Ремонт стиральных машин на дому.
Ремонт посудомоечных машин Люберцы, Москва, Котельники, Жулебино, Дзержинский, Лыткарино, Реутов, Жуковский, Железнодорожный. Раменское. 8-917-545-14-12. 8-925-233-08-29.
«Его сердце трепещет, а пульс невозможно посчитать»
Тимофей Трифонов из подмосковного Электрогорска к своим пяти годам перенес уже две тяжелые операции на сердце. У мальчика сложный врожденный порок — множественные дефекты строения сердца и магистральных сосудов. Сейчас его жизнь снова под угрозой, спасти Тимофея может только срочная операция, которую готовы провести кардиохирурги московской Детской городской клинической больницы №13 имени Н.Ф. Филатова. Вот только лечение в столичной больнице для ребенка из Подмосковья — платное. Семья Трифоновых живет на съемной квартире и с трудом сводит концы с концами. Оплатить дорогую операцию они не могут.
О том, что у ее ребенка порок сердца, врачи сказали Наталье, когда она была на четвертом месяце беременности. Новорожденного Тиму сразу забрали в реанимацию. И началось хождение крохи по мукам. На третьи сутки жизни малыша на реанимобиле перевезли в кардиоцентр, где врачи выявили у него сложный врожденный порок сердца. Затем последовал переезд в городскую больницу №67. А через некоторое время Тиму обследовали кардиохирурги Детской городской клинической больницы (ДГКБ) №13 имени Н.Ф. Филатова. Заключение врачей повергло родителей в шок: ребенка надо срочно оперировать, более того — понадобится несколько операций.
В трехнедельном возрасте Тимофею сделали первую этапную операцию в Филатовской больнице. Она прошла успешно, после этого мальчика каждые четыре месяца привозили на обследование.
В три года Тимофею сделали вторую операцию — теперь уже на открытом сердце. Оплатить лечение помогли благотворители.
— Двое суток после операции Тима находился в реанимации. Это были самые страшные дни в моей жизни. Словами не передать, — вспоминает Наталья. — Нас туда не пускали. Справки о состоянии сына давали только по телефону. Звонить можно было два раза в день: один звонок утром и один вечером…
Когда Наталье сообщили, что Тимофея отключили от аппарата искусственной вентиляции легких, и он сразу задышал, она не смогла сдержать слез — теперь уже радости.
На третьи сутки ребенка перевели в отделение. Слабенький, бледный мальчик, весь в трубках и катетерах, больно было смотреть. Он увидел на пороге палаты маму и расплакался.
— Обиделся, что мне пришлось оставить его одного в операционной, и не хотел разговаривать, — грустно улыбается Наталья. — Мы ведь раньше не разлучались. Вообще-то Тима по характеру мягкий, нежный, даже девочки его обижают, а он никому не может дать сдачи. Но после тяжелой операции он вел себя очень мужественно. Когда ночью у Тимы выпадали из носа трубочки, через которые подают кислород, он сам их вставлял.
После операции на открытом сердце организм ребенка восстанавливался долго и трудно. У Тимоши нарушен сердечный ритм. При малейшей физической нагрузке лицо мальчика мгновенно бледнеет, а вокруг рта и носа появляется синева.
— Чуть-чуть побегает, буквально минуту-полторы, и ему уже плохо, — говорит Наталья, — начинает задыхаться, сразу садится или просится на ручки. Горько слышать, когда пятилетний ребенок жалуется, как старичок: «Я устал, больше не могу!» Недавно у Тимы резко поднялось давление. Он лежал такой бледный, будто вся кровь отхлынула от головы, и вздыхал: «Мама, мне плохо».
Тимофей часто болеет, особенно страдают бронхи.
— Когда сын кашляет, губы у него синеют, а дыхание становится свистящим, — рассказывает Наталья. — Беру его на руки и чувствую, как сердце трепещет, будто у птички. Пульс посчитать невозможно. Даже аппарат сбивается…
Сейчас Тимофею назначена третья этапная операция, и снова на открытом сердце. Кардиологи говорят, что она жизненно необходима: организм ребенка насытится кислородом, Тима перестанет задыхаться и сможет жить нормальной детской жизнью. Вот только денег на эту операцию у его родителей нет.
Стоимость операции 550 750 рублей. Деньги на операцию успешно собраны 17 апреля.
Заведующий отделением кардиохирургии ДГКБ №13 имени Н.Ф. Филатова Владимир Ильин (Москва): «У Тимофея сложный врожденный порок сердца, при котором невозможно выполнение радикальной анатомической коррекции сердца. По этой причине ребенку выполняется этапная гемодинамическая коррекция порока. Две операции уже успешно проведены в нашей клинике. В настоящее время мальчику требуется завершающая операция: мы установим специальный протез для соединения нижней полой вены с правой легочной веной. В результате вся венозная кровь будет, минуя сердце, перенаправляться в сосуды легких и насыщаться там кислородом. Это избавит ребенка от гипоксемии (снижения содержания кислорода в крови) и значительно улучшит его состояние».
Русфонд (Российский фонд помощи) создан осенью 1996 года как благотворительный журналистский проект. Письма о помощи мы размещаем на сайте rusfond.ru, в газетах «Коммерсантъ», в интернет-газете «Лента.ру», в эфире Первого канала, в социальных сетях Facebook, «ВКонтакте» и «Одноклассники», а также в 170 печатных, телевизионных и интернет-СМИ в регионах России.
Всего частные лица и компании пожертвовали в Русфонд свыше 11,357 миллиарда рублей, на эти деньги возвращено здоровье более чем 20 тысячам детей. В 2018 году (на 12 апреля) собрано 423 556 515 рублей, помощь получили 573 ребенка. В 2017 году Русфонд вошел в реестр НКО – исполнителей общественно полезных услуг, получил благодарность Президента РФ за большой вклад в благотворительную деятельность и президентский грант на развитие Национального регистра доноров костного мозга Серьезная поддержка оказана сотням многодетных и приемных семей, взрослым инвалидам, а также детдомам, школам-интернатам и больницам России. Фонд организует акции помощи в дни национальных катастроф. Русфонд помог 118 семьям моряков АПЛ «Курск», 153 семьям пострадавших от взрывов в Москве и Волгодонске, 52 семьям погибших заложников «Норд-Оста», 100 семьям пострадавших в Беслане.
Добрым людям много достается. Причем чаще в плохом смысле этого слова. Вот живут они в Самаре, любят друг друга, не курят, не пьют, вовремя ходят на работу, у них есть прекрасная дочь Ира Смирнова и планы на будущее. Казалось бы, вот так и должно быть. Но нет. У дочери в восемь месяцев начинаются эпилептические приступы, да еще долгие, по часу. Ей становится все хуже, врачи и лекарства не помогают, и что теперь делать, как с этим жить дальше? Рубрику «Жизнь. Продолжение следует» ведет Сергей Мостовщиков.
