденции. Социологические опросы по самооценке нам заказывает правительство. Компенсация за гибель военнослужащих сегодня составляет примерно пять миллионов, что близко к нашим данным. До сих пор выплаты семьям военных были самые большие. Но сейчас сумма компенсаций семьям погибших в Питере также подросла.
Почему россияне ценят себя так дешево? Они разве не знают, что цена американца или немца — несколько миллионов долларов?
Наши люди плохо понимают, что происходит за нашей западной границей. На федеральных каналах вы не найдете разговора о том, что родственники жертв катастрофы в Европе получают миллионы. Даже если в каких-то СМИ что-то такое промелькнет, одного раза мало. Должна быть какая-то социальная кампания, нацеленная на то, чтобы общество выше себя ценило. На Западе этим занимаются сообщества юристов, защищающих права потерпевших. У нас тоже они есть, но не такие сильные.
Кроме того, для большинства россиян пять миллионов — очень значительная сумма. Почти 90 процентов граждан такие деньги в руках никогда не держали. Самооценка стоимости жизни зависит от дохода и в значительной степени определяется социальной востребованностью. Если я нужный человек, если я чувствую свою востребованность в обществе, семье и понимаю, что стою на рынке труда дорого — моя самооценка стоимости жизни будет выше.
Несправедливо, когда семьи жертв катастрофы «регионального» уровня получают в несколько раз меньше, чем участники более громкой трагедии.
Согласен. Чем виноваты люди, погибшие на производстве или в дорожной аварии? У нас ведь везде свои суммы и методики расчетов в зависимости от того, где человек погиб. Самые низкие возмещения — при гибели в дорожно-транспортном происшествии. До недавнего времени это было 500 тысяч рублей по закону об ОСАГО. Сейчас цифру немного подняли. Самые высокие суммы получают родственники погибших военных. Выплаты приближаются к 5 миллионам рублей.
Если возьмем практику судебных выплат по гибели людей, пострадавших из-за врачебных ошибок, — там 1-2 миллиона рублей. Но это максимум. И подобные цифры появились недавно. Потому что раньше вообще платили три копейки. Правда, все это идет очень медленно. Мы уже давно говорим о том, что необходима единая методика расчетов компенсаций. И даже делали примерный расчет стоимости жизни россиянина. С учетом экономических издержек — сколько человек не успел заработать за свою жизнь и морального ущерба родных — в среднем она составила примерно 34 миллиона рублей.
Вы предлагаете платить эту сумму при всех случаях гибели человека?
Нужно ввести хотя бы нижний потолок компенсаций. Государство пока на это не идет. Нужно понимать: чтобы поднять компенсацию при гибели в ДТП хотя бы до тех же 5 миллионов, нужно в 2-3 раза увеличить стоимость полиса ОСАГО. Государство на это не идет: напрягают социальные последствия. Поднимется недовольство: «Зачем мы так дорого платим? Умирать-то мы не собираемся ведь». Все, конечно, знают, что на дорогах погибает много людей. Но в России каждый считает себя вечным и думает, что его-то точно пронесет. Простая психология.
Вряд ли российское правительство согласится всем давать по 34 миллиона. Учитывая, сколько у нас всего происходит, никакого бюджета не хватит.
Значительные суммы будут стимулировать государство вкладывать больше денег в безопасность, повысит ответственность. Люди, которые рассчитывают эффективность трат, могут подсчитать, что лишние перила на лестнице или натянутая сетка обойдутся предприятию в круглую сумму. Но при этом они должны понимать, что это уменьшит вероятность гибели или травмирования сотрудников. А значит, сэкономит компании деньги, которые пришлось бы заплатить в качестве компенсаций. В России и Франции примерно одинаковое количество автомобилей. Однако во Франции ежегодно гибнет 5-6 тысяч на дорогах, у нас — 25-26. Безопасность определяется не только высоким уровнем наказания виновных, но и стоимостью человеческой жизни.
На Западе есть единая методика расчета выплат?
Ее нет ни в одной стране. Но там в отличие от России сложившаяся судебная практика. В Западной Европе стоимость возмещения в связи с гибелью человека начинается от 0,5 миллиона долларов. Нормальной считается сумма в полтора-два миллиона долларов за человека. Столько, например, получили родственники погибших во время авиакатастрофы самолета Lufthansa, управляемого сумасшедшим пилотом.
При этом практически во всех европейских странах и в США семьи военных, погибших при исполнении своих обязанностей, получают относительно невысокие выплаты. Предполагается, что они брали на себя риск гибели, когда шли в армию. Предполагается, что моральные страдания семьи убитого военнослужащего ниже, чем страдания семьи простого человека, ставшего жертвой теракта. Потому что семья военного морально готова к тому, что отец или сын может пострадать. Он ведь сам подписался на то, что будет существовать в чрезвычайных обстоятельствах. Но для их родственников предусмотрена другая система льгот: бесплатное образование для детей, бесплатное жилье для семьи, помощь в организации бизнеса.
А в России военные, наоборот, — самые «дорогие».
Задача не в том, чтобы военнослужащих «опустить в цене». Нужно поднимать компенсации для всех остальных россиян. Сделать, чтобы они получали выше, чем военные.
В какой стране самые высокие компенсации?
Американское право, например, не признает лимитов по возмещению в случае гибели человека. Сколько суд присудит — столько и нужно платить. Это может быть и два, и пять миллионов долларов за человека. Семьи жертв теракта 11 сентября 2011 года в среднем получили по 4 миллиона долларов.
Суд ориентируется на то, сколько погибший зарабатывал при жизни? Условно говоря, на Западе бедняк стоит в два раза меньше богача?
С точки зрения экономики семья погибшего отца семейства, который хорошо зарабатывал, лишилась этого дохода. Из-за этого дети не смогут получить хорошее образование, уровень жизни снизится. Суд может пойти на то, чтобы посчитать недополученный доход и потребовать его от виновника гибели человека. Но с другой стороны, получается сегрегация. Есть богатые, которые стоят дорого, и бедные, которые ничего не стоят. Это неправильно. Поэтому, хотя в Европейский странах также все стоят по-разному, в то же время есть нижняя планка выплат. В Европе это, как правило, те самые 0,5 миллиона долларов. И это касается как государства, так и виновных частных кампаний.
Нижний порог определяется законом?
Там эта норма относится к разряду морально-этических. Она нигде не закреплена и не записана. Но она железно соблюдается. На Западе полчища адвокатов, которые специализируются как раз на различного рода компенсациях. И если причинитель ущерба или виновник гибели не захочет заплатить нормальную компенсацию, то обречен всю оставшуюся жизнь ходить по судам. Там очень развито понятие репутации. Есть нормы жесткой ответственности, компании подписывают различные кодексы этичного поведения, обязательства повышения стоимости человеческого капитала. Такая жесткая судебная практика в конечном счете приносит пользу. Бизнесмены понимают, что любая неприятность обойдется им в миллионы долларов. Поэтому там по-другому относятся и к технике безопасности на предприятиях, в транспорте.
