Всякий, кто оказался в России без крыши над головой, обречен на скорую смерть. Средняя продолжительность жизни бездомного на улице — три года. Их можно накормить и подлечить, помыть и переодеть, даже сделать новые документы и устроить на работу, но их образ жизни и судьба от этого не изменятся. Документы они вскоре потеряют или пропьют, с работы что-нибудь стащат — и их уволят, а в итоге они умрут на улице, став жертвами преступления, холода или болезней. Изменить эту ситуацию практически невозможно, считает основатель общинного комплекса «Ной» Емельян Сосинский, посвятивший спасению бездомных 14 лет жизни. Корреспондент «Ленты.ру» отправился в Подмосковье, чтобы посмотреть на обитателей «ковчегов», которым удалось спастись, и понять, почему их скромное благополучие стало проблемой для окружающих.

— Единственный выход для этих людей — общинная жизнь и работа. Только в общине, при условии совместной жизни и труда, в компании себе подобных и в условиях относительно строгой дисциплины у них появляется будущее, — говорит Сосинский. — Только так люди с серьезным опытом бездомности способны социализироваться, жить человеческой жизнью, продуктивно работать, даже родить и вырастить детей. Увы, ни трудовое, ни жилищное законодательства не предусматривают таких возможностей. Пытаясь изменить ситуацию, я обошел всех лидеров политических партий, всех высоких чиновников — тишина. У меня сложилось впечатление — скорее даже уверенность, — что наше государство хочет одного: чтобы они все поскорее умерли.

«Вам тут не лепрозорий»

В комплексе «Ной» сегодня десять рабочих и четыре социальных дома, в которых в общей сложности живут и работают 700 бездомных. Но наша с Емельяном встреча посвящена, к сожалению, не успехам, а недавней трагедии. Еще две недели назад в составе «Ноя» был пятый социальный дом — бывший пионерский лагерь под Сергиевым Посадом, переоборудованный для жизни бездомных инвалидов, стариков и матерей с детьми. Организаторы вложили серьезные средства в ремонт палат и коммуникаций, но насладиться плодами своих трудов не успели. Жители окрестных районов под предводительством местного священника (!!!) — отца Андрея, благословившего их на борьбу с бомжами, и при помощи начальника местной полиции добились изгнания неимущих из их пристанища. Это было несложно, поскольку из-за отсутствия соответствующей законодательной базы подобные общины существуют на птичьих правах. Половина из 120 живших под Сергиевым Посадом бездомных снова оказались на улице, но местных жителей это не печалит: «Вам тут не лепрозорий».

— Это, увы, нормальная ситуация, — невесело говорит Емельян, пока мы выезжаем из Москвы по Ярославскому шоссе. — Наши дома существуют до тех пор, пока о них не знают власти и местные жители. Какое-то время удается сохранить наше присутствие в тайне. Мы никому не мешаем — у нас очень строгие порядки: утром тихо ушли на работу, вечером тихо вернулись домой.

При входе всех проверяют на алкотестере, пьяные без разговоров изгоняются. Внутри общежития люди ведут себя тихо. Пребывание во дворе не разрешается. Но рано или поздно жители соседних домов все равно узнают о нас, зовут милицию, собираются на митинги, и мы в который раз ищем новое помещение. Сейчас именно такой период, и самая большая беда в том, что у нас нет мест — людей мы временно не берем. Звонят, умоляют, плачут, говорят «умираем», но мы ничего не можем сделать — нам своих постояльцев приходится сокращать.

Работники и иждивенцы

К сегодняшней структуре общинного пространства Емельян шел девять лет. В итоге в основу системы «Ной» положен опыт священника Иоанна Кронштадского, которому в конце XIX века удалось сократить количество бездомных в одноименном городе на три четверти.

Первый рабочий дом «Ной» появился шесть лет назад на Дмитровском шоссе, в 10 километрах от МКАД. Люди, обретшие в нем стол и кров, в обязательном порядке работали пять дней в неделю (на стройке) и полностью отказались от алкоголя. Половина зарплаты выдавалась им на руки, а вторая оставалась администрации «Ноя». Общинные деньги шли на аренду и коммунальные платежи, продукты и лекарства, восстановление утерянных паспортов, содержание стариков, женщин и инвалидов, занятых на хозяйстве. Модель оказалась экономически состоятельной, поэтому таких домов сегодня десять.

— Содержание одного человека — в основном продукты питания — обходится нам в 5 тысяч рублей в месяц, — подсчитывает Емельян. — Аренда и коммуналка — по-разному, но, допустим, еще 4-5 тысяч в месяц на человека. Например, в рабочем доме живет 100 человек со средней зарплатой 30 тысяч. Мы собираем с них полтора миллиона, из них миллион тратим на них же, а еще полмиллиона накапливаются. Плюс к тому в «Ной» приходит около 400 тысяч рублей пожертвований в месяц. Три года назад, летом 2014-го, у нас на счету осталась приличная сумма, и после совета попечителей мы стали открывать отдельные дома — социальные, для тех, кто не может работать на стройке. Социальные дома находятся на иждивении у рабочих, сегодня их четыре. Но и в социальных домах люди тоже работают в обязательном порядке, только на дому. Хотя доход от этой работы условный.

Заказчик из лавры

Минивэн Емельяна останавливается в глухом квартале Мытищ. Через неприметную дверь мы попадаем на первый этаж старого кирпичного дома. Охранник (помощник по безопасности) не моргнув глазом протягивает Емельяну алкометр. Тест директора показывает ноль промилле.

— Нет-нет, гостей мы не продуваем, — Емельян останавливает мою руку, потянувшуюся к прибору, и знакомит меня с руководителем социального дома в Мытищах Сергеем Афанасьевым, тоже бездомным. — Сергей, покажи «Ленте.ру», как вы здесь живете.

Социальный дом занимает весь первый этаж пятиэтажки. Здесь скромно, но чисто, никаких неприятных запахов, через все здание проходит сквозной коридор. Воздух сухой и в меру теплый. В жилых комнатах плотно расставлены двухъярусные аккуратно заправленные кровати. На кухне в свободном доступе приличный растворимый кофе, чай в пакетиках, большая ваза молочного шоколада, печенья и розового суфле. «Это нам благотворители из фонда продовольствия «Русь» подарили, — поясняет женщина, занятая приготовлением обеда. — В этот раз очень много — по тридцать плиток шоколада на человека, угощайтесь, пожалуйста».

В отдельной комнате крутятся стиральные машины и сушатся вещи. В совмещенных санузлах — исправные унитазы и чистые ванны. На всех окнах — шторы, чтобы жители района не любопытствовали. В маленькой комнате с двумя компьютерами молодой человек разбирается с какими-то документами. В подвале, куда ведут два пролета крутой лестницы, шестнадцать человек плетут коврики. Трое нарезают на лоскуты старые вещи, двое сматывают их в клубки, остальные плетут. Работают сосредоточенно и отрешенно. Троице-Сергиева лавра, заказчик, платит по 150 рублей за большой — 50 на 50 сантиметров и 30 рублей — за маленький. Половину дохода — 1200 рублей в месяц — получают ремесленники. В другой мастерской люди лепят из глины фигурки и подсвечники, но сбыт сувенирки пока не налажен.