За 12 лет перепробовали уже все, что только можно, принимали все противосудорожные препараты, какие есть в России, даже с помощью Русфонда ездили в Германию на обследование, а потом установили девочке так называемый стимулятор вагуса — приспособление, которое воздействует на блуждающий нерв и гасит приступы. Но толку немного, ребенок все равно страдает. Как еще помочь? И спрашивается: за что вот это вот все? Почему именно добрым людям дается столько печали? Видимо, потому что именно они и делают добрые дела, на которых стоит весь этот мир радости и слез. Об этом мы разговариваем с Аллой Смирновой, мамой Иры:
— Родители мои познакомились на Камчатке. Отец поехал после армии работать на пассажирском теплоходе, а мама моя приехала туда из Самары — раньше-то вот так вербовались, чтобы заработать. Ну вот там они поженились, я там родилась, а когда мне был месяц, они переехали сюда, в Самару. Так что ничего я не помню про Дальний Восток. Остались только открытки с Камчатки, на них какие-то сопки. Но я, знаете, в этом смысле не романтик. Мне все равно, что за окном, лишь бы меня окружали близкие и любимые люди.
Самара так Самара. Я здесь окончила педагогический институт, поработала немножко в школе учителем начальных классов. У меня вообще две только страсти — готовить и дети. Я даже в восьмом классе собиралась пойти на повара, но все мои учителя говорили, что я с ума сошла. Учишься, говорят, хорошо. Куда тебе поваром на всю жизнь? Отговорили. Ну и куда деваться, поступила в пединститут, пошла работать к детям. А в 90-е начались проблемы с деньгами, у меня к тому же начал пропадать голос. Классы были большие, наговоришься вот так. И вот один раз голос пропал, второй раз. Пришлось менять направление.
Пошла в торговлю — она тогда активно развивалась. Сначала администратором в меховом магазине, потом — в спортивном. Вот там мы с мужем и познакомились, он там работал. Все было нормально, все хорошо. Активный образ жизни, здоровье, спорт. Никто и не думал, и не ведал, что может быть что-то не так, что вообще существуют больные дети. Мы все делали правильно. И повенчались, и, когда Иришка родилась, имя ей дали по святцам, и 40 дней прошло — мы ее покрестили, и крестных хороших набрали, и развивалась она, росла хорошо, была вся такая кудрявая, пухленькая, глаза голубые. Дед у нас все говорил: германская кукла. А в семь месяцев она заболела, простудилась. И ночью у нее был первый судорожный приступ.
Я проснулась, потому что услышала какое-то постанывание. Смотрю: вся правая сторона у нее, рука, нога — все дергается. Схватили ее, не поймем, что случилось. Вызвали скорую. И понеслось: больницы, больницы, больницы. Сначала-то думали на температуру, что это она спровоцировала. А потом, после года, приступы начались и без температуры. Лечились здесь, у самарских врачей. Пили все, что они прописывали, но ничего не помогало. Потом появился у нас интернет. Я стала рыться в нем до такой степени, что компьютер мне постоянно присылал сообщения: «Вы робот, вы робот, мы вас заблокируем». Но в результате сошлись с одним московским врачом.
Съездили к нему, он подобрал нам другой препарат. Месяц продержались без приступов. Потом они опять начались, врач назначил другую схему. И так это и продолжается. Сегодня мы перепробовали и перепили уже все, что есть в России, включая препараты тысяч по десять за пачку. А приступы не проходят. Мы оказались в тупике. Хоть занимайся контрабандой и ищи способы привезти какие-то незарегистрированные в России препараты из-за границы.
В первый раз нам помог Русфонд, мы съездили на обследование в Германию. Там нас как следует посмотрели, назначили лечение. Иришка начала принимать лекарство, на следующий день у нее не стало приступов. Мы просто парили от счастья. Пять дней еще нас наблюдали, скорректировали дозировку, все было хорошо. Но мы вернулись — и приступы начались опять. Две недели продержались, а потом опять все по новой. Какое-то свойство организма — сначала действует препарат, а потом не действует. Почему — никто не может понять.
Следующей нашей попыткой была установка стимулятора вагуса, с которой нам тоже помог Русфонд. Устанавливали мы его в Уфе. Под кожу вживляется специальный аппарат, небольшой, как таблетка, и есть магнит, который надо подносить к нему, если начинается приступ. Вроде как приступ должен проходить. Но, видимо, у нас такие они сильные, что не проходят. Правда, первые полгода, надо сказать, у Иры днем приступов не было. Мы думали: слава богу, хоть днем ей теперь полегче. А с января что-то у нас опять ухудшение. Было уже два дневных приступа, а ночью-то постоянно. Поедем вот скоро опять в Уфу, подрегулировать стимулятор. Может удастся что-то заново настроить.
Трудно все это. Даже меня, знаете, настроить непросто. Вот только муж мой умеет выводить меня из критических состояний. Сделает мне внушения — становится немного легче. Раньше-то было просто невыносимо. Мы инвалидность ребенку до шести лет не оформляли. Даже произнести слово «инвалид» или «эпилепсия» я не могла — слезы градом. Помогло то, что со временем все вокруг стало вращаться только вокруг эпилепсии. Познакомилась с мамочками, у которых такие же проблемы, походила на психологические тренинги. Я преодолела внутри себя какой-то барьер, прошла через страх. Говорю себе все время, что на любой яд есть противоядие, что выход всегда есть, даже когда ты в тупике.
Есть, конечно, вот этот вопрос: почему? Почему это случилось именно со мной и моим ребенком? И как на него ответить? Мы пересмотрели всю свою жизнь, начиная с сознательного возраста. Что не так? Где не так? Невозможно это понять. Да и как понять, кого понять? Все изменилось полностью. И ты прежний к тебе нынешнему, наверное, уже не имеешь отношения. Все лишнее и ненужное исчезло. Остались только любовь и печаль. Но это немало. Это и есть целая жизнь.
В России на карантине по коронавирусу и под наблюдением медиков находятся уже десятки людей, хотя вирус предварительно подтвержден у единиц. Во вторник, 3 марта, в Москве для них определили отдельное здание — больницу в Коммунарке. До этого многие находились в инфекционной больнице №1 и жаловались на условия пребывания в общих палатах — боялись заразиться если не коронавирусом, то чем-то еще. Какие права есть у россиян в случае карантина, могут ли их насильно запереть в больнице, приехать домой с полицией или запретить передать туда ноутбук и другие вещи — на эти вопросы «Ленте.ру» ответила управляющий партнер «Адвокатской группы Онегин» и специалист по праву в медицинской сфере Ольга Зиновьева.
