Ремонт стиральных машин на дому.
Ремонт посудомоечных машин Люберцы, Москва, Котельники, Жулебино, Дзержинский, Лыткарино, Реутов, Жуковский, Железнодорожный. Раменское. 8-917-545-14-12. 8-925-233-08-29.
В этом году в середине апреля загорелось Забайкалье, а на майские праздники полыхают уже Курганская и Амурская области. В последнее время стихия беспощадна — по всей России, и особенно на Дальнем Востоке, прошедшей зимой пожаров не было всего две недели: в период от католического до православного Рождества. Забайкальский край вновь разгорелся на майские праздники, это вызывает колоссальные убытки, Курганскую область еще только предстоит окончательно потушить.
В рамках восстановления Забайкалья Президент Владимир Путин 26 апреля подписал указ о мерах по ликвидации последствий природных пожаров на территории края. «Лента.ру» попыталась разобраться, почему главе государства пришлось пойти на такой экстраординарный шаг, в чем кроются причины постоянно повторяющихся пожаров в Сибири и на Дальнем Востоке и какие меры для этого нужно предпринять.
4 мая 2019 запомнится жителям Курганской области надолго — лесные и природные пожары, с большим трудом потушенные накануне, вспыхнули с новой силой. Огонь подошел вплотную к областному центру, несколько населенных пунктов, входящих в столичный муниципалитет, оказались в эпицентрах пожаров. Люди выбегали из домов, даже не успевая взять необходимые вещи. Был объявлен режим чрезвычайной ситуации (ЧС). Стихию подстегнули сильный ветер до 11 метров в секунду и сухая погода. Огонь почти подошел к железнодорожному мосту через реку Тобол, на подъезде к которому был остановлен состав с нефтепродуктами. Один из сотрудников МЧС так прокомментировал журналисту Znak.com сложившуюся в регионе ситуацию: «Как жителям объяснили, горит вся Курганская область — и один вертолет не справится».
На юге и юго-востоке Забайкальского края объявлен режим ЧС, который действует по настоящее время. Началось все 19-го апреля. Здесь тоже штормовой ветер в свое время значительно усилил распространение стихии, в результате которой погиб один человек, а травмы получили около 30 жителей края. Сгорело 99 домов в 17 населенных пунктах, пострадали 113 фермерских хозяйств и чабанских стоянок, уничтожено 12 тысяч голов скота. Ущерб оценивается почти в 600 миллионов рублей, хотя «Ленте.ру» назывались и более впечатляющие цифры. Всего потерпевших в той или иной степени оказались 645 человек.
Из-за чего обычно возникает пожар? В пресс-службе федерального учреждения «Авиалесоохрана» «Ленте.ру» назвали несколько причин, объединенных странным и мало рациональным равнодушием людей к страшной стихии. Часто охотники, рыбаки, собиратели кедровых орехов и ягод оставляют в лесу непотушенный костер и спокойно продолжают свой путь. Но основная часть пожаров возникает на землях сельхозназначения, на приусадебных участках или сразу за ними. Люди жгут траву на границе леса. «Жители выбрасывают сухую траву со своего огорода, поджигают ее, потом бросают грабли и идут пить пиво, — эмоционально прокомментировали в пресс-службе «Авиалесоохраны». — А ветер подул — и все разлетелось». Вторая причина в том, что жгут поля, прилегающие к дачным участкам, не прокладывая заранее никаких барьеров на пути движения огня. Третья причина — подростки-пироманы.
Случается, что собственники держат земли сельхозназначения нераспаханными. Так делается в надежде найти инвестора и когда-нибудь построить на этих землях коттеджные поселки. Трава там растет годами, ее не скашивают, — и она очень сухая. Самый простой способ от нее избавиться — поджечь. Так владельцы сельскохозяйственных земель регулярно сжигают на своей территории прошлогоднюю траву, не обеспечив элементарных требований пожарной безопасности, несмотря на существующий запрет, установленный правительством еще с 2015 года. Даже если просто поля вспахали бы по периметру, огонь дальше не перекинулся бы, остановившись на краю борозды. В большинстве случаев этого сделано не было.
И в Забайкалье, и в Амурской, и в Курганской областях пожары начинались в полях. Президент России Владимир Путин предложил рассмотреть вопрос об изъятии земель у тех собственников, которые не соблюдают требования пожарной безопасности. Такая мера может грозить тем, кто будет нарушать нормы систематически. Собеседники «Ленты.ру» единодушно считают, что эта мера позволит существенно снизить количество пожаров на землях сельхозназначения и лесных территориях, так как 70-80 процентов всех пожаров начинаются не далее 5 км от населенных пунктов, что говорит о тотальной безответственности наших граждан.
Специфика действующего законодательства такова, что пожар в поле, значительно удаленном от населенного пункта, трудно тушить силами пожарной охраны МЧС (так как их основная ответственность лежит в обеспечении безопасности людей и населенных пунктов), хотя поля, прилегающие к населенных пунктам — это прямая угроза жилым домам и населению. В свою очередь сотрудники региональных лесопожарных формирований и «Авиалесоохрана» отвечают за охрану лесных массивов и не имеют права тратить выделенные ресурсы на тушение полей. Лесопожарные формирования могут тушить только лесные пожары, а лесопользователи или специализированные учреждения, проводящие работы в лесу на конкурсной основе — проводить противопожарное обустройство опушек леса.
Эта работа поставлена в лесопожарных службах на должном уровне. Когда загораются постройки или лес — их тушат оперативно. Но вот пожары в поле — огромная головная боль для всех ответственных структур. Во-первых, здесь огонь должны тушить дружины органов местного самоуправления и пожарная охрана МЧС. Во-вторых, собственники земли обязаны скосить траву и перепахать поле. Проще говоря, если бы земли сельхозназначения были таковыми не по одному названию, а по сути (были бы перепаханы), то и гореть было бы нечему. Но землевладельцы не хотят, не умеют и зачастую не могут принимать необходимые меры. «Практически все пожары — и в лесу, и в населенных пунктах, приходят с полей», — вот главный вывод, в котором единодушны специалисты, беседовавшие с «Лентой.ру».
Второй важный аспект борьбы с пожарами — структурно-организационный. Борьба с пожарами находится в ведении региональных властей. Для контроля ситуации и для борьбы с лесными пожарами еженедельно собирается федеральный штаб под руководством Рослесхоза, а ежедневно — оперативный штаб. В штаб входят представители Федерального агентства лесного хозяйства (Рослесхоза), Минприроды, Минобороны, МЧС России, Росгидромета, ФБУ «Авиалесоохрана», Департаментов лесного хозяйства по федеральным округам.
На совещаниях в штабах после оценки лесопожарной обстановки в регионах принимаются решения, требующие координации работы и усиления ответных мер всех заинтересованных ведомств. Несмотря на то что решения федерального штаба носят обязательный характер для всех организаций, исполнение этих решений затягивается. В последнее время прокуратура усилила контроль за выполнением решений штаба, но кардинально это проблему не решило.
Подразделения пожарной охраны МЧС были бы готовы принять на себя обязанности по тушению травяных и степных пожаров, но в отдельных регионах это проблематично в связи с недостатком пожарной техники и людских ресурсов.
Разумеется, даже из этой ситуации существует выход. Когда в регионе может быть объявлена чрезвычайная ситуация, то возможно привлекать к тушению пожаров дополнительные силы МЧС и федеральный резерв парашютно-десантной пожарной службы «Авиалесоохраны» Рослесхоза. Но регионы традиционно тянут с принятием решений о режиме ЧС до последнего, поскольку режим ЧС требует дополнительного регионального финансирования, а денег банально не хватает. К чему это приводит, видно на примере Забайкалья.