— К сожалению, очень трудно найти заказчиков на прилично оплачиваемую надомную работу, — видит мое недоумение Емельян. — Но заработок — не самое главное. В нашей общине живут только те, кто готов работать. Это одно из главных условий.

«Не мог устоять»

Как выяснилось из разговора, мой гид, начальник дома в Мытищах Сергей Афанасьев родился в Москве в 1975 году. После восьми классов пошел учиться на технолога мясного производства. Делал пельмени на Микояновском комбинате. А потом сел.

— Разбой, убийство, — рассказывает Сергей под пристальным взглядом Емельяна, немного растягивая слова. — Я это делал трезвый — угонял машины, грабил людей, убил случайно. Периодически хотел завязать, устраивался на работу, но зарплата маленькая, и через какое-то время не мог устоять перед легкой жизнью…

В общей сложности Сергей провел в колониях 17 лет. За это время родственники оставили его без квартиры в Выхино. Но настоящая расплата настигла Сережу три года назад. Когда он в Люберцах выходил из магазина, его ударили по голове. Возможно, из-за дорогого телефона… Это случилось 8 мая, а очнулся он в больнице 24 августа, уже инвалидом. Диагноз — посттравматическая энцефалопатия: проблемы с запоминанием, нарушение двигательных и речевых функций.

Сначала Сергей поселился в муниципальном центре для бездомных москвичей «Люблино» и устроился на работу приемщиком обуви, но через какое-то время его выгнали и из центра, и с работы. В конце концов, пожив и в подъездах, и в подвалах, Сергей узнал о «Ное» и Емельяне Сосинском. Позвонил. Сначала работал помощником по безопасности. За отсутствие нарушений и ответственный подход за два года дослужился до руководителя социального дома в Мытищах. Нравственную оценку своей прошлой жизни давать отказывается, а с настоящей — считает, что повезло.

Через полчаса мы снова садимся в минивэн и отправляемся в другой дом «Ноя», что между Ивантеевкой и Фрязино. Пока стоим в пробках, я выпытываю у директора ответ на главный для меня вопрос: как он пришел к своей необычной деятельности. История оказывается весьма занимательной.

Продолжение читайте в воскресенье, 16 июля

В обывательской среде принято считать, что в России представителей секс-меньшинств не преследуют, просто не дают им устраивать парады и пропагандировать нетрадиционные отношения среди несовершеннолетних. Однако в стране есть люди, которые целенаправленно борются с представителями ЛГБТ-сообщества. Один из наиболее известных — Тимур Булатов, хвастающий тем, что «уволил» уже почти сотню учителей. Чтобы стать объектом охоты для созданного Булатовым проекта «Действие», педагогу не обязательно быть представителем секс-меньшинств — достаточно просто поговорить с детьми о толерантности. В беседе с корреспондентом «Ленты.ру» активист рассказал, зачем и при чьей поддержке выполняет «санитарные функции» в учительской среде, а также о том, что Земля плоская.

«Ленин был педерастом»

«Лента.ру»: Расскажите о проекте «Действие», занимающемся выявлением представителей ЛГБТ-сообщества среди российских учителей.

Булатов: Проект находится под руководством организации «Первый нравственный российский фронт». «Действие» — это прежде всего мусульманское движение. Однако де-факто никому, кроме меня, обозначенная вами работа сегодня не важна.

А когда это стало важным для вас?

В 2008 году моему ребенку было три года. А я тогда купил самый мощный компьютер из тех, что вообще продавались. У меня подход к жизни такой, что я стараюсь максимально глубоко проникать в любой вид деятельности, которым занимаюсь. И я стал изучать принципы систематизации данных, поиска данных, основы программирования, хакинг и так далее. Любимым занятием было выбрать точку на карте — любой город — и выяснить, какие ролики пользуются максимальной популярностью именно в этой точке мира. Систематизировал данные по YouTube.

И вот я нахожу в Канаде видеоролик, пользующийся там наибольшей популярностью, где две девочки 11-13 лет прыгали на кровати и раздевались, а внизу педофилы давали им всякие комментарии, подсказывая, как нужно двигаться и так далее. Судя по обстановке, съемки велись где-то на территории бывшей советской республики. Увидел я этот видеоролик в 23 часа. К четырем часа утра я вскрыл этот аккаунт на YouTube, скачал все видео, уничтожил канал и нашел по IP-адресам, откуда они выходили. Это оказалась Украина, Одесса, еврейская школа.

Стал тут же рассылать письма повсюду. Это была ночь на первое сентября. И уже утром школа была окружена полицейскими машинами. Прокуратура туда приехала. Телефон у меня разрывался.

Тогда я понял, что никому кроме нас — простых людей, воспитывающих своих детей, заниматься выявлением педофилов неинтересно. А мы — родители — заинтересованы именно в превентивной борьбе с этой нечистью, еще когда конкретного преступления в отношении наших детей не совершено, но планы такие есть.

С тех пор только по России мне удалось посадить 12 педофилов. Сотрудничал в деле по выявлению таких уродов с Интерполом, за что мне даже благодарность выписали.

С педофилами все понятно, но причем здесь ЛГБТ?

На определенном этапе произошла корректировка цели. Я, как человек системно мыслящий, принялся искать максимальное сосредоточение вражеского контингента.

Работая координатором движения «Охотники за головами», я занимался связями с общественностью и СМИ. Расстался я с ними из-за того, что у его руководителя тоже выявил проблемы с нравственностью. Ведь я проверяю и друзей. Так вот, я ему говорил, что рассадником педофилии является ЛГБТ-сообщество, а он со мною не соглашался. Говорил, что преследование геев и лесбиянок — это гнилое дело, на нас все СМИ накинутся, и все такое. В итоге он сам оказался «заднеприводным».

Однажды мне пришлось побывать на одном гей-параде, где я, кстати, познакомился и обменялся координатами с Виталием Милоновым, правда, он это знакомство затем отрицал. Он казаков привел, а я от нашего мусульманского движения привел муллу. И мы провели сначала православный, а затем мусульманский молебен. Все были на одной волне. С тех пор я основной упор стал делать на среду ЛГБТ.

А потом я понял, куда они проникли: в высшие учебные заведения, школы, детские сады. И понял, что им там не место.

Так в чем же от этих людей вред?

Тут не нужна статистика. Есть математика. Берем данные об общем количестве населения Земли. Где-то от 5 до 7 процентов людей принадлежат к секс-меньшинствам. Теперь посчитаем концентрацию педофилов в ЛГБТ-среде — и все.

А есть какие-то цифры?

62 процента.

Это в интернете вы нашли?

