Не так давно в российском здравоохранении, которое не пинает только ленивый, произошло изменение — оказалось, что можно вполне комфортно лечиться по обычным медицинским полисам в частных медицинских центрах. Последние два года коммерческие клиники активно внедрялись в программу бюджетного финансирования и осваивали самое дорогое направление — онкологию. Пациентам предлагали оригинальные лекарства и новые методики, в то время как в госбольницах старались на всем сэкономить. Но стремительный исход пациентов в частные клиники и их лечение на средства государственного фонда, видимо, перестали устраивать чиновников. В Москве власти уже официально отказались оплачивать лечение рака у жителей столицы по ОМС в медучреждениях негородского подчинения, регионы вскоре могут последовать их примеру. Как жизнь пациентов вдруг стала зависеть от успехов переговоров между частниками и государством и к чему готовиться больным — в материале «Ленты.ру».

Старикам тут не место

Два года назад Ирина Федотова (имена изменены по просьбе героев — прим. «Ленты.ру») перевезла своих родителей в Москву.

— Они всю жизнь прожили в подмосковных Мытищах, — рассказывает Ирина. — Но возраст уже глубоко запенсионный, одним им непросто, дети хоть и в Москве, но ежедневно ведь не наездишься. Поэтому лучшим вариантом тогда казалось перевезти их поближе. Да и пенсия в Москве выше. Поэтому я взяла ипотеку и купила для них квартиру в Коломенском.

Осенью здоровье 82-летнего отца, Ивана Михайловича, ухудшилось. Он стал жаловаться на то, что не может ходить. В местной поликлинике все списывали на возраст, давление и прочее. В конце ноября мужчина практически перестал передвигаться. Тогда дети вызвали частную скорую, договорились с одним из медицинских центров и устроили полный медицинский «чек-ап», чтобы понять причину. В тот же день поставили диагноз — «рак крови», «хронический лимфолейкоз».

— Я побежала в московский онкологический диспансер — мы относимся к тому, что в Южном округе, — продолжает Ирина. — Там мне должны были выдать талон к онкологу, чтобы отца поставили на учет и назначили лечение. Свободное время было только через две недели.

Поскольку отец не транспортабелен, Ирина с документами пошла на прием одна. Однако ей сказали, что для назначения лечения требуется личный осмотр пациента. Еще неделя ушла на ожидание визита гематолога на дом. Доктор почитала результаты анализов, мельком взглянула на старика, расписала схему амбулаторной химиотерапии. Когда родственники обратили внимание, что пациент практически парализован, буркнула, что с госпитализацией придется подождать. В больнице, где лечат лейкозы, — очереди. Порекомендовала «недели через две-три» снова записаться на прием к онкологу.

Дочь, не веря, что с онкологией, да еще в запущенной стадии, нужно ждать почти месяц, побежала в федеральный онкологический центр имени Блохина. Платно. Химиотерапию, назначенную районным гематологом, там отменили. Сказали, что пожилому человеку с определенным багажом сопутствующих патологий она категорически не подходит — слишком токсична. И за две недели может значительно усугубить состояние. Тогда, действительно, госпитализация уже не понадобится.

— Нам рекомендовали попробовать таргетную терапию, — рассказывает Ирина. — Эти препараты воздействуют не на весь организм, а конкретно бьют по опухолевым клеткам. Но лекарство — дорогое. Я начала по своим каналам пытаться устроить отца на лечение, однако, как только узнавали его возраст, интерес сразу пропадал. Для них он считался бесперспективным пациентом.

Неофициально ей посоветовали обратиться в частные клиники. Некоторые из них принимают по обычному страховому полису, в том числе лечат онкологию. С лимфолейкозом согласились принять пациента по ОМС в МЕДСИ. Но пока родственники собирали свежие анализы для госпитализации — ситуация резко изменилась.

Чемодан, вокзал, домой

Федотовой позвонили из клиники и сказали, что им теперь запрещено брать на лечение москвичей по полису. Оказалось, что и в других коммерческих медцентрах, которые специализируются на онкологии по ОМС, с февраля лекарственная терапия для москвичей также под запретом. Но те же самые услуги для иногородних пациентов — пожалуйста.