Именно поэтому президент предложил изымать земли у тех, кто регулярно нарушает правила противопожарной безопасности. Но это тоже не панацея, считают эксперты. Только карательными мерами проблему не решить. Нарушителя накажут, если в очередной раз он сожжет несколько тысяч гектаров, и это справедливо. Но болезнь проще предупредить, чем потом ее лечить. Поэтому указом президента предписано разграничить понятия «ландшафтный (природный) пожар» и «лесной пожар», «разделить сферы ответственности между органами власти и разграничить зоны ответственности подразделений различных видов пожарной охраны», «установить полномочия государственных лесных инспекторов по осуществлению пожарного надзора на землях сельхозназначения, непосредственно примыкающим к лесам».
Специалисты полагают, что можно расширить полномочия федеральной «Авиалесоохраны» до введения режима ЧС на территории муниципального образования и организовать работу на упреждение возникновения повышенной горимости лесов и прилегающих к лесам территорий. Кроме того, явно надо решить технические проблемы авиапожаротушения (точнее, банальную нехватку ведомственной авиации).
Мировой опыт пожаротушения свидетельствует о необходимости муниципальных пожарных дружин в районах с повышенной пожароопасностью. Сегодня в добровольных лесных пожарных дружинах по всей стране около 500 человек. Поэтому надо незамедлительно решить вопросы с их организацией и главное — найти источники финансирования. Тот же мировой опыт показывает, что затраты на муниципальные дружины не идут ни в какое сравнение с убытками, которые возникают при их отсутствии.
И последняя проблема, о которой нельзя не сказать. Совершенно очевидно, что пришла пора выстраивать систему противопожарной пропаганды, которая у нас в стране находится в зачаточном состоянии. Для этого необходимо всего-навсего вернуть в Лесной кодекс положение о том, что эту самую пропаганду надо проводить — в прошлой редакции закона это все было прописано. «Сегодня копейки выделяются только на информационные вывески, которые проходят по статье расходов «противопожарное обустройство лесов». На видеоролик, например, денег уже нет. Пишем письма на телеканалы, просим показать бесплатно социальную противопожарную рекламу, ну и если ее показывают, то только глубокой ночью», — с горечью объясняют «Ленте.ру» в пресс-службе «Авиалесоохраны». Поэтому при каждом удобном случае пожарные просят напомнить — граждане, будьте крайне осторожны с огнем на природе.
Уголовный жаргон нет-нет да проскользнет в публичных выступлениях чиновников. Орловский губернатор, член КПРФ Вадим Потомский, комментируя скандал вокруг элитного внедорожника местного епископа Нектария, заявил, что дискуссия на эту тему неуместна, потому что «Бог не фраер». Почему официальные лица переходят на блатной сленг — разбиралась «Лента.ру».
А фраер кто?
Неоднозначная лексика Потомского хоть и попала в федеральные СМИ, не стала для него каминг-аутом. В конце декабря прошлого года глава региона весьма своеобразно критиковал работу местных журналистов. На заседании координационного совета, где обсуждалась текущая экономическая ситуация, Потомский пожаловался, что они постоянно пишут, как все плохо в Орловской области: «Каждый чепушило, который имеет ручку и листочек, тычет. Он ничего не имеет, кроме печатной машинки, и ничего в этой жизни не сделал. Ни одного рабочего места не создал, а клюет, клюет, клюет…»
Подобная критика, пояснил он, отпугивает потенциальных инвесторов, у которых после негативных публикаций вряд ли появится желание «приходить в регион». «И кто клюет-то? Ладно бы из других регионов — свои же клюют! А начинаешь ковыряться кто — там купола на них можно рисовать на всех!» — подытожил Потомский в том же тюремном стиле.
От истории с внедорожником и «Богом не фраером» губернатор постарался быстро дистанцироваться, по привычке посетовав на журналистов, которые, по его мнению, просто хотели раздуть скандал.
Тяжелая артиллерия
Политики нередко срываются на блатные выражения в пылу острых дискуссий, особенно активно идет обмен мнениями в подобном ключе с украинской стороной. Депутат Госдумы Виталий Милонов решил провести воспитательную работу с советником президента Украины Юрием Бирюковым, обозвавшим россиян «мелкими вредными насекомыми» с имперскими замашками. «Господа из искусственно образованного государства показывают, что они не находятся в системе каких-то международных координат, и обращать внимание на них — это все равно что обращать внимание на пьяного гопника», — отчитал он Бирюкова.
Отстаивать интересы страны на внешнеполитической арене приходится достаточно жестко. 12 апреля на заседании Совбеза, посвященном ситуации в Сирии, заместитель постпреда России при ООН Владимир Сафронков в ультимативной форме потребовал от представителя Великобритании Мэттью Райкрофта воздержаться от агрессивных замечаний в адрес России. При этом Сафронков обращался к коллеге на «ты» и заявил англичанину буквально следующее: «Посмотри на меня, глаза-то не отводи, что ты глаза отводишь? (…) Не смей оскорблять Россию больше!» Споры вокруг эмоционального выступления дипломата не утихали не один день, а в сети расходилась на цитаты пародийная песня «Дипломатическая малява», вышедшая в эфир на «Первом канале»: «Что ж ты, Райкрофт, сдал назад, не по масти я тебе? // Посмотри в мои глаза, на СБ давай без «б»…»
У властей мнения разделились: в Кремле назвали тон выступления Сафронкова уместным, а вот спикер Совета Федерации Валентина Матвиенко раскритиковала подобный подход. Парламентарий отметила, что ее точку зрения разделяет и глава МИД России Сергей Лавров. Впрчем, в речи министра тоже проскальзывал воровской жаргон: «Как говорят хулиганы, хотели «взять нас на понт»», — так он описывал поведение Запада на фоне украинского кризиса. Однако в народ ушла другая реплика главного российского дипломата, произнесенная им на пресс-конференции с министром иностранных дел Саудовской Аравии Аделем аль-Джубейром: «Дебилы, б*****!»
Задели за живое
Виталий Милонов, по собственному признанию, обычно сдержанный в выражениях, переходит на блатной жаргон, когда затрагиваются болезненные для него темы: родной Петербург и секс-меньшинства. К ним он причислил и стилиста Сергея Зверева, который счел, что жители Северной столицы зимой похожи на бомжей. «Петербуржцы-консерваторы, безусловно, имеют определенный стиль, который идет вразрез с петушиными представлениями всевозможных гомофриков из Москвы. Если ты одеваешься как гамбургский петух — это не значит, что ты одеваешься стильно», — отреагировал Милонов.
ЛГБТ-активистов, которые устроили акцию в Исаакиевском соборе, выступая против передачи здания РПЦ, законотворец и вовсе обозвал «опухшими педерастами», не имеющими никакого отношения к традициям города.
Екатеринбургский мэр Евгений Ройзман, один из основателей фонда «Город без наркотиков», остро реагирует на темы, связанные с алкоголизмом и наркоманией. Любителей марихуаны градоначальник, который теперь метит на губернаторский пост, окрестил «говнокурами». Но этот емкий термин не идет ни в какое сравнение с теми, которые Ройзман использовал несколько лет назад, отчитываясь о работе подшефного ему фонда.