Да можно просто взять калькулятор и посчитать. Тут не нужны статистические агентства. Калькулятор, здравый смысл и знания за четвертый класс о пропорциях. Потом есть официальные данные МВД о том, что более половины (54-56 процентов) половых преступлений совершаются гомосексуальным методом.

Есть еще психиатр из института Бехтерева. В интернете ее часто можно видеть. Она говорит, что мои выкладки верны, но даже они немного занижены, потому что есть такая штука, как инициация через педофилию к педерастии.

Это как?

У нас крайне неразвит институт реабилитации жертв педофилов. Эти люди остаются наедине со своим горем. И 92 процента жертв совершат такое же преступление рано или поздно. Это социальный вирус, который передается через насилие, оставляя рану на психике человека.

Это я понял году в 2010-м и стал работать конкретно против всех этих педерастов, лесбиянок, транссексуалов и так далее. Через психиатров и сам я понял, что это самая управляемая часть населения. Их можно очень легко побудить к аморальным действиям.

Мудрые мира сего используют секс-меньшинства для достижения политических целей. Все революции у нас были сделаны кем? Ленин был педерастом. Французская революция — они там все были извращенцами. На той же самой Украине…

Как вы получаете информацию о представителях ЛГБТ и как много их, на ваш взгляд, работает в российских школах?

Не в каждой школе они есть, но есть толерантные к ним люди. Если какой-то учитель заведет разговоры о гендере хотя бы — что якобы это некий социальный конструкт и его можно выбирать, ко мне эта информация рано или поздно придет. От самих школьников.

Меня в основном, кстати, узнают подростки. Они мне рассказали об учительнице, которая была стриптизершей. А еще о ее коллеге, подрабатывавшей моделью на показах нижнего белья.

У меня есть информаторы, в том числе в ЛГБТ-среде, которые сообщают мне о планах активистов. Кто-то бесплатно, кто-то за небольшое вознаграждение. Я с ними общаюсь, у меня есть информаторы из той среды. Они разделяют мои позиции и все почти рассказывают, что не были педерастами с рождения. Их инициация произошла в детском или подростковом возрасте. Этих людей можно и нужно лечить.

Но болезнью официально это ведь уже не является. В психушку их уже не примут.

Мы в России имеем право использовать все версии МКБ, а не только последнюю. Кстати, в следующей, одиннадцатой версии, уже хотят гомофобию сделать психическим заболеванием, а трансгендерность — вариантом нормы.

«Уничтожаю всякую погань»

Как вы добиваетесь увольнения не понравившихся вам педагогов?

Есть статус учителя. Есть ФГОС, где говорится, что морально-нравственные качества учителя в работе и в жизни являются основополагающими для воспитания у подрастающего поколения патриотизма, нравственных ценностей и так далее. Вот это «в жизни» и помогает мне увольнять любого поганца из школы.

И скольких учителей вы так «уволили»?

Примерно 90 человек. Петербургские учителя уже очень хорошо обо мне знают. Вернее, знают, что есть такой чувак в тюбетейке и зовут его Тимур.

Недавно был праздник, День учителя. Я его отмечаю уже как свой. Для учителей я — как волк в лесу: «уничтожаю» (в кавычках, но слово хорошее) всякую погань, которая позорит древнейшую и самую уважаемую на свете профессию.

Есть такое понятие, как исполнение родительских обязанностей. И я чувствую, что игнорирование подобных угроз для своих детей — это правонарушение со стороны его мамы и папы. Все, кто молчат, виновны.

То есть родители должны полностью контролировать личную жизнь учителей?

Да. Кто с кем. Какие у него политические взгляды, ходит ли он в церковь или в мечеть. Я не беру какие-то биологические подробности.

Что вы можете рассказать о себе и своей семье?

Я родился на Урале, в Свердловске-45. Моя мама руками своими изготавливала то, чего до сих пор боятся США. И папа тоже. Мы оттуда уехали, когда я учился в четвертом классе, потому что я сильно болел. В общем, там бывали радиоактивные выбросы, и у меня из-за них развился аналог ревматизма, как у пожилого человека. Болели все суставы.

Уехали мы в Ивангород, в Прибалтику. Родители перешли работать на другое предприятие.

Сверловск-45 был весьма милитаристским городом, там зарождался стрелковый спорт. Шипулин, к примеру, оттуда. Я сам мастер спорта по стрельбе, отец — международник. Он оружейный мастер и ювелир. И я тоже.
Он не углублялся в кузнечное дело, но я считаю себя обязанным поднимать фамильное родовое ремесло. Фамилия у меня Булатов, и я кузнец ручной ковки. По образованию я художник по металлу.

«Прокурор был педераст»

Как вы угодили в тюрьму?

Да, меня пытались запереть в Кресты (тюрьма в Санкт-Петербурге). Именно пытались.

Я просто устал пилить золото на верстаке и решил заняться бизнесом. Отучился в одной серьезной школе столичной с иностранными преподавателями от одной фирмы. Занимался на уровне топ-менеджера продажами бронестекла. У меня были заказы от крупнейших банков. ДПС-кабины вокруг КАДа все бронированы нашим стеклом. Были многомиллионные выручки. Я, как человек не очень грамотный финансово, просто потерял небольшую сумму — около 148 тысяч. Часть из них нашли. Я доплатил из своих. Однако завистливый замгендиректора написал на меня заявление в БЭП о растрате. В 2006 году возбудили на меня дело, но я показал справку, что все выплатил.

А в 2008 году, когда я стал активно бороться с педофилами, вдруг выяснилось, что меня заочно осудили на 2,5 года. Без меня и моих адвокатов. И приговор положили под сукно до 2014 года.

Всплыло все только тогда, когда я должен был ехать в Москву на телепередачу, чтобы рассказать о десяти выявленных мною педагогах — педерастах и лесбиянках — в прямом эфире, с фотографиями, досье и претензиями.

За день до выезда меня задержали в районе проспекта Просвещения и повезли в Кресты. Я семь месяцев из-за решетки отменял приговор и добился увольнения судьи. Мне смягчили статью, оштрафовали и не оправдали только лишь потому, что замириться в суде мне было не с кем — фирма прекратила существование в 2009 году.

На суд приходили активисты из ЛГБТ-альянса. Мы их оттуда выгнали.

Как вам жилось за решеткой? И как вы относились к характерным для мест лишения свободы гомосексуальным контактам?

У меня все было в порядке. В моей камере был аэрогриль, стиральная машина, горячая вода, большой телевизор на стене и интернет, но я не мог от себя вести через сеть какую-то деятельность, чтобы не подводить людей, создавших мне такие условия.

Я считаю, что нужно вводить уголовную статью за гомосексуальность и гомосексуальные контакты в тюрьмах. Добавлять срок людям, вступающим в такую связь.

Родители вас воспитывали в строгости?

Родители как родители. Они научили меня работать и вообще все делать на отлично.

В Прибалтике маму поразила местная молодежь — разнузданная, матерящаяся, не уважающая старших. И чтобы у меня не оставалось свободного времени на праздные прогулки, я уходил в 7:30 из дома и возвращался, когда шла вечерняя программа «Время». Домашнее задание делал на переменах — иначе бы просто не успевал.