В России тема стоимости жизни почему-то табуируется. Считается, что обсуждать это — кощунство. Почему?
Есть те, которые говорят об этом, пишут, требуют. Но это действительно очень ограниченное сообщество. В определенной степени сами люди боятся об этом говорить. Это как в пословице: не буди лихо, пока оно тихо. Зачем о смерти вспоминать, настроение портить себе? Обычная психология. Наверное, это наследие советского времени. Но нужно понимать, что цена жизни — это экономическая категория. Кроме всех прочих причин, эти деньги могут избавить семью погибшего от экономических неприятностей, какое-то время дадут существовать без кормильца, условно говоря. То есть это не Мефистофель, который приходит к человеку покупать жизнь.
Как коронавирус навсегда изменит города, общество и всю жизнь людей на планете
Фото: Пресс-служба Департамента транспорта Москвы / РИА Новости
После коронавируса мир никогда уже не будет прежним. В этом абсолютно уверен директор исследовательской образовательной программы «Стрелки» The Terraforming и профессор визуальных искусств в Калифорнийском университете Сан-Диего Бенджамин Браттон. Изменится все: подход к технологиям, привычки людей, отношение к человеку, как к индивидууму, система госуправления и, конечно же, сама жизнь в больших городах, вынужденных подстраиваться под реалии нового урбанизма. С разрешения Strelka Mag, «Лента.ру» публикует размышления Бенджамина Браттона о том, в какой мир мы вернемся после пандемии, и каковы масштабы наступающих перемен.
Довольно сложно дать комментарий о быстро меняющейся ситуации, отталкиваясь от того, каким все видят ее исход. Ведь, как правило, наиболее вероятный исход в конце концов не случается. Поэтому своим комментарием я хочу поставить соответствующую отметку во времени. Сегодня страны Запада находятся на разных этапах карантина и катастрофы и сталкиваются с различными противоречиями, в то время как Китай постепенно восстанавливается после месяцев тяжелых испытаний. В США, где застрял я, правительство колеблется между непоследовательными громкими заявлениями об отсутствии опасности и перестраховкой от нее. Друзья, которые, казалось бы, должны соображать, что к чему, становятся похожими на персонажа Джуда Лоу из фильма «Заражение». Пять стадий горевания Кюблер-Росс, охватившие весь мир, формируют для каждой нации свой гороскоп: отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие. Когда мы говорим, что США на десять дней отстают от Италии, — это не только анализ эпидемиологической ситуации, но и психиатрический диагноз.
Сейчас речь идет о месяцах горя и изоляции, по прошествии которых мир вернется к более привычному, нормальному состоянию, но эта норма уже не будет прежней. Такой сценарий развития событий кажется сейчас наиболее оптимистичным. Впоследствии многие привычные для нас действия, способы мышления и выражения критики могут просто исчезнуть. Некоторых из них нам будет не хватать, исчезновение других мы даже не заметим. Что необходимо усвоить прежде, чем вернуться в нормальное состояние, ставшее само по себе причиной катастрофы? Последствия второй волны заражения будут катастрофичны, но также катастрофично будет и возвращение к глубинным причинам, ее вызвавшим.
человек заразились коронавирусом
по данным на 7 апреля 2020 года
Предпосылки кризиса
Ощущение чрезвычайности реально и объективно. Но за понятием «чрезвычайное положение» обнаруживаются давно существующие проблемы — неэффективное планирование (или его отсутствие), неработающие социальные системы и изоляционистские рефлексы. Как только берег будет объявлен чистым, нам следует проявить бдительность не только по отношению к «чрезвычайному» с позиции известных норм, но и к самим малоэффективным нормам. Нам нужно сосредоточить внимание на обнаруженных патологиях и при этом постараться ужиться с последствиями изменений.
Эпидемиологический взгляд на общество
Одним из изменений, которые нас ждут, станет эпидемиологический взгляд на общество, который в меньшей степени сосредоточен на паре «индивид — общество» и рассматривает общество как совокупное целое.
Каждый организм — средство передачи информации, от идей до вирусов, и определяет его то, с кем и чем он связан или не связан. В случае с COVID-19 опасностью является заражение, а его риск не только и не столько индивидуальный, сколько коллективный. Взгляд через эпидемиологическую призму должен сместить наше ощущение субъектности от индивидуального к всеобщему. Акцент сдвигается с индивидуального опыта на сферы ответственности, связанные с объединяющими нас реалиями биологии и химии. Статистические модели и интерфейсы, показывающие пути распространения заражения, рисуют четкий портрет событий. Благодаря этой статистике становится очевидно, что все мы — единое и очень глубоко связанное целое. И это понимание должно остаться с нами и после того, как кризис пройдет.
Экспресс-тест на эффективность госуправления
За эти месяцы мы стали свидетелями, вероятно, крупнейшего эксперимента по сравнению систем госуправления. Вирус является контрольной переменной.
Бразилия и Иран не справляются, Сингапур и Гонконг вырываются вперед. Одни меры, принятые централизованно, дали результаты, другие — нет. Некоторые сильные стороны западного либерализма сработали, в то время как другие держат общество в состоянии немого оцепенения. Все системы проходят этот тест одновременно. Результаты налицо.
Управление через симуляции
В каждом конкретном случае город или государство вмешиваются в ситуацию, основываясь на информации, которая у них есть, той, которой нет, и той, которую они предпочитают не замечать. Наиболее успешные из них в качестве инструмента для действий используют надежные эмпирические модели прогнозирования ситуации. Другие работают со скудными и ненадежными данными, которые не дают ответ на то, что происходит на самом деле и, следовательно, что делать. Урок в том, что статистически обоснованные модели, справляющиеся с ситуацией сейчас, должны быть использованы в качестве ключевых средств государственного управления и после эпидемии. У нас есть все необходимые средства, но мы используем эти технологии для менее важных целей — рекламы, споров и демонстрации силы.
Сломанный сенсор
Само тестирование на вирус — это «сенсорный слой» эффективных эпидемиологических моделей. Без него модели являются только догадками, но осознаем ли мы это? Рекламные ролики умного города приучили нас к мысли о том, что сенсоры — это экзотические и дорогие чипы, а социал-демократическая политика заставила воспринимать здравоохранение как терапию, далекую от технологий. В обоих случаях мы упускаем значительную часть картины.