Частники территориальную дискриминацию объясняют просто —

В документе заковыристо сформулировано, что «в обязанности МГФОМС не входит оплата медицинской помощи на территории города Москвы гражданам, получившим ОМС в городе Москве медицинскими организациями, не участвующими в Территориальной программе ОМС города Москвы». Всех клиентов — и новых, и тех, кто уже проходил лечение, — предложено отправлять в государственные онкодиспансеры по месту жительства.

Большинство пациентов новость эту узнали в начале февраля. Для онкологических больных, у которых курсы лекарственной терапии идут по строгому расписанию, а задержка может негативно сказаться на результатах, — это более чем критично.

У москвички Марины Саниной, которая борется с онкологическим заболеванием с 2017 года, в сентябре 2019-го случился рецидив. В лекарственной схеме у нее задействован препарат «Перьета» (пертузумаб). Стоимость флакона в среднем — 55 тысяч рублей.

— Я спрашивала в онкодиспансере по месту жительства, есть ли у них в наличии лекарство, — поясняет Санина. — Оно мне помогает, так как контрольное исследование показало положительную динамику. Мне ответили, что в принципе препарат есть. Но согласование «Пьереты» займет три месяца. Почему — не пояснили. Посоветовали искать, где быстрее. В какие двери стучать и кричать?

Денег нет

В частных медицинских компаниях позднее информирование объяснили тем, что денежные споры с фондом ОМС — это привычная ежегодная декабрьская рутина. К январю компромисс обычно удавалось находить. Поэтому никто и не ожидал, что в этот раз переговоры застопорятся.

— Нашей больнице Москва прекратила оплачивать счета за лечение жителей города уже с апреля прошлого года, — комментирует заведующий отделением гематологии и онкологии МЕДСИ на Пятницкой Алексей Федоров. — Это несколько миллиардов рублей. У нас «на балансе» оказались люди, которых мы просто так не могли выкинуть. Мы их продолжали лечить все это время, несмотря на то, что никто за них не платил. А сейчас нам сказали, что и не будут платить.

Всего в МЕДСИ в настоящий момент по ОМС лечат онкологию три тысячи человек. Почти половина из них — москвичи.

— Совершенно чудовищная ситуация, — продолжает врач. — Чиновники сказали, что готовы забрать этих пациентов и лечить их в московских больницах. Физически невозможно одномоментно организовать лечение многих сотен пациентов в месяц. Фактически людей обрекают на гибель, многие просто не выживут. Того лечения, что они могли получить у нас, они не получат. Мы имели возможность покупать эффективные препараты, которые полагаются по международным протоколам. Некоторые лекарства супердорогие, курс лечения может достигать сотен тысяч рублей. Плохое не покупаем. И врачи у нас тут не просто хорошего уровня, а которые что-то умеют. Сарафанное радио заработало. У нас количество пациентов в геометрической прогрессии стало расти, даже не могли принять всех желающих. Потому что сегодня они приходят сюда и получают лечение, которое просто недоступно в государственных реалиях.

В январе Московский городской фонд ОМС делал попытку прекратить оплачивать лечение россиян из регионов в столичных клиниках. Причина — долги территориальных фондов ОМС перед столицей. Тогда Федеральная антимонопольная служба и Росздравнадзор указали ведомству на нарушение закона. И МГФОМС отступил. В принципе, сейчас ситуация практически зеркальная.

— Иногородних пациентов мы принимаем, — поясняет Федоров. — Хотя там в некоторых случаях ситуация с долгами также непростая, но общий язык с региональными фондами мы находим.

Руководитель ассоциации онкологических пациентов «Здравствуй!» Ирина Боровова считает, что для больных этот конфликт обернется большими проблемами.

— Могу сказать однозначно, что это нарушает права граждан, — комментирует она. — У нас федеральным законом о госгарантиях закреплен выбор медицинского учреждения на усмотрение пациента. Если пациент выбирает иную клинику, в которой он хочет обслуживаться по ОМС, значит, власть должна уважать это. Поймите, если в госклинике качественное обслуживание, пациент, тем более с таким серьезным заболеванием, как рак, оттуда никуда не уйдет. Государство должно стремиться, чтобы стать престижным и лучшим, а не возводить незаконные препоны.