«Наши в очередной раз сработали с УБОПом. Хлопнули подонка с пятью граммами амфетамина. Он тут же сдал своего поставщика. Кстати, героиновые наркоманы еще могут забычить, а те, кто сидит на винте или фене, всегда рассказывают все и сразу. Поставщиком оказался врач, 1972 г.р. Закрепили с 20 граммами», — читаем в записи, сделанной им в ЖЖ. У Ройзмана была возможность овладеть подобной лексикой в местах не столь отдаленных: в 1981-м он был осужден по трем статьям — кража, мошенничество и ношение оружия.
Не западло за базар ответить
Блатная лексика не чужда политикам разных взглядов — от коммунистов до либералов. Накануне думской кампании Ирина Хакамада на вопрос журналиста, не смущает ли ее то, что она идет на выборы от «Партии Роста» бизнес-омбудсмена Бориса Титова, политик ответила: «Мне и в СПС состоять было не западло, когда его возглавляли члены правительства Чубайс и Гайдар».
Бывший депутат Госдумы, единоросс Александр Хинштейн, защищавший интересы обманутых дольщиков клубного поселка в Екатеринбурге, прошлой весной обрушился с критикой на барда Александра Новикова, экс-учредителя компании-застройщика. Артист проигнорировал совещание в резиденции свердловского губернатора, посвященное обсуждению проблемы долгостроев в области. «Давайте каждый будет отвечать за свои слова, проще говоря — за свой базар», — потребовал Хинштейн.
Использование тюремной лексики чаще всего не воспринимается политиками как нечто из ряда вон выходящее. Орловский губернатор на просьбу прокомментировать слова «Бог не фраер» заявил, что таким образом призывал журналистов корректнее обращаться со священнослужителем: «Я говорил о форме подачи информации и ничего другого: мне она не нравится».
«Когда болела жена, я верил во все и хватался за соломинку»
В России ежегодно заболевают раком 500 тысяч человек, около 300 тысяч — умирают. На учете с различными онкозаболеваниями стоят 3,7 миллиона пациентов. Несмотря на то что в 2019 году онкология стала едва ли не самой приоритетной сферой медицины, по данным соцопроса, проведенного по заказу благотворительного фонда Константина Хабенского, почти половина россиян считает, что вылечиться от рака могут только богатые. Многие уверены, что лечение настолько дорогое, что государству легче дождаться смерти больного, чем тратить на него ресурсы. Каждый третий россиянин считает, что рак вообще не лечится. О том, насколько реальны страхи россиян, «Лента.ру» поговорила с актером и основателем фонда помощи детям с опухолями головного мозга Константином Хабенским и онкологом, членом экспертного совета фонда Михаилом Ласковым.
В опасности — все
«Лента.ру»: Россияне часто боятся заболеть раком. Они чем-то отличаются от жителей других стран?
Михаил Ласков: Я достаточно много времени провел в больницах за границей, не один месяц общаясь с пациентами в Штатах и в Европе. Поэтому могу сказать, что у них абсолютно похожие страхи. Многие люди боятся рака, но это не слишком влияет на их повседневную жизнь. Бывает расстройство настолько сильное, что начинается дезадаптация: я не буду ездить в метро, не буду встречаться с компанией, с друзьями, так как боюсь, что меня заразят. Это расстройство, которое уже можно назвать психиатрическим. В России такое состояние раньше обычно именовали ипохондрией.
Константин Хабенский: Абсолютно всем людям свойственны страхи и мнительность. Канцерофобия есть везде. Просто в Европе и Америке дела обстоят по-другому. Если кто-то боится заразиться от соседа раком, он просто сам берет и съезжает из этого дома. А не пытается выселить того, кто болеет.
Существует ли типаж человека с наиболее высокими рисками онкологии?
Ласков: Мы все в опасности. Нельзя сказать, что существует какой-то профиль человека с самыми высокими рисками. Все знают, что вроде бы нельзя курить. Но в то же время моя бабушка, которой сейчас 92 года, курила больше 70 лет. Пока не заболела. Я хочу, чтобы все поняли: риски — это всего лишь риски. Они могут реализоваться, а могут и нет. Мы понимаем, что нельзя курить, надо меньше пить, нельзя толстеть, нужно проходить какие-то специальные скрининги, если у тебя определенная наследственная история, связанная с раком. Но тем не менее нельзя взять и людей покрасить разными красками — вот у этих самая высокая вероятность, а здесь — меньше. Наука многого не знает, предсказать, что случится с вами в будущем, — нельзя.
Назовите самые распространенные мифы о раке?
Ласков: Существует большой пласт мифов о раке, связанных с едой. Вот сегодня пришла ко мне пациентка. Она очень любит всякие шоколадки, конфеты. Но как только узнала о диагнозе, то стала издеваться над собой — перестала есть сладкое, чтобы «не кормить рак». Заодно перестала принимать витамины по тем же причинам. Это, кстати, научно никак не доказано. Еще сегодня приходила пациентка, которую прооперировали по поводу рака молочной железы. Врачи запретили ей брать кровь из руки на той стороне, где была операция. Пытались запретить еще и летать на самолетах, но потом, при выполнении ряда условий, — разрешили.
Она расстраивается: что же делать, у меня только на этой руке нормальные вены, на другой — не видно. Можно ли кровь для анализа брать из ноги? Я говорю, что в принципе и из головы можно, там тоже есть вены. Но только зачем?
Некоторые врачи еще не разрешают спать на «этой» руке. Но когда человек засыпает ночью, он себя не контролирует. Жизнь пациентки капитально усложняется, она начинает думать, что же такое изобрести. В результате — стресс. А он деструктивен.
Правда ли, что чем старше человек, тем медленнее у него развивается опухоль, тем она менее агрессивна?
Ласков: Нет, все зависит не от возраста носителя, и даже не от места локализации заболевания. А от того, из каких клеток опухоль состоит. Возможно, это говорится, чтобы найти какую-то причину для отказа в лечении: человек старый, свое уже пожил, чего еще хотите… Конечно, с научной точки зрения это все не так.
Хабенский: В свое время я сам многие мифы попробовал на вкус и цвет. Когда болела жена, верил во все: летал за какими-то чудо-препаратами, ездил в Бишкек за чудо-медом, общался со знахарями, которые проводят экспериментальное лечение. Хватался за каждую соломинку, но пришел к единственно правильному выводу: помогает только лечение по медицинскому протоколу.
Ласков: И моя семья тоже проходила мифы о раке. Когда мы лечили близких, то часть родственников ездила за заряженной водой, какими-то еще чудесами.
Почему многие люди обращаются к знахарям? И стоит ли их отговаривать?
Ласков: На самом деле это сложный вопрос. Конечно, врачи говорят, что отговаривать — нужно. Но в реальной жизни мы понимаем, что некоторым людям для себя нужно знать, что они использовали все шансы, в том числе альтернативные, чего не предлагает официальная медицина. Почему люди приходят ко всякой магии? Если бы мы, врачи, им говорили: ребята, вот выпейте таблетку и все будет хорошо… Но так не всегда бывает. Напрямую врач иногда может сказать, что это невозможно вылечить.
Недавно было опубликовано очень интересное американское исследование, в котором показано отношение к мифам среди людей разного уровня образования. И я, честно говоря, удивился. Казалось бы, логично, что чем образованнее человек, тем рациональнее должен мыслить, отметать веру в магию. Но оказалось, что все ровно наоборот: среди образованных веры в чудеса — больше.
Бывают ситуации, когда можно допустить какую-то альтернативу. Потому что часто это даже не столько больному нужно, сколько его семье, знакомым. На эти вещи можно закрыть глаза, если они не вместо лечения и не вредят. То есть это своего рода психопрактика.