«Лента.ру»: Допустим, человек приехал из Италии, решил провериться на коронавирус, а его — в инфекционку неизвестно на какой срок. Да еще в общую палату, как в московской инфекционной больнице №1. Человек пугается и хочет уйти. Это наказуемо? Например, когда диагноз еще не поставлен.
Ольга Зиновьева: Первые такие яркие госпитализации были в Санкт-Петербурге. Но это был еще период, когда не было проблем с Италией, и, самое главное, не было федерального распоряжения главного санитарного врача относительно карантинных мер. Были региональные распоряжения.
В Санкт-Петербурге Роспотребнадзор на тот момент такого распоряжения не давал. Поэтому «звонкие» побеги, в том числе Аллы Ильиной, которая сбежала из инфекционной больницы имени Боткина в Петербурге, за что главный врач поплатился креслом, это абсолютно незаконное удержание, потому что вне зависимости от целесообразности нахождения человека с подозрением на заболевание есть вопрос правовой.
Петроградский суд, который принимал решение о принудительном помещении ее в карантин по заявлению Роспотребнадзора, я думаю, действовал исходя из какого-то бытового страха, наверное. Потому что на тот момент коронавирус не был юридически отнесен к опасным инфекциям, карантинных мер по региону не предпринималось. То есть это были хаотичные решения Роспотребнадзора и инфекционной больницы, которая была вынуждена подчиняться.
В условиях юридического обоснования принудительное содержание человека в больнице при отсутствии у него признаков заболевания (это важно), при отсутствии подтвержденного диагноза совершенно незаконно. Я думаю, что пациентка Алла Ильина, которая самовольно покинула здание больницы и потом по решению суда была принудительно госпитализирована, и еще несколько человек, которые вслед за ней подверглись такому решению, имеют все шансы хотя бы просто поупражняться в защите своих прав в судебных органах в связи с принудительным лишением свободы. Я имею в виду нарушение конституционных и гражданских прав, и, прежде всего, — не с точки зрения заработка, а с точки зрения повода проучить систему.
Когда такое происходит, это незаконно. Понятно, что у меня есть собственное юридическое представление. Но когда я увидела комментарии своих коллег, в которых были абсолютно такие же рассуждения, я убедилась, что мы все смотрим на эту проблему одинаково. С юридической точки зрения это незаконно.
Врач никак не может пациенту препятствовать, если тот, например, захочет выйти. Он может разъяснить лицу, находящемуся в карантине, обязанность находиться в медучреждении, получить от него отказ и дальше, если пациент нарушил распоряжение главного санитарного врача и представляет угрозу для общества из-за распространения опасного заболевания (либо несет риск такой угрозы, то есть у него не диагностировано такое заболевание, но оно и не исключено), то врач, если речь идет о рядовом медработнике, должен информировать заведующего отделением. Тот должен информировать главного врача, а дальше уже должны предприниматься меры в рамках карантинных мероприятий. То есть если пациент действительно представляет собой угрозу — вплоть до принудительных мер по решению суда.
Никаких выездов к пациенту на дом в сопровождении полиции и Росгвардии, как я читала. Это что за ерунда такая? Я понимаю, когда Петроградский районный суд Санкт-Петербурга вынес решение на заседании о принудительной госпитализации гражданки Ильиной. При выходе из суда ее поджидала скорая. Приставы должны были обеспечить это решение, которое подлежало немедленному исполнению, несмотря на то что было разъяснено право на обжалование. До каких-то «пиханий» дело не дошло, и она подчинилась этому решению. Но это решение суда, на минуточку! То есть никакого внесудебного решения о принудительных манипуляциях с гражданином быть не может. Даже в условиях карантинных мер.
Однако ситуация, которую описали вы, немного иная. Сейчас решение о карантинных мерах принято. Здесь эта история как бы расходится на бытовой вектор и юридический. Сейчас я, как ни странно, скажу про бытовой. Если судить по тому, что пишут, — я думаю, что в нашу эпоху открытой информации скрыть многие вещи невозможно, — бытовые условия в больницах не соответствуют тем карантинным мерам, которые декларируются.
Так, про молодого человека, который прилетел из Милана и про которого говорят, что он первый подобный пациент в Москве, известно, что он немало «поконтактировал» до госпитализации с другими людьми. Здесь никто ничего не нарушил, в том числе и он сам. Но поскольку московская система здравоохранения не смогла обеспечить боксовое пребывание, условия этого карантина соблюдаются чисто бюрократически — то есть людей загоняют в места, где обеспечивается медицинский контроль за их состоянием, но совершенно точно не обеспечивается отсутствие передачи вируса от зараженного лица к незараженному. И я даже не исключаю, что через какое-то время может случиться вспышка внутри какого-нибудь учреждения, как на лайнере Diamond Princess в Японии. Внутри будет сама по себе клубиться эта инфекция, и тогда станет непонятно не только то, каким образом будут обеспечиваться условия этого карантина, но и сама цель этого карантина.
Что касается условий, о которых пишут люди, — как их кормят, как не дают общаться с внешним миром, — тут ничего не поделаешь. Мне кажется, это вообще не юридический вопрос. Это не курорт. А все, что касается жалоб людей на отказ передать им ноутбуки, книги, то карантинные меры не предусматривают запрета на это. Уверена, что все это можно обеспечить. Я понимаю, поскольку медработники сейчас испытывают повышенную нагрузку чисто в количественном плане, плюс административную, плюс еще какую-то тревогу и довольно сильное давление, наверное, последнее, о чем они думают, это бытовые удобства пациентов.
Однако странно говорить, что мы вам выдадим больничный и это закроет все ваши проблемы. Конечно, для кого-то закроет, но если бы я, например, оказалась в такой ситуации, это была бы профессиональная катастрофа.
Есть еще одна проблема, и я не очень поняла, как она разрешается. Из разных источников информация поступает совершенно разная. Касается она достоверности, релевантности и, самое главное, своевременности получения результатов. Здесь у меня нет ясности. Если она у кого-то есть — прекрасно, потому что Роспотребнадзор на двух ресурсах публикует разную информацию. Что касается Санкт-Петербурга, то здесь Роспотребнадзор декларирует, что на базе своей лаборатории в Санкт-Петербурге они создали свой собственный тест, и сейчас уже не надо анализы направлять в новосибирскую лабораторию «Вектор», куда все стекалось со всей России.
Интересно…
И это не новая информация, ей уже больше недели. В Петербурге отчитались, что там есть собственный тест и не надо анализы отправлять в Новосибирск, как это было раньше. Все это вроде как обеспечивает своевременность диагностики.
На самом деле, все, что мы сейчас наблюдаем, — декларируемые 14 суток карантина, которые непонятно от какого момента считают.
