Хиджабы снова в центре внимания. Руководство Мордовии потребовало от учителей и учениц школы в селе Белозерье, где проживают преимущественно татары, не надевать на занятия мусульманские платки. Власти объяснили это профилактикой экстремизма в преддверии чемпионата мира по футболу 2018 года. Запрет поддержала министр образования Ольга Васильева, заявив, что хиджабу, как религиозной атрибутике, не место в школе. После чего глава Чечни Рамзан Кадыров раскритиковал как само решение мордовских властей, так и позицию министра. «Лента.ру» попросила первого заместителя председателя Духовного управления мусульман России Дамира-хазрата Мухетдинова рассказать о возможных путях решения этой деликатной проблемы.

«Лента.ру»: Должны ли мусульманки носить хиджаб в государственной школе, если государство светское?

Мухетдинов: Проблеме уже не один год. Мы неоднократно говорили о том, что права верующих граждан должны соблюдаться в соответствии с конституцией нашей страны. Но лично я при обсуждении поднимал ряд других вопросов, которые по инерции пойдут за вопросом хиджаба. А в результате мы упираемся в вопрос светскости нашей школы, светскости государства.

Если на первом этапе мы принимаем как должное хиджаб, то вполне закономерно, что завтра у нас в повестке дня возникнет вопрос халяльного питания, чтобы школа на альтернативной основе обеспечивала им мусульман. Можно пойти еще дальше и спросить, нужно ли преподавать теорию Дарвина, разрешает ли исламский шариат уроки рисования, пения и физкультуры. Кто-то потребует раздельного обучения мальчиков и девочек.

Таким образом мы запускаем очень опасный механизм. Государству, учитывая многоконфессиональность и многонациональность страны, необходимо учитывать права разных меньшинств, в том числе и атеистов, которых в России много.

Выходит, права министр Васильева?

Я всегда говорил о необходимости многовариантного подхода. Должны быть разные компоненты, принимаемые во внимание с учетом мнения разных сторон.

А что с конкретной ситуацией в селе Белозерье, где местные власти запретили хиджаб?

Это более простой вопрос. Здесь речь идет о сугубо мусульманском, татарском селе и мусульманских детях, которые традиционно, даже в сталинский период гонений, надевали платочки. Не совсем понятно, почему региональное министерство так к этому привязалось. Здесь я солидарен с Рамзаном Ахматовичем, который говорит, что у нас в школе действительно есть серьезные проблемы — наркомания и другие социальные пороки. Если бы региональные министры и вообще чиновники от образования так ретиво боролись с этим, с участием правоохранительных органов и родителей, тогда бы школы у нас намного быстрее облагородились.

Поэтому я вижу двоякую ситуацию. С одной стороны, мы говорим, что ученикам необходимо прививать нравственные ценности, и у нас есть отдельный предмет, в рамках которого школьники могут выбрать изучение мусульманской культуры. С другой стороны, если запускать этот маховик [запретов] в отношении мусульман, то, естественно, он ударит и по остальным. Мусульмане завтра скажут: почему в кабинете директора, в самой светской школе висит распятие при входе, почему в классе висит икона? А в мусульманском регионе христиане придерутся к какому-нибудь молитвеннику из Священного Корана. Можно пойти дальше, как во Франции, где запретили кипу и нательный крестик. В Казахстане недавно был случай, когда учитель сорвал с ученика крестик.

Тогда, быть может, правы французы, и в светском государстве школы должны быть свободны от любой религиозной атрибутики? Чтобы все были в равных условиях?

Если мы, как заявила министр Васильева, говорим о том, что Россия — сугубо светское государство со светским характером образования, то это правило нельзя применять к отдельно взятой религии. И мусульмане сейчас усматривают в этих ее словах именно политический, специфический контекст. Православные могут на территории школ, университетов, других образовательных учреждений строить свои часовни, открывать молитвенные комнаты. Туда будут приходить священники, преподаватели и творить все, что угодно. А когда в традиционной мусульманской среде девочки надевают платки, речь заходит чуть не о третьей мировой войне.

Мы не Франция. Наша страна хорошо называется — Российская Федерация. В слове «федерация» заложены главный механизм и философия государства, согласно которым без учета особенностей населения, проживающего в том или ином регионе, мы не в состоянии построить гармоничное общество. Если мы не примем особенности чужого, иного для нас человека, то никогда не обретем гармонию и не придем к единому знаменателю. Рамзан Кадыров четко все объяснил в одной фразе, сказав, что его дочери всегда ходили и будут ходить в хиджабе, и никто не посмеет его с них сорвать (здесь имеется в виду не только его семья, но и вся Чеченская Республика), иначе получит то… что получит.