Хабенский: В альтернативных вещах работает очень сильная система пиара. Если «чудо» сработало на одном из ста, то, конечно, на его историю обратят внимание. А про остальных 99 бедолаг, которым это не помогло, забудут.
Значит, чудеса пусть редко, но бывают?
Ласков: Бывают, но я всегда говорю: чудеса — потому и чудеса, что мы не знаем, от чего они происходят. И уж точно не от воздействия альтернативной медицины. Есть публикации в международных медицинских журналах о феноменах, когда люди с раком, который должен по идее их убить быстро, живут много лет. В моей практике, да и подозреваю, в практике любого врача, бывали ситуации, когда пациент во много раз превзошел самые худшие ожидания. Самое главное — ты не знаешь, почему. Это не значит, что зафиксированное чудо надо немедленно объяснять воздействием какого-то перуанского папоротника. Просто необходимо признать, что науке известно далеко не все.
Каждому — свое
Многие уверены, что лечение рака — невыносимо. Особенно химиотерапия. Считается, что она так влияет на качество жизни, что и жить-то потом не захочется. Так ли это?
Ласков: Действительно присутствует целый сугроб мифов о токсичности химиотерапии. Что такое химиотерапия? Это яд, он должен организм так отравить, чтобы рак убить, а человек при этом хотя бы чуть-чуть остался жив. И отсюда возникает желание спасать печень, сосуды. На этой теме у нас развита огромная фарминдустрия. То есть в аптеке — огромный набор препаратов для печени и чистки сосудов, а в реальной жизни таких средств не существует.
Но ведь лечение — на самом деле тяжелое?
Ласков: Конечно, бывают осложнения. Но очень большое количество людей проходят лечение неплохо. Они продолжают работать, делать то же, что и раньше, жить нормальной жизнью. И я очень радуюсь, когда выходят в прессе материалы, где люди рассказывают свои позитивные истории. Есть определенные побочные эффекты, мы о них всегда предупреждаем, говорим, как лечить, какой шанс, что они останутся. Но могу сказать, что, грубо говоря, большинство людей так проходят химию, что свой привычный образ жизни сохраняют.
Есть же случаи, когда врачи даже не рекомендуют начинать лечение?
Ласков: Нет универсального ответа на этот вопрос. Рекомендаций, которые подходят всем, очень мало. Разве что не пить, не курить. Все остальное — индивидуально. Действительно, бывают ситуации, когда мы не начинаем терапию. Это всегда смесь из нескольких вещей. Насколько велик шанс помочь человеку, воздействовать на этот рак. Какие побочки ожидаются. И самое важное — что на самом деле ждет пациент. Мы, врачи, всегда думаем: вот эта опухоль — какая она? Могу ли я сделать что-то, чтобы она уменьшилась, или нет? Но нужно смотреть: а что человек-то хочет? Может, чего-то другого?
У меня недавно была такая ситуация: у пациента рецидив рака, который в ближайшее время его убьет. Я могу начать химиотерапию, тогда он станет себя чувствовать плохо уже завтра. Ожидаемая продолжительность его жизни при этом увеличится на три месяца. Либо альтернативно — я не назначаю ему химиотерапию, он еще месяц проживет нормально, как привык, успеет что-то за это время сделать. Не знаю, что лично я на месте этого мужчины выбрал бы. Причем, один человек предпочтет первое, а другой — второе. Но это надо у пациента спросить, надо с ним это обсудить.
Это лечится
Фонд Хабенского работает с 2008 года. Скольким детям вы уже помогли, что с ними стало?
Хабенский: За все время с лечением, препаратами, обследованиями мы помогли около 2800 детям, а 8000 — с оплатой самой разной реабилитации: психологической, физической, логопедической. Многие уже стали взрослыми. С некоторыми я переписываюсь, других — не теряем из виду. Кто-то уже совсем здоров, а у кого-то после лечения остались разные нарушения. Но они все равно стараются жить нормальной жизнью.
Если ребенок поборол рак, то как обычно врачи говорят: он вылечился или находится в ремиссии? У многих ли случается рецидив?
Ласков: Мы говорим «выздоровел», если не ожидаем рецидива. В противном случае считается, что пациент — в ремиссии. Я уже говорил, что от рака никто не застрахован, и от рецидивов — тоже. Поэтому может быть все, что угодно.
Хабенский: Вспомните, еще лет 20 назад был страшный вопрос, связанный со СПИДом. Считалось, что ничего страшнее нет. Таких больных обходили стороной, даже боялись смотреть на них. Прошло не так много лет, и ситуация стала лучше. СПИД перешел в ряд заболеваний, с которыми при должной медицинской поддержке можно жить долго.
Ну или вспомните Берлинскую стену. Сколько времени она стояла, разве кто-то думал, что когда-нибудь проход между Западным и Восточным Берлином станет свободен? Никто даже не предполагал, что через энное количество лет туристы будут приходить на это место и думать: «Неужели так когда-то было?»
Та же самая история с нашей кампанией #этонелечится. Мы хотим, чтобы через несколько лет люди заходили на сайты, где собраны ужастики про рак, и думали: «Неужели когда-то мысли про онкологию были такими депрессивными?»
Кампания «Это не лечится» — позитивная. Но не кажется ли вам, что когда люди говорят, «ковыряние в носу — не лечится, а рак — излечим», — это как бы девальвирует болезнь. Демонизировать проблему — плохо, но и слишком легко к этому относиться ведь тоже неправильно?
Хабенский: Мы же не лезем в медицинскую сферу, а говорим, что вместо того, чтобы постоянно бояться и ужасаться, лучше сходить в больницу и проверить, действительно ли есть повод для страха. Есть одна простая вещь: все победы и поражения исходят из нашей головы. Что мы себе придумаем, с какой силой мы будем фантазировать на ту или иную тему, тот результат и получим.
Прорывы происходят на глазах
Молодеет ли рак?
Ласков: Рак — это сотни разных заболеваний. Некоторые из них похожи, но различаются морфологически. Например, то, что раньше называлось раком легких, — теперь это тоже рак легкого, но мы знаем, за этим скрыто множество болезней. Они по-разному лечатся, у них разные прогнозы, они дают разные метастазы. Каждый рак ведет себя по-своему. Какой-то молодеет, какой-то стареет.
Средний возраст народонаселения увеличивается. А значит, рака становится больше. Потому что, как говорят онкологи, люди делятся на тех, кто доживает до своего рака, и на тех, кто не доживает. Сейчас на первом месте в мире и в России стоит смертность от сердечно-сосудистых заболеваний. Но думаю, что скоро мы увидим, как рак их обгонит. Этот тренд — он давно и четко прослеживается.
Когда говорят, что рак не заразен, врачи обычно объясняют, что это же не грипп, не ОРВИ, то есть — не вирус. Но есть виды рака вирусного происхождения. Теоретически они могут быть заразны?
Ласков: Действительно, есть онкологические заболевания, связанные с вирусами. Но они ими не вызваны, а связаны с ними. Самый хороший пример — вирус папилломы человека (ВПЧ), он вызывает рак шейки матки. Определенные вирусы папилломы связаны с раком, эти вирусы есть примерно у каждого человека. Но каждый ли заболеет? Конечно, нет. К тому же теперь есть прививка от ВПЧ, с ней риск заболеть снижается на порядок.
То есть воздушно-капельным путем вирусы рака не передаются?
Ласков: Конечно же нет, нельзя заразиться ни в метро, ни в театре, ни в кино. И вообще, вирусы как причина рака, это — малюсенькая часть. Курение гораздо чаще является причиной рака, чем вирусы.