А какие права вообще есть у пациентов? Можно ли оспорить решение запереть вас на карантин, когда еще нет диагноза? Как вообще поступать людям, если заболел после поездки? К чему готовиться? Как юридически себя обезопасить?
Если у пациента есть признаки заболевания, в таком случае, наверное, есть смысл обратиться к медикам, потому что это заболевание признано ВОЗ опасным. В первую очередь, с целью позаботиться о себе и своих близких. И второе — с точки зрения общегуманитарной добросовестности.
А при наличии признаков именно коронавируса помещение в карантин не только целесообразно, но и законно при обязательном условии наличия распоряжения о карантине — и это условие сейчас соблюдается. Как я уже говорила, региональные управления Роспотребнадзора решали этот вопрос нехорошо. Они требовали соблюдения карантина и от граждан, и от органов управления здравоохранением, и от лечебных учреждений, не признавая при этом факта наличия угрозы распространения заболевания. Я думаю, что это наша общероссийская проблема, связанная с тем, что мы проблемы не признаем до последнего. Но, с другой стороны, ничего критичного у нас не творится, и, судя по врачебным публикациям, не так страшен черт, как декларирует Роспотребнадзор.
Это в том случае, если признаки заболевания у пациента есть. А если их нет, то сам факт того, что он вернулся из какого-то эпидемиологически неблагоприятного региона, не является основанием для помещения его вообще куда бы то ни было. Я очень рассчитываю, что волна общественного возмущения, которая пошла из Москвы после такой массовой «карантинизации», рано или поздно приведет к систематизации действий органов управления здравоохранением, Роспотребнадзора, лечебных учреждений. Само по себе помещение в карантин на определенный срок (несмотря на то, что распоряжением главного санитарного врача это может быть установлено), на мой взгляд, не является ни целесообразным, ни законным с точки зрения обеспечения баланса общественных и частных интересов, потому что в любом случае пребывание в карантине должно иметь подтвержденное тестами наличие этого вируса.
Если вирусологи, эпидемиологи, инфекционные врачи разработали алгоритм выявления этого вируса, когда мы берем тесты, мы уверены, что они релевантны и правильны, через какое-то время мы результаты должны подтвердить. Если этого не происходит, пациент — даже при наличии симптомов заболевания, которые могут быть похожи на симптомы не только исследуемого заболевания, — обязательно должен быть из этого карантина выпущен. И еще раз повторю, если признаков нет, то удерживать человека вообще нет оснований. Но, насколько я понимаю, сейчас нет проблемы, когда, например, сразу всех пассажиров снимают с рейса.
Здесь хочется уточнить: если кто-то попадает в карантин, то всех, с кем он контактировал, — под наблюдение. А в чем оно заключается? То есть, например, в нашей редакции под наблюдение пойдет весь опенспейс? Теоретически один подтвержденный случай может парализовать редакцию целого СМИ?
Такого быть не должно. Но, с другой стороны, давайте пойдем от обратного. Если посмотреть не с юридической, а с частной точки зрения, я внутренне не ощущаю угрозы. Несмотря на то что у нас уже полтора месяца развивается некая истерия, я лично себе и всему человечеству угрозы не ощущаю. Не потому что меня это не коснулось, а потому что, мне кажется, угроза этого вируса преувеличена. Потому что мы все видим статистику погибших, статистику выздоровевших. Наличие карантинных мер в Китае не привело к ограничению вспышки заболеваемости, которое, как я понимаю, этими карантинными мерами не обеспечивается.
Если медики в широком смысле — и управление здравоохранением, и административные ресурсы, и ВОЗ — признают опасность заражения, в таком случае частные интересы (что редакция встанет, как вы говорите, или что это скажется на деятельности какой-то компании, или конкретный человек не сможет осуществлять свои функции, о чем я уже говорила) являются факультативным побочным фактором, на который все, по большому счету, должны закрыть глаза. Потому что, «когда война, все меняется». Ни в коем случае не хочу это сравнивать, но тем не менее, если есть общественная угроза, частные интересы могут в какой-то мере испытывать ограничения.
Поэтому, если Роспотребнадзор, ученые-вирусологи, эпидемиологи приходят совокупно к выводу, что это заболевание несет угрозу, в таком случае граждане, общество должны будут принять на себя некие ограничительные барьеры, смириться с ними, следовать им и даже нести ответственность в том случае, если они нарушают эти требования и одновременно создают угрозу распространения этого заболевания или его распространяют.
Что касается тонкого момента с принудительным лишением свободы (а это фактически оно и есть), то здесь в обязательном порядке должен соблюдаться баланс между общественным и частным. Есть еще одна фигура умолчания. Если мы погрузимся не в широкие аспекты, а в очень узкие, там, где находятся люди, то увидим следующее. Если пациент не желает, чтобы у него брали тест, принудить его к этому невозможно. То есть законных механизмов не существует. Это не тюрьма. Человека можно попытаться привлечь к административной ответственности, хотя я не понимаю, какая статья КоАП здесь может реально работать. Какой-нибудь штрафик можно попытаться вменить. Но это все равно человека не заставит, во-первых. А во-вторых — это не обеспечит целей карантина.
Я не могу сказать, что законодательство здесь не сбалансировано — это несправедливо по отношению к законодателям, потому что ситуация нетипичная, а у нас нормативно регулируются какие-то более общие вещи. Поэтому, учитывая, что принудить пациента нельзя (если найдется такой гражданин, который не захочет сдавать биоматериал для тестирования), его нужно будет содержать отдельно в боксированном помещении до тех пор, пока у него либо не проявятся типичные признаки заболевания, либо уже будет понятно, что по истечении очень продолжительного времени никаких признаков у него нет и его необходимо отпускать.
Меня очень возмущает то, что людям не дают писать отказ от госпитализации. Я прекрасно понимаю, что его можно оспаривать. То есть лечебное учреждение обязано в судебном порядке (так же, как это было сделано с Аллой Ильиной) принудительно продлевать этот карантин. Но отказывать людям в реализации этого права — это категорически незаконно.
Я понимаю лечебные учреждения, которые являются заложниками ситуации. Я с сочувствием отношусь к людям, в том числе и к главврачам этих медучреждений. Они должны соблюдать права пациента, которые никуда не деваются. В законе нигде не сказано, что пациенты могут быть лишены своих прав в связи с введением каких-то карантинных мер и в иных форс-мажорных ситуациях.