— Пациентам в госклиниках никто не говорил, сколько нужно ждать — две недели, месяц, полгода. Люди были в отчаянии, — поясняет Боровова. — А у частников все решалось просто: сегодня пришел, завтра уже лечение. В этом году ситуация в больницах легче, препараты есть практически в полном объеме. Я вчера разговаривала с врачами нашего любимого московского клинического научного центра. Там есть даже инновационная терапия, которую свободно назначают. Но потом я поехала в московский диспансер №5. В коридоре выслушала от пациентов поток жалоб — начиная с хамства в регистратуре, заканчивая тем, что не назначается даже верификация опухоли (анализ того, из каких клеток она состоит; это влияет на тактику подбора препаратов — прим. «Ленты.ру»). Протокол, расписанный в федеральном центре, пересматривается в сторону «уменьшения». «Дорогостой» убирается и прочее. Все это повышает уровень недоверия к диспансеру.

Дело ясное, что дело мутное

Пока госучреждения жаловались, что денег ни на что не хватает, частники начали активно осваивать рынок ОМС. Как писала газета «Ведомости», в 2013 году с полисами обязательного медстрахования работали 618 коммерческих организаций (7 процентов от их общего числа). В 2018-м таких учреждений уже насчитывалось 3013 (более трети). Для примера, в Москве в 2018 году ОМС занимались 250 негосударственных медклиник, в 2020-м их стало 307.

Несмотря на то что проблема «дележки» пациентов и бюджетов вроде бы исключительно столичная, иногородние россияне волнуются, что примеру московского фонда последуют и другие регионы. Исполнительный директор Фонда профилактики рака Илья Фоминцев считает, что такой вариант развития событий действительно возможен. Причем рассуждает он со знанием дела. В конце прошлого года фонд открыл в Санкт-Петербурге «бутиковую» онкологическую клинику, где работают выпускники и преподаватели Высшей школы онкологии. Сейчас они также пытаются «вписаться» в систему госплатежей.

Технически сделать это достаточно просто. Медклинике для начала нужно вступить в специальный реестр. Заявление подается в уведомительном порядке, отказать не имеют права. Затем нужно представить на комиссию по разработке территориальной программы ОМС что-то наподобие бизнес-плана: какие услуги компания хочет оказывать и за счет каких ресурсов. А дальше комиссия решает — достоин претендент или недостоин. При этом вокруг решений комиссии в большинстве случаев много подковерных игр. И в каждом регионе есть свои «погремушки».

— Как правило, тарифы для ОМС в регионе одни для всех. Но существуют так называемые коэффициенты, — рассказывает Фоминцев. — Разница в стоимости одной и той же услуги для разных клиник может отличаться на порядки. Обычно коэффициенты подбираются чуть ли не для каждого учреждения, индивидуально. По каким критериям — непонятно. Все очень мутно и непрозрачно.

В системе ОМС есть тарифы как с отрицательной маржинальностью (то есть разницей между себестоимостью и ценой услуги), так и с положительной. Госкомпании не вправе выбирать, что им делать, а что нет. А частник может «наколупать из булочки». Законом это прямо не запрещено. Однако при этом нарушается баланс — частник «съедает» все самое вкусное, в то время как госклиникам достается трудоемкое и малооплачиваемое.

По словам Фоминцева, территориальные фонды ОМС действительно не любят, когда негосударственные клиники лечат «своих» пациентов, живущих в регионе. Но на то, что к ним едут иногородние, закрывают глаза. Потому что это проблема уже не их, а другого города.

Часто бывает, что местный фонд может дать клинике минимальную квоту на лечение «земляков». Условно говоря, 10 человек в год. Остальное «добирается» иногородними пациентами. Приезжает, допустим, житель Еврейской автономной области лечиться в Москву. Счет за его лечение выставляется по столичным тарифам. Они в несколько раз выше, чем на родине. Еврейская автономная область — в шоке. Но поскольку выплаты идут не из бюджета одной территории, а все размазывается на 85 регионов, вроде бы для каждого не очень много получается. Но сейчас пациенты становятся грамотными и самостоятельно ищут, где лучше. Медицинский бюджетный межрегиональный туризм грозит перерасти в массовое явление. Тогда действительно для государства это может превратиться в проблему.