Почему Верховный суд подтверждает право местных властей запрещать хиджаб в школах, а апелляции не приносят никаких плодов?

Это нормальный живой процесс. Через 25 лет после падения атеизма [как государственной идеологии] вакуум понемногу заполняется. У большинства чиновников есть понимание, что Россия — это прежде всего православная страна. Когда у нас осознают, что мусульмане, иудеи и иные наши религиозные группы — не пасынки, но сыны нашего отечества, на которых распространяются одинаковые права и обязанности, то на корню поменяется вся система исполнительной и законодательной власти, отношение судов.

Пока же есть мажоритарная группа, и в отношении нее мы ничего подобного не рассматриваем. Против меньшинства можно принимать законы, ущемляющие его права, но надо понимать, что чем больше пружина сжимается, тем с большей силой она разожмется.

Как вы оцениваете слова Ольги Васильевой о том, что истинно верующему человеку не нужны никакие внешние атрибуты его религиозности?

В философском плане я разделяю ее позицию, и вообще, вопрос хиджабов — дискуссионный. Даже с точки зрения теологии есть точка зрения, что хиджаб не предписан так строго, как традиционно принято считать в мусульманских сообществах.

Действительно, истинно верующий человек никогда не выставляет свою веру напоказ. Особенно это заметно в кавказских суфийских традициях, когда суфии и дервиши отказывались от публичной практики религиозного культа и отправляли их тайком ночью, чтобы общество не заподозрило их в лицемерии и демонстративной набожности.

Но надо понимать, что есть дети и родители, которые не готовы к глубокому философскому взгляду на суть религии и Бога. Им нужны именно формы, и в них они видят свое существование, смысл своей веры. В их понимании, если ты снял с женщины платок, то лишил ее чести и достоинства. Этот болезненно воспринимается любым человеком, а у мусульман особенно.

Каким донести эту позицию до властей?

Даже те площадки, которые на сегодняшний день у нас есть — Общественная палата, Государственная Дума, Совет Федерации и иные, к сожалению, не работают в полной мере. Я много лет участвую в рождественских чтениях в Госдуме и СФ, внимательно слушаю Святейшего Патриарха, сановников, лидеров фракций. Все апеллируют к тому, что Россия — многоконфессиональная страна.

Но у меня есть вопрос, который сформулировал мой сын: почему из года в год на этих мероприятиях ни один мусульманский деятель не имеет право высказать свою точку зрения? Почему, если мы говорим о светском характере нашего государства и общества и наши чиновники апеллируют к многообразию наших религий и национальностей, не звучит наша позиция по той или иной проблеме?

Почему?

Этот вопрос еще не дозрел. Не все участники диалога до конца понимают, что они должны иметь возможность не только вещать и слушать, но и быть услышанными. Думаю, через какое-то время организаторы подобных мероприятий подумают о том, чтобы и голос мусульман, и других многочисленных общин был услышан. Мусульман в России от 25 до 30 миллионов. Это уже 15 процентов, а в ближайшем будущем — 20-25 процентов населения страны, самого молодого, самого активного и самого жизнерадостного. Не учитывать их голоса будет катастрофой для государства.

А как быть сейчас?

Сейчас эффективнее всего эту позицию доносит до руководства страны Рамзан Ахматович Кадыров. Одним своим «Инстаграммом» он выражает мысли миллионов российских мусульман, становясь в их глазах поборником веры. Ведь далеко не все религиозные деятели так ярко, жестко и принципиально высказываются. Главу авторитетной республики нельзя не услышать. Я уверен, что это поднимет новые волны обсуждения и приведет к обсуждению вопроса на других площадках.

В 2016 году в России начался флешмоб #ЯНеБоюсьСказать, участницы и участники которого рассказывали о том, как они стали жертвами изнасилования и харассмента. В прошлом году аналогичное и более резонансное движение #MeToo («я тоже») началось на Западе. О том, готово ли российское общество к такой дискуссии и что надо сделать для изменения его патриархального менталитета, «Ленте.ру» рассказала Оксана Дорофеева, стажер-исследователь Лаборатории экономико-социологических исследований НИУ ВШЭ, автор исследования, посвященного границам нормы в #ЯНеБоюсьСказать и «Подслушано».

«Лента.ру»: Что стало причиной начала флешмоба «я не боюсь сказать»? Ведь он начался задолго до движения Me too в Америке.

Дорофеева: Это дико сложный вопрос — почему то или иное событие становится таким резонансным. Эту акцию начал конкретный человек, конкретная активистка.

Но если проследить, как это все распространялось — как оно в целом стало популярным?

