В Сочи в эти дни проходит Международный форум добровольцев, в котором принимают участие более семи тысяч волонтеров со всей России и из сотни других стран. Каждый год в нашей стране их число растет: волонтеры спасают жизни, ищут пропавших людей, помогают детям и старикам, помогают сохранять природу. Вопреки распространенному мнению, что в ряды добровольцев обычно идут школьники и студенты, которым пока не доверяют «настоящую» работу, среди волонтеров можно встретить множество состоявшихся людей. Почему они бросают свою карьеру, готовы тратить силы и деньги на то, чтобы сделать чью-то жизнь лучше, — «Лента.ру» узнала у самих волонтеров.

«Я была на грани истерики»

Виктория Кравцова, Санкт-Петербург:

Мой первый опыт волонтерства был связан с тем, что моя одноклассница попросила всех нас, весь наш класс, отдать ненужные игрушки в детдом. Когда я пришла домой и стала выбирать подходящую вещь, выяснилось, что единственная игрушка, которая не потеряла товарного вида, — мой любимый плюшевый попугай. Это правда была моя любимая, а не ненужная игрушка.

Скорее всего я бы так и не решилась ее отдать, если бы не мама. Она, как искренне верующий человек, сказала, что если уж и дарить, то только дорогую тебе вещь. Через некоторое время я увидела газету, и там была фотография пятилетнего ребенка, державшего в руках моего попугая.

Много лет спустя, в 2016 году, я вновь втянулась в волонтерскую деятельность. Моя подруга, которую я прежде не подозревала ни в чем подобном, неожиданно предложила поехать в Мгинский коррекционный детдом для слабовидящих людей в Ленинградской области. Я тогда только получила права и боялась водить, но хотела помочь — подвезти подругу, возможно, поэтому и согласилась.

Когда зашла в здание детдома, меня поразил какой-то сильный неприятный запах. Затем меня сразу же со всех сторон облепили дети, а я человек довольно брезгливый. Там я не прониклась ни жалостью, ни каким-то состраданием ко всем этим мальчикам и девочкам, но по приезде домой, сев на кровать, долго плакала. Я была на грани истерики. Затем собралась с мыслями и поняла, что впервые провела воскресенье так, как, наверное, и должен проводить его человек, считающий себя христианином. Ты по каким-то непонятным причинам принес людям праздник, хоть и не осознавал этого.

С тех пор я ездила к этим детям каждое воскресенье в течение двух лет. Постепенно я проникалась нежностью к ним, заботой о них. Заходя в магазин, я уже видела, что вот эта вещь подойдет такому-то мальчику, а вот эта — другому. У меня весь багажник был забит детскими вещами, игрушками.

Друзья спрашивали: «Что ты делаешь? Неужели тебе не жалко собственного выходного?» Я не могла им объяснить, каким это стало для меня кайфом. Ты видишь, как дети растут, как они меняются, вместе с ними отмечаешь важные события, происходящие в их жизни. К тому же ты постоянно общаешься с другими волонтерами — потрясающими людьми. У всех нас были разные политические взгляды, разные характеры, но мы чувствовали себя одним целым.

По страшному стечению обстоятельств в этом детдоме умер ребенок, который мне был очень близок. Тогда я осознала, что моя работа в журнале «Прочтение», мои статьи о литературе — это совершенно бессмысленное занятие. Я ушла работать в отдел по благотворительности и социальному служению Санкт-Петербургской епархии.

Помню, на лето наших детей отвозили в лагерь, находящийся в Тихвине, а это уже не 40, а 200 километров от Санкт-Петербурга. Мы все равно приезжали к ним на родительский день и закатывали такой праздник, что дети из обычных семей присоединялись к нам. Ну а для волонтеров главным праздником было, когда наших детей забирали из детдома в семью. Это чувство трудно передать.

«Добровольцами правильнее становиться людям, у которых дома все хорошо»

Алина Титова, Германия:

Я после нескольких переездов по странам Европы осела в Германии. Везде я старалась поддерживать связи с соотечественниками через православные приходы. Какой-то отправной точки, после которой я бы почувствовала себя волонтером, наверное, не было. Всегда было стремление к тому, чтобы окружающим тебя людям было хорошо.