Поэтому юридический статус лиц, оказавшихся в карантине, еще предстоит понять, потому что юридически ситуации будут развиваться совершенно по-разному. Кто-то готов принять на себя эти ограничения, исходя из боязни за себя или какой-то социальной ответственности. Кому-то, может, просто любопытно, потому что это своеобразный жизненный опыт. Я думаю, что таких будет большинство. А меньшинство — это будут бунтари. И я мысленно и профессионально на стороне этих бунтарей. Потому что, еще раз повторюсь, все ограничительные меры, связанные с карантином (как бы они ни были хороши юридически и, возможно, даже правильно составлены и алгоритмизированы; и даже если никто не ошибется в издании этих распоряжений, и субъекты исполнения будут определены правильно, и полиция с Росгвардией будут стоять на страже — потому что, не дай бог, ты сбежишь или не явишься на госпитализацию), все равно должны обеспечивать баланс между общественными и частными интересами. А у нас в правоприменении, к сожалению, это далеко не всегда обеспечивается.
Я думаю, что отдельные кейсы рано или поздно перекочуют в суды. Обострено до предела это будет, полагаю, через какое-то время, когда будет ясно, что этот карантин не имеет конечного срока. Мне совершенно не ясна позиция Роспотребнадзора, которую они транслируют. Я не понимаю, укладываются ли эти тесты, о которых они говорят, в срок карантина, на который они помещают людей? С какого момента считается этот срок карантина? В некоторых источниках они сообщают, что с момента проявления первых признаков, либо с момента обращения за медицинской помощью, либо с момента прибытия, либо с момента контакта с лицом, от которого может произойти заражение. Я теоретически допускаю, что в одном и том же случае могут применяться все четыре отправные точки.
А если что-то не так произойдет с тестами? К примеру, просто потеряют материал. Каким образом это будет отражаться на сроках карантина? Очень интересно, что в этой связи будет происходить через две недели, в конце марта. Начнут ли эти люди, кто там сейчас находится, дней через десять выходить? Будут ли их продолжать насильно удерживать после срока, декларируемого для окончания карантинных мер? Обострится ли ситуация внутри каждой инфекционной больницы? Каким образом будет решаться вопрос с теми пациентами, которые не захотят сдавать анализы? А с теми, кто захочет принудительно выйти, вплоть до физического сопротивления? Этого я тоже абсолютно не исключаю.
К тому же мне очень интересны (вы задали этот вопрос в начале) карантинные меры, когда людей просто загоняют на территорию инфекционной больницы, где ничего нет. Инфекционная больница должна быть готова к разворачиванию инфекционных боксов. Если вы полагаете, что имеете дело с вирусом, который угрожает большому количеству лиц, если вы имеете в виду необходимость их изоляции от других пациентов, есть какие-то возможности мобильных боксов, какие-то возможности отгораживать эти помещения? То, что они делают сейчас, не обеспечивая, фактически, цели карантина, допуская взаимное заражение, я думаю, создаст едва ли не большие проблемы, чем возможность пребывания этих людей у себя дома.
Кстати, почему не рассматривается такой вариант? Здесь медицинская помощь, которая требовала бы стационарного лечения, реально не требуется. Если это признаки ОРВИ — прекрасно, лечите ОРВИ. Кто из нас не болел ОРВИ? Нет таких людей. Если речь идет о симптоматическом лечении — а только это у нас может предложить медицина, в том числе и в отношении пациентов с коронавирусом, — это лечение, которое направлено на снятие симптомов заболевания, профилактику и лечение (если потребуется) угрожающего жизни осложнения. Если пациент очевидно не нуждается в стационарном лечении, для каких целей этот карантин внутри какой-то загородки?
Если человек адекватен — он сам попытается изолировать себя. Пусть даже условно это будет «домашний арест». Это не совсем хорошее слово, но все равно это ограничение свободы, что ни говори. Поэтому выдавайте ему больничный, пусть дома сидит. Да, это дополнительная нагрузка на амбулаторное звено. Ну и что, раз уж у нас карантинные меры и форс-мажорная ситуация? Пожалуйста, усиливайте амбулаторное звено. Пусть сотрудники Роспотребнадзора ездят по домам и выполняют свою прямую работу, а не сидят в своих кабинетах. Пусть амбулаторно-поликлиническое звено становится на круглосуточное дежурство. В этом нет ничего хорошего, но раз уж форс-мажор — делайте, пожалуйста. Мне кажется, что в этом гораздо больше смысла, нежели в том, что происходит.
А если взглянуть с другой стороны? Допустим, врач столкнулся с тем, что пациент уперся и отказывается ложиться на карантин. Как он защищен от судебных исков? Вы уже упоминали, что в Петербурге уволили главврача больницы. А он-то здесь при чем? И вообще, предусмотрено ли какое-то наказание?
Я сначала отвечу про главврача. Уже создана петиция, чтобы вернуть его, потому что он действительно инфекционист высокого уровня, который возглавлял больницу с 1994 года. И комитет по здравоохранению, заключающий с главврачом стационара прямой контракт, декларирует, что это никак не было связано с побегом пациентов. Но, фактически, никто не сомневается, — как и я не сомневаюсь, и он сам не сомневается, — что это, безусловно, явилось не только поводом, но и прямой причиной его увольнения. Это позор здравоохранения, который называется «Вы не смогли исполнить, у вас пациенты сбегают из-под замка». И он, будучи уже освобожденным от должности, прекрасно сказал в интервью, что законодательством не предусмотрено содержание на карантине в больнице здоровых людей целыми семьями, что сейчас фактически делается в Боткинской больнице. По крайней мере, так было на момент его увольнения.
Врач совершенно точно не может ничего принудительно делать. Невозможно связать даже маленького ребенка и выполнять в отношении него какие-то инвазивные или даже неинвазивные вмешательства.
А по поводу защиты от исков — врач вообще защищен от исков в принципе, потому что любые взаимоотношения юридического свойства складываются между пациентом и лечебным учреждением. А вот если врач лично начнет хватать пациента за руки и требовать от него пребывания в палате, тут он, скорее всего, получит личные проблемы. Потому что, в первую очень, врач выполняет свою функцию, а уже потом выступает как физическое лицо, если можно так выразиться.
Двадцать лет назад цветущие в советские годы московские предприятия стали дышать на ладан. Проходя по огромным территориям заводов и простаивающим цехам, заваленным хламом складам, чиновники и коммерсанты не знали, что делать. Столичный инженер Юрий Зобов стал одним из тех, кто сумел разобраться и спасти свой родной «Московский инструментальный завод» на посту коммерческого директора. В беседе с корреспондентом «Ленты.ру» он рассказал, как сумел сделать предприятие прибыльным, о мечте вновь сделать отечественную промышленность великой и о том, как это может быть связано с его победой в конкурсе «Лидеры России».
Как вам удалось преодолеть тоску и безысходность, в которую погрузились тогда многие прежде прославленные столичные заводы? Ведь был же соблазн смириться с мнением, что никакие предприятия столице, переключившейся на торговлю, теперь попросту не нужны?
Нам повезло с собственниками. Им хотелось любой ценой сохранить производство. Это главное. То есть когда с начала 2000-х производство стало убыточным, оно стало дотироваться акционерами.
