Петербургские социологи проводят масштабное исследование подростковой агрессии. На первом этапе работали в техникумах, а сейчас изучают школьную среду. О том, как в детских сообществах формируется культура насилия, превращается ли жестокость в норму для современных детей и надо ли бороться с этим, «Ленте.ру» рассказал один из исследователей, заведующий научной лабораторией «Социология образования и науки» Санкт-Петербургского филиала научно-исследовательского университета «Высшая школа экономики» Даниил Александров.

Почему начали с техникумов? Там действительно все очень плохо?

Даниил Александров: Это был первый этап работы — сейчас мы вышли на массовые исследования, где сотни школ и тысячи учащихся. А сначала у нас была задача — на малом числе учебных заведений посмотреть, как межличностные отношения влияют на поведение подростков. Для этой цели техникумы подходили как нельзя лучше. В обычной школе компании подростков складываются годами, и к старшим классам картина «дружб» там уже сформирована. А в техникумах возникает новый период формирования отношений и влияний.

В техникумы по-прежнему идут те, кому больше некуда пойти?

Ребята, которых мы изучали, ценят свои профессии и рассчитывают на хорошие заработки. Речь идет о таких специальностях, как парикмахер, визажист, бухгалтер, автослесарь, токарь... Сюда поступают сознательно, по своему желанию. Встречаются, конечно, техникумы, куда попадают только потому, что больше никуда не берут. Это действительно очаги агрессивного поведения с примесью криминала. Но таких мало.

Факт, что в техникумах больше курят, употребляют алкоголь. Но мы выяснили, что вредные привычки не увеличивают количество друзей. А распространенность курения и алкоголя в техникумах связана с тем, что идут туда подростки, выбравшие рабочую профессию с установкой поскорее начать взрослую жизнь. И во всем остальном они тоже хотят побыстрее повзрослеть.

В том числе с помощью насилия и агрессии?

Да, конечно. Для многих это способ самоутверждения в их социальной среде. Но тут я должен подчеркнуть, что подростковая агрессия есть практически в каждом учебном заведении. Нет ни одной школы, где дети никогда не ставили бы подножки друг другу или не лупили кого-то портфелем. Причем в младших 5-7 классах агрессия сильнее, чем в 9-11, потому что подростки постепенно учатся контролировать свои эмоции. У нас была задача выяснить, какие бывают уровни агрессии и какие уровни относительно безопасны. Ведь чем выше уровень агрессии в школе или техникуме, тем менее комфортно всем учащимся.

Как вы замеряете эти уровни?

Мы спрашиваем, насколько часто сам ученик попадал в ситуацию агрессии, а также отдельно просим описать обстановку в классе. В техникумах мы проводили очень детальное исследование с помощью сетевого анализа. Например, спрашиваем, кто с кем дружит, кто кому помогает с уроками, и тут же интересуемся, кто кого бьет. А потом на основе полученных ответов строим социальные сети, на которых можно выявить агрессоров, драчунов, чистых жертв, не отвечающих на нападения.

У вас в исследовании фигурирует термин «культура насилия». Что это такое?

В группах подростков, часто в одном классе, иногда на уровне всей школы складываются общие привычки и нормы поведения. Например, есть классы, где агрессивны всего один-два ученика. А есть, где большинство одноклассников ведут себя резко по отношению к другим. И там многие дети одновременно и жертвы, и агрессоры. То есть это обычные драчуны. Просто кто-то чаще бьет, а кого-то чаще бьют. Мы получили интересный результат. В классах с высоким уровнем взаимной агрессии даже те, кого чаще бьют, не чувствуют себя униженными на общем агрессивном фоне. А в коллективах, где массового насилия нет, но при этом есть один агрессор, его жертвы в общем «мирном» климате переживают любое насилие очень тяжело.

Получается, агрессивные классы лучше тех, где травля «адресная»?

В «драчливом» классе, вероятно, срабатывает защитный механизм нормализации. Можно предположить, что психологические последствия для ребенка в такой ситуации мягче, чем когда он чувствует себя уникальной жертвой, когда кроме него никого не трогают. Это важно. Но как ученый я не стал бы говорить о последствиях, не изучив вопроса в развитии, — нужно посмотреть, что будет с этими детьми через 10-20 лет.

Долго ли формируется культура насилия в отдельно взятом коллективе?

Как показывают наши исследования, бывает молниеносно. И это зависит не столько от учебного заведения, сколько от состава класса.

Разве учителя здесь никакой роли не играют?

Незначительную. Это подростковая среда. Если в одном классе много детей с высокой агрессивностью, с ними трудно справиться. Это можно только приглушать, нужна специальная работа психологов, и к этому следует готовить школьных психологов и социальных педагогов. К сожалению, у нас мало занимаются подростковой агрессией — и изучают мало, и практически не разрабатывают программы вмешательства.

А кого чаще всего выбирают жертвой?

Общей закономерности нет. Мы, когда начинали исследование, были готовы к тому, что отличники в ряде школ могут оказаться жертвами и учебные заведения разделятся на хорошие и плохие по отношению к учебе. В одних среди детей считается правильным получать хорошие оценки, а в других третируют тех, кто старается хорошо учиться. К счастью, эта гипотеза не подтвердилась. Мы изучили порядка 120 школ в Петербурге. И не нашли ни одной, где во всех классах плохо бы относились к отличникам. Даже таких школ, в которых просто встречаются такие классы, всего восемь процентов. Очень мало, но есть. И там действительно, чем лучше ты учишься, тем хуже к тебе относятся одноклассники.