Тесты на вирус — это и есть сенсоры. Чем больше тестов мы проводим, тем больше результатов обнаруживаем и тем эффективнее становятся модели. А затем и лучше работает общественное здравоохранение.
Неудачное планирование и недостаток тестов приводят к неправильному моделированию и, как следствие, к скудному управлению. Города, внедрившие массовое тестирование, смогли выровнять кривую. Города с неразвитым «сенсорным слоем» превращают общественные конференц-залы в импровизированные морги.
«Системы слежения» — неверное определение
То, как мы определяем, интерпретируем, обсуждаем, разворачиваем наблюдение и противимся ему, решительно изменилось. Пару недель назад один ученый убеждал меня, что люди должны сопротивляться тестированию на вирус, потому что согласие только поощряет «биополитику больших данных». Он даже посоветовал своим студентам отказаться от тестирования и до сих пор сохраняет эту позицию. В прошлом году у такого взгляда было бы много сторонников, но не в этом. Теперь люди начинают смотреть на эти технологии другими глазами и вновь видят в них потенциал.
Отслеживание телефонов позволяет реконструировать ход распространения инфекции, что становится важным инструментом, несмотря на прямое противоречие либертарианским принципам анонимности. Эпидемиологический взгляд на общество меняет дискурс вокруг этих вопросов. От этого дебаты не становятся проще, но принимают новые интересные формы. Ошибочно интерпретировать все формы распознавания как «слежение», а все способы активного управления как «социальный контроль».
Нам нужна новая терминология, отражающая более тонкие нюансы.
Устойчивая автоматизация
Сначала в Китае, а теперь почти в каждом городе (насколько это возможно) платформы, предоставляющие услуги доставки, поддерживают цельную социальную ткань.
Сотни миллионов затворников продолжают совершать покупки онлайн и едят то, что курьер и фабрика по ту сторону приложения доставляют до их двери. Автоматизированная система заказов, системные администраторы и курьеры поддерживают мир в движении, когда правительство не в силах. Таким образом, в чрезвычайной ситуации цепи автоматизации стали сферой общественной жизни. Иногда автоматизация — это не хрупкий виртуальный слой поверх крепкого и прочного города, а ровно наоборот.
Стратегический эссенциализм
С закрытием городов на карантин остается только необходимое — то, что обеспечивает средства к существованию. Наши общества упрощены до нескольких функций (продовольствие, медицина, транспортное сообщение) и мало чем отличаются от лунных баз.
Преданные безмятежной заброшенности городские центры стали зонами отчуждения человека. Тем временем компании переходят в онлайн, импровизируя в создании своих виртуальных аналогов: телемедицина, симуляции спортивных активностей, виртуальная близость, онлайн-образование и онлайн-конференции. Системы снабжения подвергаются пересмотру, так как базовые потребности оказались под угрозой. Строгая изоляция городов в планетарном масштабе — это урбанизм, сведенный к промышленным взаимосвязям первой необходимости: сигнал, передача, обмен веществ.
Полностью автоматизированный люкс-карантин или одиночное заключение
Сейчас мы неловко приспосабливаемся к психогеографии изоляции. Попутно пополняем словарный запас такими терминами, как «дизайн, отвечающий требованиям социального дистанцирования». «Карантин» имеет какой-то промежуточный и неопределенный статус. Это пограничное состояние. Дни сливаются в недели. Официальное подозрение, что любой человек может представлять опасность для остальных, сохранится даже после смягчения правил карантина. Между тем наши непосредственные места обитания определены новыми параноидальными отношениями между понятиями «внутри» и «снаружи».
Поскольку удобства, ранее занимавшие определенное место в городе, теперь превращаются в приложения и бытовые приборы внутри дома, общественное пространство эвакуируется, а домашняя сфера становится безграничной.
Шатания между лагерем и бункером
Сплошь и рядом мы наблюдаем, как сменяют друг друга две формы: лагерь и бункер. По какую сторону ограждения находитесь вы? Барьер, заключающий воспринимаемую опасность внутри (лагерь), выступает против барьера, сдерживающего опасность на расстоянии (бункер). Лагерь и бункер могут выглядеть как абсолютно идентичные архитектурные формы. С одной стороны, мы видим прибывающих в чикагский аэропорт О`Хара, которые, скорее всего, заражая друг друга, стоят в общей очереди на прохождение медицинского контроля при въезде в США. С другой — фотографии забитых лондонских клубов, посетители которых, безусловно, заражают друг друга. Первое — недостаток инфраструктуры, второе — дорогостоящий культурный опыт. Но вирусу все равно — он одинаково хорошо размножается в обоих случаях. Комнаты в наших домах приобретают условия, в которых могли бы жить космонавты, а взаимодействие с внешним миром происходит в форме «бесконтактной доставки». В сценариях нашей повседневной жизни мы сами ставим драму «Лагерь против бункера».
Протокол рукопожатий
Основные формы социальной близости и доверия, такие как рукопожатия, стали временно недоступны. Рукопожатие когда-то означало выражение личного доверия через прикосновение, но теперь, если незнакомец подаст вам руку, вы, скорее всего, отнесетесь к нему с осторожностью. Те, кто отказывается принять это изменение (во имя «сохранения жизни» или «отказа от ксенофобии»), заявляют о своей ненадежности во всеуслышание. В условиях предыдущих пандемий, таких как ВИЧ, профилактика стала важной частью политики контактов. Сохранение близости, несмотря на присутствие вируса в нашей жизни, станет главным вызовом для культур, выходящих из изоляции в ближайшие месяцы.
Подручная биометрия
То, как мы относимся друг к другу, описывает и наши отношения с городом. Мы давно взаимодействуем через слои искусственной кожи (одежда) и посредством протезов (телефоны). Биометрические точки взаимодействия в городе позволяют понять, как все передвигаются по его пространству. Из таких технологий на подъеме сейчас термометры, а сканеры отпечатков пальцев временно выводят из эксплуатации. Сегодня стало популярным отслеживание местоположения телефонов, в то время как механизмы распознавания лиц пока бездействуют. Ведь ношение масок в публичных местах в одночасье превратилось из акта неповиновения в обязательную меру предосторожности.
Новые маски
Если говорить о масках, то это одна из наиболее древних и совершенных форм искусства. Во времена чумы и военных действий маска служила способом фильтрации воздуха и обеспечения пригодной для жизни искусственной атмосферы. Сегодня нехватка доступных масок говорит о хрупкости системы. В долгосрочной перспективе, когда мы сможем вернуться к общественной жизни, предложение будет соответствовать спросу и желанию носить маски.