Мне хотелось, чтобы наша русскоязычная община была живой и деятельной, чтобы одни люди имели возможность помогать другим. Я копалась в сети и узнала очень много о людях, стремящихся попасть в Германию на лечение. О детях, нуждающихся в проведении жизненно необходимых операций или реабилитации, за которую брались только за границей.

Многие из этих простых российских, белорусских, украинских семей ничего не знают о том, как и что тут организовано. Они лишь руководствуются чьим-то советом «попробуй обратиться туда-то». Порой даже не могут четко сформулировать проблему.
Возникла идея оказать им помощь. Так восемь лет назад родилась наша организация — диакония «Доброе дело», в рамках которой мы принимаем заявки от семей, собирающихся лечить своих детей в Европе, уточняем, что конкретно им нужно и сколько это стоит (на этом этапе нам порой удается существенно сократить предполагаемые затраты), помогаем привлечь благотворительные средства от немецких и не только фондов, добраться до места, оказываем психологическую помощь и так далее.

Все эти люди остаются нашими друзьями и после возвращения на родину. Мы поддерживаем связь годами.

Волонтеров мы находим среди молодых прихожан двух сотен православных храмов в Германии, проводим с ними встречи, рассказываем о своей работе. Моя роль — посредническая. Я помогаю стыковаться тем, кому нужна помощь, с теми, кто может ее оказать.

Здесь, в Западной Европе, волонтерство — это нечто естественное, обычное и очень распространенное. Почти каждый европеец — волонтер. Причем речь чаще всего не идет о каких-то сложных вещах. Есть люди, которые просто безвозмездно стригут газоны пожилым людям, есть те, кто приходит в школу, чтобы понаблюдать — все ли дети пообедали. Здесь над такими вещами не смеются. Более того, участие в волонтерской деятельности оценивается даже при приеме на работу.

Но все же я не могу в чем-либо осуждать россиян, у которых нет сил, средств и времени на волонтерство. Думаю, что добровольцами правильнее становиться людям, у которых дома все хорошо. Такие готовы делиться с ближним своим счастьем, своим богатством.

«Она впервые почувствовала себя привлекательной девушкой»

Гаяне Авдалян, Пенза:

Я живу в Пензе с рождения. Выросла в частном секторе. Так получилось, что вокруг было мало сверстников, мне нужно было либо тусоваться со значительно более старшими ребятами, которые курили и выпивали, либо проводить время в кругу малышни. Я выбрала второе, стала, так сказать, нянькой для десятка мальчишек и девчонок. Мне нравилось. Уже в 9 классе я определилась с тем, что стану педагогом. Одновременно возникло увлечение фотографией.

Тогда же узнала о фонде помощи детям, от которых отказываются родители. Он называется «Благовест», сейчас уже перерос в проект «Квартал Луи». Очень захотелось пойти туда волонтером, но я жутко стеснялась. Смелости набралась только спустя два года, когда училась в 11 классе.

Я поехала на праздник в детдом в качестве фотографа. Затем пришла на открытие «Арт-холла» (инклюзивного кафе, в котором работают ребята с инвалидностью) студента «Квартала Луи». Познакомилась с ребятами, стала приходить в гости, помогать, бывать у них дома в Березовом переулке, где эти молодые люди учатся жить самостоятельно, не так, как в доме инвалидов, откуда их удалось забрать. Постепенно сложилось так, что я стала фотографировать каждое мероприятие с их участием. На волонтерской основе.

Можно подумать, что ничего особенного в этой моей работе нет, но на самом деле здесь есть своя специфика. У тебя не получится интересных, хороших снимков, если ребята не будут тебе доверять, а они не открываются каждому встречному.
Вот, к примеру, у Вани, Антона, Сережи — ДЦП. Со стороны может показаться, что они всегда в каком-то напряжении, всегда серьезные. На самом же деле они любят подурачиться, танцуют и поют. Мне важно запечатлеть их в этот момент, передать их позитивные эмоции.

Так прошло уже больше пяти лет. Мои соседи, другие жители города ассоциируют меня с «Кварталом Луи». В соцсетях я почти не выкладываю своих снимков, там в основном фотографии участников проекта. Я могу бесконечно рассказывать о каждом из них.

Мне кажется, что те, кто видит эти снимки в сети, постепенно узнают о людях с инвалидностью все больше и больше, перестают их чураться в обычной жизни.