Самые агрессивные школы — они какие? Есть ли там опасность для жизни детей?

В самых агрессивных школах есть опасность для здоровья, и психологического, и физического. Но сейчас скажу для многих неожиданную вещь: пребывание в любой школе менее опасно, чем свободное времяпрепровождение на улицах, особенно для агрессивных подростков. В школе все же поддерживается какой-то порядок. Мы знаем, что детский травматизм и детская смертность на каникулах выше, чем во время учебных семестров.

Как правило, средний агрессивный фон не представляет опасности для жизни. Но может сказываться на успеваемости и отношении к школе. Чем больше дети дерутся, тем меньше эмоциональная привязанность к школе. Причем и у агрессоров, и у жертв. И это отражается на оценках. Доказано, что если в школе и техникуме доброжелательная атмосфера и ученикам нравится быть в школе, это распространяется и на отношение к учебным предметам, даже если некоторые из них воспринимаются как скучные.

Современные дети более агрессивны, чем раньше?

Думаю, что нет. Просто сейчас мы больше говорим об этом. В 1970-х годах, когда я еще студентом преподавал во внешкольных кружках, мы все время сталкивались с высоким уровнем агрессии в школах и во дворах. В 90-е годы прошлого века уровень агрессии старшеклассников был очень высокий. Я помню, что тогда в Москве, Питере были раскурочены телефоны-автоматы, автобусные остановки. Просто высокий уровень агрессии был повсюду, а потом все стало налаживаться. Есть такая теория разбитых окон. Если человек постоянно видит разбитые окна, это побуждает его разбить еще одно. Но когда кто-то регулярно вставляет вместо разбитых окон целые — их перестают бить. И мы наблюдали, как это работает. В Петербурге снова появились телефоны-автоматы, автобусные остановки, причем стеклянные. Я еще тогда думал: «Какая нелепость. Их же разобьют». Нет, не тронули. Сработала теория разбитых окон и социальные намеки — эти прозрачные будки как бы говорили всем вокруг: «Начинается новая жизнь». То есть человек немного внушаем, и это дает надежду.

Агрессивность школ как-то связана с районом, где они расположены?

Нет, в мегаполисах почти нет настоящих изолированных анклавов бедности. В Петербурге я знаю только один район, в котором неблагополучная социальная обстановка, и в нем одна школа. Ее директор мне говорила: «В нашем микрорайоне развлечений немного: убьют кого-нибудь или кто-то от отравления умрет». Все остальные питерские школы — примерно в одинаковых территориальных условиях. Уровень сегрегации в Петербурге не такой высокий, как нам кажется. В самых богатых районах обязательно где-то рядом живут бедные семьи. Если во многих странах расстояние между социальными классами — это расстояние между районами, то у нас это пара зданий или два двора в старой застройке.

Минобрнауки сейчас делает ставку на возвращение воспитания в школы. Снизит это детскую агрессивность?

Школа по умолчанию несет воспитательную функцию. Она для этого и создавалась, отрицать функцию воспитания в школе просто бессмысленно и вредно. Но у современных ученых большие сомнения в том, что программы позитивного развития настолько эффективны, как думали раньше. Казалось, если учить детей всему хорошему, то и вырастут они хорошими. Но это не так. Если кто-то хорошо учится, много читает, совсем необязательно, что это убережет его от наркотиков. Гораздо продуктивнее тренировать и корректировать отдельные аспекты поведения, а не поведение в целом. Например, проводить какие-то тренинги, где ребенка научат в определенных случаях говорить «нет». Известно, что первый опыт употребления алкоголя или курения чаще всего подростки приобретают в компании старших товарищей. Им наливают, а отказать трудно. Вдруг трусом посчитают? Нужно учить детей справляться с такими ситуациями. К сожалению, вполне вероятно, что общие программы «позитивного воспитания» в школе тут не помогут, а только отвлекут от насущных проблем и реальных способов их решения.

Почти 800 лет назад в ужасе от надвигающейся беды — татаро-монгольского нашествия — семья князя Московского Владимира Юрьевича спасала семейные драгоценности, закопав их недалеко от нынешних Спасских ворот в надежде вернуться. Но вернуться было уже некому. Почти 100 лет назад в ужасе от грядущей беды — уничтожения Вознесенского и Чудова монастырей — музейные работники спасали мощи святых. И нашлись те, кто за ними вернулся. История, казалось бы, навеки похороненная под землей, оживает в Кремле. И даже позволяет заглянуть в себя через «окна». «Лента.ру» продолжает серию материалов о раскопках в самом сердце Москвы. На этот раз речь пойдет об уникальном археологическом проекте и новом экскурсионном маршруте.

Снести нельзя построить

Осенью 2015-го в Кремле началась большая ломка — разбирали массивный 14-й корпус. Здание постигла участь снесенных ради него Чудова и Вознесенских монастырей, а также Малого Николаевского дворца. Корпус возвели в 1934 году на месте разрушенных в 1929-м древних обителей. Тогда, в начале XX века, территория Кремля выглядела совсем по-другому.

Пока на месте снесенного корпуса разбили сквер. Вскоре под ним создадут музей археологии. Рядом, на Ивановской площади, уже открыли «археологические окна», через которые можно взглянуть на остатки Чудова монастыря и Малого Николаевского дворца. Все, что сейчас происходит в Кремле, можно назвать экспериментом, ведь изначально таких планов и не было.