Есть такое ощущение, что флешмоб поддерживали люди, разделяющие феминистские идеи, и считали эту инициативу активистской, той, которую нужно поддержать. А дальше к нему начали присоединяться люди, которые уже не обладали активистской составляющей, и он стал массовым явлением. Понятно, что это в основном женщины, просто потому что сексуальное насилие — больше женская проблема.

Мне кажется достаточно интересным факт, что мужские истории тоже были, они также появились и подключились. Наиболее активная волна продолжалась несколько дней. Я, честно говоря, не отслеживала по дням, чем первый отличался, скажем, от третьего, что, может быть, было бы хорошо сделать, если анализировать с точки зрения массового явления. Это не было моим интересом в ходе исследования. Но мне кажется, что в любом случае это не получилось бы, если бы люди не были к этому готовы.

Тогда возникает вопрос: насколько наше общество готово к обсуждению таких вещей?

Судя по комментариям к этим постам, по тому, как они пишутся, — конечно, не очень. Видимо, достаточно готово к появлению такого флешмоба, но если бы общество было действительно готово обсуждать проблему, флешмоб был бы не нужен, мы обсуждали бы все это как системную проблему.

Принес ли флэшмоб какие-то результаты, учитывая то, насколько кратковременным он был?

Это может быть важно, хотя вот на Украине сделали какие-то государственные инициативы по поводу женского вопроса и сексуального насилия, там был какой-то законодательный выхлоп.

Следили за скандалом, связанным с депутатом Слуцким? Мне кажется, что именно тут произошел некий перелом общественного мнения, по крайней мере, в интернете.

Я следила за ним как человек, а не как исследователь. Но мне кажется, что такая реакция была вряд ли возможна без того, что происходило в Америке, за чем все тоже следили. Плюс, я не уверена, что подобная реакция была бы без «Я не боюсь сказать».

Движение #MeToo — это действительно очень важное явление, и за ним последовал менее заметный, но значительный флешмоб «Это был я», состоявшийся недавно. Мужчины писали истории с другой стороны о том, как они оказывались инициаторами харассмента, насилия, агрессорами. Еще неизвестно, что менее приятно признавать публично: это или агрессию в отношении тебя. Конечно, когда ты — жертва сексуального насилия, это хуже. Но тут мы видим, что к разговору подключается не только пострадавшая сторона. Несмотря на то что флешмоб не был очень ярким, это тоже продолжение диалога.

Многим людям кажется, что жертвы харассмента, принимающие участие в таких флешмобах, ищут публичности, славы. Что они ищут в действительности? Поддержку, публичность или что-то еще?

Надо немного разделить то, что там на самом деле ищут участники флешмоба, и то, что кажется наблюдающим. Это не обязательно одно и то же. Прежде всего, не все они ищут поддержки, многие явно пытаются поддержать других, говоря, «вы не одни, со мной это тоже было, все хорошо, мы справимся и когда-нибудь будем жить в лучшем мире».

Сложно говорить о желании привлечь к себе внимание. Но то, что многие наблюдатели объясняют такое поведение желанием привлечь внимание к своей персоне… С одной стороны, фраза «ты просто хочешь внимания» — отличный способ обесценить откровение другого человека. С другой (это уже высказывание не с точки зрения исследователя, а с точки зрения меня как феминистки) — часть теории справедливого мира, когда ты хочешь закрыться от этой информации, желаешь, чтобы в твоем медиапространстве этой информации не было. Ничего не произошло, проблемы нет.

Грубо говоря, на человека вываливается внезапный негатив, и он хочет избавиться от него самым очевидным и простым способом — отрицая его существование?

Действительно, людям не очень хочется думать о том, что в мире очень много насилия. Когда нам об этом сообщают в месте, которое, вроде бы, для этого не предназначено (например — сайт «Подслушано»), где мы это не ожидаем увидеть, нам это неприятно. К тому же, чувство вины белого гетеросексуального мужчины тоже играет свою роль. Некоторые мои знакомые — те, с кем я разговаривала про свое исследование, или просто видевшие эти публикации, — говорили, что им было очень неприятно это читать, это заставляет их чувствовать себя частью жестокой массы.

Переносили ли они переживания жертв, рассказавших о харассменте или насилии, на свой опыт?

Если у них появлялось это чувство вины, то в каком-то виде — да. Например, я вас не знаю, вы кажетесь мне достаточно приятным человеком, но я уверена, что и вы, и любой другой мужчина, скорее всего, хоть раз совершали неприятные другим действия, воспринимаемые как харассмент, — может в относительно невинном варианте. Например — уламывание кого-то на половой контакт. Извините, если от этого вам некомфортно…

Я надеюсь, что если это и было, то по минимуму.