Однажды мы делали особую фотосессию для одной из самых ярких выпускниц проекта Елены Трошиной. К слову, она теперь живет отдельно в своей квартире, проводит мотивационные занятия с детьми в пензенских школах. Для съемок Лена надела красивое платье в горошек с открытыми плечами и чулки. После фотосессии она мне сказала, что впервые почувствовала себя привлекательной девушкой. Увидев эти снимки во «ВКонтакте», Лене стали писать разные молодые люди. Некоторых, правда, пришлось блокировать.

При этом мы не пытались и не пытаемся спрятать на снимках ту же самую инвалидную коляску. Она присутствует в кадре, но если кадр получается удачным, то коляска эта представляется чем-то наподобие дивана, к которому модель не привязана на всю жизнь.

Сейчас мне 23 года, я окончила вуз и стала воспитателем в пензенском Вальдорфском детском саду. Переезжать в Москву я не хочу, хоть и понимаю, что там много разных возможностей. Как оставить город, в котором есть такой прекрасный проект, как «Квартал Луи»? Волонтерство здесь стало важной частью моей жизни. Я без этого уже не могу. Особенно радует, что малышня, с которой я возилась возле родного дома, подросла и тоже желает помогать в проекте, глядя на меня.

Жительницы Ингушетии и Чечни написали письмо уполномоченной при президенте России по правам ребенка Анне Кузнецовой. Они просят помочь вернуть им своих детей. Утверждается, что все пятеро — жертвы киднеппинга, похищены отцами. Сейчас дети якобы незаконно удерживаются родственниками отца. А в одном из случаев — вообще чужими людьми. Делами женщин занимаются проект «Правовая инициатива» и чеченская организация «Права женщин». По просьбе «Ленты.ру» журналистка Лидия Михальченко узнала истории семей и выяснила, почему, несмотря на закон, женщины и дети на Кавказе оказываются бесправны.

Малика

Дочь 47-летней Малики Хамзатовой, жительницы чеченского села Самашки Ачхой-Мартановского района, уже четырнадцать лет живет в чужой семье в Ингушетии. В 2005 году у женщины произошел конфликт с семьей мужа. У Хамзатовой после нескольких лет супружества рождались только девочки, и это не нравилось родственникам супруга. «У нас принято, если жена мальчиков не рожает, значит, в доме ей не место», — объясняет Малика.

Тогда ее выгнали из дома, оставив трех дочерей, младшей из которых, Макке, было полтора года, у себя. Однако спустя год свекрови понадобился постоянный уход, и девери снова позвали Малику. Когда она вернулась, Макки не было. «Я спросила, а где младшая? Сестры мужа и свекровь сказали — двух девочек вам хватит, третью не надо. Потом кормили меня баснями, якобы малышку удочерили в Германии. Я обратилась в прокуратуру, но родня мужа пригрозила — закопаем. Я испугалась за детей и забрала заявление», — вспоминает Малика.

Но женщина не оставила попыток найти ребенка. Она выяснила, что свекровь отдала малышку своей дочери от первого брака, которая воспитывалась в семье ее бывшего мужа и вышла замуж за некоего жителя ингушского горного села Галашки по фамилии Балаев. Несмотря на то что братья и сестры мужа Малики навещали Макку и девочка знала, что у нее есть настоящая мать, женщине удалось найти адрес, по которому жила дочь, только когда свекровь умерла. Впервые она приехала поувидать уже взрослую Макку в 2017 году. Но ее к ней не пустили. Сын приемной матери Макки назвал Малику проституткой и проявил, по словам правозащитников, «физическую агрессию».

«Балаевы говорят, что заплатили за Макку 20 тысяч долларов. Требовали у меня вернуть деньги, я ответила, пусть возвращают те, кто брал. Если бы мне давали общаться с девочкой, она бы давно вернулась. Она боится их», — уверена Малика.

По ее словам, документов у дочери нет: свидетельство о ее рождении у Балаевых фальшивое — она аннулировала его с помощью адвоката. Но больше ничего исправить не получилось. «Ей почти 16 лет. Сама со мной она не связывается. Говорят, плохо учится. Не понимаю, что с ней там делают. Дети, кто живет со мной, все учатся нормально, все экзамены хорошо сдали», — сетует Малика.