Демонтаж 14-го корпуса открыл уникальную и неожиданную перспективу для исследований, которые проводятся Институтом археологии РАН. Ученые заложили несколько шурфов и раскопов для того, чтобы найти фундаменты монастырей. И обнаружили так много всего, что закапывать обратно находки было бы неразумно. После того как в мае 2016 года Владимир Путин осмотрел сквер и пообщался с археологами, было решено создавать музейный комплекс и дополнительный туристический маршрут — с отдельным входным билетом.

Заглянуть в окна

Сегодня на Ивановской площади Кремля золотые купола можно рассматривать под ногами — они отражаются в стеклах, которыми накрыты два археологических раскопа. Стекло толстое, но никто не решается наступить на него. «Смелее, оно не разобьется», — подбадривают экскурсоводы. И действительно, наступаешь, а под ногами открывается белокаменная кладка. Но спуститься вниз и потрогать руками уже невозможно. Прикоснуться к таким же древним камням можно будет чуть позже, в подклете Благовещенского собора Кремля.

Как подробно рассказывала «Лента.ру», в шурфе на месте Малого Николаевского дворца раскрыто одно из подвальных помещений и фрагмент цоколя. Во втором шурфе виден участок трапезной Чудова монастыря и Церкви Алексия Митрополита.

И это не просто часть снесенных большевиками построек. Это многовековая история, связанная с Дмитрием Донским, патриархом Гермогеном, Лжедмитрием, Наполеоном, императором Николаем и Александром Пушкиным.

Да и о простых людях тут сохранилась память. Например, прикладка к фундаменту трапезной 1680-х годов в значительной части сложена из белокаменных надгробий более раннего времени — то есть строительным материалом вступали памятные плиты ближайшего некрополя. Одно из надгробий стояло над могилой умершего в 1629 году Павла Родионовича, «слуги Чудова монастыря», занимавшегося управлением монастырским хозяйством и имуществом. Другая плита отмечала погребение схимника Серапиона. Имя еще одного погребенного относится к знатному дворянскому роду Вельяминовых. Постояли эти плиты над могилами, да и стали основой для церковного комплекса.

Два «окна», к слову, созданных по уникальной для России технике, станут частью подземного музея археологии Кремля. Все эти точки объединят в одну экскурсию. В конце января новый туристический маршрут «Археологические окна Кремля», над которым работали Институт археологии РАН, министерство культуры и музей-заповедник «Московский Кремль», уже был представлен.

Обнаружить клад

«А татарове поидоша к Москве, и пришед взяша Москву, и воеводу их убиша Филипа Нянка, а великого князя Юрьева сына князя Володимера руками яша, а люди вся избиша от старость и до младенец, а иных в плен поведоша, и много имениа вземши отьидоша». Лаврентьевская летопись, 1377

За последние 200 лет в Кремле были найдены десятки кладов различных исторических эпох. В 1960-е в подвальном помещении Патриаршего дворца археологи обнаружили неглубокую ямку-тайник. В ней оказались два изумительной работы каменных креста-тельника XIII века.

А в Успенском соборе в то же время в шурфе у его юго-восточной стены был обнаружен небольшой клад, состоящий из четырех серебряных височных колец вместе с обрывком женского головного убора. Все эти находки являются прямым отголоском кровавых событий зимы 1238 года — осады и взятия Москвы монголо-татарскими войсками. Видимо, одна из женщин в последний момент заложила под плитку пола свои украшения. Надеялась вернуться.

В 1988 году в ста метрах от Спасских ворот был найден гораздо более крупный клад того же времени. Примечательно, что прикопали его неглубоко — земля была промерзлая. Но за прошедшие века культурный слой нарос, и кусочки истлевшего сундука были найдены на глубине пяти метров. Трудно представить, каким чудом клад сохранился на территории Кремля, да еще в том месте, где век за веком различные постройки из дерева и камня неоднократно сменяли друг друга.

Находка — три сотни почерневших от времени серебряных украшений (браслеты-наручи, перстни, височные кольца, застежки, круглые медальоны и бусы, золотой перстень с арабской вязью, украшения древних викингов) — относится к той же страшной зиме 1238 года. Судя по искусно сделанным украшениям, клад прятала семья московского князя. Также в напрасной надежде вернуться.

И сейчас рассмотреть украшения можно в подклете Благовещенского собора — это часть нового экскурсионного маршрута Кремля. После этой экспозиции посетителя проведут в другой собор — Архангельский, его южную пристройку.

Там находится часть ценностей, спасенных сотрудниками музея перед сносом монастырей в 1929 году. Они связаны с покровительницей Москвы благоверной княгиней Евфросинией, женой князя Московского Димитрия Ивановича (Донского). Погребения, перенесенные из усыпальницы снесенного Вознесенского монастыря, где хоронили женщин царского рода, также находятся сейчас в Архангельском соборе.

То есть по замыслу за один час посетитель рассмотрит остатки снесенных обителей, реликвии, спасенные из них, а также клад, найденный неподалеку. Заключительной точкой нового маршрута должен стать Археологический музей Кремля, который в соответствии с поручениями президента будет создаваться на базе обнаруженных остатков фундамента храма Чуда Михаила Архангела в подвальных помещениях 14-го корпуса. Затем посетители выйдут через Спасские ворота и окунутся в суету Китай-города.