В армии служили?

О моей службе в армии я рассказывать не могу. Скажу лишь, что была снайперская школа и несколько заданий. Все. Об этой части своей жизни я рассказывать не могу.

Был в Донбассе в течение пяти дней. Пока жена с ребенком были на отдыхе за границей. Поехал, посмотрев видеоролик, на котором в донецкую школу попал снаряд, и оттуда вынесли пятерых мертвых детей. Девять пораженных целей — иностранных военных специалистов, и я уехал. Наводчик при последнем отходе был ранен в ноги, и я его еле дотащил до базы. После чего уехал, восприняв это как сигнал от Всевышнего. Мол, хватит, Булатов.

«Я адепт теории плоской Земли»

Религиозность вам прививали с детства?

Я не помню, чтобы у нас дома был Коран. Он появился потом, когда я вырос. Религиозными были бабушки и дедушки, иногда приезжавшие к нам в гости.

Сам я однажды просто посмотрел на небо и понял: что-то там есть, и не все в нашей жизни зависит от нас. Начал искать, интересоваться. Отец у меня башкир, мама — татарка, поэтому я пошел по пути ислама, но параллельно изучал православие, иудаизм и буддизм.

Но жена у вас пока одна?

Да. Мы не находимся в состоянии войны, чтобы плодить воинов. А для чего несколько жен нужно? Чтобы рожать больше детей. Мы с женой были одноклассниками в школе. У нас один ребенок, и вряд ли появится еще.

Вы часто говорите, что боретесь с либералами как таковыми.

Я пытаюсь сделать эту страну лучше. Каждый день звоню в полицию по несколько раз и сообщаю о замеченных мною правонарушениях.

Либералы говорят о толерантности и уважении, но у меня есть право, закрепленное в Конституции — главном законе страны (к которому у меня тоже есть претензии), на личное мнение, воспитание своего ребенка согласно своим религиозным и морально-этическим взглядам.

Либералы же насильно навязывают свои ценности и говорят, что я плохой, называют гомофобом. Я такой же человек, как они.

Но ведь именно либералы отстаивают права граждан перед лицом государства, в том числе право родителя на контроль за ситуацией в школе, за педагогами. Разве не так?

У них нет прав. У тварей из ЛГБТ-движения нет прав. Это больные животные.

Я написал президенту, сообщил ему, что проблем у меня много, но я решу их сам. В администрации президента собрали обо мне всю информацию, даже карту из Елизаветинской больницы взяли. В итоге половину ипотеки за трехкомнатную квартиру мне оплатило мое любимое государство.

Но кто же вас задерживал и отвозил в Кресты в 2014 году, разве не любимое вами государство?

Государственные органы, которые были в сговоре с ЛГБТ-активистами. Мы это доказали, и именно поэтому судья была уволена. Прокурор был педераст.

А за экстремизм вас не пытались привлекать?

Попытки были, но ничего не получилось. Вызывали в Центр «Э», спрашивали, почему я говорю именно так. Я все объяснял. И, кстати, ЛГБТ — это четыре разные социальные группы.

Вы боретесь с теми, кто говорит о гендере и толерантности к секс-меньшинствам в школе, но ведь такие взгляды являются естественным следствием изучения биологии и вообще естествознания в нынешнем его виде.

Если в школе преподают всякую чушь, то это значит, что там о нравственности нельзя говорить?

Нравственность в религиозном и светском понимании отличаются. Согласно конституции, у нас светское государство, в котором все люди имеют равные права — и представители секс-меньшинств тоже.

У человека есть право на жизнь и так далее, но нет права у него распространять педерастию в детской и подростковой среде, потому что у нас законодательно это запрещено. Хвала Всевышнему.

В Санкт-Петербурге это все началось, и скоро в других странах будут принимать решения о запрете пропаганды ЛГБТ.

Тогда нужно идти дальше: запрещать преподавать в школах теорию эволюции и не божественного происхождения человека. Если человек — животное, хоть и высокоразвитое, как можно предъявлять к нему претензии по поводу его сексуальной ориентации, если подобное есть и в природе его млекопитающих сородичей?

Все говорят, что есть теория Дарвина, а не факт Дарвина или закон. Я не верю в теорию эволюции. Сейчас другие знания распространяются. Я вот поддерживаю мнение о том, что наша Земля вовсе не вращающийся в космосе шар. Как тело вращения она не подчиняется законам физики, и я это доказал учителю физики на уроках в девятом классе. Мой вес в Санкт-Петербурге должен быть на 17,5 процента меньше, чем на экваторе. Сила тяготения тоже не должна быть одинаковой.

А какая наша планета? Плоская?

Я по угловому расстоянию могу посчитать, что Солнце от меня не в миллионах километров находится, а в шести-восьми тысячах. Я адепт теории плоской Земли. Я еще в школе учителю доказал, что вся эта шарообразная теория — ложь полная. У меня физичка убегала в коридор в слезах.

Ясно. Давайте вернемся к теме нашего разговора. Что вы будете делать, если государство перестанет преследовать ЛГБТ?

Если мне государство не будет помогать бороться, я возьму винтовку и просто буду их тупо отстреливать.

В Европу мне уже ход закрыт. К своим родителям, которые живут в Эстонии, я приехать не могу, а если все же решусь — то меня арестуют. Я сделал запрос в наш МИД, и мне ответили, что лучше не экспериментировать.

А все потому, что некоторые ЛГБТ уехали за границу и написали на меня заявление, что я их тут угнетал. Хвала Всевышнему, что меня Россия не выдает этим странам.

Когда жена моя ездила во Францию, педерасты из альянса натравили на нее полицию. Думали, я вместе с ней приехал. Ведь я и правда публиковал фотки оттуда, сопровождая комментариями, что везде там грязь, смрад, бездомные.

Но до откровенного насилия дело не дошло?

Нет. Просто задержали минут на пять, расспросили и отпустили. А я разместил тогда в интернете видеозапись, в которой призвал мигрантов-мусульман, приехавших в Европу, совершать над ЛГБТ шариатские суды. Европа — их новый дом, и они могли бы освобождать ее от этой грязи.

Планами на будущее поделитесь?

Скоро в Москве мы планируем публично изъять водительские права у человека, сменившего пол. Кандидат уже есть. Он был когда-то мужчиной и помощником депутата от КПРФ в Госдуме.

Как к вам относятся представители государственных органов, в которые вы обращаетесь с жалобами на учителей?

Меня в штыки не воспринимают, поэтому у меня что-то получается.

В России началась кампания в поддержку сестер Хачатурян, которых задержали в прошлом году после убийства отца, годами подвергавшего их физическому, психологическому и сексуальному насилию. Им предъявили обвинение в убийстве по предварительному сговору, то есть девушкам может грозить до 20 лет тюрьмы. В Санкт-Петербурге, Самаре и Владивостоке прошли одиночные пикеты россиян, которые не согласны с обвинением. Такая же акция в среду, 19 июня, проходит в Москве, на Новом Арбате, напротив здания центрального управления Следственного комитета. «Лента.ру» поговорила с теми, кто вышел на улицы и узнала, почему они посчитали важным вступиться за сестер Хачатурян.