У Минздрава сейчас три медицинские скрепы, с помощью которых он намеревается спасать население от рака: диспансеризация, скрининг и профилактическая медицина. Это поможет?
Ласков: В нашей стране люди стали меньше курить и пить. Кстати, в мире тоже есть такая тенденция. Наверное, государство что-то делает на эту тему. Влияние государственной политики на что-то называется публичной интервенцией. Например, комплексная программа борьбы с курением или с употреблением алкоголя. Это действительно те моменты, с которыми как врач я не могу ничего сделать, а государство может.
Допустим, расскажу я ста пациентам, что важно не пить и не курить, чтобы быть здоровее в целом. Но в глобальном плане от моей просветительской деятельности вряд ли что-то изменится. Государство здесь может сделать значительно больше, например, устраивать информационные кампании. Когда в Англии ввели запрет на курение в пабах, я думал, что монархия падет. Но нет — все на месте. И в России сейчас также — заходишь в бар, и нет такого чада, как раньше. Хотя многие и курят на улице. Это все действия со стороны государственной политики, с помощью которых факторы риска заболеть снизились.
Что касается скрининга и диспансеризации — все сложнее. Есть универсальное понимание, что скрининг — это хорошо. На самом деле не так много стран, где программа скрининга привела к реальному результату. Логично вроде бы, если мы будем ходить к врачу каждый год и проверяться на все, то сможем поймать самые тяжелые болезни на ранней стадии. Соответственно, прогноз лечения будет хороший. Но у себя на приеме я каждую неделю сталкиваюсь с жертвами скрининга.
Что вы имеете в виду?
Ласков: Например, пациентка пошла на маммографию. У нее нашли какое-то образование, кисту, непохожую на рак. Но на всякий случай говорят: а давай, дружок, мы тебе это отрежем. Врачам иногда это проще, чем разбираться. Отрезали — не рак. Потом еще нашли такое же, снова отрезали. Не рак.
А вред большой — ведь это операция на груди молодой женщины. Вопрос о скринингах и диспансеризации, кстати, не решен во всем мире. Скрининг колоректального рака, рака шейки матки — хорошо работает. А вот что касается рака простаты и рака груди — ведутся жаркие дискуссии во всем мире. Причем и с той, и с другой стороны выступают крутые профессионалы и приводят грамотные аргументы. Исследования тоже дают противоречивые данные.
И когда ты разговариваешь с пациентом на тему скринингов, то приходится сложно. Человек ведь хочет, чтобы ему дали однозначные рекомендации, какую-то конкретику. И вот тогда мы разбираем с ним вероятность рисков, говорим о том, что нужно просканировать 25 человек, чтобы кому-то дать один шанс. При этом один из трех получит ненужное лечение. Один пациент скажет: «А зачем мне это надо?» А другой: «Ну и что, пусть я буду тем единственным, кто получит этот шанс. Все остальное меня не интересует». Мы уже говорили о том, что все люди разные. Кто-то очень медленно в поворот входит, аккуратненько. Но приедет позже. А кто-то мчится во всю прыть, доберется до места раньше. Но и риски у него большие. Соответственно, то, что одному подходит, для другого неприемлемо.
Наступит когда-нибудь момент, когда человек окончательно победит рак? Как чуму, например.
Ласков: Полностью — нет, потому что рак — это множество заболеваний. Но некоторые виды мы уже практически победили. В мире живет много вылеченных от онкологии людей. Только в той же Америке они участвуют в марафонах со специальными надписями, а у нас — скрываются. Но мне кажется, что и в России становится важным говорить об этом.
Какие виды рака под контролем?
Ласков: Например, хронический миелолейкоз. Когда я только пришел в ординатуру, от него практически все умирали. Но придумали лекарство, и сейчас он излечим. Есть, конечно, пациенты, которым мало что помогает, но в целом умереть от миелолейкоза — сложно.
В детской онкологии все любят приводить в пример, что лет 20 назад детская лейкемия практически не лечилась. Сейчас полностью выздоравливают до 90 процентов детей с лимфолейкозами.
Самые непобедимые виды рака — это какие?
Ласков: Рак поджелудочной, многие опухоли головного мозга, рак желудка в запущенной стадии и так далее. То есть этих раков не так много, но они есть. И по ним периодически случаются прорывы, и это происходит на наших глазах. Еще лет пять назад диагноз метастатическая меланома был приговором, причем не отсроченным, счет на месяцы шел. Сейчас эти пациенты живут годами.
Иммунотерапия и таргетная терапия — прямые последствия изобретения класса новых препаратов. Правда, есть и обратный эффект. Как только заговорили, что за иммунотерапию дали Нобелевскую премию, пациенты тут же начали требовать это лечение. Хотя оно показано очень немногим. Это говорит о том, что каждый вид новой терапии находит свою книжную полочку. На этой полочке он работает, на другой — нет. Лекарства от рака будут искать все время. В принципе, сейчас улучшилась ситуация по каждому типу онкологии, если посмотреть цифры. Но ведь есть разница, насколько стало лучше — на два процента или на девяносто девять?
Завоевываем своих
В последнее время пресса пестрит заголовками: «Эксперты прогнозируют резкий скачок смертности от онкологии из-за принуждения к импортозамещению в медицине». Это правда или нагнетание обстановки?
Ласков: Ожидать ли нам увеличение смертности — никто не знает точно, это предмет исследования. Положительные результаты, о которых мы знаем и которые мы можем достигать, — они получены не при помощи импортозамещения, а при помощи хороших, проверенных, качественных препаратов. Я не знаю, насколько наши российские лекарства эффективны и безопасны.
Минздрав утверждает, что если российское лекарство официально зарегистрировано, то оснований ему не доверять — нет.
Ласков: Минздрав постоянно нас о чем-то предупреждает, но никто не верит. Те люди, которые работают с импортозамещенными препаратами, говорят, что зачастую, по их наблюдениям, они менее эффективные и более токсичные. Четких данных у нас нет. Однако вот наш российский рынок — он по сравнению с европейским меньше в разы. И казалось бы, раз мы умеем делать такие крутые дженерики, надо идти распространять их в Европе, в Америке. Это ведь логика бизнеса — завоевывать новые рынки сбыта. Но почему-то отечественные фармгиганты завоевывают исключительно свою страну. У многих, и у меня в том числе, есть опасения, что кампания по импортозамещению может ухудшить шансы людей на выздоровление и продолжительную жизнь.
Через сколько лет станет понятно, улучшились или ухудшились эти шансы?
Ласков: Никогда.
Но ведь есть объективные данные — рост или уменьшение смертности, количество рецидивов, осложнений?
Ласков: Помните предыдущую кампанию здравоохранения, когда была цель снизить сердечно-сосудистую смертность? Снижали всеми способами. Например, с чем лично я сталкивался. Нужно составить справку, от чего именно умер человек. Можно написать — инфаркт, а можно — атеросклероз. И то, и другое, в общем-то, недалеко от истины. Часто причина инфаркта — атеросклероз.
То есть могут нарисовать любые выгодные данные?
Ласков: Сегодня разговаривал с реаниматологом, которая 27 лет работает на скорой помощи. Чего они только не придумывают, чтобы пациента госпитализировать. Часто это означает — спасти ему жизнь. Приезжает скорая на вызов к одинокой бабушке с сердечной недостаточностью. Но врач понимает, что в критерии госпитализации она не вписывается. По идее, эта бабушка должна идти в поликлинику на прием и, вероятно, умереть где-то там в очереди.