— По идее, система должна руководствоваться интересами пациентов, а вовсе не государства. А на данный момент это не так. Фонд ОМС интересуется больше экономикой, а не качеством помощи. И тарифы должны быть абсолютно прозрачными и понятными для всех, едиными и для частных, и для государственных компаний. Когда будет реальная, а не искусственная конкуренция между государственными и частными компаниями, тогда начнет развиваться медицина.

В качестве примера Фоминцев приводит Южную Корею, где лет 10-15 назад ситуация в здравоохранении была значительно хуже, чем сегодня в России. Вся страна, по сути, лечилась народными традиционным средствами. На каждом шагу были конторы, где продавали пиявок, микстуры из сушеных лягушек. К обычным врачам народ практически не обращался — было дорого и никто им не доверял.

— Стартовав с дремучего уровня, сейчас Южная Корея считается одной из самых передовых стран в медицине, — рассказывает собеседник «Ленты.ру». — Все это именно потому, что они в свое время провели реформу обязательного медстрахования и отправили своих студентов учиться в лучшие мировые вузы. В Южной Корее принцип софинансирования: 70 процентов за пациента платит государство, а 30 процентов — он сам. При этом оплата гражданина не может превышать 1,2 тысячи долларов в год. То есть заболели гриппом — да, придется потратиться. А если у вас рак или другая дорогостоящая патология — максимум, что вы потратите, это 70 тысяч рублей на наши деньги. Я точно знаю, что в России многие больные в как бы бесплатных государственных клиниках оставляют гораздо больше.

Провинциальная выгода

Московские пациенты, ранее лечившиеся в частных компаниях, как и рекомендовано, пытаются снова встать на «государственные рельсы». Но часто это непросто и неудобно.

— В городе чудесно организована система лечения таких пациентов, — ерничает москвичка Наталия Ямщикова. — Запишись к врачу, просиди три часа в очереди за рецептом, затем сходи в аптеку, получи лекарство, если оно есть, купи физраствор. А если у тебя порт, то поищи, где купить иголки для него, и купи, возможно, не одну на капельницу, так как нет гарантии, что медсестра с первого раза попадет в этот самый порт. Далее запишись на капанье, отсиди очередь, откапайся, если получится. Еще тебе там нагрубят, а может, и обхамят.

Как пояснила «Ленте.ру» жительница Кутузовского проспекта Москвы Нелли Абуладзе, в ее диспансере по месту жительства нет самого главного для нее лекарства — «Авастина».

— Надо покупать, ждать нельзя, — говорит Нелли. — А это минимум 50 тысяч за один препарат при пенсии в 28 тысяч. Кроме того, технически не могут правильно сделать курс. Моя химиотерапия делается через специальную помпу (инфузомат). Там настраивается скорость подачи лекарств, все рассчитывается на 46 часов. Но в онкодиспансере нет помпы. И в сентябре 2017 года они мне прокапали этот препарат за три часа. Я тогда чуть не умерла. Откачивали в хосписе.

Некоторые тяжелобольные москвичи срочно ищут возможность фиктивного «переезда» в регион, чтобы оформить провинциальный полис ОМС. А Ирина Федотова уже оплатила 170 тысяч рублей за первый курс лечения лейкоза отца.

— У меня не было выхода, так как в городские клиники его просто не брали, — поясняет она. — Всего нужно несколько курсов. Мы, к сожалению, не миллионеры. Полностью все оплатить не сможем. Через месяц нужна будет следующая госпитализация. Поэтому сейчас решаем вопрос, чтобы купить отцу постоянную регистрацию где-то подальше от столицы. В этом случае нас смогут лечить «бесплатно».

На письменный запрос «Ленты.ру» с просьбой прокомментировать ситуацию в московском Минздраве не ответили. Однако на пациентских форумах в социальных сетях работу с жалобами ведет аккаунт с ником «Мария Смирнова». Она представляется сотрудником службы обратной связи департамента здравоохранения Москвы. Ответ Марии Смирновой стандартен: «Во всех медицинских организациях, подведомственных департаменту здравоохранения Москвы, которые оказывают помощь пациентам по профилю «онкология», доступны по ОМС все виды лечения (…). Необходимый запас лекарственных препаратов в наших учреждениях имеется».