Трофический каскад
Осознание эпидемиологических аспектов социальной реальности распространяется на всю биосферу. Поскольку РНК вируса COVID-19 взламывает наши клетки, она эффектом домино запускает множество последствий, влияющих не только на передвижение людей, но и на выработку энергии, потребление, образование отходов. Это экологический принцип трофического каскада, при котором трансформация в одном организме приводит к серьезным изменениям во всей экосистеме. Вывод, который следует из этого сделать, заключается не в том, что глобальная взаимосвязь — это плохо (или хорошо), но в том, что она есть и намного глубже, чем принято считать. Метаболизм планеты был разрушен чрезмерным выделением углерода и тепла. Набор необходимых альтернатив не может зависеть от поворота единственного главного рычага в правильном направлении, например от роста к антиросту. Наше мышление и действия должны быть основаны на более глубоком понимании циклических взаимосвязей и физической экономики — от вирусной инфекции до межконтинентальных связей.
Более новые, более зеленые курсы
Будучи серьезным человеком, невозможно не заметить параллели между неадекватными действиями, предпринимаемыми правительствами в борьбе с коронавирусом, и мерами реагирования на изменения климата. Вместо эффективного планирования и управления в планетарном масштабе — пустота. Различные «Новые зеленые курсы», одобренные на национальном и региональном уровнях, подразумевают сдвиг в процессах управления. Они теперь не просто отражают единую волю населения, но и подразумевают прямое управление экосистемами, включая человеческое общество. Этого, однако, недостаточно. Отсутствие уверенного планирования препятствует инвестициям в инфраструктуру, основанную на долгосрочных рекуперативных циклах потоков энергии и материалов. «Новый зеленый курс» в масштабах планеты должен быть основан на крайне очевидной связи между надежными системами здравоохранения и экономической и экологической жизнеспособностью. Он откажется от национализма в интересах координации, выдвинет на первый план достоверные исследования и отделит от управления экосистемами романтизм «культурной войны». Раз уж мы все пристально изучаем данные по распространению заражения, то должны присмотреться к расчетным моделям как средству экологического управления.
«Повседневный геоинжиниринг»
Эти планы должны исходить из понимания изначальной искусственности нашего планетарного состояния. Отказ принять и задействовать эту искусственность ради возвращения к природе привел к катастрофическому отрицанию и пренебрежению. Термин «геоинжиниринг» должен быть переосмыслен и обозначать эффект в масштабах планеты, а не какие-либо конкретные технологии. Системы нормативного регулирования, такие как налог на выбросы углерода или сохранение природных резервуаров углерода и биологического разнообразия, в данном случае тоже являются формами геоинженерии. Вместе с тем применять новые технологии выборочно мы уже не можем, поскольку простой декарбонизации недостаточно, и мы должны опуститься «ниже нуля». Нам необходимо не только радикально сократить выбросы, но и изъять миллиарды тонн углерода, уже находящиеся в атмосфере. Тем не менее углерод-отрицательные технологии исключены из большинства «Новых зеленых курсов». Экопопулисты пойдут вслед за наукой, но только не в случае, когда она противостоит глубоко укоренившейся технофобии. Напротив, крайний прагматизм — путь к настоящему творчеству.
Мобилизация и принуждение
Каким образом можно реализовать такие сценарии? Как запустить новые революционные программы, основанные на климатических моделях? Одним из самых спорных и решающих вызовов 2020-х станет то, как будут — а не «будут ли» — использоваться государственные и межгосударственные вооруженные силы для защиты окружающей среды, контроля и предупреждения последствий, превентивного управления земельными ресурсами и развития технологий изменения климата. Мысль явно неудобная, но каковы другие реалистичные альтернативы, которые обошлись бы без крупномасштабной мобилизации и принуждения? Возможно ли вообще, чтобы фундаментальные сдвиги на пути решения климатического кризиса были согласованы? Даже если это так, как мы будем справляться без последующего контроля, сомасштабного проблеме? Будут ли международные войска защищать леса Амазонии в следующий сезон пожаров? Давайте перечислим причины, почему нет, и задумаемся, насколько они убедительны.
Ответный удар реальности
Что дальше? Сегодняшний кризис должен нанести смертельный удар по волне популизма последних лет, но нанесет ли? Популизм презирает экспертов и экспертный опыт, но сейчас люди ждут компетентности. В такое время идеальной политической стратегией становится беспристрастная, прагматичная, доступная и гибкая технократия. Тем не менее способность человека подгонять факты под предпочтительные сценарии неискоренима. Всевозможные реакции мировых сообществ на глобальную угрозу заражения обличили целые идеологии и политические уклады в неэффективности, шарлатанстве и суицидальности. Требуется не столько новый нарратив или новые культурные формы, сколько принятие того, как быстрое вторжение безразличной реальности делает любое символическое сопротивление бесполезным. Давно существовавшие проблемы, открывшиеся нам сейчас, проясняют необходимость новых геополитических стратегий, основанных не на предательской тактике «дилеммы заключенного», а на продуманном плане координации в масштабах планеты, которую мы временно занимаем, создаем и пересоздаем заново. В противном случае текущее чрезвычайное положение просто станет постоянным.
В дни чемпионата мира по футболу Россия преобразилась. На улицах российских городов непривычно много улыбающихся людей, а внезапные победы сборной порождают народное ликование, выплескивающееся на улицы. Как получилось, что футбол объединил всех россиян — вне зависимости от их политических взглядов? С этим вопросом «Лента.ру» обратилась к врачу-психиатру Вячеславу Тарасову, специализирующемуся на проблемах массового сознания.
«Лента.ру»: Футбольным победам радуются все — и патриоты, и оппозиционеры, независимо от политической ориентации. Ни Крым, ни День Победы не вызывали такого единения в обществе. Почему?
Тарасов: Это спорт, и он достаточно аполитичен сам по себе. Даже искусство несет в себе больший политический заряд, чем спорт, поэтому спортивные достижения всегда вызывают объединение. Согласитесь, мы можем по-разному относиться к той или иной экономической ситуации, мы можем по-разному относиться к пенсионной реформе, но сказать, что, мол, плохо, что наша сборная победила, потому что пенсионную реформу не так проводят, — это смешно и глупо.
К тому же любая нация стремится к единению.
Даже в России?
Безусловно, людей разделяет очень много вещей: имущественная составляющая, образовательная составляющая, политические взгляды, опять же, имеют значение. Но если вы возьмете любую нацию, любое государство — его жители стремятся объединиться вокруг чего-то. У кого-то есть больше возможностей для этого, у кого-то меньше.
У России их не очень много.
Увы. Поэтому в настоящее время объединительной идеей в нашей стране стали чемпионат мира и победы нашей сборной. Это то, что нравится всем, чего хотят все, и потому это вызывает воодушевление у всех. К сожалению, это, наверное, та крайне редкая ситуация в нашей стране, когда есть объединительный момент для всех, когда не надо делиться на группы, когда всем хорошо. Хотя я могу разочаровать вас отчасти: неудача с хорватами это единение очень скоро и серьезно пошатнет. Начнется критика, не знающая меры. У нас же две крайности — либо святой, либо негодяй.