«Это то, что пугает больше всего и абсолютно каждого»

Мария Трубицына, лингвист, Москва

Мы узнали об этом деле, когда состоялось убийство, и это совершенно поразительный случай, потому что весь этот кромешный ад проходил за закрытыми дверями. Об этом знали что-то соседи, что-то — подруги девочек, но полностью об этом не знал никто, а полиция, куда обращалась мать, не предприняла ничего, чтобы их остановить. Дело сестер Хачатурян — это яркий пример того, насколько опасно домашнее насилие и насколько опасно ничего не предпринимать.

Все в этом деле кромешный кошмар, но больше всего меня удивило, что девочки ему прислуживали, и он вызывал их звоном колокольчика, как слуг. Это выглядит не как поведение вспыльчивого человека, а очень цинично: как будто он намеренно унижал их изо дня в день и хотел, чтобы им было плохо. Это страшно, когда люди настолько настойчивы в намерении причинить другим боль. Для меня сестры Хачатурян — героини: они нашли в себе силы бороться за освобождению от тирании. Бежать они не могли — их как несовершеннолетних вернули бы ему, а обращения матери в полицию ни к чему не привели.

Для России пикеты — это не самый типичный способ выражения мнения, потому что у нас нет сложившейся культуры протеста. В последние годы этому способствует полицейский произвол и законодательные ограничения на спонтанные акции протеста. Но я выхожу, потому что меня беспокоит проблема домашнего насилия в России. Дело сестер Хачатурян иллюстрирует большую язву в российском обществе, о которой мало говорят: в большом количестве семей происходит домашнее насилие, и от него нельзя защититься. Не так давно приняли закон о декриминализации семейных побоев, и теперь за то, что ты избил жену или ребенка, можно заплатить небольшой штраф — звучит, как в средние века.

Учитывая, в каком количестве семей это происходит (а я сейчас говорю только о тех, кто попал в статистику МВД и дошел до обращения в полицию; понятно, что большинство этого не делают), нужны серьезные законодательные и другие меры, чтобы просвещать людей, менять эту структуру, работать с жертвами насилия. Нужно принять закон о домашнем насилии, ввести охранные ордера, убрать формулировку «превышение пределов допустимой обороны», потому что сама по себе эта идея абсурдна, принять Стамбульскую конвенцию, чтобы гарантировать пострадавшим от домашнего насилия физическую и психологическую безопасность.

То, что выходят практически одни женщины, наверное, следствие нашей патриархальной среды: с детства девочки всегда готовы, что нужно будет защищаться и убегать, потому что часто сталкиваются с угрозой насилия, как физического, так и сексуального. Само это знание позволяет женщинам проявить эмпатию. В той или иной мере, если не каждая была в этой ситуации, то как минимум были подруги.

Виктимблейминг — это серьезная культурная проблема, которая тормозит поворот механизма в сторону помощи женщинам и всем людям, страдающим от домашнего насилия. Сексуальное насилие над детьми — это то, что пугает больше всего и абсолютно каждого, оно напоминает нам о том, что мы живем в небезопасном мире, поэтому люди могут не хотеть об этом говорить, а некоторым это даже дает почву агрессивно кричать и обвинять жертву. Но вряд ли им удастся сделать вид, что ничего не произошло.

«Сработал момент возмущения: дальше просто некуда»

Дарья Апахончич, художница, активистка, участница проекта «Ребра Евы», соавторка канала «Феминистки поясняют», Санкт-Петербург

Одиночный пикет — это чуть ли не единственная законная возможность в России высказаться в публичном месте. Такое высказывание обладает другой силой, потому что реальное, физическое присутствие на улице связано с большей опасностью, чем в интернете. Это важно делать там, где мы теряем права: на улице у нас их меньше, важно показать, что мы не собираемся уходить в тень и анонимность.

Петербург — город, где мало реагируют на уличные акции. Мы вышли с соавторками канала «Феминистки поясняют», с которыми мы в равной степени занимаемся и онлайн, и офлайн активизмом. К нам подошли несколько молодых мужчин, спросили подробнее об этой истории, стали искать в интернете их фамилии.

Для нас в этом деле сошлись все возможные степени уязвимости девочек, которые в этой ситуации оказались. Во-первых, они принадлежат к традиционному обществу, и хоть мы живем в светском государстве, эта история связана с традиционным укладом нашего мультинационального мира. В России много таких укладов, но, к сожалению, не принято говорить о проблемах внутри закрытых сообществ.

Во-вторых, эта история про детей, потому что насилие началось для них в детстве. У нас с правами детей трудности. На протяжении многих лет сестры Хачатурян подвергались ужасному насилию, и никто не вмешался, хотя знала опека, знала школа, знали соседи! Если бы мы узнали, что какого-то ценного для нас человека, например, певца, на протяжении 15 лет держат дома, избивают и насилуют, это был бы шок: как так можно. А то, что это происходило с тремя девочками, — все разводят руками. Это возмутительно, что жизнь разных людей оценивается по-разному!

В-третьих, эта история про патриархальную проблему в нашем мире, потому что есть еще мама девочек, которая была совершенно бесправна: вышла замуж в 17 лет, была мигранткой, и с того же возраста по сути была в рабстве — много лет Хачатурян не давал ей выходить из дома, избивал, и тоже все об этом знали, но ничего не происходило.

Те, кто пишут, что преступлением нельзя отвечать на преступление, мыслят из своей благополучной ситуации. Это тот случай, когда сытый голодного не разумеет, и здоровый не понимает ситуацию нездорового, дисфункционального. Когда всю жизнь подвергалась жестокому насилию, откуда возьмутся силы на то, чтобы организовать побег? Тем более, это был бандит-взяточник, который держал в повиновении всех окружающих, у него была власть их вернуть и проучить так, как он хотел. Он их наказывал, когда узнавал, что они общаются с родной матерью. Куда бы они, несовершеннолетние, сбежали? У нас даже пребывание в шелтерах [убежищах] несовершеннолетних считается незаконным!

Эта риторика, что закон един для всех, хорошая, но здесь девочки, по сути, все это время были заложницами тирана. Если не работает государство, не работает правосудие, а они в ситуации насилия, в том числе сексуального, они были вынуждены действовать таким путем. Старшие, как они объясняют, увидели кровь и подумали, что младшую отец опять подверг насилию, и бросились ее спасать. Я верю, что они были в аффекте.