Я вас ни в чем не обвиняю, просто мне кажется, что…

Действительно, даже мне сразу хочется оправдываться.

Вот именно. Поэтому и хочется не видеть и не слышать это. Если вы идентифицируете себя с какой-то группой, и тут ее не то чтобы обижают… Просто чувство вины может ассоциироваться с вами по причине того, что это ваша идентичность. В общем, если вы чувствуете, что на группу, с которой вы себя ассоциируете, нападают, понятно, что вам хочется ее защищать, потому что так вы защищаете себя.

Если моя интерпретация верна, то истории о харассменте воспринимаются как нападки на белого гетеросексуального мужчину, что уже довольно забавно, потому что воспринимать это как агрессию в сторону этой группы — довольно специфическая реакция.

Каким образом наше общество, которому всегда внушали идею о равенстве полов в советские годы, теперь исповедует такие взгляды? Например, Владислав Сурков недавно написал статью о «закате мужского мира» и наступлении матриархата. Откуда вообще подобные идеи тут взялись?

Прежде всего, говорить о равноправии и иметь его — все-таки разные вещи. Откат к традиционным ценностям начался еще в Советском Союзе — например, запрет абортов в 30-е годы. Это видно даже по кинематографу — тот же «Служебный роман» и так далее. Я не уверена, что это произошло по щелчку пальцев. Разговоры о закате эры белых мужчин и боязнь сурового матриархата обычно происходят там, где на самом деле ничего подобного нет, где до чего-то такого далеко, как до Луны пешком.

У альтернативных правых в США есть подобные идеи. Политкорректность убивает свободу слова, феминизм ведет к тому, что женщины будут подавлять мужчин. А что касается равенства — так оно и так есть, и больше ничего делать не надо. Чернокожие не ходят в цепях, они не рабы, сегрегации нет, соответственно, все в порядке…

Возвращаясь к вопросу о сексуальном насилии, наличие его как раз говорит о том, что никакого равенства нет. С этим сложно бороться законодательными мерами. Мне кажется, что сексуальное насилие и гендерное неравенство связаны настолько же сильно, как расовый профайлинг и расизм. Конечно же, насилие в отношении мужчин тоже есть, но цифры сравнивать просто смешно.

Мы знаем, что, по статистике, большая часть насильников — это мужья или партнеры. Понятно, что если у тебя есть настолько сильная власть над человеком, если он не равен тебе по экономическим или другим возможностям, — для него это не самая безопасная среда.

Вы говорите, что законодательными мерами это не исправишь. Каким образом тогда работать с социумом? Никто даже не понимает смысл проблемы, когда мужчина уничижительно относится в разговоре к женщине, говорит: «Накрасилась и надела каблуки — что же удивляется, что ее изнасиловали».

Вспомнила по этому поводу историю. Я разговаривала с одной девочкой для другого исследовательского проекта. Она рассказывала, как к ней стали приставать в метро, и она вызвала сотрудника правопорядка. Первое, что он сделал, — осмотрел ее с ног до головы, а затем очень удивился, задумчиво почесал репу и сказал: «Гм, а ты скромно одета!» У него в связи с этим наступил когнитивный диссонанс.

И я думаю, что зачастую логика, стоящая за аргументами «сама виновата», не совсем логичная и, более того, оскорбительная для самих мужчин. Идея о том, что мужчина, видящий женщину в короткой юбке, не может сдерживаться и обязательно ее изнасилует… Вам как мужчине приятно думать о себе, как о представителе группы населения, которая, как животные, не способна себя контролировать?

Мне, несомненно, неприятно, но особенно в последние лет 10-15 у нас стало нормализироваться условное поведение подонка: «Я подонок, все подонки, а значит быть подонком — хорошо».

Говорить «я — как все» — классический вариант нормализации, то, что «не я один в грязном пальто, а остальные в белом», а все в грязном. Я не уверена, что здесь есть нечто уникальное.

Я предполагаю, что подобная ситуация просто перестает быть для российского мужчины негативной. Нет ничего зазорного в том, чтобы быть животным.

Мне еще кажется, что в целом оправдание «все так делают» появляется, когда нет какого-то более четкого объяснения тому, что делаешь конкретно ты. И, если говорить об изменении ситуации в лучшую сторону, такие вещи, как «я не боюсь сказать», работают тут лучше всего. Если есть аргумент «ну а что тут такого?», история женщины, тяжело пережившей этот опыт, которой было больно, которая боится после этого в лифт с посторонним мужчиной заходить, производит определенный эффект. Это болезненно для самолюбия, неприятно читать. Но как раз проявление эмпатии в этом плане невероятно важно.