Так было и с некоторыми другими предприятиям. Разве это не тупиковый путь?
Да, но дело было не в том, что наша продукция вдруг стала никому не нужна. Мы располагались в центре столицы, нам нужно было платить рабочим и инженерам конкурентноспособную зарплату, чтобы те не ушли в сферу торговли и обслуживания. В итоге зарплатный фонд перекрыл стоимость того, что производилось.
Как вы выбрались из этой петли?
К 2017 году мы смогли несколько перестроить структуру затрат и резко поднять объем производства, в разы увеличив портфель заказов. Это привело к положительной рентабельности и стало доказательством для нас, а также — для собственников, что предприятие наше может быть прибыльным.
Коллеги утверждают, что это и ваша личная заслуга.
Не считаю себя каким-то гением. Здесь речь идет о командной работе, которая основана на общей заинтересованности в том, чтобы предприятие не только сохранилось, но и развивалось. Успех был обеспечен тем, что нашлось достаточное количество сотрудников, согласившихся на больший объем работы, и управленцев среднего звена, готовых взять на себя ответственность за новые участки деятельности, — дополнительно к уже существующим.
Как и когда вы сами попали на завод?
В 2000 году я оканчивал Московский автомеханический институт и пришел на предприятие по объявлению в журнале о том, что требуется инженер-конструктор. Меня сразу определили в пятый цех, где работали выходцы из моего вуза. Этот цех пользовался большим авторитетом на заводе — «что ни человек, то личность».
Так и проработали на одном предприятии до сегодняшнего дня?
Потом коллектив разделился. Я ушел вместе с его частью и шесть лет был начальником бюро подготовки производств в фирме, конкурировавшей с заводом. Поработал и в представительстве немецкой инструментальной компании.
И как возникло желание вернуться?
Встретился с генеральным директором завода, который еще меня на работу принимал. Он сказал: «Хватит бегать и продавать импортное». Предложил стать начальником того самого пятого цеха. Это был 2009 год. Я согласился — и вот уже десять лет тружусь здесь.
Теперь вы уже коммерческий директор. А вообще ваша история, скорее, исключение из правил: молодые инженеры уходят с именитых заводов, получив минимальный необходимый опыт, чтобы больше зарабатывать. Это известная проблема, а есть ли у нее решение?
Да, инженер после выпуска из вуза какое-то время учится. Пару лет на предприятии он получает те знания и навыки, которые не мог приобрести, будучи студентом. Потом наступает момент, когда от него идет первая отдача, а дальше человек либо снижает к себе требования, либо ищет другую работу. Этот момент нужно не упустить и замотивировать новым уровнем ответственности, — руководящей деятельностью, к примеру.
Участие в конкурсе «Лидеры России» для вас тоже попытка выйти на новый уровень?
Да, в плане личностного роста. Поучаствовать предложила супруга. В первом сезоне дошел до полуфинала. Затем было участие аналогичном конкурсе на Кубани. И вот теперь — второй сезон.
Когда было труднее всего? Что у не удалось в первый раз?
В первый раз было не совсем понятно, что и как нужно делать. Сложнее всего было на стадии записи видеорезюме. На этом этапе, кстати, более половины участников отсеялись. Здесь нужно было о главном профессиональном достижении рассказать и объяснить — зачем идешь на конкурс. На эти вопросы не так уж просто самому себе ответить честно.
Теперь вы уже пришли за победой?
Да, есть настрой на победу. Но вообще, чем дольше находишься в этой соревновательной среде, тем интереснее становится. Я прочувствовал на себе, каковы были результаты отбора конкурсантов с наиболее широким кругозором. Уже в полуфинале мы с ребятам порой до половины четвертого утра засиживались, беседуя друг с другом.
Значит, родственные души?
Да! Удивительно интересные люди, которые, с одной стороны, накопили определенный жизненный и профессиональный опыт, а с другой — открыты к новому и настроены на постоянное саморазвитие. Отсюда и желание вместе что-то делать, заниматься интересными проектами.
С кем из наставников вы бы хотели поработать в случае победы на конкурсе?
Пока, может быть, рано называть фамилию. Этот человек непосредственно связан с той отраслью, в которой я работаю. Хочется и с ним поработать, и попробовать изменить ситуацию, в которой находятся наши предприятия.
Какую?
Сегодня мы пытаемся бороться с международными компаниями поодиночке, и на длинной дистанции, думаю, борьба будет проиграна. Если по станкостроению есть целенаправленные программы по консолидации всего этого производственного сектора, то в инструменте такого движения нет.
В итоге даже в оборонной промышленности до 80 процентов инструмента используется импортного, что довольно опасно.
То есть вы выступаете за создание какой-то единой корпорации по производству инструмента?
Я считаю, что это было бы правильно. Нужно выращивать национального чемпиона, который смог бы с иностранцами конкурировать хотя бы на внутреннем рынке.
Вашем заводу, наверное, еще и Китай проблемы доставляет?
Эта проблема возникает перед нами только сейчас. У Китая снижаются темпы роста производства — и китайские производители вынуждены идти во все более мелкие и узкоспециализированные сегменты рынка.
Раньше мы не чувствовали этой конкуренции, так как производим специализированный инструмент, к примеру, какие-то вещи, сделанные специально под технологию определенных металлургических и трубных заводов.
Мы спаслись производством штучного товара. Стараемся, чтобы наша продукция обладала какими-то уникальными качествами. Все это подразумевает мелкие серии и очень внимательное отношение к потребностям заказчиков.
Ценовую конкуренцию с Китаем по стандартной продукции, конечно, мы выдержать не сможем.
В рамках конкурса «Лидеры России» вы взяли на себя проект, связанный с помощью детдомовцам из Москвы и Подмосковья. Какие проблемы есть у этих ребят, учитывая, что они живут в наиболее благополучных регионах, и вряд-ли останутся в будущем без работы и крова над головой?
По мнению психологов, у них не хватает мотивации к достижению результата в долгосрочной перспективе, не хватает опыта конкурентной борьбы в условиях, когда конечный результат не виден, скрыт за горизонтом.
Другая проблема, которая есть и у ребят, растущих в семьях, — нехватка навыков общения, самопрезентации, построения коммуникации в группе.
Но ведь они активнее взрослых общаются в соцсетях.
Получение полноценного образования и построение профессиональной карьеры без личного живого общения пока невозможно. Повседневная жизнь тоже во многом связана с необходимостью выходить из дома на улицу и вступать в контакт с разными людьми. Да и про отношения между девушками и юношами забывать не будем.
Учить детей общаться и двигаться к сложным целям — это звучит абстрактно. А что-то более приземленное?