Сейчас в обществе очень много антагонистических вещей, взаимоисключающих. А вот эти четыре матча действительно стали для страны чем-то большим, чем футбол, — они были той идеей, которая сейчас всем нужна. Животрепещущая потребность людей иметь ее и породила этот феномен.
Этот всплеск эмоций произошел буквально мгновенно. Получается, если наши проиграют — все это единение одномоментно закончится?
Нет. Согласитесь, победы над Испанией мы очень хотели, уповали на нее, но в душе понимали, что это почти невероятно. Когда вы чего-то очень хотите и понимаете, что это невозможно, и вдруг это происходит — безусловно, такое событие порождает эйфорию. Сейчас та же самая ситуация: мы понимаем, что дальше будет еще сложнее. Но вдруг? А вдруг опять что-то получится?
Это тот момент, когда нация объединяется вокруг сверхзадач. Что в свое время делал товарищ Сталин? Он ставил сверхзадачу, которая была немыслимой, экономически практически невыполнимой (я имею в виду стройки первых пятилеток). Но делали же!
Если говорить о сверхзадачах — даже те же стройки века не были настолько антагонистичны, как футбол: во время международных матчей «мы» играем против «них», противопоставляем себя другой стране.
Когда вы играете против сборной Испании, вы же не играете против короля Филиппа VI, или Кастилии, или Андалузии, против испанского народа. Кстати, обратите внимание, насколько феноменально мирно проходит чемпионат, в отличие от чемпионата Европы во Франции, который мы видели несколько лет назад. Что, болельщики абсолютно другие приехали? Я в это в жизни не поверю. Как правило, ездят одни и те же.
Причина заключается не только в идеальной работе правоохранительных органов, но и в самой постановке отношения. Мы их всех воспринимаем как болельщиков. И они нас воспринимают не как врагов, не как людей из чуждой им страны — вот, мол, мы победили их команду, а значит — растоптали их страну… Ничего подобного! На нашем чемпионате такого нет.
В чем же причина? Почему во Франции было по-другому?
Менталитет другой. Там изначально противник на футбольном поле воспринимается как враг. Обратите внимание: всю историю нашего отечества мы с подозрением, с недоверием относились к иностранцам, но никогда не сажали их на кол, если они ничего противозаконного не делали. Отношение к иностранцу как к врагу, к поработителю они завоевывали у нас сами. Никто не собирался убивать псов-рыцарей на Чудском озере, если бы они не пошли захватывать наши земли.
Так что, по-вашему получается, что у французов присутствует какой-то агрессивный менталитет?
У всей Европы! Это связано с огромными историческими наслоениями, с маленькой территорией. У нас огромная территория, и это всех пугает. Но этот факт дает жителям России другое важное качество — широту души. И американцы отличаются широтой души, особенно провинциальная Америка — там очень сердечные, добрые люди (я долго жил и преподавал в Канзасе). Просторы! Народу мало, земли много. Ну, а в Европе какая широта души?
Европу и Азию отличает любовь к футболу, который по-английски называется soccer…
К нормальному футболу, да. Не называйте его этим некрасивым словом.
Я просто хочу спросить про американский футбол. В Америке главное футбольное событие — это Суперкубок. И оно не международное, это состязание внутри страны. Почему у них главное спортивное событие — внутренний чемпионат, а у нас — международный?
У американцев очень высокая самодостаточность.
У русских ее нет?
Это та проблема, которая возникла у нас в ходе реформ Петра I, которая уже, считайте, почти 400 лет никак не решается. До петровских реформ Россия была самодостаточной страной, при всех сложностях в экономике и своеобразном управлении. И бояре, и посадские, и крепостные гордились тем, что они русские. При Петре I это было в значительной степени утрачено.
Виновато навязывание всего иностранного. Сделать это для высших слоев населения было достаточно легко (куда они денутся). Но нужны очень долгие и постепенные шаги, чтобы все это дошло до низов. Этого сделано не было, и в результате сформировался некий комплекс, когда «немец» в широком смысле этого слова скажет «молодец!» — тогда ты молодец, а не скажет — значит, нет.
Эти самодостаточность и единение могут у нас проявиться в чем-то, кроме спорта? Какое событие нужно для россиян, чтобы они почувствовали себя самодостаточными?
Одного и даже серии будет мало. Мы должны воспитать поколение людей, которые будут принимать одну простую вещь. Знаете фразу «плохо или хорошо, но это моя Родина»? В Штатах очень часто можно услышать, что американцы критикуют свое правительство и президента. Но они никогда не критикуют Америку.
Мы же критикуем не руководителя страны, не правительство, мы критикуем страну. И в этом принципиальное отличие нас от них.
Пройдет чемпионат. Каким он останется в массовом сознании?
Таким же, как Олимпиада-80. Вспоминать будут нежно, тепло, любя. А по прошествии 10-15 лет поколение, которое сейчас было на Никольской и ходило вокруг «Лужников», — с трогательной ностальгией.
Вы это серьезно?
Вот увидите, поверьте. Это будут одни из самых лучших воспоминаний, потому что они будут совершенно лишены политики.
Не наступит ли после этого спортивного события у общества условное «похмелье», депрессия?
Конечно. Так было всегда и будет всегда.
Как из него выходить? Еще одно большое международное спортивное событие устроить?
Нам нужны спортивные победы, достижения. Это не единственное, конечно, — важны идеологические моменты, которых пока нет. У нас нет пока философов, способных предложить обществу и руководству страны некую философию, которая бы устраивала всех. Они появятся, просто нужно время. Они вырастут и предложат объединяющую идею. Знаете американскую идею, которую им вдалбливают с трех-четырех лет? «Страна свободных, родина отважных». Примитивно? Согласен. Но она же работает.
Для россиян Первое мая давно превратилось из дня международной солидарности трудящихся во всенародно любимый выходной. Часть граждан по старой памяти проводит этот день на шествиях и митингах, однако большинство отправляется на дачи открывать сезон шашлыков или уезжает в другие страны. «Лента.ру» изучила страницы сограждан в Instagram и узнала, как страна встретила Первомай.
Издательству «Наука», которое в 2027 году должно отметить свое трехсотлетие, грозит банкротство и закрытие. Выпускавшиеся некогда крупнейшим в своем роде предприятием академические журналы переданы компании, принадлежащей американской фирме. Полтысячи научных редакторов вынуждены искать новую работу. На кону судьба недвижимости издательства, кадастровая стоимость которой составляет около шести миллиардов рублей. «Лента.ру» попробовала разобраться в ситуации и ее последствиях.