Существует явление, которое феминистские исследователи называют «классическими мифами об изнасиловании». Например, «насилие со стороны мужа и партнера — это его право». Мол, если один раз — да, то почему в следующий раз — нет? Или если ты согласилась на что-то одно, на все остальное согласна автоматически. Наверное, самое опасное здесь — миф о женщине, говорящей «нет», но имеющей в виду «да». В целом эта интерпретация поведения другого человека, говорящего одно и всегда подразумевающего или думающего другое, — это довольно опасная штука, позволяющая считать подобный подход нормальным.

Зачастую такое поведение нормализуют сами российские женщины, поддерживающие нарратив о том, что женщину надо добиваться, женщина никогда не будет говорить о чем-то точно и логично.

А я разве говорила, что эти стереотипы существуют только в голове мужчин?

Просто кто тогда будет поднимать эту тему, кто будет говорить?

Логично, что в достаточно патриархальной стране, в которой существует большой разрыв между зарплатами мужчин и женщин, быть носителем патриархальных ценностей комфортнее, потому что иначе тебя сочтут «феминисткой с небритыми подмышками, которая умрет с сорока кошками». Я верю, что насилие — это составляющая неравенства, и феминистки как раз могут об этом говорить. Зачастую, путь женщины к феминизму лежит через те же традиционные ценности. Просто в какой-то момент человек понимает, что то, чему его учили с детства (например, «раз он тебя за косичку дергает, значит ты ему нравишься и не надо ему мешать это делать») не работает, что-то с этим не так.

Мы очень мало знаем о женских проблемах. Откуда среднестатистическому мужчине узнать о них, когда женщин практически нет среди авторитетных авторов и публицистов?

Так я и говорю, может стоит эти идеи каким-то образом институционализировать? Подобные законы есть в европейских странах, в некоторых американских штатах. Начиная со школ и кончая комиссиями по этике в компаниях, госучреждениях, все это, так или иначе, продвигается. Достаточно ли тут одних флешмобов?

Думаю, ответ тут очевиден. Но флешмобы тоже важны, поскольку это эмпатия и гласность. Важная штука в культуре харассмента и изнасилований — замалчивание проблемы и расхожий тезис о том, что первая стадия работы с проблемой — признание того, что она есть. Если сравнивать с Америкой и Европой, тут возникают сложности. У нас, конечно, не было деятельного феминистского движения, которое само бы отвоевывало для себя права. Все эти волны феминизма прошли стороной. Наши женщины просто в один прекрасный день получили права, и, может быть, в тот момент не особо их и хотели — просто так получилось. От этого легче думать, что все они уже завоеваны.

Обучение определенным принципам с детства — это, конечно, правильно. Сказки, мультфильмы про принцесс, гендерные различия в воспитании детей. «Ты — мальчик и не должен хныкать, а ты — девочка»…

Кстати, замечали, что российские женщины зачастую очень негативно воспринимают очередную новость о том, как в какой-нибудь западной школе родители возмущаются книжками, в которых прекрасный принц спасает тупо лежащую и ждущую его принцессу? Пишут, «они там совсем с ума сошли».

В этом нет ничего нелогичного. Женщина может не быть феминисткой и даже быть самым ярым сторонником патриархата и страшным мизогином. Это поддерживается в культуре — все эти шутки про «женскую дружбу» и тому подобное. Плюс, отсутствуют какие-то институциональные рамки и способы для женщин солидаризироваться. Но, как мне кажется, с обучением все сложно. Если дома ребенку читают сказки о принцессах, с этим трудно что-то сделать. Если мы ничего не будем делать со взрослыми, то на детей повлиять практически нереально. Семья — это первичное место для социализации.

В любом случае, от сексизма и патриархата страдают не только женщины. Мужчина не может плакать, даже если надо и хочется. Мужчина должен подчиняться стереотипу, согласно которому женщина любит его, если только он ее содержит. Представление о том, что феминизм нужен только женщинам, запросто разбивается логическими аргументами. Для этого и нужен миф о некрасивой одинокой феминистке, чтобы то, о чем говорят борцы за права женщин, не слушали.

Однако отсутствие гендерных различий в воспитании детей, эти книжки и фильмы, могут быть очень важными. Уже в детстве девочке внушают, что быть девочкой в чем-то выгодно — ты можешь его бить и колошматить, а мальчику говорят: «Нет, девочек бить нельзя». А потом во взрослой жизни получается наоборот: он бьет тебя, а ты не можешь ничего поделать, потому что ты слабее. А еще тебе сказали, что без мужика ты не проживешь. А потом тебя не берут на работу, потому что у тебя двое детей или, наоборот, потому что у тебя нет детей, и все предполагают, что ты тут же уйдешь в декрет. Есть куча мифов и идей, внушаемых в детстве, и они поддерживают неравенство, а вместе с ним и насилие.