Я думаю, пикеты начались, потому что сработал момент возмущения: дальше просто некуда! Для меня это дело не только про этих сестер. Мне бы хотелось, чтобы у нас был пересмотрен закон по самообороне, потому что огромное число женщин сидят в тюрьме за то, что в результате домашнего насилия как бы превысили пределы самообороны. Хотя мы понимаем, что женщина не может, как мужчина, дать кому-то в нос, чтобы все прекратилось: после этого насильник ее так изобьет, что она долго не сможет вставать. Пределы самообороны — очень нечеткая для обсуждения тема, потому что мы находимся в разных ситуациях. И мне бы хотелось, чтобы этот случай привел к принятию Стамбульской конвенции, потому что женщина в России не защищена от насилия. У меня есть надежда, что общество сделает выводы из этих случаев, поэтому я выходила и буду выходить на пикеты.

В прошлом году, когда девочек отпустили под домашний арест, была надежда, что в ситуации истязания детей все же разберутся, что будут расследовать, почему проверяющие органы не сработали. Но предъявляется обвинение в умышленном убийстве по сговору, и это вопиющее несоответствие нашим представлениям о справедливости. Женщины поколениями терпят домашнее насилие, но тут я надеюсь, что хватит сил не терпеть.

«Женщина попросила эти плакаты и встала сама»

Анна, редактор, Самара:

Меня возмущает то, что для людей в положении девочек, сестер Хачатурян, не было никакой возможности получить помощь, пока они были жертвами насилия со стороны отца. Их должно было защитить государство. Оно эту свою обязанность не выполнило, а теперь их за это наказывают.

Я не выхожу на пикеты часто, но считаю, что по такому делу важна реакция общественности. Я решила выйти, когда узнала, что их все-таки будут судить по самому тяжелому составу: не за самооборону или что-то еще, а за убийство по сговору группы лиц, и им грозит большой срок. По-моему, это несправедливо, это зверство.

Когда об этом случае стали писать в прессе, версия домашнего насилия выглядела достаточно правдоподобно, и меня это встревожило. Я и до этого случая встречалась с историями, когда жертвы изнасилования оказали сопротивление и получили большие сроки за это сопротивление. В России в принципе самооборона карается, и это проблема, о которой я знала и до случая сестер Хачатурян.

Их дело я считаю также самообороной, потому что они находились в зависимости от отца и никуда не могли сбежать, потому что две несовершеннолетние девушки были бы ему возвращены. Когда их мать писала обращения в полицию, их возвращали ему, а им никто помощи не оказал. Я не вижу в этой ситуации другой возможности спастись, если государство не делает ничего. Что еще остается людям, чтобы защитить себя?

Это лучше всего понимают женщины — что чувствуют жертвы домашнего насилия, насколько они беззащитны. У мужчин просто не хватает такого жизненного опыта: когда ты живешь вместе со своим насильником, тебе некуда от него уйти и ты не можешь получить никакой защиты от него. Женщинам это понятно.

На моем плакате было написано: «Требую принять закон о домашнем насилии». У нас его нет. Например, могло бы помочь введение охранных ордеров. Это необходимо, потому что у нас достаточно бедная страна, и женщине некуда идти в таких случаях. Законопроект этот существует, периодически направляется в Госдуму, его отфутболивают обратно. И то, что его примут, не очень похоже. Скорее, есть движение в противоположную сторону — та же декриминализация. Но и раньше помощи не получали: есть знакомые, которых постоянно бьют отцы или мужья. Вызывают полицию — она не приезжают.

Периодически я вижу истории, от которых волосы дыбом встают: Герман Стерлигов хвастался, что выдал свою дочь замуж насильно, только что отпустили с условным сроком Юрия Юдина, который издевался над малолетними детьми, пытал током, иголки втыкал… В случае с сестрами Хачатурян я могу допустить, чтобы их судили, но не по тому составу, который приведет к пятнадцати годам тюрьмы.

Пока мы стояли, люди останавливались, смотрели, читали. Подошли двое: мужчина и женщина. Мы рассказали им, почему стоим. Мужчина сказал: как же так, он [отец сестер] всего лишь их насиловал и бил, а не убивал! А женщина попросила эти плакаты и встала сама.

«Домашние тираны каждый день получают сигналы, что могут быть безнаказанны»

Екатерина Костромина, активистка, Москва

Я давно слежу за ситуацией с сестрами Хачатурян, и для меня это дело в первую очередь о том, что у нас нет закона о домашнем насилии. Множество женщин сидит в колониях, потому что самооборонялись от домашних тиранов, но следствие считает, что, поскольку это было систематически, они могли к этому подготовиться, это было спланировано, и место им в тюрьме, а не в реабилитационном центре.

Для меня было шоком, как на ситуацию с сестрами отреагировала армянская диаспора, и возникло такое чувство, что на стороне девочек никого нет, хотя они были всего лишь детьми, которые годами были в порочном круге насилия и ада. Кто-то за них должен вступиться! Если этого не делает общественная организация, пусть это сделаю я, другие феминистки. Кто-то должен быть на их стороне, потому что эта ситуация очень показательна в контексте того, как все плохо с законом о домашнем насилии, и к чему его отсутствие в итоге приводит.

Я выхожу на этот пикет, потому что я чувствую, что времена меняются, к сожалению, в худшую сторону. Уже просто невозможно отсиживаться по своим квартирами и думать: ну, что я решу, ничего не решу, справедливость не восстановишь. Так больше не работает. Пора как-то более вербально выражать недовольство.

Девочки совершили преступление, и этого никто не отрицает. Но принимая во внимание все то, что уже известно следствию про многолетнее и физическое, и психологическое, и сексуальное насилие, про невероятное количество унижений, которое испытывали сестры каждый божий день, их психическое состояние, — очевидно, что они заслуживают реабилитации, а не тюрьму строгого режима.

Я не вчера приехала в Россию и морально я готова к тому, что пикеты ничего не изменят и суд не примет во внимание все смягчающие обстоятельства. Но если их все же осудят по этой тяжкой статье, я буду крайне разочарована в судебной системе, хотя, казалось бы, дальше некуда, но я почувствую, как пробьется очередной уровень дна. Это будет финальный страшный аккорд: государству на проблему насилия все равно. Домашние тираны и так каждый день получают сигналы, что могут быть безнаказанны: важные чиновники, медиаперсоны транслируют ужасные сексистские мысли, оправдывая домашнее насилие. Мы постоянно слышим: нельзя выносить сор из избы, разберитесь между собой, вы же семья. Считается, что раз вы семья, любой ад за закрытыми дверьми — это норма.

«Cестры должны пройти лечение, а не садиться в тюрьму»

Андрей Ходырев, тьютор, Владивосток

На пикет мне предложила выйти супруга. Она рассказала историю сестер Хачатурян, и меня она очень задела. Эту ситуацию трудно воспринимать без сжатых зубов, она очень тяжелая. Я думаю, что сестры до сих пор не осознают, что с ними вообще произошло.

Я переживал погони с ножами от отца, когда мне было 12 лет. Мама подавала заявления в полицию, но органы их не рассматривали и отправляли разбираться внутри семьи. Я потом писал в дневниках, что мне хотелось решить те ситуации другим путем: хотелось отстоять себя. Но есть разные типы нервных систем: кто-то отвечает сразу на насилие, а кто-то тушуется и впадает в оцепенение.