Назад в будущее
В здании издательства «Наука» на Профсоюзной улице можно снимать фильмы и сериалы, действие которых происходит в позднюю советскую эпоху. Там сохранился весь соответствующий антураж вплоть до табличек на кабинетах. Хотя на рабочих столах у редакторов все же стоят современные компьютеры.
Угроза банкротства и закрытия предприятия никак не отразилась на царящей здесь библиотечной — или академической, если хотите — тишине. Тревога читается только в глазах руководящих сотрудников, решивших, что издательство все же не должно умереть молча.
В течение почти трех столетий издательство «Наука» была органичной частью Российской академии наук. Стремящиеся во всем к логичности и цельности ученые, такие как Николай Вавилов в прошлом веке, старались упорядочить связанные с научными публикациями институции согласно духу социализма, стремящегося к коммунизму. Так была создана единая трехчастная система — могучее предприятие «Наука», включившее в себя типографию, издательство и книжные магазины (знаменитая «Академкнига»). Википедия сообщает, что по состоянию на 1982 год «Наука» была крупнейшем в мире научным издательством. Собственно, эта советская машина, или «мамонт», как его любовно называют сами сотрудники, каким-то образом сумела проработать до сих пор, несмотря на всю реформаторскую активность последней четверти века в РАН.
В издательстве полагают, что «Науку» торпедировала не новая социально-экономическая российская реальность, а спорная мысль о том, что издательская деятельность — занятие для РАН непрофильное. Идея эта укрепилась в головах и отпечаталась на бумаге: с появлением ФАНО (Федерального агентства научных организаций) «Наука» перешла под его юрисдикцию и стала ФГУП.
«Там [в ФАНО] издательству объяснили, что оно должно зарабатывать деньги: «Издавайте детективы, торгуйте канцелярией», — сетует заместитель директора издательства «Наука» Олег Вавилов, сидя в переговорке, по запаху и внешнему виду, напоминающей читальный зал старой библиотеки. — Любой ФГУП, как овца, должна давать шерсть».
Научная карикатура
После изгнания «мамонта» РАН стала обращаться за услугами на рынок, и уже само это действо, по словам специалистов, выглядело карикатурой. Причем заказ проходил через аукцион, где побеждает тот, кто меньше предложит, а не лицо, соответствующее квалификационным требованиям. Грубо говоря, любой условный ИП «Петров» мог претендовать на выпуск научных академических журналов.
«Но когда вот этот издательский пакет состоял из 140 наименований академических журналов, то не нашлось таких «Петровых», готовых этим заняться. И даже МАИК [о нем речь пойдет ниже] на это не решался», — говорит Вавилов. — Потому что, помимо таких журналов, как «Автоматика и телемеханика», над которым работают три человека, есть «Вопросы философии», где редакционный штат составляет 16 человек, и как сделать его рентабельным при том, что у журнала подписка невысокая и на английский он не переводится?»
Государственные расходы, по словам замруководителя «Науки», составляли лишь 50 процентов от бюджета журналов, а остальное издательству всеми правдами и неправдами приходилось добывать самому. Но «мамонт» отказался идти по пути наращивания эффективности путем продажи шуб на занимаемых площадях и прочих подобных затей, а занял позицию классического гордого русского дворянина XIX века, то есть попросту стал копить долги. И собралось их порядка 500 миллионов рублей.
«Забавный факт, что только содержание редакций (прямо скажем, нищенское) в первом полугодии 2018 года обошлось издательству в 215 миллионов рублей, а надо еще сверстать и напечатать журналы, — пишет на своей странице в Facebook советник директора «Науки» Борис Куприянов. — РАН по аукциону перечислил только 130 миллионов. 85 миллионов издательство должно было где-то брать само».
Cотрудники РАН
В советские годы работать в издательстве «Наука» было делом почетным и выгодным не только в материальном, но и в моральном плане. После перестройки доходы и социальное благополучие научных редакторов, судьба которых сегодня под вопросом, стали таять. В результате осталась одна духовность, а вернее — гордое звание сотрудника РАН.
Именно оно наряду с возможностью заниматься любимым делом в стильном здании легендарного советского издания позволило «Науке» не беспокоиться за текучку кадров.
«Мы недавно отметили 60-летие трудовой деятельности одной нашей сотрудницы, — похвастался Вавилов, но затем с печалью добавил: — Теперь же большая часть сотрудников издательства, а именно 500 человек, которые занимались именно научными журналами, окажутся сейчас не у дел. Этим людям либо нужно переходить в компании, которые выиграли аукцион, либо куда-то еще. Содержать редакцию у нас средств нет».
Профессиональный научный редактор — и об этом говорит не только Вавилов — человек уникальный. Он должен знать какую-нибудь там газодинамику, например, с одной стороны, а с другой — владеть мастерством публицистического изложения, должен вычленять главную мысль авторов, потому как хороший ученый далеко не всегда хороший «оратор» в письменной речи.
«Таких специалистов никто не готовит, и при тех зарплатах, какие в этой сфере есть, никто сюда не рвется. Учиться нужно долго, квалификация должна быть высокая, а реальное вознаграждение за свой труд люди получают мизерное», — отмечает замдиректора издательства.
Однако у партнеров «Науки», включая РАН, фактическими сотрудниками которого остаются эти редакторы, бытует мнение, что труд этот незначителен и никакого отношения к научному не имеет. А стало быть, не может отмечаться и в юридической плоскости — в виде авторских прав.
Но говорят об этом за глаза, потому как в повседневной работе сотрудники редакций научных журналов долгие годы трудятся рука об руку с учеными в качестве помощников, многих связывает дружба, и авторы разделяют их тревогу по поводу будущего издательства, которое умрет из-за упрямого нежелания стать коммерческим. Даже собирают подписи, но толку от этого пока нет.
Дочь перестройки
Летом 1992 года президиум РАН принял решение, в котором констатировалось, что у академии наук не хватает средств развивать научные издания журналов и тем более продавать их за рубежом. Для этих целей создали российско-американскую Международную академическую издательскую компанию «Наука/Интерпериодика» (МАИК), которой передали права на распространение всех российских научных журналов за пределами родины.
Примечательно, что примерно за полгода до этого скончался английский бизнесмен Роберт Максвелл, который был наделен аналогичным эксклюзивным правом во времена СССР. История успеха этого человека начиналась с идеи продавать немецкие издания пленным гитлеровцам, находившимся в Великобритании. За научные же издания он взялся после того, как помог издательству Springer (также имевшему немецкие корни) продать старые выпуски журналов в том же Туманном Альбионе. После этого Максвелл на некоторое время организовал с этим теперь уже одним из крупнейших мировых научных издательств совместное предприятие.