Доктор понимает, что бабушка вряд ли сама отправится в поликлинику, так как она одинокая, старая, денег у нее нет и прочее. Тогда врач тренирует бабушку, что она должна сказать в приемном покое больницы. Сначала доктор должен подделать жалобы, то есть создать такую историю болезни, чтобы пациента госпитализировали. Потом проэкзаменовать старушку: «Что вы скажете в приемном отделении? Где у вас болит, покажите пальцем». «Вот здесь». «Садитесь, два. Повторяем. Как болит: колет, режет или тянет? Да, это лучше. Четыре. Все, поехали».
В ответ на претензии родителей детей с муковисцидозом о том, что их лечат некачественными российскими препаратами, Росздравнадзор ответил, что жалоб на лекарства не поступало. Почему врачи не оформляют побочные эффекты? Может быть, в том, что «воздух сгущается», есть вклад и медицинского сообщества?
Ласков: Когда препарат зарегистрировали, выпустили на рынок, он продается, то вступает в дело система фармаконадзора, которая должна собирать отзывы врачей о побочных реакциях, происходящих в реальной жизни с пациентом. По идее, врач может внести в компьютер любой побочный эффект от любого препарата. Но, во-первых, о том, что можно так сделать, знают немногие. А во-вторых, у врачей на это просто нет времени.
Та же самая доктор со скорой говорила, что у них меньше чем на полторы ставки работать невозможно. Потому что только при этом у нее будет зарплата, которая прописана в указе президента. За базовую ставку зарплату повышать не собираются. И так работают все врачи в госучреждениях. На дополнительную нагрузку: фиксацию и описание побочных эффектов — они относятся сюда — ни у кого нет времени. Ну а самое главное — ни у кого нет веры, что от этого что-то поменяется.
Пробить тупик
Канцерофобия не на пустом месте возникла. Лечение онкологии — очень дорогое. Полис ОМС качественные лекарства часто не включает. Получается, если денег личных нет у пациента, то вылечиться действительно невозможно?
Ласков: Есть очень хороший, очень известный врач, хирург-онколог Андрей Павленко. В одном из своих интервью он признал: «Да, если у тебя есть деньги, если у тебя есть связи, то твои шансы сильно выше в нашей стране». В общем и целом, это так во всех странах. Например, в Англии — все бюджетное, все одинаковое для всех, но у людей с ресурсами больше шансов. Просто даже из-за сопутствующих вещей. Например, лишний раз не сможет пациент физически дойти до врача, а тут его могут подвезти и прочее. Конечно, у людей с деньгами и возможностями больше шансов, но и у бедных людей, безусловно, они есть.
Мы ведь живем в реальной жизни. Приходит ко мне пациент. Я знаю, допустим, что он может получить либо импортозамещенный препарат, либо вообще ничего. Конечно, в таких условиях первое — лучше. В регионах пациенты не то что не могут позволить приобрести для себя проверенный препарат, но у них даже нет возможности показаться врачу. Тот, который был, — уволился, а до другого 500 километров добираться. Есть проблемы-то и поинтересней импортозамещения. Страна у нас большая.
Исторически страны придерживаются двух глобальных подходов в здравоохранении. Первый: деньги, которые государство тратит на здравоохранение, — это инвестиции. Второй: эти деньги — расход. Исходя из этих двух возможных подходов, все остальные действия государства становится понятными.
В последнее время многие благотворительные фонды признают: несмотря на то что сделано немало, есть ощущение, как будто таскаешь воду ситом. Руки не опускаются?
Хабенский: В любой профессии, если ты идешь вперед, наступает момент, когда у тебя не хватает сил физических или, скорее, моральных. Но так устроен человек, что, забравшись в тупик, он находит пути обхода с разных сторон или находит предметы, которыми этот тупик пробивает. И снова идет вперед. По-другому это все не работает. В первую очередь, главное — вера человека в то, что он перетаскает эту воду, пусть и ситом.
***
Как показывает социологическое исследование, проведенное по заказу фонда Хабенского, более чем у 60 процентов россиян мысли о раке вызывают страх, меньше четверти уверены, что заболевание является заразным, а больше трети не верят в возможность полного излечения от болезни. В том, что раком может заболеть любой, уверены 63 процента респондентов, 16 процентов связали болезнь с генетической предрасположенностью, 12 процентов считают, что в группе риска в основном пожилые, 40 процентов уверены, что вылечиться смогут только обеспеченные, а 29 процентов верят, что помогут только за границей. Опрос проводил «Левада-Центр», в нем приняли участие около 1,6 тысячи респондентов старше 18 лет из 50 российских регионов.
Благотворительный Фонд Константина Хабенского, помогающий детям с опухолями головного мозга, запустил информационную кампанию #Этонелечится. Герои проекта — люди, которые победили рак, но не смогли справиться со своими слабостями и вредными привычками. Цель акции — сделать так, чтобы как можно больше людей поняли: онкологическое заболевание — не приговор. Больше подробностей — на сайте раклечится.рф.
Про боковой амиотрофический склероз (БАС) многие узнали благодаря известному физику Стивену Хокингу, который долгие годы провел неподвижно в инвалидном кресле. Правда, как правило, болезнь убивает человека намного быстрее — за три или пять лет. Смерть от удушья наступает тяжело. У некоторых постепенно дыхание становится более поверхностным, пока человек однажды просто не просыпается. У других удушье, как спазмы, приходит резко. Но альтернатива немногим лучше — аппарат искусственного дыхания. На аппарате человек может прожить еще несколько месяцев, а иногда и лет, но полностью обездвиженный и лишенный возможности общаться. Люди, страдающие этим заболеванием, их родственники и врачи уже давно поднимают болезненный для России вопрос: имеет ли человек право отказаться от искусственного продления жизни? Хотя бы в исключительных случаях. И пока в обществе идет дискуссия, они уже принимают непростые решения, действуя на свой страх и риск. Ирина Донцова (фамилия изменена) — одна из тех, кто отказался от продления жизни близкого человека в реанимации. Она рассказала «Ленте.ру» о своем опыте.
«Без ужаса и боли»
— К эвтаназии у меня достаточно сложное отношение. Получается, что все равно кто-то должен выдернуть шнур или дать эту таблетку. Ты просишь какого-то человека сделать это. Я не уверена, что полностью поддерживаю эту идею. Нам идти к этому еще долго. В конкретном случае с БАС нужно, чтобы у человека было право на смерть в собственной постели, а не в реанимации. Это я и выбрала для своей мамы, которая скончалась у нас на даче.
Она просто перестала дышать — и все. Без какого-то ужаса и боли, потому что получала таблетки, снимавшие спазмы и напряжение.
Мне кажется, я все сделала правильно, опираясь на то, какой была моя мать: сильной, независимой и самостоятельной. Но я понимаю, что если бы мы использовали аппарат искусственной вентиляции легких, она прожила бы на несколько месяцев больше.
Тут нет ничего правильного или неправильного. Кто-то сводит счеты с жизнью из-за того, что его девушка бросила… А если человек, узнав, что у него БАС, живет в ожидании необратимого, мы не вправе считать его решение о суициде глупым.
Другое дело, что подобные решения часто принимаются на фоне депрессии. Вот, к примеру, сотрудники фонда «Живи сейчас», куда мы обращались за помощью, много внимания уделяют психологической работе. Благодаря этому люди находят в себе силы жить дальше, обозначив лишь естественные границы этой самой жизни.
Каждый случай заболевания БАС — совершенно индивидуальный. Есть случаи, когда от постановки диагноза до смерти проходит год, а есть три женщины, которых я знаю, хоть и в инвалидных колясках, но живут уже больше полутора десятков лет.