Сотрудники «службы обратной связи» публичные претензии решают супероперативно. В группе Facebook «Рак излечим» в четверг утром появился пост Веры Заливновой о том, что они с отцом, у которого прогрессирующий рак, уже несколько часов безрезультатно сидят в приемном покое Боткинской больницы, ждут очереди на госпитализацию. До этого отец лечился по ОМС в частной клинике. Здесь же, по словам Веры, им озвучили, что расходных материалов, которыми они раньше пользовались (специглы и электронные капельницы), — нет, лекарства тоже отсутствуют, «когда подвезут — непонятно». Почти сразу после публикации поста их с отцом переместили в одноместную комфортабельную палату и поставили капельницу.

О том, что все ее проблемы решились, написала и Нелли Абуладзе. Она посоветовала всем остальным «быть более настойчивыми и проверять информацию более детально, а также расширить круг поиска». Вдохновленные опытом коллег по несчастью, свои замечания начали оставлять и другие онкопациенты. Однако, похоже, эта волшебная палочка работать перестала, а пост с жалобами исчез. Сейчас группа «Рак излечим» собирает замечания по организации онкологической помощи в столице, чтобы передать «ответственным лицам».

В местах, где когда-то нарт Гожак погубил всех своих жен, где голос муэдзина разливается над двумя берегами Терека, в чеченском селе Братское, сменившем множество названий и судеб, живет самый старый если не на свете, то уж в России точно человек — Коку Истамбулова. Сколько ей лет на самом деле? 128 ли, 120 или 115? В старые времена с документами в Чечне, как и во всей стране, была полная неразбериха. Но в нынешнем паспорте у нее черным по белому написано: год рождения 1889-й. Судьба ее и есть настоящая история последних полутора веков. Изучать эту историю отправилась «Лента.ру».

Ждать приходится уже второй час.

«Баба устала, спит! — смуглолицый Ильяс, словно бы извиняясь, разводит руками и зовет за компанию с ним покурить в тенечке. Ильяс Абубакаров — внук самой знаменитой жительницы чеченского села Братское Коку Истамбуловой, которой, если верить документам, стукнуло 128 лет. Он теперь и сам звезда. «Как сотрудники Пенсионного фонда о возрасте бабы раструбили, так к нам люди и потянулись. Всем охота поговорить, вопросы позадавать. Мне-то ничего, а у нее давление!»

«Может, мне лучше завтра с утречка заскочить?» — переживаю за здоровье Коку я.

«Нет, погоди! Баба узнает, что ты уехал, расстроится. Очень она любит рассказывать. А бабе лучше не перечить — такой командир, что потом со свету меня сживет. Так что давай еще по одной выкурим, да я ее будить пойду».

С давних времен на Северном Кавказе существует поверье: если ребенок рождается хворым и слабым, а лечение не помогает, остается самый радикальный метод — поменять ему имя. Именно так когда-то поступили родители знаменитого имама Шамиля, при рождении названного Али.

Имя — это судьба, а село Братское переименовывали несколько раз. Основанное в 1763 году чеченцем из рода Чермо, сначала оно называлось Ногай-Мирза-Юрт. В 1944 году, после депортации чеченцев, населенный пункт обрел новое имя — Братское. Во время конфликта в Чечне указом Джохара Дудаева село переименовали в Турпал-Юрт, в то время как местные жители и вовсе называют его Ломаз-Юртом, что значит «горное поселение», при том, что гор тут нет — лишь холмы. Кажется, будто бы кто-то специально пытается таким образом водить судьбу за нос, да доводился до того, что она заблудилась: судьба целого народа, судьба одного небольшого поселения и судьба родившейся здесь в 1889 году Коку Истамбуловой.

«Дат и чисел баба не помнит, когда что произошло — не знает, да и откуда ей про это знать, если она всю жизнь только и делала, что работала: то хлопок собирала, то кукурузу? — говорит Ильяс. — Но иногда как начнет рассказывать, так и непонятно, как она все пережить смогла и в своем уме остаться. Баба сильная — до сих пор всеми командует и всех ругает, особенно меня».

Коку живет в новом одноэтажном доме, но это — последние года четыре. Сразу за ним, на заднем дворе, стоит покосившаяся саманная хибара, в которой она провела большую часть из своих 128 лет. Двор уже практически выжжен солнцем, на улице-то +35. За забором, однако, вовсю зеленеет пшеница — жители Братского сколько себя помнят, столько и занимаются сельским хозяйством. Сейчас, впрочем, на полях нет никого — то ли от жары, то ли потому, что в священный месяц Рамадан ни о чем, кроме души, не думается.