Сейчас мы находимся только на подготовительном этапе. Проводим первые встречи с ребятами из школы-интерната в Сергиево-Посадском районе Московской области. Собираем информацию о том, с чем они хотят связать свое будущее после выпуска. Рассказываем, как меняется рынок труда: какие специальности сегодня и завтра будут востребованы, а какие — нет. Объясняем, к примеру, что потребность в бухгалтерах и водителях уже в обозримом будущем может отпасть почти полностью.
Организовали экскурсию в головной офис одной крупной сотовой компании в Москве, где в том числе с ними пообщались сотрудники HR, рассказали о требованиях к своим сотрудникам.
Теперь планируем деловую игру и мастер-класс по самопрезентации, а еще футбольный матч проведем.
В глобальном плане необходимо ориентировать ребят на постоянное саморазвитие, а не на прирастание к какой-то одной специальности. Все мы с вами еще не раз сменим профессию.
Конкурс «Лидеры России» — это главный проект платформы «Россия — страна возможностей». Целью его создания называют развитие социальных лифтов для активных граждан. Впервые состязание проводилось в прошлом году. В марте нынешнего года определился 31 финалист второго сезона, заявку на участие в котором подавали более 227 тысяч человек. В этом году обязательным условием для допуска к финалу стало выполнение социально ориентированного проекта. Поддержку «Лидерам России» оказывает президент Владимир Путин. «Это процесс взросления государственного аппарата, работы с ним, — отметил глава государства на большой пресс-конференции в декабре 2018 года. — Мы сейчас стараемся это делать, видите, проводим различные конкурсы среди молодых, у нас проводится кадровый конкурс «Лидеры России»… Из этой когорты уже, по-моему, человек двенадцать или пятнадцать стали губернаторами, два министра федеральных, пять или шесть заместителей министров».
«Лента.ру» представляет второй репортаж нашего специального корреспондента из села Дерсу. Там в уссурийской тайге уже более пяти лет живут староверы из Боливии, приехавшие в Россию по программе переселения соотечественников. Вместе с переменами к лучшему община переживает и нелегкие времена. Отравленный скот, поджоги домов, недоверчивое, а часто и просто враждебное отношение местных жителей — вот новые условия жизни переселенцев.
Нежданные богатства
«С Енисея письмо пришло, — говорит Ульян Мурачев, староста староверов села Дерсу, что в Красноармейском районе Приморья. Ульян недавно выдал дочь замуж — на другой край географии. — Живут, нравится».
Почта, понятно, только бумажная. Интернета и телевизоров в Дерсу не держат. «Чтобы беса в избе не было, — объясняет Иван Мурачев, брат Ульяна. — Все, что надо, знаем и так».
В списке того, «что надо», — знание о том, что в марте Владимир Путин принял митрополита Московского и всея Руси Корнилия, главу старообрядческой церкви. И случился подобный прием в формате «глава страны — предстоятель староверов» впервые за последние 350 лет. Знают в Дерсу и о том, что в мае президент России приехал лично поздравить Корнилия с днем рождения в Рогожскую слободу, центр старообрядцев в Москве. Такого рода визит тоже первый за три с половиной века раскола.
Ну, а о том, что между этими событиями вдруг заработала программа помощи переселенцам из Латинской Америки, здесь уже полтора месяца не дают забыть активизировавшиеся чиновники. Специальная служба адаптации, дополнительная господдержка, пособия для многодетных семей (а немногодетных здесь нет, из 72 жителей Дерсу детей уже три десятка), льготные кредиты на землю — далеко не полный список грядущих благ, обещанных федеральным министерством по развитию Дальнего Востока.
«Хлеб отведайте, — указывает на стол одна из женщин семьи Мурачевых. — Печем сами. Соль, сахар куплены. Остальное все свое. Масло, молоко, мясо — тут все сами, ни в чем не нуждаемся. Муку, правда, не мелем, тоже покупаем: мельницы-то нет».
В доме Ульяна Мурачева, старосты общины староверов села Дерсу, — пир. Дело даже не в 19-м внуке, который родился накануне. В Дерсу ждали вертолет с вице-премьером — полпредом по Дальневосточному федеральному округу Юрием Трутневым. Но погода выдалась для авиации неподходящей: проливной дождь — и накануне, и сейчас. Впрочем, по земле к староверам в этот день добрались краевые чиновники — из департаментов по сельскому хозяйству и по грантам.
«А у вас принято, чтобы женщины сидели за столом с мужчинами? — задает вопрос одна из приезжих». «Можно. Просто они дома были и уже поели, а мы только с работы пришли», — объясняет Ульян. «На самом деле верховенство мужчины во всех важных вопросах у староверов проявляется почти во всех важных вопросах», — вступает Федор Крониковский, много лет ходатайствовавший за переселенцев в любой инстанции, ныне — официальный защитник прав староверов-переселенцев: должность введена в середине июня.
«Не все, — серьезно говорит Иван Мурачев, брат Ульяна. — Имя ребенку только женщина выбирает. Она вынашивала, она рожала, ей и выбирать». Каков выбор? «Сколько святых в восьми днях от рождения младенца, по стольким и выбирает, — объясняет староста Мурачев. — По старому стилю, конечно. И в паспортах дни рождения по старому стилю ставим — и праздники все на 13 дней раньше.
Губернатор Приморского края Владимир Миклушевский уже успел побывать в Дерсу за неделю до того. Привез в подарок коня и спутниковый телефон: сотовые в этих местах бесполезны, ближайшая связь — из Рощино. «Конь годный, телефон барахлит», — вполголоса оценивает качество подарков один из жителей села.
Как уйти от клина
Здесь, безусловно, рады и помощи, и вниманию. Не рады только одному: что все это может ухудшить отношения с соседями. Например, в том же селе Рощино, где живут удэгейцы, у которых тоже есть как своя программа помощи коренным малым народам Севера, так и вопросы к ее работе.
«Они, староверы, совсем отдельно от нас живут, как раньше кержаки жили, — отмечает Валентина Габова, глава семейной общины удэге Красноармейского района «Буа хони», а по-русски «Дикая тайга». — Работать, как люди говорят, не хотят. Сколько лет назад они приехали из Уругвая да Боливии — а просят как в первый день. Амбиции какие!»
В беседе выясняется, что «работать не хотят» подразумевает отказ от выхода на службу. К примеру, в леспромхоз — основной кормилец и разоритель здешних мест: с леса и его переработки здесь живут, но чем больше его вырубают, тем меньше защиты от наводнения либо тайфуна. Прошлогодний «Лайонрок» прошелся по Красноармейскому району, снес мосты и прочую инфраструктуру.
«А мы, — говорит Валентина Владимировна, — ограничены во всем. Нашей общине, например, не дали в этом году квоты на рыбу — сказали, что мы должны через суд свой статус доказывать и вовремя на квоты подавать, а сейчас бесплатных квот для нашей общины не осталось. А я много не прошу, тонны три горбуши, чтобы нам зимой прожить».