Я даже сама порой делаю так — хлопаю глазками и делаю глупый вид, когда иду на интервью с респондентом. Иногда человек не хочет с тобой разговаривать, но как только ты вытаращиваешь глазки и перестаешь ему говорить умные вещи, он распускает хвост и радостно с тобой общается, потому что это привычная для него модель взаимодействия, и только так ему комфортно. Да, иногда это выгодно, но тут надо учитывать, что при этом у тебя и зарплата меньше, и сексуальное насилие в твой адрес оправдывается.

Информационные технологии давно стали неотъемлемой частью современного общества. Интернет исполнит любую прихоть, даже обеспечит наркотиками — задача достать дозу с некоторых пор стала вопросом нескольких кликов. Специальный корреспондент «Ленты.ру» изучил сетевой рынок психотропных препаратов и обнаружил огромную пропасть между реальными реабилитационными программами и виртуальными соблазнами.

Нарковикипедия

«Кокаин, амфетамин, ЛСД, гашиш, мефедрон, экстази, героин, грибы, а также огромный выбор сортов марихуаны теперь доступны готовыми закладками и по предзаказу во всех городах РФ и СНГ. Европейское качество, колумбийские стандарты, пакистанское тепло и иранское трудолюбие. Только надежные продавцы».

Со столь смелой и небесталанной попыткой сбыта запрещенного продукта через Viber я столкнулся впервые. Причем удивил не только сам текст, составленный по всем канонам сетевого маркетинга, но и номер пользователя «Билайна», с которого было отправлено сообщение. Куда чаще подобный спам приходит от абонентов, зарегистрированных, к примеру, в Китае или США.

Попытки узнать, кому конкретно принадлежит номер, успехом не увенчались: на звонок никто не ответил, а в открытых телефонных базах он не значился. Когда я уже готов был опустить руки, раздался звонок от приятеля: «Ты даже представить себе не можешь, какой занятный наркоспам я сегодня получил». Тема для репортажа была найдена.

Первым делом я решил посетить сайт, ссылку на который заботливо разместили в рекламном сообщении. Примечание гласило, что попасть на него можно исключительно путем использования браузера Tor — cтремительно набирающего популярность инструмента так называемого даркнета, с помощью которого каждый желающий может попасть практически на любой заблокированный Роскомнадзором ресурс. Сервис, основной особенностью которого является невозможность идентификации пользователя, был разработан для американских ВМС в 2004 году, а спустя несколько лет стал частью образа жизни сетевых нонконформистов.

Первое знакомство с порталом дало поразительный результат. Ресурс оказался четко структурированным: все продукты поделены на категории, описание каннабиоидов, эйфоретиков, психоделиков, диссоциативов и других специализированных групп вполне могло составить конкуренцию Википедии. Но риски, возникающие при приеме наркотических препаратов, и проблемы зависимости, естественно, не оговаривались.

Купить предлагали с помощью биткоинов, в последнее время ставших едва ли не основной нарковалютой, либо через Qiwi-кошелек. После оплаты «услуг» клиенту обещали выслать адрес, по которому доставят его «покупку», с фотографией и точным описанием места «закладки» — именно так наркоторговцы обычно называют ждущий своего клиента товар.

Буря после затишья

По словам врача-нарколога, доктора медицинских наук Игоря Никифорова, после кратковременного затишья Россия в последние годы переживает новый всплеск наркомании: «Амфетамины, галлюциногены, грибы, ЛСД — все это можно достать где угодно и в любом количестве. Падение наблюдается только в отношении героина. Настоящий ренессанс переживают различные спайсы. Как только государство добавляет в список запрещенных какие-то их разновидности, на рынке тут же появляются другие. Большинство из них распространяется через интернет».

По мнению наркологов, средний возраст начала приема психотропных препаратов в России составляет 15-17 лет. 20 процентов всех наркозависимых — школьники в возрасте от 12 до 17 лет; 60 процентов — молодежь в возрасте от 16 до 30 лет; оставшиеся 20 — люди старше 30, причем процент последних постоянно растет. В числе причин называется как доступность препаратов, так и постоянные стрессы, которые люди пытаются снять с помощью наркотических веществ.

После начала приема тяжелых препаратов — героина, дезоморфина, метадона — в зависимости от качества препаратов и частоты их употребления наркозависимый живет 4-6 лет. По данным ныне упраздненной Федеральной службы по контролю за оборотом наркотиков, каждый год в России по причине отказа внутренних органов и передозировки умирает около 70 тысяч наркоманов.