Несмотря на то что многие мои знакомые также подвергались домашнему насилию, им сложно читать такие истории. Как-то это вытесняется, возможно. Но нужно понимать, что жертвы не просто так называются жертвами — они находились именно в этой позиции, и их поступок был следствием насилия. И до конца дела их [сестер Хачатурян] нужно именно так и воспринимать.

У меня есть опыт поездки в Америку по обмену опытом работы с людьми, пережившими семейное и сексуальное насилие. Как раз в тот момент в России декриминализировали домашнее насилие, и было очень обидно, как мало говорится о том, что чувствуют жертвы, и за равнодушие к ним. У нас никаких программ профилактики, никаких программ реабилитации. В Америке есть даже кейсы, когда родителей, которые проявили насилие по отношению к детям, отправляют на психологические программы, где учат работать с выгоранием, контролировать свое поведение. Они получают поддержку.

А здесь совершенно другая ситуация! Но даже некоторые адвокаты высказывают мысль, что, мол, человек убил человека, и это статья. Не учитываются все обстоятельства произошедшего. При квалификации дела не учитывалось, что происходило до убийства — и как люди к этому пришли. Моя позиция — сестры должны пройти лечение, а не садиться в тюрьму. Нужно понимать, что убийство в противоположную сторону могло произойти в любой момент их жизни.

Если обвинение устоит, для меня это будет провал, потому что это будет трансляцией государством сомнительных ценностей. Я понимаю, что как-то выжил в той ситуации в детстве, но мог и не выжить. Не успеть дверь закрыть или что-то еще. А сколько таких людей, которым непонятно, на кого уповать?! На соседей — не факт, что попадутся те, кто поддержат. На полицию — законом сказано, что это семейное дело, дадут штраф.

Пока я стоял с плакатом, люди в основном проходили мимо. Несколько человек (единицы) узнавали, о чем эта история, я им кинул ссылки. Но у нас в России есть боязнь выхода куда-то и проявления гражданской позиции. У меня тоже был страх, опасения, что найдут какую-то причину, чтобы обвинить меня в том, что я пропагандирую что-то. У нас все довольно грустно с культурой принятия иного мнения и культурой поддержки. Нам надо учиться говорить об опыте насилия экологичным образом.

«Кристально чистый страх»

Алена Агаджикова, журналистка, медиахудожница, активистка

Когда я узнала, что сестрам Хачатурян все-таки предъявили обвинение по очень тяжелой статье, убийство по сговору, и это какие-то сумасшедшие сроки, меня захлестнули эмоции и чувство несправедливости, что такого не должно происходить. Судьбы трех девушек будут разрушены, и это ужасно. Мне стало понятно, что я не могу просто сидеть, мне нужно было что-то сделать. Я сделала плакаты с надписями «Сестры Хачатурян — наши дети, у них больше никого нет. Пожалуйста, помогите» и «Где была полиция? Где была опека?», чтобы привлечь внимание к их истории.

Мне было важно донести, что это то дело, от которого нельзя отвернуться. Само по себе оно целиком связано с гендерным насилием. Это не просто жестокость, это систематические изнасилования, властный отец-тиран, диаспоровая история, история о привилегиях богатого и влиятельного человека: именно деньги и связи позволяли отцу сестер столь долго оставаться безнаказанным. И мать, и дочерей он избивал прилюдно, тому есть свидетельства. И это дело касается каждого и каждой, потому что у всех есть матери, сестры, подруги. Обществу нужно понимать, насколько беззащитными могут быть женщины в условиях существующего законодательства, когда полиция не приезжает, соседи не приходят на звонки. В этом деле есть вынужденный трагический ответ. От насилия пострадать могут все.

Я ходила по району Южное Бутово часа два. Просто стоять было не очень действенно. Сначала я предлагала людям сфотографироваться с плакатом, но практически все отказывались, после чего я стала предлагать помочь сфотографировать меня. Они начинали интересоваться надписями на плакате. Из сорока человек только шесть сказали, что знают о деле сестер Хачатурян. Я рассказывала, что они долгое время находились в рабстве у собственного отца: он их насиловал и бил, они его убили, и теперь их судят за умышленное убийство. И у женщин, и у мужчин менялось лицо, они говорили: «Какой кошмар!» и реагировали с ужасом, а на моменте про убийство — качали головой, но осуждения не было.

Одна девушка резко ответила: «Да, знаю» и «Не все так однозначно», одна женщина сказала: «Видела по телевизору, не хочу обсуждать», третья девушка ответила: «Не знаю, что вам ответить». Я думаю, что этому несколько причин. Во-первых, факт совершенного убийства — нам с детства говорят, что это тяжелый грех и серьезное преступление, и это действительно так, но это включает автоматизированное черно-белое мышление: в данном случае убийство было вынужденным. Об этом мало кто говорит, но каково это — убить человека, с которым жил всю жизнь? Это может свести с ума, это очень тяжело.

Во-вторых, это непонимание, как работает мышление человека, который постоянно подвергается угрозе убийства и насилию, находится в состоянии рабства. У него возникает туннельное мышление, Стокгольмский синдром, искаженное восприятие внешнего мира. Когда твоя жизнь постоянно зависит от прихоти другого человека… Здоровым людям кажется, что легко было убежать и не возвращаться, но никто не берет в расчет то, что там были угрозы пистолетом и расправой, множество связей у отца. Это абсолютно кристально чистый страх.

И в-третьих, это эскапизм и отрицание, которое дает осуждающим сестер иллюзию, что с ними этого не случится. Людям хочется верить, что все не так, как подают. Это как с внутренней мизогинией: когда мужчины жестоко шутят над женщинами, и те женщины, которые сидят рядом, смеются, — им кажется, что если они будут со всеми смеяться, то над ними не будут так шутить. Кто-то вообще предпочитает думать, что сестры якобы были развратницами, и для них не работают аргументы, что это не повод их насиловать и истязать.

Дело сестер абсолютно нетипичное и сложное. Они однозначно будут осуждены, другой вопрос, как. Есть факт совершенного убийства, есть чистосердечное признание, и ни одна страна не оправдает убийство, потому что жизнь неприкосновенна. Оправдание — совершенно сказочная история. Но самым лучшим вариантом был бы условный срок и психологическая реабилитация. Судебная система не должна быть механизированной и должна учитывать контекст. Смягчение должно быть максимальное.

Сирийская армия в сотрудничестве с ВКС России вскоре вернет захваченную Пальмиру, уверяют военные. Но когда именно освободят город — пока прогнозов не делают. Почему террористам удалось занять Пальмиру, кто в этом виноват и что с этим делать — рассуждают опрошенные «Лентой.ру» политики.

Весной российские ВКС участвовали в освобождении Пальмиры от боевиков «Исламского государства» (ИГ, запрещена в России организация). А после отступления террористов наши специалисты помогали разминировать кварталы города.