В нашем случае было три года.
«Это был осознанный риск»
Мама была уже в возрасте. Я узнала диагноз от врача, который счел нужным скрыть это от нее. Наши врачи часто так делают, и это ужасно. Я долго готовилась, чтобы сказать ей. Много раз заводила с мамой обстоятельный разговор, чтобы рассказать об этой болезни и ее необратимых последствиях. Но…
Бывает так, что люди уходят в отрицание, твердя: «Вы все придумали, у меня такой болезни нет». Им так легче. Мама отрицала по-своему. Она забывала. Периодически говорила, что плохо себя чувствует и надо бы наведаться к врачу. Это забывание продолжалось на протяжении всех трех лет.
Раз в месяц мы приходили на поликлинический прием (фонд «Живи сейчас» и служба помощи людям с БАС ежемесячно проводит такие приемы, или «клиники» на базе больницы святителя Алексия в Москве — для пациентов с БАС это возможность в течение одного визита пообщаться со всеми специалистами по этому заболеванию).Маму там проверяли, меня обучали. Объясняли, как ухаживать за неподвижным человеком, как переворачивать, кормить — массу нюансов. С нами работали и врачи-специалисты, и психолог. Я сама за матерью ухаживала. Она терпеть не могла больниц и чужих людей в доме. У меня была возможность делать это все. Работал муж.
Разговоры с сотрудниками фонда помогли мне принять решение о неиспользовании аппарата вентиляции легких. Мы выбрали вариант с применением лоразепама — препарата, который снижает уровень одышки. Это самый страшный симптом у больных БАС — приступы, когда человеку кажется, что он задыхается и умирает. Препарат с ними успешно борется.
Проблема в том, что он относится к наркотическим средствам. В связи с этим был недавно громкий случай с матерью, которую пытались привлечь к уголовной ответственности.
Когда болела моя мама, врачи говорили мне, что помогает лоразепам, но выписать его они не могут, потому что даже больные с онкологией могут такие лекарства только в хосписе получить.
Но я хотела, чтобы мама умерла дома. Без больниц и всех этих аппаратов. И мы просто стали искать какие-то способы приобрести лоразепам. Мне его привозили из-за границы, где его спокойно покупают по рецепту. Передавали с поездом или еще как-то. Да, это был осознанный риск.
«Довели до невменяемого состояния»
У наших врачей, у государственной медицины я была только в начале маминой болезни и для оформления инвалидности. Все реальное сопровождение проводили на бесплатной основе сотрудники службы помощи людям с БАС. Я не знаю, что бы я вообще без них делала.
Районный невролог, который едва ли не восторженно мне говорил, что это первый случай БАС в его практике, никак с нами не связывался. Даже гастростому, необходимую с того времени, когда человек утрачивает способность глотать, нам установили благодаря фонду. Я где-то год кормила маму через трубочку, подсоединенную к желудку.
С огромным трудом была получена инвалидность. Была бюрократическая волокита. Чиновники явно не понимают, что это за болезнь. Хотели сначала дать третью группу, потом вторую, и так далее. Требовали ее привозить, что было уже весьма затруднительно. Довели меня до невменяемого состояния. Я рассказала о своих злоключениях в фонде. Через некоторое время мне просто позвонили и сказали: «Придите и заберите бумагу». Кто-то за меня заступился.
Больных с БАС в хоспис не берут, туда берут только раковых больных. Только сейчас буквально договорились предоставить для них несколько коек в двух-трех местах. Ведь есть же среди них одинокие, и есть 40-летние матери, за которыми ухаживают их десятилетние дети.
Самая страшная ситуация — в регионах. Там людям с БАС порой даже диагноз поставить не могут. Они так и умирают, не понимая, что с ними происходит.
«Через все это нужно пройти»
Самое сложное было — не вызвать скорую помощь, когда у мамы были приступы удушья. Достаточно положить под язык половину нужной таблетки — и спазм проходит, но если ты этого не знаешь или нет запретной таблетки под рукой, естественная реакция — вызвать скорую.
А скорая сразу увозит человека в больницу, где ему не задумываясь делают интубацию, то есть вставляют трубку в трахею и подключают к аппарату искусственного дыхания. Это сразу же обрушивает состояние больных БАС, потому что с этой интубации его уже снять не смогут и выписать домой вместе с аппаратом — тоже. Он остается лежать в больнице, пока не умрет.
Здесь нужно брать ответственность на себя: либо ты поддаешься страху, либо нет. В этот момент вспоминаешь, что больной, несмотря на свою беспомощность и неподвижность, остается в полном сознании. В этом весь ужас БАС. И вот ты, близкий человек, фактически обрекаешь его на тягостное и мучительное ожидание смерти в мертвом теле и в больничных стенах.
У мамы приступы одышки начались через полтора года после постановки диагноза. Она еще ходила, но однажды у нее вдруг посинели губы. Я была рядом, и таблетка лежала у меня наготове. На последней стадии, по консультации с врачом, я уже два раза в день лоразепам ей давала.
Нужно принять тот факт, что человек умирает. Ты не можешь ничего с этим поделать. Ты не виноват, и он не виноват. Близким важно в этот период, который человеку отпущен, в первую очередь не потерять себя, не разозлиться на весь мир. Я знаю такую семью, где муж болеет, а жена ухаживает и иногда срывается на него: «Как ты мог заболеть, теперь ты бросаешь меня!» Чтобы этого не произошло, нельзя замыкаться и избегать общения с психологами, с внешним миром.
Ухаживать тяжело. У больного текут слюни, у него все вываливается изо рта. Это даже наблюдать, мягко говоря, неприятно. Только на картинках все очень красиво, и все друг друга за руку держат. А на самом деле есть множество сложностей, и через все это нужно пройти.
Я просила мамину сестру, чтобы она периодически меня сменяла, а я ездила на дачу одна, чтобы собрать себя заново.
«Дать человеку выбор»
Мы это с мужем проговорили — что надо бы татуировку сделать на груди «Не вскрывать, не реанимировать, трахеостому не ставить». Я много читала и смотрела об этом, и очень бы не хотела оказаться в полном сознании и в совершенно мертвом уже теле. Однако просить яду — это подставлять человека под статью.
У БАС есть наследственные формы. И я где-то год после смерти матери жила в напряжении: любое импульсивное, неконтролируемое движение — и сразу думала, не началась ли эта болезнь у меня. Тогда и возникла эта договоренность с самой собой: что я не хочу, чтобы с этой трубкой меня кто-то спасал, и я медленно умирала в реанимации, вдали от всех.
У любого человека спроси — никто не хочет быть немощным и зависимым от других, чтобы тебя кто-то мыл, переносил, кормил и так далее. Но, с другой стороны, я знаю семьи, где больные БАС являются источниками энергии для всей семьи. Прими эти люди после диагноза решение покончить с собой — и всех этих лет семейной жизни у них не было бы. Есть женщина, у которой даже дети выросли за период ее болезни. Это все совершенно индивидуально.
Надо все же, чтобы мы в нашей стране пришли к тому, чтобы дать человеку выбор — жить ему или нет.
В России формально ты можешь подписать отказ от реанимационных действий, но в реальности все условия прописанные в законодательстве соблюсти практически невозможно.
Моя мама была женщиной пожилой и фактически умерла естественной смертью у себя дома. Но поскольку мы были за городом, на даче, то нам сказали, что вскрытие проведут обязательно.