Воздух невозможно пахнет травами, русских названий которых тут не знает никто — в селе живут только чеченцы. Да и те в основном старики.

«Молодежь наша кто в Париже, кто в Москве, все разъехались,— вздыхает Ильяс, треплет по голове свою дочку — улыбчивую трехлетнюю кокетку Седу, бросает в траву изжеванный окурок и поднимается на крыльцо. — Сейчас бабу приведу».

Как люди

Когда именно она появилась на свет, Коку не знает. А как узнаешь, если никаких документов, подтверждающих сам факт ее рождения, не сохранилось. Все, что у нее имеется, это паспорт, в котором значится лишь год: 1889-й.

«День рождения? — удивляется Коку. — Да, как все родственники собираются, так и отмечаем его — то весной, то летом, то осенью, в любое время. Мы застолья большие не устраиваем, потому что мясо я давно есть перестала, люблю только фрукты, творог, соленья всякие».

Баба Коку сидит, сжавшись в крошечный комок, в большом кресле на крыльце своего дома. Платок ее белоснежен, платье ее бело, волосы ее седы, так что кажется, будто она — все, что осталось от ушедшей зимы, горка снега, который вот-вот растает и потечет ручьем. Она ослепла несколько лет назад, но успела увидеть свою правнучку, и теперь Седа не отходит от нее, то и дело вкладывая в ладонь Коку небольшие кусочки темного шоколада. Бабушка обожает сладкое, а пост, положенный в месяц Рамадан, уже не соблюдает — возраст, знаете ли.

Говорят, человеку столько лет, на сколько он себя ощущает.

«Молодой-то получше было. Трудно мне сейчас, сил совсем не осталось. А когда ничего не делаешь, откуда радости взяться? Хочется же, как люди: курами заняться, коровами. В общем, умирать пора».

Ильяс, однако, шепчет, что баба слегка кокетничает — мол, сил-то нет, но вопросами своими она его регулярно изводит, потому что все время контролирует, как там дела с хозяйством обстоят. Кушать, говорит, курям дал? Соли, говорит, баранам насыпал? Любопытная, короче, спасу нет.

«Обидно было. Плакала»

«Пока мой отец не умер, мы хорошо жили, арбузы, кукурузу, пшеницу выращивали. Детство? Оно у меня счастливое было, хотя работать я рано начала — сначала по дому, потом на поле еще бегала все время. Что там всякие революции были и войны мы и знать не знали, занимались своими делами и никого не трогали. Куклы из тряпок делали, играли. Школа? Да, какая школа! Она тут в 30-е годы появилась. А тогда учились при мечети, но все больше мальчики. Две мои подружки тоже учились. А меня мать не пустила, потому что тогда папа болел уже, надо было работать много. Я так обиделась. Плакала очень, а теперь жалею, что это время не вернешь». Ну, и сказки еще Коку любила слушать. Например, про нарта Гожака, в честь которого названа расположенная недалеко от села пещера. Он, нарт этот, сначала влюбился в жену своего брата, а потом еще много что натворил, из-за чего все его многочисленные супруги погибли.

Баба говорит на чеченском языке, потому что ну как здесь выучить русский без школы. За переводчика у нас Ильяс.

«У нас в селе, иншалла, таких драм никогда не было. А я и вовсе долго в холостых ходила. Отец умер, так всем заправлять моя бабка стала. Ходила вся черная, злая, всех моих младших сестер замуж выдала, а мне запретила. Сказала, чтобы я лучше хозяйством занималась. А вообще тут мирно жили все, друг к другу в гости постоянно ходили. Сейчас не так: все, наоборот, стали бояться, вдруг кто зайдет. Это еще когда я молодая была так стало, потому что тут абреки сначала между собой отношения выясняли, потом председателей колхоза одного за другим убивали, вот все страха и натерпелись…»

Страх первый

Про страхи свои, впрочем, Коку рассказывать не очень любит. Зачем, мол, если сейчас все неплохо? Говорит, все, отвоевались, хватит, радуйся, пока можешь. Вытирает глаза зажатым в ладони розовым платочком. Съедает засунутый в рот кусочек шоколадки.