И все-таки Пальмира — сирийский, а не российский город, напоминают в Кремле, комментируя потенциальный урон от случившегося. Но подчеркивают, что Москва продолжит бороться с террористами в Сирии и помогать вооруженным силам республики.

Попутно в Кремле попеняли западным партнерам за недостаточное содействие. Но что же все-таки послужило причиной захвата города боевиками и как его освободить?

Нелетная погода

Дмитрий Саблин, член комитета Госдумы по обороне, координатор депутатской группы по связям с парламентом Сирии:

«Причиной захвата Пальмиры боевиками ИГ стали и недоработка разведки, и нехватка резервов у сирийской армии, основные силы которой задействованы в освобождении Алеппо, и нелетная погода, которая не позволила российской и сирийской авиации поддержать сирийцев на месте. Боевики ИГ смогли перегруппироваться, получить подкрепление из-под Дэйр-эз-Зора и Мосула.

Нет сомнений, что армия вернет и древнюю Пальмиру, и город Тадмор. Хорошо, что успели эвакуировать почти всех жителей. За тех, кто не успел уйти, остается только молиться.

Когда я был в Пальмире в апреле этого года, сирийцы показывали мне железную клетку, в которой сжигали людей. Все это должно напомнить мировому сообществу об общем враге — терроризме. И о том, что нужно сосредоточиться на борьбе с этой гидрой, у которой вместо отрубленной головы вырастает две новых, а не играть в геополитические игры с использованием «хороших» террористов».

Не хватило сил

Владимир Джабаров, первый зампред комитета Совфеда по международным делам:

«Это очень сильно расстроило, потому что много сил было приложено и сирийской армией, и ВКС России. Но пока не хватает сил держать все объекты, наверное. Сирийская армия в стадии становления.

Меня удивило другое: как к этому относятся некоторые наши партнеры по борьбе с терроризмом. Получается, легче поддержать ИГ, что они аж захватили Пальмиру и как бы укусили Россию, Сирию и [Башара] Асада, чем начать вместе бороться.

Мы знаем, что этот успех временный у террористов. Никуда они не денутся. Алеппо все равно будет взят, потом займутся и Пальмирой».

Взяли знаковую точку

Леонид Слуцкий, председатель комитета Госдумы по международным делам:

«Пальмира — знаковый город для мирового исторического культурного наследия и со стратегической точки зрения. Поэтому неудивительно, что боевики предприняли его штурм.

Нет никакого сомнения, что силы ИГ будут повержены. Но делать это надо аккуратно: в первую очередь, исходя из человеческих жизней, во вторую очередь, исходя из объектов культурного наследия древней Пальмиры.

Ответные шаги, безусловно, будут, но говорить о них рано. Как бы ни сопротивлялись террористические группировки, действующие на территории Сирии, — прежде всего ИГ, «Джабхат ан-Нусра» (террористическая организация запрещена в России), они будут повержены для того, чтобы самое страшное зло нынешнего столетия — международный терроризм — не расползлось за пределы Ближневосточного региона».

Палки в колеса от Запада

Юрий Швыткин, зампред комитета Госдумы по обороне:

«Очень плачевно, что западная коалиция, так называемая умеренная оппозиция, просто-напросто противодействует нам, в том числе препятствует проведению военных операций.

Ни одного дня, ни одного часа нельзя давать боевикам пользоваться той территорией, которую они на сегодняшний день временно оккупировали. И, конечно, незамедлительные действия должны проводиться.

При этом говорить о сроках взятия Пальмиры — это даже некорректно, некрасиво, неблагодарное это дело. Я сам участвовал в боевых действиях, и когда какие-либо эксперты, военачальники великие давали прогнозы по срокам взятия, мы просто были возмущены. Потому что легче всего так, откровенно говоря, давать комментарий из теплого кабинета».

Разрозненные силы

Сергей Железняк, член комитета Госдумы по международным делам, замсекретаря генсовета партии «Единая Россия»:

«Уверен, что сирийская армия при поддержке российских ВКС сумеет обеспечить контроль над Пальмирой и ее окрестностями.

США и их союзники по коалиции должны понимать, что несут ответственность за неоправданное и даже преступное попустительство в отношении террористов, которое ведет к новым жертвам среди мирного населения и затягивает вооруженный конфликт в Сирии.

Приходится в который раз констатировать, что, не желая создавать единый фронт против террористов, Запад рискует безопасностью людей не только в Сирии, но и подвергает опасности население в других странах, развязывая своей политикой руки международному терроризму».

Решение — прекратить помогать террористам

Валентина Матвиенко, спикер Совета Федерации:

«Следует перестать наконец делить террористов на хороших, плохих и умеренных, необходимо прекратить им поставки оружия, их финансовую поддержку.

Сегодня мы констатируем не просто усиление международного терроризма, но превращение его в системный вызов всему мировому сообществу, что требует от нас столь же системного и коллективного ответа. (…) Увы, предложения России повисли в воздухе, вместо сотрудничества в борьбе с общим врагом против нас была развязана информационная война.

Никакой речи об участии Российской Федерации, российских войск в наземной операции в Сирии не идет. Мы об этом изначально заявляли. (…) Наша задача не вести наземную операцию на территории Сирии, а оказывать поддержку с помощью наших ВКС». (Цитата по ТАСС.)

Мобилизация в Сирии

Алексей Журавлев, депутат Госдумы, лидер партии «Родина»:

«Наша миссия заключается в том, что мы поддерживаем официальный Дамаск, помогли освободить Пальмиру, но это не говорит о том, что мы должны удерживать ее. Это должна делать сирийская армия, у России там нет соответствующих сил.

Самое главное — нужно закончить с Алеппо, ни в коем случае не перебрасывать оттуда силы. Пальмира — это небольшой город, это, по нашим меркам, большая деревня, и с точки зрения стратегического влияния она не имеет никакого значения, кроме того, что ее захват боевиками — это удар по престижу.

У Дамаска остаются достаточно большие возможности навести порядок, поэтому армия Сирии должна начать воевать: нужно объявить мобилизацию, и если даже десять процентов населения пойдут воевать, эта армия способна победить всех, кого считает нужным. Наступил момент, когда пора уже переходить к серьезным действиям, а не просто обороняться».

Начать с Алеппо

Андрей Красов, первый зампред комитета Госдумы по обороне:

«У терроризма нет будущего. Не может быть успеха у террористических организаций, у тех, кто проливает кровь мирных людей на всех континентах.

Россия вместе с Сирией и Ираном принимает все меры для того, чтобы эту раковую опухоль терроризма на Ближнем Востоке ликвидировать. Террористы, которые находятся в Алеппо, полностью заблокированы. Если они не сдадутся законным властям, то будут уничтожены. Вооруженные силы САР при активной поддержке ВКС России контролируют около 96 процентов Алеппо. (…)

Я думаю, что после ликвидации очага сопротивления в Алеппо часть сил будет перенаправлена в Пальмиру, и ситуация стабилизируется».