После возвращения к мужу Малика родила еще двух мальчиков. Сейчас младшему сыну шесть лет, старшему — десять, а старшим дочерям — 18 и 19 лет, они учатся в университете. Мужа и детей Малика обеспечивает сама: у нее натуральное хозяйство и подработки. «Тяжело, долги. Много ушло на суды, волокиту в инстанциях. Муж какое-то время был совсем плох, вел себя неадекватно, приносил домой мусор с улицы: какие-то бумажки, бутылки. Знакомые советовали сдать его в психиатрическую больницу. Я не смогла, дети плакали, просили оставить. Сейчас ему значительно лучше. Но моя дочь живет с фальшивыми документами и с посторонними людьми. Я писала на WhatsApp Кадырову, и в Instagram, обращалась в инстанции. Меня все игнорируют», — говорит она.

Ася

(Фамилия не публикуется по соображениям безопасности)

Ася родилась в Чечне и окончила Чеченский государственный университет по специальности «юриспруденция». Сейчас она безработная — борьба за собственного ребенка отнимает все ее силы, но раньше работала в нотариальной конторе и стажировалась в местной организации «Права женщин».

С будущим мужем, как это принято, ее познакомили родные. Мелкий предприниматель родом из небольшого села в Ингушетии почти сразу сделал ей предложение, и они поженились спустя всего полгода знакомства, в 2011-м. Ася считала, что это слишком рано, однако, по ее словам, родственники с обеих сторон торопили события.

В 2012 году родилась дочь Рамина. Через два месяца семья распалась «из-за непримиримых бытовых разногласий и на фоне давления со стороны родственников мужа» — Ася забрала дочь и вернулась к родителям.

Когда ребенку исполнилось два года, родственники мужа приехали к ней со старейшинами рода и потребовали свиданий дочери с отцом. Ася согласилась. По ее словам, у девочки был стресс от нового дома и новых людей. В очередной раз, когда Рамину забрали к отцу, обратно уже не привезли. Они заявили, что ребенок должен расти в семье отца.

С тех пор прошло пять лет. Ася больше не видела дочь. «Что я только не предпринимала! Старики и прочие авторитеты ходили к бывшим свекрам, просили о свиданиях с ребенком для меня. Их уговаривали родственники, увещевали, напоминали нормы ислама, по которым дети живут с матерью как минимум до семи лет. Но на них ничего не действовало», — говорит она.

Тогда женщина подала в суд. Решение было в ее пользу. Но ингушские приставы, по ее словам, рекомендовали ей разобраться с мужем по шариату. «Я спрашивала, а как же российский закон, ведь вы госслужащие! В ответ меня и моих родителей обливали грязью», — вспоминает Ася.

Она обратилась в чеченский муфтият. Муфтии передали дело ингушским коллегам, а те, по ее словам, вопрос игнорируют. Решение Верховного суда республики в ее пользу также не сыграло никакой роли в правовом решении конфликта: ингушские приставы заявили, что решение неправильное, и что они якобы съездили к девочке — она в порядке.

«Моя девочка называет матерью свою бабушку, а папой — дедушку. Я даже не могу получить фото своей дочери, я не знаю, в какую школу ее записали, не провожала ее первого сентября в первый класс. Отец Рамины снова женился, у моей дочки две сводные младшие сестры. Я пыталась связываться с ним напрямую, но в ответ слышу оскорбления. Я живу одной надеждой увидеть своего ребенка. Может быть, если бы мне дали хотя бы с ней видеться, я бы уже устроила свою жизнь. Но пока я не могу смириться», — говорит Ася.

Сейчас она ждет решения Европейского суда по правам человека, жалобу в который удалось передать с помощью юристов проекта «Правовая инициатива».

Хеди

(Фамилия не публикуется по соображениям безопасности)

В 2013 году уроженка Ингушетии Хеди, с юности живущая в Москве, вышла замуж за своего земляка — бизнесмена на девять лет ее старше. Вскоре родились сын Натан и дочь Зои. Хеди вышла в декрет, а супруг летал в командировки, сотрудничал с зарубежными компаниями, а потом стал крупным чиновником.

В 2017 году, когда детям было три года и шесть месяцев, они развелись. При разводе они договорились, что дети будут жить у родителей поочередно, но бывший супруг вывез их к своим родственникам в Ингушетию.

«Мне не давали видеться с ними. Бывшие родственники повторяли, что я должна жить в их доме. Но это абсурд: с их сыном я развелась! Мои сын и дочь стали инструментом мести, манипуляции. На меня давили, чтобы я добровольно подписала официальное соглашение о месте жительства детей с отцом», — вспоминает Хеди.