О том, каким будет это новое музейное подземелье, — в следующих материалах «Ленты.ру».

Образ СССР, сложившийся в массовом сознании россиян, противоречив. Для одних это тоталитарное государство, заставлявшее своих граждан страдать и жить в нищете. Для других Советский Союз — «потерянный рай», общество равенства и изобилия. Причем такого мнения придерживаются многие представители старшего поколения, успевшие пожить во времена «развитого социализма». «Лента.ру» попыталась разобраться, почему наши соотечественники и современники склонны романтизировать советскую повседневность.

Светлое прошлое

«В СССР было все! Мы жили в лучшей в мире стране, нас уважали другие государства и мы питались только высококачественными продуктами — не то, что сейчас. А советская бытовая техника была самая надежная!» — такие тирады нередко можно встретить в интернете. Чаще всего их авторы родились после развала Советского Союза либо успели провести в нем максимум первые лет 10 своей жизни.

Райской жизни в СССР посвящены многочисленные паблики во «ВКонтакте». В них публикуются советские пропагандистские плакаты, фотографии радостных пролетариев, актеров и ученых. Причем идеализируется не только фасад «развитого социализма», но и его оборотная сторона. Люди радуются тому, что советские дети не носили подгузники (зато все были здоровые и крепкие!). Что кожаную куртку могли сшить из пары десятков боксерских перчаток, поскольку кожаные изделия были большим дефицитом. Что диаметр советских папирос составлял 7,62 миллиметра, и это якобы позволяло быстро перестроить их производство под изготовление патронов для фронта… Все это у постсоветских подписчиков таких пабликов вызывает умиление и гордость за «преданную» страну.

И они не одиноки в своем обожании СССР. Старшее поколение зачастую тоже склонно идеализировать советскую жизнь. Социолог Андрей Возьмитель в интервью «Ленте.ру» так описывает свои впечатления о советской действительности:

— Раньше был обоснованный патернализм, народ мог рассчитывать на все. Говорят, что у нас были перебои со снабжением продуктами питания, но я, во-первых, скажу, что перебои эти были во многом искусственными, а во-вторых, были общественные организации (комсомол, партия, профсоюзы). Я ездил по другим регионам в то время, и ситуация была примерно одинаковая. Продукты распределялись через эти общественные организации. Несмотря на дефицит в магазинах, холодильники были полны, в том числе и икрой, и другими деликатесами. Все было. Я тоже стоял в очередях, но получал высококачественную продукцию. Сейчас хают советские продукты, а это неверно. Дай бог, чтобы современные продукты производились по тем высоким стандартам. Это были вкуснейшие, качественные продукты, их ели с удовольствием.

Возьмитель рассказывает, какие замечательные в СССР были рестораны, где каждый труженик мог поесть в обеденный перерыв; какими высококультурными были граждане — и в том заслуга домов культуры; даже о том, как советские люди возили в Чехословакию… миногу! Зачем? Помогали братской стране справиться с дефицитом.

Можно понять такие речи пожилого человека, всю жизнь прожившего в неплохой квартире на Кутузовском проспекте, действительно качественно питавшегося и прекрасно проводившего время (к тому же он был молод и полон сил). Но со слезами на глазах СССР вспоминают и те, кто зачастую не мог достать не только дефицит, но и товары первой необходимости.

Дневники Дедкова

Большую часть своей жизни костромской писатель Игорь Дедков вел дневник. С 1950-х годов он записывал то, как ухудшается ситуация с доступностью продуктов и других потребительских товаров в своем городе. В 1992-м он свел свои записи в книгу, однако не успел ее опубликовать, умер в 1994 году. Его зарисовки советской жизни позволяют увидеть социалистический быт глазами очевидца.

1976 год. Мяса в городе нет, его продают по талонам, которые раздают в домуправлениях. Трудовые коллективы получают по 1 килограмму на работника, однако в магазинах отказываются его нарубать — одному из сотрудников просто дают тушу и говорят: «Рубите сами!» Некоторые отказываются, другие соглашаются.

1977 год. Канун Дня Октябрьской социалистической революции. В магазинах нет туалетного мыла и конфет. Мяса, колбасы и сала нет давно — никто и не удивляется. Можно купить на рынке, но втридорога. Кофе нет, есть кофейный напиток из ячменя. Пить можно, но эффекта никакого. В конторах собирают с каждого по 7-8 рублей на празднование Революции. Сам видел, как в отделе комплектования областной библиотеки среди стоп новых книг на полу лежали грудами куры и стоял густой запах. Все ходили и посмеивались. Такая пора: все ходят и посмеиваются... На областном собрании физкультурного актива говорят, что местные штангисты не могут поддерживать должный режим питания, а значит, и хороших результатов от них ждать не стоит.

1978 год. В городе нет масла. Из центра приходят бесконечные разнарядки, по которым сотрудников различных учреждений отправляют работать в совхозы и колхозы. В Кострому свозят азербайджанцев-мелиораторов, для них спешно строят новый 60-квартирный дом. Те просят предоставить им «барашков» и удивляются, что в городе нет мяса. Один из грузин, разговорившись с Аней, сказал: «У вас здесь нет достоинства. У вас нет того и другого, а вы делаете вид, что так и должно быть, что все в порядке. У вас нет достоинства», — повторил он и, уходя, сказал: «Подумайте об этом». В Москву перед Новым годом приезжают люди из всех окрестных городов за продуктами, но и в столице ощущаются перебои со снабжением. На новой станции метро «Свиблово» есть изображения городов Золотого кольца. Москвичи шутят, что это города, которые кормятся от столицы.