Многие годы спустя, в 1992-м, газета «Коммерсантъ» назвала новым Максвеллом американскую компанию Pleiades Publishing Александра Шусторовича, сына советского ученого, перебравшегося с семьей в Штаты еще в годы холодной войны. Фирма наряду с РАН и издательством «Наука» выступила соучредителем МАИК. По мнению ряда экспертов, именно Шусторович осуществляет сегодня фактическое руководство этим вроде бы совместным предприятием.
Главным достижением Pleiades, из-за которого компанию так ценят в РАН, стал договор со Springer на дистрибуцию пакета из девяти десятков научных журналов, большинство из которых зарубежным издателям якобы не особенно нужны.
По мнению советника директора «Науки» Бориса Куприянова, МАИК была создана «для вывода из-под государственной юрисдикции научных статей российских ученых и печати журналов РАН за рубежом». Компания должна была в будущем полностью заменить «Науку», однако результатом перераспределения полномочий стал лишь вывод наиболее «дорогих кусков», связанных с реализацией российских журналов за рубежом.
Некоторое время «Науку» и МАИК возглавлял один человек — историк Владимир Васильев. В этот период российско-американская компания стала забирать себе не только работу по созданию англоязычных версий журналов, но и прибыль от изготовления изданий для российского рынка. Их верстка, а точнее сотрудники и оборудование, были, по словам источника «Ленты.ру», переданы из издательства «Наука» в МАИК. «Науке», чтобы продолжать выпуск журналов, приходилось платить за верстку МАИК, но денег не хватало, и вырос долг в 36 миллионов рублей.
«Руководитель организаций всегда мог договориться сам с собой. В 90-е типография «Науки» работала в три смены и вряд ли была убыточна», — отмечает Куприянов.
Споры и суды
Сегодня руководство «Науки» с одной стороны и МАИК с Pleiades Publishing — с другой находятся в состоянии открытой вражды. На события последних двух десятилетий они смотрят совсем по-разному.
«Это передача прав произошла без конкурса, ограничения по срокам, и речь шла именно обо всех научных российских журналах: существовавших и будущих», — говорит о допуске Pleiades Publishing к распространению отечественных изданий за границей Вавилов.
«Все журналы, права на издание которых получил Pleiades, достались ему в жесткой конкурентной борьбе с другими международными издательствами, в первую очередь за счет лучших условий», — отвечает на этот выпад гендиректор МАИК Виктор Валяев.
«Когда возник вопрос об участии «Науки» в аукционах на второе полугодие 2018 года — а МАИК решила забрать их под себя, — они просто пришли и сказали: «Коллеги, либо вы не участвуете в конкурсе, либо мы несем эти бумаги на банкротство!»», — продолжает замдиректора «Науки».
«В настоящее время МАИК выиграла в суде два иска по взысканию задолженности с издательства «Наука» на общую сумму около 30 миллионов рублей. Замечу, что данная сумма составляет менее 7 процентов от общей задолженности ФГУП и уж точно не является причиной его возможного банкротства. Более того, несколько недель назад мы приостановили действие полученных исполнительных листов в отношении ФГУП, — парировал его оппонент. — Насколько нам известно, основная задолжность — перед федеральным бюджетом. А решение о возможном банкротстве должно принимать ФАНО».
«Наука», в свою очередь, пыталась добиться через суд выселения МАИК с занимаемых им площадей. Споры между родственными предприятиями докатились и до заграницы.
«Предыдущее руководство [«Науки»] увидело, что основные деньги в журналах — это не деньги, которые дает академия наук на их издание, потому что она не покрывает даже 50 процентов затрат, и не российская подписка, а деньги, получаемые при распространении английских версий по контракту со Springer. Причем этот контракт непрозрачен для издателей, — говорит Олег Вавилов. — Достоверных отчетов никто никогда не видел. И вот предыдущий руководитель издательства «Наука» Сергей Палаткин обратился с открытым письмом в Springer летом прошлого года. Мол, коллеги, а на каком основании вы занимаетесь распространением этих изданий, если правообладателями являемся мы — издательство «Наука»? У нас нет никакого правоустанавливающего договора с МАИК и Pleiades. Мы можем обратиться в международный суд и поставить ваш бизнес под угрозу».
Springer обратилась к Шустеровичу с предложением каким-то образом уладить этот вопрос. «И вот мы присутствуем при этом «улаживании». Он решил взять под контроль всю цепочку — «от скважины до бензоколонки»».
В МАИК же напомнили, что к моменту развала СССР ситуация с изданием советской научной периодики за рубежом была крайне тяжелая. Журналы могли выходить, к примеру, с задержкой от года до четырех лет.
«Было ощущение, что все журналы закроют. Никто, кроме Pleiades, не хотел их издавать, особенно в пакете, то есть вместе со «слабыми» журналами, как этого хотела академия, — говорит Валяев. — Это было время, когда рынок российских научных журналов переживал настоящую катастрофу. Именно тогда компания Pleiades пришла на этот рынок, и именно в это время мы сделали то, что людям казалось невозможным, — начали делать синхронный перевод русскоязычных научных журналов, которые ранее не переводились на английский язык, а также оплачивать работу авторов и составителей журналов».
Последний аукцион
Прошлым летом президиум РАН принял соломоново решение. «Они разбили все журналы на пять секций. Четыре из них — естественнонаучные. Туда, по странному совпадению, вошли все издания, которые переводятся на английский язык и имеют ценность за рубежом, — говорит Олег Вавилов. — А пятая секция — это такое «гетто», куда вошли «Вопросы философии», «Русская литература», «История Средних веков», «Славяноведение», сельскохозяйственные журналы. Они самые затратные, кстати».
Состоялся аукцион. По его результатам четыре пакета изданий взяла компания «Академкнига», стопроцентным владельцем которой является компания Pleiades. А оставшийся куст из 49 журналов взяло ООО «Интеграция Наука и образование» — компания, аффилированная с Государственным академическим университетом гуманитарных наук (ГАУГН).
«Наука» на второе полугодие 2018 года осталась вовсе без академических журналов. Это означает и возможную гибель книжных редакций. «Большая часть книг издательства «Наука» не является коммерчески окупаемой, — пояснил Вавилов. — Например, у нас есть «Восточная литература», есть книги, перевод которых готовится в течение десяти лет, — к примеру, «Упанишады». Сколько она должна стоить в магазине, чтобы мы окупили ее производство?»
Книжные редакции были завязаны на журнальной деятельности, так как компенсировали свои расходы за их счет. Теперь, вероятно, их работа тоже встанет.