К счастью, «Дикой тайге» удалось договориться с соседней общиной удэгейцев — «Тигр», что в Пожарском районе. Те поделились своей квотой на нынешний год. Как быть со следующим — большой вопрос.
«Ничего, стало быть, не работало годами», — оценивает результаты программы помощи переселенцам местный фермер Юрий Садовов, который держит пару сотен коров в отдаленной от Дерсу деревне Таборовка. Юрий один из тех, кого Мурачевы и другие называют своим другом: помощь в обустройстве, подаче документов, хождении по кабинетам — «во всем этом Юра с нами был и есть».
«А пинок сверху пришел — так быстро власти местные к староверам побежали, — говорит Садовов. — Все им делают. А местный народ видит и негодует: это что же, староверам помогают, а нам нет? До Путина добрались, Путин им дал — а мы, значит, тут никто? Атмосферу безобразия создали».
«И охотиться нам не дают, изюбря в леспромхозе добывать, — жалуется Валентина Габова. — «Лайонрок» прошел, урожая не стало, а мяса изюбряки нет. Лес на растопку заготавливать толком не дают. Жить-то как?»
«Обострение идет, — подтверждает Ульян Мурачев. — Нам, например, и вправду решили вопрос с заготовкой дров, дали разрешение на нужные объемы. А соседям — нет. Не то что мы хотим отдать то, что годами просили, — мы рады, спасибо, что нас услышали, но пусть всем такое же будет. На одной земле живем, в одной природе».
«Нет бы потихоньку все эти годы помогать — и староверам, и коренным народам, и всем, — продолжает фермер Садовов. — У нас тут вообще-то места к Крайнему Северу приравнены, уровень жизни соответственный. А так клин нам подсовывают».
Мурачевы согласно кивают.
«А вот что жечь и травить нас стали — так это переживем, — говорит староста Ульян. — Хоть это и плохо».
Сельский детектив
Отравленный скот: конь, трехлетний бык, дойная корова. Два сожженных дома — на каждой из двух улиц села Дерсу: на Мира и Луговой. Все это случилось около месяца назад — вскоре после того, как пришли новости о том, что программа помощи староверам-переселенцам в Приморском крае наконец-то начинает полноценную работу.
Дом Ивана Бортникова на улице Мира загорелся 14 мая. Дом Ефимея Мурачева на Луговой — 23-го числа того же месяца. По счастью, никто не пострадал: один хозяин, местный старовер из Тернейского района Приморья, еще не в Дерсу, а другой — уже не в Дерсу, переехал по соседству.
В результате — два дела по статье «Поджог». Расследование ведут полицейские, межмуниципальный следственный отдел в Дальнереченске. О том, что дело стоит на контроле у краевой прокуратуры, сообщила «Ленте.ру» Виолетта Дорожкина, старший помощник прокурора Приморского края. О подозреваемых официально не сообщается, а у самих староверов версий целых три.
Версия первая, антинаркотическая. До приезда Мурачевых на отшибе у «Лаулей» выращивали коноплю. Разумеется, староверы соседства с «бесовским зельем» не потерпели и порядок навели: «Побуцкались немного с этими наркобаронами», — уточняет Федор Крониковский. Дело давнее, но возможного желания отомстить никто не отменял.
Вторая версия — турбазы в окрестностях Дерсу и национального парка «Удэгейская легенда». «На нас бизнес захотели сделать, — уверен Иван Мурачев. — Места красивые, а тут еще мы. Бизнесмены думали, что вот будут туристы здесь по окрестностям бродить, сюда заходить, смотреть, как мы тут живем-чередим, с нами фотографироваться — как со зверем каким экзотическим».
«Но вышел, как принято говорить, облом», — подхватывает Крониковский. За пять лет у староверов Дерсу появилось восемь десятков коров — с нуля. Полноценная ферма со всеми вытекающими, не совместимыми с туризмом. «Вонизм от одних, понты от других — как-то все это плохо стыкуется», — констатирует Федор Владимирович. — Отсюда конфликт интересов».
Ну и третья версия — кто-нибудь из соседей, позавидовавших вдруг обещанным для староверов благам. Но в это в Дерсу верить отказываются абсолютно. «Тогда лучше вообще не жить», — всерьез говорит Иван Мурачев.
«Значит, будет лучше»
«Зимой тут снег такой же, — говорит Иван Мурачев, глядя на крупный ливень. — Тяжелый и падает отвесно. Дети набегаются, прибегают в избу, жалуются на холод, зубом об зуб стучат. Говорим им: раз так, давайте обратно в Боливию. Не-е-е, отвечают, не хотим. Сейчас погреемся и опять побежим на снегу кататься».
Единственное, по чему скучают и взрослые, и дети староверов из латиноамериканской жизни — это «фрукт манга». «Манга там сладкая, — зажмуривается Иван. — Кусаешь, сок брызжет. Здесь не такая, ее зеленой везут, доспевает — не то совсем. И дорого очень. Но скоро забудем, как наши отцы — китайские фрукты».
«Мы еще не знаем, будет ли хуже или будет лучше, — говорит Ульян Мурачев. — Знаем, что хуже быть не может — дальше края земли не пошлют. Значит, будет лучше. Как наладимся, остальных пригласим».
«Людей же надо себе представлять, — говорит «староверский омбудсмен» Федор Крониковский, глядя на Мурачевых. — У староверов — иммунитет от бомжевания. Иммунитет от потери смысла жизни. От того, чтобы спиться, когда смысл, кажется, пропадает. Эти люди всегда при вере, при работе на земле. Если плохо — считают, что за грехи Бог наказывает, а в уныние не впадают, потому что уныние — один из тягчайших грехов. Это ли не идеальные граждане?»
Граждане, похоже, привыкли ко всему. Даже к тому, что, в отличие от Боливии, урожай в России только один раз в году — и взять под него кредит как не было реально, так нереально и сейчас. Зато вода колодезная ближе, чем в Боливии, — четыре метра здесь против пятидесяти там. И помощь все-таки начинает приходить. И свой защитник прав теперь есть.
И школу обещают обустроить для детей Дерсу — их тут, напомним, почти половина из семи десятков жителей: привезут два контейнера, чтобы учительница, приезжающая из соседней деревни Дальний Кут два раза в неделю, смогла работать не в избе Ульяна Мурачева, а с удобствами. И даже несмотря на потравы и поджоги, люди, по словам староверов, вокруг по большей части хорошие — «и лучше быть в Лаулях среди них, чем в той Америке рядом с неграми».
Только бы, говорит Ульян Мурачев, зимовать, наконец, научиться: «Всего пятая зима здесь была, мы еще досконально не умеем. Может, толком только наши дети уметь станут. Значит, поучимся у них».