1979 год. Каждая сотрудница костромской библиотеки в этом году успела по крайней мере 30 раз съездить на сельхозработы — раньше такого не было. Люди удивляются, и никто не знает, когда эти поездки закончатся.

1980 год. Пучок редиски стоит на базаре 50 копеек, а яблоки — четыре рубля. Селедки нет, в окрестных поселках нет спичек, масла, крахмала и почти исчез кефир. Зато всегда есть водка.

1981 год. На встрече творческой интеллигенции с городскими властями женщина задала вопрос: доколе в Костроме будет продаваться молоко с пониженной жирностью? Ей ответили, что всегда. Исключения делаются лишь для больших городов.

1982 год. В Москве продают ковры. У магазина стоял грузовик, на котором стоял мужчина, выкрикивая номера, стоящих в очереди. Можно было бы подумать, что это революция или митинг. Столько страсти и благородного энтузиазма в том мужчине на грузовике!

Хлеб или зрелища

Вот так жил провинциальный город при «развитом социализме». Материальные блага подобным городам доставались в последнюю очередь (а чаще и вовсе не доставались).

Противоречия в системе снабжения возникали из-за двойственной позиции советской власти: с одной стороны, она призывала бороться с мещанством и «вещизмом», с другой, говорила о необходимости обеспечения граждан всем необходимым.

В брежневские времена эти противоречия особенно обострились. Пропаганда продолжала твердить о «светлом будущем», но даже партийные лидеры в него уже не верили. Промышленность и импорт развивались, цены на нефть росли, однако плановая система хозяйства не позволяла удовлетворять растущий спрос населения. В результате самое насущное гражданам приходилось «доставать», стоя в огромных очередях и прибегая к всевозможным ухищрениям.

Улучшить положение была призвана система продовольственных заказов, введенная в конце 1960-х годов, когда предприятия перевели на хозрасчет. Их руководители столкнулись с проблемой нехватки рабочей силы — а как еще привлекать кадры, не поощряя их? Вот и поощряли продзаказами. Горизонтальные связи между предприятиями, колхозами, магазинами и овощебазами позволяли снабжать сотрудников дефицитом (впрочем, его не всегда хватало на всех, что порождало так называемый дефицит второго уровня, борьбу за заказы среди работников одного предприятия).

Казалось бы, такая система должна была восприниматься гражданами как крайне унизительная. Однако исследование, проведенное антропологом Анной Кушковой, свидетельствует, что заказы рассматривались не как подачка, а как привилегия, да и то, как их получали, в воспоминаниях очевидцев не выглядит как нечто позорное. Они говорят, что система была для них удобна, а очереди воспринимают как нечто само собой разумеющееся, как и дефицит сам по себе. Вот что говорит один из информантов Кушковой:

«Власть заботилась о своих трудящихся, чтоб их хоть как-то поощрить, ну, действительно, чтоб не бегать за баночкой горошка (...). Майонез, горошек — это все было в дефиците, (…) к каждому магазину кто-то был прикреплен. Ну, вот этот институт, вот этот завод и так далее. (...) Все-таки тогда более гуманное было отношение к людям, чем сегодня».

В глазах этого человека государство не только ничего не забирало у него, но наоборот, думало о его благосостоянии. Другие участники исследования говорят, что для них, представителей поколения, пережившего войну или взрослевшего в послевоенные годы, дефицит был чем-то само собой разумеющимся.

Получение заказов вызывало у них исключительно положительные эмоции. Даже когда на всех товаров не хватало и их приходилось разыгрывать между сотрудниками. Да и вообще, по признанию одного из информантов, «люди этим жили, это был азарт, они с таким наслаждением несли эти наборы домой — то есть как добытчики». Таким образом, эта практика удовлетворяла запрос, сформированный еще в Древнем Риме: хлеба и зрелищ, хотя хлеб доставался не всегда.

Искренность и непосредственность

Видимо, именно эти заказы с дефицитом прежде всего вспоминаются представителям старшего поколения, ностальгирующим по «советскому изобилию». Именно они позволяют им говорить, что в те времена государство «заботилось о людях».

Заказы с дефицитом к тому же были абсолютно деполитизированы. Как вспоминает один из участников исследования Кушковой, эту систему никому не приходило в голову сопоставлять с «процветающей плановой экономикой развитого социализма». А если и сопоставляли, то это никогда не касалось того конкретного заказа, который достался вчера. То же самое верно и для других практик советской повседневности, оставшихся в памяти людей с тех времен: пошив курток из боксерских перчаток, «здоровое» детство без подгузников...

Как пишет в своей книге «Это было навсегда, пока не кончилось» антрополог Алексей Юрчак, «значительное число советских граждан в доперестроечные годы воспринимало многие реалии повседневной социалистической жизни (образование, работу, дружбу, круг знакомых, второстепенность материальных благ, заботу о будущем и других людях, бескорыстие, равенство) как важные и реальные ценности советской жизни».

Юрчак отмечает, что сейчас бывшие граждане СССР тоскуют не по государственной системе, не по идеологическим ритуалам, а именно по этим важным смыслам человеческого существования. Он приводит слова одного философа, который говорил ему, что негативные стороны той действительности были связаны с «реальностью человеческого счастья (…), уюта и благополучия той жизни, в которой наряду со страхом были радушие, успехи и порядок, обустройство общего пространства».