Сперва приехали полицейские, мы подняли вопрос о перевозке тела, и нам ответили: «А зачем? У вас вон столько земли». Другими словами, стражи порядка предложили закопать маму в огороде. Но это было сказано не со зла, просто в деревнях так принято.
В этом деревенском укладе мне нравится естественное принятие процесса смерти, как и рождения… Все там происходит с минимальным участием государства, как некая такая семейная история: люди уходят из этого мира в естественном и привычном окружении.
«БАС ставит перед человеком сложнейший выбор, — говорит медицинский директор фонда «Живи сейчас», врач-невролог Лев Брылев. — Это не вопрос эвтаназии, которая запрещена в нашей стране. Это вопрос, готов ли человек к искусственному продлению жизни, в частности с помощью аппарата искусственной вентиляции легких. Когда мы в фонде заранее обсуждаем с пациентом, как будет развиваться болезнь, большинство говорит, что не хочет оказаться на ИВЛ. Но когда человек лично сталкивается с удушьем, ему, естественно, становится страшно, как и его близким — и они вызывают скорую. А задача врачей скорой помощи — не дать умереть. В итоге человек оказывается на ИВЛ. Вопрос в том, как этого избежать, как сделать так, чтобы мы могли следовать желанию пациента? Наше законодательство сейчас предусматривает отказ пациента от медицинского вмешательства, но на практике соблюсти все требования для легитимного отказа почти невозможно. К тому же, чтобы решение пациента было полностью взвешенным и не принималось им в эмоциональном порыве, с ним должна работать полноценная команда специалистов паллиативной помощи. Например, на Западе, даже в странах, где эвтаназия разрешена, в большинстве случаев пациенты, пожелавшие прекратить свои мучения, отказываются от эвтаназии после ряда бесед со специалистами. И конечно же, должен быть решен вопрос с доступностью наркотических препаратов, которые необходимы не только для снятия болевых синдромов, но и для борьбы с паническими атаками и удушьем».
До конца 2019 года Министерство экономического развития, Министерство промышленности и торговли, Министерство цифрового развития, связи и массовых коммуникаций должны переехать в одну из башен «Москва-сити». Решение может сделать работу госслужащих более эффективной и вернуть исторический центр города его жителям, избавив его от офисной активности, полагают эксперты. О целесообразности размещения ведомств в принципиально новом офисном пространстве — в материале «Ленты.ру».
Из коридоров в open space
Идею озвучил премьер-министр Дмитрий Медведев еще в 2017 году. Организовать переезд было поручено ДОМ.РФ. В том, что релокация открывает правительственным организациям новые возможности, уверены многие эксперты. Опрошенные «Лентой.ру» специалисты единодушны в том, что переезд в новые офисы министерств оценят как предприниматели, так и обычные люди, так как ряд ведомств станет более доступным. Ведь важные для экономической жизни страны правительственные учреждения физически окажутся в эпицентре деловой жизни столицы в удобной с точки зрения общественного транспорта локации — к кварталу подведены линии метрополитена и МЦК. Эксперты отмечают, что, собрав ведомства в едином комплексе, можно будет эффективно организовать их работу по принципу «одного окна» для населения.
«Даже одно министерство со всеми подведомственными организациями состоит из огромного числа людей, которыми тяжело эффективно управлять, если они расположены в различных зданиях старого фонда», — указывает генеральный директор РАСК Николай Алексеенко. «Немаловажным фактором является и непосредственно взаимодействие между самими министерствами, особенно это важно при реализации национальных проектов, которые требуют проведения существенного числа межведомственных рабочих групп». Поэтому кажется логичным, что единое офисное пространство позволит повысить скорость проработки задач, а также создать единую информационную среду.
Благо для столицы
Переезд трех крупных ведомств отразится на городе позитивно — считает управляющий партнер агентства недвижимости Mcity.ru Игорь Бессонов. По его мнению, это позволит разгрузить исторический центр от офисной активности — она переместится непосредственно туда, где и должна быть сосредоточена – в центр деловой активности Москвы. А в исторических районах освободятся здания, которые могут быть использованы с пользой для города. Например, более рационально и эффективно будет использоваться здание центрального телеграфа на Тверской.
Что касается самого комплекса «Москва-Сити», то переезд не окажет излишнюю нагрузку на комплекс зданий. «Насколько я знаю, три министерства займут порядка 70-80 тысяч квадратных метров, при том, что площадь всего Сити — порядка 3-4 миллионов», — утверждает Игорь Бессонов. «При этом рост количества людей в бизнес-центре положительно скажется на развитии торговой недвижимости, развитии сервисных служб, ресторанов, магазинов на территории делового комплекса. Кроме того, это привлечет в Сити компании, бизнес которых так или иначе связан с функционированием этих ведомств», — предполагает эксперт.
Он также обращает внимание на то, что свободных площадей в Сити становится все меньше, они раскупаются достаточно быстро и растут в цене. Поэтому нельзя сказать, что «Москва-Сити» выбран просто из-за простаивания построенных площадей. Вполне возможно, что в Сити могут в перспективе переехать другие государственные корпорации и ведомства. Площадкой может стать, например, построенная, но пока пустующая башня «Евразия», которая принадлежит дочерним структурам группы ВТБ.
Копейка рубль бережет
Управляющий партнер Colliers International в России Николай Казанский считает, что одним из главных преимуществ переезда министерств в деловой район «Москва-Сити» станет экономия госрасходов за счет сокращения площадей, требуемых для работы ведомств, ранее занимавших около 300 тысяч квадратных метров офисных площадей. По мнению эксперта, столь ощутимое сокращение объема занимаемых площадей связано с тем, что для зданий, где ранее располагались сотрудники министерств, характерен высокий коэффициент потерь офисного помещения или так называемый «коридорный коэффициент».
Для зданий советской постройки, особняков и НИИ коэффициент потерь составляет 35–40 процентов, в то время как по стандартам для офисов класса А коридорный коэффициент приемлем в пределах 12 процентов. В новом бизнес-центре размещение офисных сотрудников будет организовано согласно современным нормам и правилам организации рабочего пространства.
Получается, что если раньше на одного сотрудника министерств в среднем приходилось около 47 квадратных метров, то в новых офисных зданиях «Москва-Сити» этот показатель равен 8-12 квадратным метрам.
Мировая тенденция
Партнер и руководитель департамента офисной недвижимости и корпоративных услуг в Cushman & Wakefield Павел Баранов обращает внимание на то, что сейчас существует мировая тенденция, когда госструктуры делают свое размещение более эффективным, базируясь, с одной стороны, в качественных, современных офисных зданиях, при этом оптимизируя ту площадь, которую они занимают. Таким образом оптимизируется площадь и логистика, потому что министерства переезжают вместе со своими подведомственными организациями и коммуникации выстраиваются гораздо лучше.
Директор отдела управления проектами строительства и внутренней отделки помещений CBRE Павел Якимчук указывает на то обстоятельство, что в Великобритании уже более пятнадцати лет назад начали успешно реализовывать проекты, в которых окончательно отказались от традиционной модели рассадки сотрудников в правительственных учреждениях в пользу современной организации открытого рабочего пространства.
«Релокация, конечно, повлияет и на работу самих министерств, очевидно, в сторону повышения их эффективности — об этом свидетельствует мировой опыт перехода от кабинетной планировки к гибким открытым пространствам, которые создаются в современных бизнес-центрах», — отмечает управляющий партнер агентства недвижимости Mcity.ru Игорь Бессонов. «Плюсом также станет возможность существенно сократить время на перемещения сотрудников в течение дня, организацию межведомственного взаимодействия».