География наркопотребления — самая разная. Институт проблем правоприменения (ИПП) составил «наркологическую» карту России — по названию препаратов, которые изымались чаще всего в 2014 году у зависимых людей и у продавцов. Согласно исследованию, в Москве самой популярной является группа опиатов (героин), в Петербурге чаще всего изымаются вещества амфетаминового ряда (эфедрин, экстази). На юге страны в почете натуральные каннабиоиды (марихуана), в Сибири — синтетические (спайсы).

Что касается более детальной статистики ИПП по столице, в Центральном административном округе лидировали амфетамины — 29 процентов изъятых наркотиков; в 21 проценте случаев власти изымали синтетические каннабиоиды; столько же в ЦАО героиновых наркоманов; на натуральные каннабиоиды пришлось всего 18 процентов. В остальных районах основная деятельность ФСКН была связана с героином. В Юго-Восточном округе к этой группе относились 63 процента изъятых веществ, а в Новой Москве — и вовсе 71.

Минное поле

«Слушай, встретиться не могу — клиентов много. Давай по мессенджеру». Тон сообщения, полученного через Telegram от наркокурьера, назвавшегося Асланом, был весьма уверенным. Раздобыть номер оказалось задачей сложной, но выполнимой. Списавшись с ним на одном из многочисленных интернет-форумов, посвященных торговле наркотиками, мне пришлось потратить немало времени, чтобы убедить его в своем сугубо профессиональном интересе. До конца, впрочем, сделать это не удалось.

«Если даже ты мент, ведущий разработку, все равно меня не поймаешь. А если и поймаешь, то ничего не докажешь, — со знанием дела утверждал Аслан. — Номер я постоянно меняю, симки обычно левые. Товар дома не держу. Получил — раскинул. Так что перед законом я чист».

Где он достает наркотики, курьер рассказывать наотрез отказался, ограничившись фразой про знакомых таджиков, которые фактически монополизировали московский рынок. По словам Аслана, «минером» — так на наркосленге именуется наркокурьер — он работает уже два года.

«Все банально. Приехал учиться, за институт надо платить, деньги у родителей быстро кончились, а домой возвращаться не хотелось, — разговорился парень. — Вот и пришлось принять предложение одного из приятелей, давно зарабатывавшего на транспортировке наркоты. Поначалу было страшновато — вдруг поймают, потом освоился, втянулся. Все финансовые проблемы решил за несколько недель. Сейчас спокойно имею 150 тысяч рублей в месяц и не парюсь».

На логичную просьбу прокомментировать свою самонадеянность «минер» присылает смайл: «Уверен, что не спалюсь. Система работает как часы, не подкопаешься. Клиент зашел на сайт, перечислил деньги на электронный кошелек, номер которого анонимен и постоянно меняется. Как только средства поступают на счет, я отправляюсь за товаром. Настоящих имен продавцов не знаю, они моего — тоже. «Закладку» делаю заранее и уже постфактум кидаю клиенту в личку ее место. Риск не то что минимальный, его просто нет».

Рабочая неделя Аслана обычно состоит из трех-четырех дней — именно столько он тратит на «закладки». «Обычно за раз раскидываю товар по пяти-шести точкам. Места могут быть самые разные, стараюсь не повторяться. Наркоту обычно получаю запакованную, но иногда и сам расфасовываю. Главное — не привлекать к «кладу» лишнее внимание и не сильно заморачиваться с местом. Клиент не должен испытывать проблем при поиске».

По словам курьера, к фасовке наркотиков он подходит с фантазией. Может просто поместить в помятую пачку от сигарет, может в пластиковый контейнер из-под киндер-сюрприза, а может и в использованный презерватив. «Да это еще что. Люди умудряются в сигаретные бычки пакеты с герычем запихивать», — уверяет Аслан. После размещения «закладки» он фотографирует место с нескольких ракурсов и высылает клиенту адрес, подкрепляя сообщение визуальным рядом.

«Слушай, — спрашиваю. — А где гарантия, что ты меня не кинешь? Ты меня не знаешь, я — тебя. Перечисляю деньги, ты их получаешь и пропадаешь. Лохотрон сейчас на каждом шагу». Но, по словам Аслана, такое развитие событий практически исключено: «Те люди, на которых я работаю, не кидают. У них это просто не принято. Помимо всего прочего, о каждом кидалове через форум тут же будет известно всем посетителям сайта, после чего ты автоматически лишаешься большей части клиентов. Если хозяева узнают, что «минер» не доставил товар по назначению, он как минимум возмещает ущерб. Про максимум я тебе говорить не буду».