Антрополог также цитирует одного ленинградского художника, который «неожиданно ощутил, что вместе с тем политическим строем из его жизни исчезло и что-то иное, более личное, чистое, исполненное надежды, "пафоса искренности и непосредственности"».

С другой стороны, люди, ностальгирующие по таким простым вещам, давно уже забыли, что представляла собой коммунистическая идеология. Это и неудивительно, поскольку повседневность была параллельна государственной пропаганде. Плакаты и фотографии, с которых на зрителя глядят крепкие рабочие, улыбающиеся доярки и румяные дети, сейчас служат лишь деидеологизированными артефактами того времени, подтверждением того, что оно было и в нем вроде бы все было хорошо.

Это обычный семейный портрет и простой рассказ о том, как люди преодолевают самое сложное, что может быть в жизни, — недуг собственных детей. Представляем вам историю из собрания Русфонда, который уже 20 лет помогает тяжелобольным детям. Если вы захотите присоединиться к тем, кто им помогает, сделайте это на сайте Русфонда или воспользуйтесь кнопкой ПОМОЧЬ. Рубрику «Жизнь. Продолжение следует» ведет Сергей Мостовщиков.

Сердечные дела — дела сердечные. Где начнется, куда заведет человека жизнь — одному только сердцу известно. Ну еще и второму — тому, что идет навстречу. Он из Харькова, она из Ташкента, а встретились в армии в России, на Дальнем Востоке. И застучало, забилось, заколотило так сильно, что пришло в движение все вокруг. В конце концов оказались в Москве с тремя детьми. И вот у двух дочерей в сердце обнаружились шумы, как будто следы большого, неостановимого чувства. Со старшей Софьей обошлось — открытый артериальный проток со временем закрылся сам. А младшей Саше пришлось закрывать его при помощи специального приспособления — окклюдера, на который надо было собрать еще силы, средства и любовь. Там, где болит сердце, — сердце и болит. Так было. Так будет. Но чем оно успокоится? Об этом мы разговариваем с Алексеем и Еленой Власенко, родителями Саши.

Елена:

— Как мы встретились — это вообще страшная история. Запутанная. То есть страшно запутанная история. Я родилась в Ташкенте, в Узбекистане, а муж — в Харькове, на Украине. Когда начал разваливаться Советский Союз и в Средней Азии возникло беспокойствие, волнения, папа вывез нас в Волгоград. Многие тогда уехали. Кто в Израиль, кто в Америку — как говорится, у кого какие возможности. А у меня девичья фамилия Гудименко, так что с этой фамилией мы поехали в Волгоград. Там и осели. Я окончила с отличием медицинский колледж. Хотела получить высшее образование, но у родителей не было средств. А у меня дядька — военный, сейчас уже полковник, он на Дальнем Востоке служил. Говорит: «Лен, поехали ко мне в Хабаровск. Там поступишь спокойно, поучишься».

Ну а что, поехала. В медицинский, правда, не пошла — там нужно много времени учебе уделять, а мне надо было работать. Пошла в юридический. Поступила сама, бесплатно, на бюджет. А дальше, как в том анекдоте, начинается сказка. Дядька говорит: «Лен, Волгоград далеко, придется зарабатывать на перелеты. Давай, чтоб бесплатно ездить, ты в армию пойдешь?» А мне 21 год, я говорю: да давай, господи. И пошла. Медиком, конечно. В медицинский спецназ. С тех пор чего только не было: летала на санавиации по всему Дальнему Востоку, на Сахалин.

И вот первая командировка в санаторий «Океанский» под Владивостоком. Смотрю: мужчина, офицер из дорожно-комендантской бригады. Ходит бесхозный, восстанавливает дороги. Думаю: хорош. Ну и пошло дело. В ноябре мы встретились, а в марте поженились. Он, правда, служил не в Хабаровске — в Приморье. Пытались мне его перевести в Хабаровск, но получилось не сразу. Так что целый год друг к другу в гости ездили, катались.

Алексей:

— У нас бригада стояла ровно посередине между Хабаровском и Владивостоком. Дивные места. Тайга. Отключения света были часто и густо. У меня рыбки жили в аквариуме. Зимой электричество как дадут, я говорю: пойду-ка рыбкам кипятильник воткну. Поставил кипятильник, подогрел аквариум так, чтобы рыбок не сварить, одеялом накрыл, и ничего.

Елена:

— Через год перевели Алексея в Хабаровск, пожили мы там, послужили-послужили. А потом начальники наши пошли в Москву на повышение, ну и нас взяли с собой. Вот перебрались, и опять чудеса. Детей у нас долго не было, восемь лет. А тут попали в этот странный дом для военных. Обычно у нас гости сходят с ума, уже начиная со второго этажа. На втором этаже, например, может оказаться 46-я квартира. А на четвертом — 44-я. Таинственное место. Зато тут все рожают, одни многодетные живут.

А у нас не было детей. Не было, не было, решили пойти к врачам. Попали в Военно-медицинскую академию в Петербурге. Там сильные, конечно, медики. Золотые люди, профессионалы экстра-класса. Нас обследовали. Мужа положили в одно отделение, меня — в другое. Говорят потом: знаете, ребята, с вашим вариантом — только искусственное оплодотворение. Но, добавляют, чудеса бывают. Мы вам назначаем лекарства, пропейте полный курс. Ну мы и начали. Муж как раз был в трехмесячной командировке, не приезжал, а тут Пасха. Начальник ему говорит: Алексей, в Пасху надо быть дома. Вот он на один день приехал, а потом офицеры смеялись над Алексеем. Спрашивают: «Откуда ты знаешь точный день, когда ты зачал ребенка?» А он говорит: «Так у меня только один день и был».