«Книги вообще не интересуют РАН, — пояснил «Ленте.ру» Борис Куприянов. — Президент РАН не понимает разницы между работой издательства и типографии и публично об этом сообщает. Для обывателя не грех путать, но господину Сергееву...»
«Вишневый сад» Российской Федерации
Издательство «Наука» — это не только полтысячи небогатых, но гордых редакторов, но и солидная недвижимость.
«Самым дорогим куском этого имущественного пирога является типография в Шубинском переулке: Типография №2 РАН, — говорит Олег Вавилов, — Там общая площадь помещений составляет 18 тысяч квадратных метров. Комплекс зданий возле Смоленской площади. С прилегающей территорией. Кадастровая оценка — два с лишним миллиарда рублей, а рыночная цена…»
Еще есть огромный комплекс, который «Науке» достался в наследство от производственно-издательского комплекса ВИНИТИ. Предприятие находится в самом центре города Люберцы. Это четыре гектара земли в пяти километрах от МКАД.
Есть еще такие жемчужины, как здание в Мароновском переулке, рядом с парком «Музеон»: четырехэтажный особняк и 30 соток земли. Кроме Москвы и области, у «Науки» есть недвижимость в Санкт-Петербурге, Новосибирске, Махачкале — там, где находятся филиалы предприятия.
Кадастровая оценка всего имущественного комплекса ФГУП — порядка шести миллиардов рублей.
Примечательно, что соседи организации уже намекают, что на эту недвижимость «Наука», по сути, особого права не имеет. «Однако руководство ФГУП Издательство «Наука» почему-то убеждает себя, что здания и весь имущественный комплекс принадлежит не Российской Федерации, а им лично, и что они могут сдавать федеральное государственное имущество в аренду федеральному государственному учреждению по рыночным ценам, а де-факто в два раза выше рынка!» — возмущается ректор ГАУГН Денис Фомин-Нилов в ответ на реплику Куприянова о том, что ГАУГН не платит ни копейки за аренду помещений издательства.
«Вполне вероятно, что ценность квадратных метров перевесит ценность сотен тысяч изданных книг, коллектива редакторов и будущего государственного российского научного книгоиздания, — заключил Куприянов. — И мои опасения имеют подтверждение. Красноярский научный центр Сибирского отделения Российской академии наук уже сдал помещение красноярского магазина. Теперь в Красноярске не будет «Академкниги»… А в Москве жилищно-коммунальное управление Российской академии наук потребовало очистить помещение магазина «Академкнига» на улице Вавилова до 15 июня. Директор ЖКУ РАН утверждает, что магазин «Академкнига» незаконно занимает помещение! Незаконно занимает 60 лет (с 7 мая 1958 года) помещение, специально отведенное для книжного магазина Академии наук!»
Славянский шкаф интересует?
В том виде, в каком он существует сейчас, бизнес «Науки» не устраивает никого, включая руководство издательства, но решать проблему в конструктивном ключе уполномоченные лица не торопятся.
«Руководство, пришедшее в «Науку» осенью прошлого года, предложило руководству ФАНО, согласовав идею в РАН, какие-то из неэффективно используемых зданий выставить на торги, чтобы погасить долги перед налоговой и получить возможность для современного развития: закупить оргтехнику, поставить современное типографское оборудование, получить возможность привлекать более высокооплачиваемых специалистов, переоснастить верстку, — рассказывает Вавилов. — Все это можно было бы провести под контролем правительства, но, к сожалению, решение о реструктуризации издательства пока не принято».
Сейчас же любая компания, которая имеет на руках исполнительный лист, может обратиться в суд с иском о признании предприятия банкротом. Это может произойти в любой момент.
«Аукцион выиграла контора «Академкнига». (Этот бренд, к слову, принадлежит издательству «Наука».) В ней сейчас работают шесть сотрудников. Как они будут выпускать 93 научных журнала? Начали активно психологически давить на наших редакторов, чтобы они сдавали все материалы им, — сетует замдиректора «Науки». — Но наших сотрудников там не берут в штат — им предлагают сотрудничество по гражданско-правовому договору».
Оппоненты Вавилова видят дальнейшую судьбу академиздата в более позитивном свете. «Рассматривая участие РАН в аукционах на оказание услуг по изданию журналов, мы видели свою роль в качестве генерального подрядчика: на редакционные услуги мы предлагаем заключить в рамках условий аукциона договор с издательством «Наука», в штате которого находятся сотрудники редакций, — пояснил представитель Pleiades Publishing. — Часть редакций останется в институтах, являющихся соучредителями журналов, и мы заключим с ними соответствующие договоры на оказание редакционных услуг. Часть сотрудников редакций при желании могут перейти в ИКЦ «Академкнига»».
Но, по мнению руководства «Науки», тот факт, что академические научные журналы находятся под контролем Шусторовича, несет риски для суверенитета научной деятельности в России.
«Предположим, ученые сделали исследование шельфа РФ. Они подготавливают статью для журнала, — говорит Вавилов. — Права на публикацию этих материалов, таблиц, фотографий по договору передаются издательству. Раньше договора заключались с издательством, хранились там. Теперь РАН поручает главным редакторам журналов заниматься этим по доверенности от академии, но все договора будут находиться в частных руках. Сейчас стоит конкретный бизнесмен, но могут быть и другие интересанты в Америке, которые получили доступ ко всем вышеуказанным материалам, включая личную информацию об ученых. Там же в договоре указывается все — от паспортных данных до мобильного телефона с домашним адресом. Сейчас это хранится здесь, на Калужской, а будет потом где-то в США?»
К тому же ученые, согласно нынешнему порядку, должны отчитываться за получаемые гранты именно научными публикациями. Борис Куприянов добавляет: «Удивительно, как сочетаются в голове чиновников два противонаправленных дискурса. Одна рука пишет: «Мы суверенная страна! Америка нам не указ! Антисанкции!» а другая одобряет контроль частной американской офшорной компании над российской наукой».
Руководство РАН, впрочем, на разных площадках уже не раз подтвердило, что соблюдение авторских прав и вообще контроль над академическими изданиями, публикуемыми за границей, находится полностью под управлением академии и волноваться не следует.
В самом же Pleiades говорят, что только у них сегодня есть опыт и возможность сделать издание русских журналов рентабельным, как это было прежде сделано с их англоязычными версиями.
«Но это будет возможно только после значительных вложений и длительного периода времени. Никто, кроме Pleiades, даже не думает за это браться и не готов рисковать вложениями. Особенно на фоне сильнейшего оттока лучших статей из России (почти 60 процентов) и резкого падения качества и количества статей в целом… Сегодня государство явно не готово дотировать этот процесс, особенно в таком убогом и устаревшем виде», — говорят в американской компании.