От случайностей, впрочем, не застрахован никто. «Бывает, что «закладки» находят совершенно посторонние люди. В таком случае виноватым всегда оказывается курьер, который обязан продублировать уже сделанную работу за свои деньги. Один мой приятель однажды так попал на 200 штук. Считай, месяц поработал бесплатно», — говорил Аслан.

Цинизм, с которым собеседник рассказывает о своей «работе», поражает. «Ты же жизнь людям калечишь. Сам-то понимаешь?», — задал я вполне логичный вопрос. «Калечу? Я тебя умоляю, — в мессенджере появляется очередная порция смайлов. — Я, наоборот, им как доктор. Многие из них без дозы уже не могут. У меня десятки знакомых нариков, половина из которых пытались лечиться. Слезли всего несколько человек, да и то потому, что сидели в основном на марихуане».

Спасение утопающих

Официальной государственной программы реабилитации наркоманов, несмотря на глобальность проблемы, в России до сих пор не существует. Решивший бороться с зависимостью человек — обычно его к этому подталкивают родные и близкие — оказывается перед непростым выбором. Подавляющее большинство наркологических клиник работает на платной основе, стоимость лечения, которое должно продолжаться минимум полгода, в Москве составляет от 60 до 170 тысяч в месяц. В регионах цены в полтора-два раза ниже, но тоже кусаются.

В столице, правда, на протяжении двух с половиной лет функционирует программа Департамента социального обслуживания, в рамках которой наркозависимые получили право на бесплатное лечение. Оператором услуги выступает Московский научно-практический центр наркологии, имеющий более десятка филиалов. Помощь каждому пациенту обходится столичным властям в 30 тысяч рублей ежемесячно и попасть в центр могут лишь обладатели московской прописки.

По словам главы независимой наркологической гильдии Руслана Исаева, центр является одним из ведущих профильных медучреждений страны. Согласно статистике, каждый второй его пациент по итогам лечения возвращаются к нормальной жизни. В среднем по стране, для сравнения, эффективность лечения наркомании составляет не более 10 процентов — иначе говоря, «трезвым» становится лишь каждый десятый пациент. Одной из причин столь низких показателей специалисты называют неудовлетворительное качество услуг, предлагаемых коммерческими реабилитационными центрами. Причем высокая стоимость лечения отнюдь не гарантирует результат.

«Шарлатанов и сект в нашей сфере, пожалуй, не меньше, чем в рамках сетевого маркетинга, — считает Исаев. — Ты и сам не заметишь, как отдашь им свои деньги. А потом они просто теряют к тебе интерес. Выписывают непонятные лекарства, назначают собеседования с какими-то психологами, амбулаторное лечение. И это при том что основной период реабилитации предполагает исключительно стационарный формат».

Стандартная программа лечения от наркозависимости состоит из трех этапов. Первый — дезинтоксикация, подготовка к основной терапии. Этот период длится в среднем месяц, пациенту проводят различные промывания, снимают физические проявления абстинентного синдрома, проводят установочные беседы с психологом.

Основная стадия — стационарная реабилитация — может длиться несколько месяцев. Пациенты проходят цикл мероприятий, направленных на достижение и удержание трезвого образа жизни. Это интенсивная и жесткая ежедневная программа. В основе курса — лечение медицинскими препаратами, оздоровительные процедуры, психологическое консультирование, строгий распорядок дня, сбалансированное питание и сон.

Третий этап — ресоциализация, возвращение пациента в общество. Его целью является формирование стиля жизни человека без использования психотропных веществ. В течение этой стадии, которая может длиться до года, специалисты оценивают эффективность лечения. Обычно это делается совместно с родственниками, которые предоставляют наркологам информацию о «чистоте» пациента. Отказ от приема наркотиков в течение года считается устойчивой ремиссией.

Удается это, впрочем, единицам. «Иллюзия «если захочу, то обязательно брошу» дает серьезный толчок к употреблению, — объясняет Исаев. — Наркоманы — они где-то там, в фильмах, думает подросток, а я просто попробую, чтобы влиться в какое-то сообщество, стать частью модной субкультуры, иначе скажут, что я белая ворона. И подросток начинает пробовать. И только потом возникает понимание, что бросить уже не может».

К сожалению, между первой пробой и осознанием того, что случилось, проходит необратимое количество времени. При желании в вышеизложенном можно узреть пропаганду — ее в наше время вообще можно увидеть где угодно. Главная и единственная цель репортажа — попытка обратить внимание на проблему, которая давно требует оперативного и комплексного подхода.