«Хотя, знаешь, все же расскажу, чтоб понятно все про мою жизнь было. Мне было сильно страшно несколько раз. Впервые, когда брата моего раскулачивали».

Коку говорит: день тогда был хороший, а на их правом берегу Терека так травами пахло, что этот запах до сих пор в носу стоит. А потом солдаты пришли и взяли брата под конвой.

«Мы с сестрой за ними побежали, а солдаты стали нас прикладами бить, орать, чтоб мы отстали… Много тогда народу увели».

«Вернулся кто-нибудь?»

«Мы очень долго ждали. Но не вернулся никто. Расстреляли их, думаю. А потом моего второго брата забрали», — Коку снова вытирает ослепшие глаза.

«Мужчин к воде не пускали»

«Великая Отечественная? Нет, не знаю, когда началась».

Коку рассказывает, что в селе о таком если и говорили, то только мужчины. Да и то не факт, потому что целыми днями то в поле были, то в мечети, то с кумыками солью торговали. Им, мужчинам, не до политинформации было — и так дел невпроворот.
Война пришла так, как в те времена еще ходили гости, — без предупреждения и вежливого стука в дверь.

«Немцы на том берегу Терека стояли. А я на этом пошла корову поить. Возвращаюсь уже, и тут неподалеку как загрохочет! Снаряд разорвался. Потом смотрю — соседний дом разбит, а во дворе две мертвые женщины лежат, знакомые мои».

Коку говорит: воды тогда в селе не было, зато было много наших солдат. И женщины с ведрами ходили на Терек, чтобы им воду приносить. Мужчин немцы к воде не подпускали — сразу с того берега расстреливали. И вот два солдатика — один русский, второй азиат — переоделись в женские платья, повязали платки на голову и тоже к реке пошли.

«Где взяли платья?»

«Одно из них я дала!»

Один раз сходили солдаты, второй. А на третий азиат решил, что опасности нет, и платок снял. Только склонился над водой, как его автоматной очередью пополам перебило. Одну половину река унесла.

«Вот тогда мне было страшно во второй раз. Смерть совсем близко оказалась».

«Как в сказании о погибших женах нарта Гожака», — хочется срифмовать давнее и древнее. Но реальность, увы, страшнее вымысла, так что со своими рифмами мне бы лучше помолчать.

Мы сидим на крыльце — Коку Истамбулова в своем кресле, я — на расстеленном здесь огромном ковре. Седа крепко обнимает свою прабабку. Ильяс опять закуривает, несмотря на священный месяц. С берега Терека дует еле заметный ветерок.

«Сейчас женщины живут словно в раю. Газ есть, свет, вода. А я ни на секунду присесть не могла. С малых лет все ходила и ходила на Терек за водой. Кувшин для меня был еще тяжелым, так я брала с собой кумган. Знаешь, какая в реке вкусная вода была!»

Стыд один

«Слушай меня, я сейчас о самом страшном расскажу. О том, как нас увозили отсюда».

Баба вытирает платком рот и на несколько секунд замолкает.

«В феврале 1944-го приехали сюда военные и окружили село. Пятнадцать минут дали всем на сборы. Люди коров оставляли, кур оставляли. Незадолго до смерти отец купил мне красные туфли с белыми носками. Я много лет с них пылинки сдувала, а тут их оставила. Они такие красивые были! После этого я больше ни одну пару туфель не носила за всю свою жизнь!»

Их тогда всех согнали на паром. На противоположном берегу (снова этот Терек!), откуда уже вышибли немцев, посадили в грузовики и отправили в Моздок. А уже там погрузили в товарные вагоны — чеченцев из Ногай-Мирза-Юрта, Бено-Юрта, Чулго-Юрта, Али-Юрта и прочих сел, от некоторых из которых нынче только название и осталось.