В том же году она подала в суд по месту прописки в Москве об определении места жительства детей, но тут же выяснилось, что адвокаты бывшего мужа подали аналогичный иск на день раньше в Сунженский районный суд Ингушетии. Процесс перенесли туда.

«Бывший свекор давил: “Ты проиграешь все инстанции, не судись с нами”! Так и вышло. Суд был предвзят, тянул время. Детей я видела урывками, для них и для меня это было стрессом», — рассказывает женщина.

В конце декабря 2018 года суд огласил порядок ее общения с детьми: в выходные дни по четыре часа. Но даже этой договоренности достичь не удалось: каждый раз, когда женщина приезжала, ей говорили, что детей отвезли на море, в Сочи, в Краснодар, в Москву.

Вскоре ее бывшего мужа уволили с высокой должности, а в марте 2019 года он оказался в СИЗО по обвинению в мошенничестве. Хеди снова обратилась в суд, рассчитывая, что теперь детей должны передать ей, поскольку прежний порядок общения по выходным стал неактуален и они оказались без опеки родителей.

Но родственники со стороны бывшего мужа продолжили их удерживать. Несмотря на то что органы опеки Назрани выступили на стороне матери и в дело включилась уполномоченная по правам ребенка в России Анна Кузнецова, сотрудники опеки Сунжи заявили, что они против передачи детей Хеди якобы потому, что те уже от нее отвыкли. И судья назначил судебно-психологическую экспертизу для проверки взаимоотношений детей с родственниками.

«Приставы крайне пассивны, суд тянет время, дети по сей день без матери. Мне остается только писать ходатайства. Думаю, система на стороне моих оппонентов из-за их связей. У нас процветает коррупция и привычка вставать на сторону мужчины в вопросе опеки. Я очень страдаю, что не могу уложить спать, искупать, покормить детей. Встречи были слишком коротки. А теперь их и вовсе нет», — говорит Хеди.

Лейла

Лейла Муружева родилась и выросла в Ленинградской области. Ее родители, уроженцы Грозного, воспитывали ее сверхтребовательно, поскольку стремились сохранить национальную идентичность дочери «в России», как называют жители Кавказа любую часть страны за пределами региона. В детстве ее возили в республику на каникулы, и она идеализировала ее жителей, считая их всех гордыми и благородными. Те же родственники и нашли ей будущего мужа-ингуша. К тому времени она была студенткой фармацевтического медвуза и жила в Москве, как и он.

Проблемы начались, когда появились дети — сын Имран и дочь Сафия. По словам Лейлы, муж начал закатывать скандалы и не гнушался рукоприкладством. Когда в январе 2014 года она решила уйти от него к своим родителям, он забрал детей. Младшей дочери был год и восемь, она была еще на грудном вскармливании, а старшему — пять лет.

«По сути, я сама отдала детей отцу, когда он попросил их на один день для встречи с бабушкой. Повода отказать не было, я решила не усугублять ссору. Бывший муж дал слово моему отцу, что вернет детей в срок. Помню, мальчик не хотел идти, пришлось уговаривать. В тот же вечер они уехали в Ингушетию. Предчувствия не давали мне покоя, и уже утром я помчалась в их московскую квартиру. Там валялись детские вещи — все собирали в спешке. Это очень жестоко. Меня потом долго преследовало чувство в руках, как будто держу дочь. Как фантомные боли», — говорит Лейла.

Отец разрешил ей бороться за детей всеми законными способами, и она заявила в полицию о похищении. Но полицейские ответили, что это всего лишь семейные разборки, отец детей похитить не может, и ей нужно обратиться в суд за определением их места жительства. То же самое ответили и сотрудники опеки. В Ингушетии правовые действия также не помогли, и Лейла обратилась в местный шариатский суд.

Муфтии признали ее правоту с точки зрения ислама и назначили дату передачи детей, но отец их не привел. Когда старейшины пошли к нему домой, их выгнали. Не помогла и другая традиционная мера воздействия — «отрезать» должника от села, — которая состоит в том, что наказанные не имеют права молиться в сельской мечети и умерших не похоронят на местном кладбище. «Ну «отрезали» моего бывшего, а ему-то что? Он живет в Москве, домой редко ездит. Один молодой муфтий, опираясь на Коран, а не на традиции, сказал, что нет другого выхода, как отсудить детей по российским законам. Никаких действенных рычагов влияния у религиозной институции нет», — сетует женщина.