И понеслось. Год и семь исполняется первому ребенку, девочке Софье, и тут рождается вторая, Александра. А потом посидели-посидели, решили: надо нам и третьего еще, а то не хватает. Как раз я вышла уже на службу. Вышла, а начальник мне говорит: «Лен, а вы там не собираетесь третьего ребенка рожать?» Я говорю: «Собираемся, но только вот что-то два года уже не получается». А через две недели узнаю, что я уже в положении, — так родился мальчик Алексей. Начальник накаркал.

Алексей:

— Есть такое у людей суждение, что, когда женщина кормит грудью, она не должна беременеть. А тут так получилось, что Саша родилась, когда Софье был год и семь месяцев. То есть жена была беременной, когда кормила. Нам даже пытались как-то намекнуть, что, может, лучше было от этого ребенка избавиться? Ну я вот сейчас смотрю на нее — ну как могла рука подняться от такого избавиться? Она сейчас пошла в первый класс, по всем показателям всех опережает. И это я ее пока не заставляю, палкой не гоню.

Елена:

— У обеих девочек врачи нашли порок сердца — открытый артериальный проток. У Софьи он был маленький, он сам закрылся, зарос. А у Александры был сильный ток крови. Нас наблюдала кардиолог, и она сразу сказала: этот проток не зарастет, надо оперировать. Но когда она была маленькая, нам было ее жалко. Ну и надежда сохранялась — вдруг все образуется. Не образовалось, не заросло. Саша очень много болела: кто-то рядом чихнул — у нее температура на две недели. Когда остался год до школы, надо было принимать решение.

К счастью, операция прошла быстро и удачно. Хорошо, что нам рассказали о Русфонде. Дали телефоны, мы связались. Не думали, кстати, что так быстро все произойдет — со сбором денег на окклюдер. А тут все закрутилось на раз-два, мы даже удивиться не успели.

Алексей:

— Конечно, если бы нам не сказали о Русфонде, пришлось бы как-то самим выкручиваться. Трудно было бы: у меня, подполковника, за время службы в армии образовалась инвалидность, в разных переделках я оказывался, но жена здоровая, у нее есть обе почки, одну-то можно было бы продать, ха-ха-ха. Ну или в долги влезть на всю жизнь.

Елена:

— Мы, конечно, что и говорить, оптимисты. К нам, кстати, приезжал фотограф из Русфонда, когда начиналась эта история с Сашей. Снимал нас, а потом вдруг говорит: слушайте, а вы можете сделать грустное лицо? Я говорю: нет. Не можем. Мы не можем. Такое у нас сердце. Такая вот жизнь.

Решение петербургских властей о передаче Исаакиевского собора в ведение РПЦ послужило для церкви стимулом продолжить передел собственности. Вскоре о намерении вернуть себе объекты на территории музея-заповедника «Херсонес Таврический» заявила Симферопольская и Крымская епархия. Заговорили о возвращении церкви храма Спаса на Крови в Петербурге. Всегда ли оправданы эти притязания? Чего добивается церковь, отвоевывая все новые объекты? «Лента.ру» разбиралась, какую недвижимость РПЦ уже забрала, к чему присматривается, а на что и смотреть не хочет.

Церковный Петербург

О передаче Исаакиевского собора РПЦ всерьез заговорили после обращения Петербургской епархии к городским властям летом 2015 года. Идея вызвала бурю протестов в культурной среде, против выступил и глава музейного комплекса Николай Буров. Год назад епархии официально отказали: у властей появились опасения, что при переходе РПЦ городу придется взять собор на баланс, что создаст дополнительные нагрузки на бюджет. Городская администрация признала, что в текущих экономических условиях подобные решения нецелесообразны. Но церковь не отступала и заверила, что все расходы на содержание собора возьмет на себя. При этом РПЦ получит храм в долгосрочную аренду, а его собственником останется город. Вход станет бесплатным, музейные функции памятника культуры федерального значения сохранятся.

Из-за передачи собора церкви казна недосчитается от 50 до 70 миллионов рублей, ежегодно поступавших в виде налогов. Вызывает сомнения и то, что музейные функции сохранятся в существующем виде. В РПЦ пообещали сохранить доступ представителям всех религиозных конфессий, но даже в Минкульте сомневаются, что это возможно. В 2016 году музей посетили почти 3,9 миллиона туристов, российских и иностранных. Стоимость входного билета начинается от 250 рублей. Таким образом, за счет посетителей Исаакиевскому собору удавалось самостоятельно покрывать все затраты на содержание, в том числе на реставрацию. До 2020 года на эти цели планировалось потратить около 750 миллионов рублей.

Именно поэтому директор Государственного Эрмитажа Михаил Пиотровский призвал повременить с передачей собора и сохранить статус-кво. Если вход в собор станет бесплатным, внутри будет больше людей, реставрация может затянуться. Председатель Союза музеев обратился к патриарху Кириллу с просьбой отозвать ходатайство на время, чтобы «остановить общественное противостояние и найти наиболее мудрое и справедливое решение». В епархии посоветовали Пиотровскому не лезть не в свое дело и заниматься «проблемами собственного музея».