«Вагоны все в коровьем дерьме были. Есть хотелось. Раз в день давали пустой рыбный бульон. Везли, везли, мертвых выкидывали прямо в снег на станциях. В туалет хотелось, а как сходишь, когда мужики все время рядом? Стыд один. Лучше б сдохнуть. Но вот что придумали: присаживались и с головы до пят платком накрывались. Вот под платком нужду и справляли…»

В депортации Коку впервые в жизни вышла замуж. Сколько ей тогда было? Если верить документам, лет 55. А Магомед Истамбулов все равно заслал к ее матери сватов. Свадьбу сыграли очень скромную, никаких гостей, только несколько родственников. Полегче ли стало? «Нет, — говорит Баба. — Хуже стало. Характер у Магомеда не очень оказался, ревновал все время, скандалы закатывал». А потом и вовсе беда пришла: умерли оба их сына — одному год всего был, второму около шести.

«Зима, снег, холодно. Все вокруг умирали. Все вокруг плакали».

Как выжила? На этот вопрос Коку и сама не знает точного ответа.

«В 1949-м у меня дочка родилась, вот за ней ухаживала», — говорит.

«Работала постоянно все эти тринадцать лет в депортации. Я ж неграмотная, вот меня и направляли то кирпичи таскать, то в кузне при заводе трудиться, хоть всегда маленькой была».

А в общем, наверное, Коку Истамбуловой просто повезло.

«В первый раз очень волновалась»

Коку вообще «везунчик». Смена мест, смена названий — может, правда, именно это вытаскивало ее из всех передряг, заменяло мертвое на живое?

Она перечисляет имена ушедших, замерзших в товарных вагонах, умерших от голода, болезней и старости, пропавших без вести, убитых по глупости. Коку знает о мертвых все. Но Коку знает все и о живых. У нее есть шесть внуков и шестнадцать правнуков, включая эту стрекозу — большеглазую перемазанную шоколадом Седу, танцующую на крыльце в своих белоснежных гольфиках.

Дочка Коку, ее единственный ребенок, переживший депортацию, умерла в 2013-м.

«Баба мне, как мать, — говорит Альви, местный художник-весельчак в широкополой соломенной шляпе. — Она же у моей мамы роды принимала, когда та и меня рожала, и моего старшего брата. Расскажите всем обязательно, что таких, как я, детей у Коку порядка десятка — в Братском, в соседнем селе, в Казахстане. Все мы живем благодаря ей».

Баба Коку явно смущается. Прячет лицо в ладонях. Пытается показаться еще меньше, чтобы стать и вовсе незаметной.

«Больниц не было, вот меня все и звали на помощь, — словно бы оправдывается она. — В первый раз очень волновалась. Никто ж меня ничему не учил, все сама. А что делать, не бросать же людей!»

Так она и живет тут, греется на солнце и пытается верить в людей. И веру эту, кажется, уже ничем не сломить.

«Люди хорошие, — говорит она. — Хотя часто ведут себя, как дураки. Себя не жалеют, других не жалеют, все делят что-то. Вот и на последней войне так было. То русские тут неподалеку стреляли из пушек, мучили своими бесконечными проверками, то чеченцы друг с другом стычки устраивали, спорили, наверное, кто из них главней. И где они все сейчас? А я тут — на своей земле».

Сколько ей лет на самом деле? Элементарные подсчеты показывают, что дочку свою Баба родила в 60 лет. Странно? Несомненно. Но остается поверить ей на слово. Или не верить, предположив, что лет 10-15 Коку по ошибке приписали. Но послушать бабу точно стоит, потому что, говоря о себе, она рассказывает о куда большем — истории более чем века…

Глоток воды

Братское жарится в лучах майского солнца. За забором шелестит пшеница. Голос муэдзина зовет всех к молитве. Белая, словно снег, Коку, кажется, начинает дремать.

«Бабе пора отдыхать, — говорит Ильяс. — Отведу ее в постель — там прохладнее».

Опираясь на его руку, Коку делает шаг в сторону двери, но вдруг останавливается.

«Чего я все о грустном, да о грустном? Лучше расскажу тебе о своем самом счастливом дне. Мы тогда возвращались из Казахстана. Была такая же жара, как сейчас. Я очень хотела пить, но дала себе слово, что не сделаю и глотка, если это будет вода не из Терека. И вот когда я подбежала к его берегу, встала на колени и напилась родной воды — это и было настоящее счастье! Случалось ли со мной что-то лучше этого? Нет. Ради этого, наверное, я и жила, а зачем я сейчас живу знает, наверное, только Аллах».

Автор благодарит за помощь в подготовке материала Мансура Магомадова и Руслана Мустапаева.