Все судебные инстанции, которые прошла Лейла, также подтвердили ее право воспитывать сына и дочь. Первая лишила ее бывшего мужа отцовских прав за истязание детей, но он выиграл апелляцию. В Ингушетии, куда к своим родственникам бывший супруг отвез детей, приставы назначали время и место передачи детей, но затем ей звонила уполномоченная по правам ребенка в республике Зарема Чахкиева и сообщала, что место меняется. «В итоге меня обманывали. Приставы составляли акт, что я не явилась. Не дай бог никому с этой детозащитницей столкнуться!» — злится Лейла.

Отец советовал ей «оставить» детей, и тогда они «придут». «Но мне не надо, чтобы они “приходили”, мне надо, чтобы они выросли в материнской любви и заботе и ушли в свою жизнь. А пока маленькие, они должны быть со мной, я хочу выполнять материнские обязанности. Права, закон на моей стороне. И религиозные нормы, и юридические, и этические», — убеждена женщина. С помощью «Правовой инициативы» она обратилась в Европейский суд по правам человека с жалобой на неисполнение решения суда и выиграла иск.

В сентябре 2017-го суд обязал бывших родственников Лейлы привезти детей на исполнительные действия в Москву. «Увы, мне удалось забрать только дочку, взяв на руки, но не сына. Я сама исполнила решение суда, и это было чудо, девочку чуть не вырывали у меня. Сотрудники “Правовой инициативы” взяли меня в кольцо, так как за мной бежали приставы и друзья их отца, чтобы вернуть. Все это было в здании службы судебных приставов. Ингушское беззаконие продолжилось в столице», — вспоминает россиянка.

По ее словам, после возвращения Сафия не ела три дня. Позвали психолога. Выяснилось, что девочке сказали, если она будет есть русскую еду (ей говорили, что мать — русская), то умрет ее брат. «Контакта не было, она звала меня “эй”. Ни к чему поначалу не прикасалась. Три с половиной года разлуки покалечили ей психику. В пять с половиной лет у нее было развитие двухлетки», — говорит Лейла. У Сафии диагностировали повышенную тревожность, неврологические отклонения, хронический бронхит, близорукость, педагогическую запущенность, плоскостопие и педикулез.

На протяжении двух лет Лейла реабилитирует дочь с помощью врачей и нейропсихологов. Сына, учащегося уже в пятом классе, бывшие родственники по-прежнему удерживают. «Я делаю попытки наладить с ним контакт, но пока безуспешно. В школе все предупреждены обо мне. Прийти и поговорить с сыном я не могу. Это Ингушетия, всем до всего есть дело. Здесь тебя ненавидят за то, что осмелилась ходить по инстанциям и судиться за детей. Дети — собственность отца», — объясняет женщина.

Недавно Лейла получила звонок от старейшин, которые просили ее разрешения восстановить право на похороны на местном кладбище для пожилого деда из семьи бывшего мужа. «Я сказала: делайте, что хотите, но мой сын по-прежнему лишен матери», — заключает она.

Зарифа

Когда жительнице Ингушетии Зарифе Кодзоевой было 18 лет, ее похитил наркозависимый одноклассник. По кавказским традициям, ей нужно было согласиться выйти за него замуж, но она не хотела этого и вернулась к родителям. Мать и отец также были против этого брака и приняли ее, но ругались, что она якобы позволила себя своровать.

Ее одноклассника отказ не смутил, и он похищал девушку еще дважды. На третий раз Зарифе пришлось согласиться, поскольку она боялась очередного возвращения и гнева родителей.

В 2013 году они поженились, и через год родился сын Акраман. «Муж во всем меня контролировал. Во время беременности я впервые увидела его “под кайфом”. Лицо зеленое, глаза в черных кругах. С каждой неделей состояние усугублялось. Пропадал по несколько дней», — рассказывает Зарифа.

Она решила, что, если увезти мужа от его наркозависимых друзей, семейная жизнь улучшится, и они перебрались в Москву. Однако загулы супруга только участились и стали дольше. Муж забирал у нее телефон, деньги, документы и ключи и исчезал на несколько дней, заперев ее с младенцем дома. Лечиться он не собирался и в ответ на любые просьбы избивал жену. Тогда Зарифа решила вернуться в Ингушетию, и они вновь поселились у родителей мужа. Но и там ситуация не изменилась.

«Я находила в ванной наркотики, а в чатах мужа — переписку о покупке веществ. Он нес дикую чушь, свекровь притворялась, что все нормально, и винила меня в его наркомании. Я не выдержала, хотела уйти, но отец мужа поклялся: все исправлю, дай отсрочку. Разводы порицаются в нашем обществе, я согласилась потерпеть. Прошло три месяца, но скандалы, упреки и обвинения не прекращались. Добавились угрозы лишить меня сына, если уйду», — вспоминает женщина.

В результате перенесенного стресса и насилия 20-летняя Зарифа похудела до 33 килограммов. У нее началась анорексия, проблемы с сердцем и давлением. Несмотря на состояние здоровья, она решилась уйти от мужа с годовалым сыном. Он не возражал — по ее словам, к тому времени мужчина «совсем пропал» и проводил время в притонах. Но его родители попросили приводить к ним внука на выходные. А затем они все чаще стали задерживать его — на неделю, на две.

Однажды свекор Зарифы поставил ультиматум: он вернет ей сына только в обмен на все его документы — медкнижку, свидетельство о рождении, страховой полис. Она отдала все документы, которые были, и поехала в Ярославль, где рожала ребенка, за восстановлением метрики. Сына забрала ее мать. В дороге сказался многолетний стресс, и Зарифа слегла на две недели с тяжелой ветрянкой. Документы она отправила, но опоздала домой на сутки. В это время ее мать гуляла с малышом в парке. К ней подошли свекор Зарифы и ее бывший муж в сопровождении силовиков. Они заявили, что женщина не имеет никаких прав на ребенка, а родной отец имеет право его забрать. По словам Зарифы, отец ее бывшего супруга также дал странную расписку о том, что якобы обязуется вернуть ей ребенка, когда она прилетит. Но по прилете он прогнал Зафиру со словами — «где я дал расписку, туда и иди».

Зарифа прошла все существующие инстанции и обращалась ко всем: от прокурора до президента. В Тушинском суде Москвы она выиграла дело об опеке. Бывший муж подал апелляцию в Мосгорсуд — там также встали на ее сторону. Но это ничего не изменило — в Ингушетии решение судов игнорируется третий год. «Каждый раз на исполнительных действиях приставы мило беседуют с дедом, тот отказывается отдать мальчика, и мы уходим, я лишь успеваю несколько минут побыть с сыном. На прощание они друг другу улыбаются, говорят “салам” и расстаются. Отец ребенка там не живет, родители не говорят, где он», — рассказывает она. По словам Зафиры, в неформальной беседе приставы рекомендовали ей забрать ребенка силой.

Она вспоминает, как в один день, когда приставы ушли, она задержалась с сыном до полуночи. Он обнимал и целовал ее, не отпускал, говорил, что любит, просил остаться и плакал. Но после этого случая пятилетнего ребенка как будто настроили против нее. «При встрече спустя два месяца он не дал себя обнять, был запуган. Мне известно: бабка с дедом говорят ему, что мама бросила, уехала жить к чужому дяде. Про мои подарки говорят, что они «от дяди». Ребенок верит. Мамой он привык называть свою бабушку. Стоит мне с сыном на руках подойти к воротам, он нервничает, зовет бабушку и деда. Ему внушили, что я могу забрать и там будет ужасно. Я крайне редко с ним вижусь, сын меня фактически не знает», — плачет Зарифа.

Сейчас она работает юристом в частной компании в Москве, но вся ее жизнь остановилась на том моменте, когда она потеряла сына, когда дни и ночи превратились в бесконечную битву за него с бывшими родственниками в Ингушетии. Каждый раз, прилетая из столицы, Зарифа пытается увидеть мальчика — то с помощью приставов, то с помощью районных инспекторов по делам несовершеннолетних, то с помощью уполномоченной по правам ребенка в республике Заремы Чакхиевой, но их участие только мешает: когда они приезжают, сына дома нет. Зарифа уверена, что чиновники предупреждают ее бывших родственников о визите. Отец ее экс-супруга утверждает, что «чиновники у него в кармане». Зарифа верит этому и почти отчаялась победить в борьбе.