Реставрационные работы запланированы и в храме Спаса на Крови, входящего музейный комплекс «Исаакиевский собор». После того как в Смольном огласили решение по Исаакию, Санкт-Петербургская епархия напомнила, что имеет основания получить в долгосрочное пользование и этот культурный объект. Личное обращение Дмитрию Медведеву написал митрополит Варсонофий. Свои притязания на здание XIX века в церкви объяснили тем, что в храме необходимо возобновить полноценные богослужения, а из-за светского характера приходская деятельность ограничена. По мнению сотрудников музея, после истории с Исаакииевским собором передача РПЦ Спаса на Крови — вопрос времени.

К слову, еще два собора — Смольный и Сампсониевский, также входившие в музейный комплекс Исаакия, перешли под управление РПЦ по договору с властями Санкт-Петербурга еще в феврале 2016 года. Оба храма остались в городской собственности, а церковь получила в нагрузку технические расходы на их содержание. Примечательно, что решение о передаче двух этих объектов не встретило сопротивления общественности.

Вышеперечисленные храмы объединяет и то, что решение о передаче их в собственность Петербурга было принято в октябре 2012 года правительством России, то есть кабинет министров поставил точку в вопросе деления собственности между питерскими и федеральными властями, решение которого тянулось с 2008 года. Обосновывался этот шаг тем, что все объекты «являются визитной карточкой Санкт-Петербурга, общепризнанными всероссийскими центрами культуры». Документ прописывал механизмы взаимодействия между епархией и комитетом по управлению городским имуществом. За год до его подписания глава комитета Александр Макаров намекнул, что в перспективе эти архитектурные объекты могут отойти церкви.

Освободите помещения

Впрочем, РПЦ не всегда удавалось отвоевывать территорию без боя. Здание в центре Москвы, в котором располагался Историко-архивный институт РГГУ, стало предметом длительного спора между вузом и церковью. В 2004 году Арбитражный суд Москвы закрепил право собственности за РПЦ. Администрация РГГУ не оспаривала решение, но отказалась покидать помещения до тех пор, пока вузу не предоставят равноценный по площади объект в центре Москвы.

РГГУ занимает несколько строений на Никольской улице, в непосредственной близости от Кремля: до революции в этих зданиях находились первое высшее учебное заведение России — Славяно-греко-латинская академия, Заиконоспасский и Никольский монастыри, а также Синодальный печатный двор.

Занятия на Никольской прервались в 2008 году: к одному из зданий РГГУ пришли судебные приставы и попытались опечатать две аудитории. Их сопровождали около 20 человек в казачьей форме, требовавшие, чтобы студенты и преподаватели покинули помещения в несколько часов. Казаки ссылались на судебное решение, по которому помещения отошли в пользу Заиконоспасского монастыря четыре года назад.

После этого за университет вступилось Росимущество: в агентстве признали неправомерным выселение РГГУ с Никольской. Здание было передано вузу по распоряжению Минимущества в 2001 году, и тогда решение никто не оспорил. Вуз занимал 400 метров в здании общей площадью 1200 метров по арендному договору с департаментом имущества Москвы. Подворье бывших монастырей занимает оставшуюся площадь.

Спор разрешился в 2011 году: Федеральный арбитражный суд Московского округа признал здание на Никольской федеральной собственностью. За объектом был закреплен статус памятника историко-культурного наследия общероссийского значения, что лишило юридической силы требования мэрии передать его РПЦ.

Но казус РГГУ — скорее исключение. В Перми, например, имущественный спор с вузом, наоборот, завершился победой церкви. Трехэтажное здание бывшего собора, в котором располагался главный корпус фармацевтической академии, вернули епархии в 2009 году. Студенты и преподаватели переехали: город согласился предоставить взамен помещение большей площади. В освободившемся строении провели реконструкцию по сохранившимся фотографиям: обновили внутреннюю отделку, реставрировали фасад, возвели 55-метровую колокольню и повесили колокола.

Что нам стоит храм построить

В некоторых случаях интересы РПЦ выходили за пределы территорий, где исторически располагались православные святыни. Так, в 2010 году церковь получила в собственность лютеранские кирхи в Калининграде, которые едва ли могут представлять ценность для ее прихожан. Местные депутаты перевели под крыло РПЦ почти два десятка строений, в том числе Театр кукол (бывшая Луизенкирха), Калининградскую областную филармонию (кирха Святого Семейства) и замок Инстербург.

Столь скоропалительное решение властей в городе встретили с недоумением. Однако в РПЦ признали спешку в этом вопросе необходимой: в правительстве готовился закон (принятый вскоре после передачи калининградских кирх и замков), по которому религиозные объекты можно передавать только по конфессиональному принципу. То есть православная церковь теперь не может претендовать на лютеранскую кирху, синагогу или мечеть. В итоге здания перешли к РПЦ «ради соблюдения интересов православных верующих, которых в регионе больше, чем католиков и протестантов вместе взятых».

Наиболее заметные, такие как кирха Святого Семейства, в какой-то мере сохранили прежние функции: в зале бывшей филармонии по-прежнему дают органные концерты. Судьба менее заметных построек сложилась иначе: лютеранскую кирху Гумбиннена в городе Гусеве (бывший Гумбиннен) переделали в православный храм. Спустя два года после перехода в собственность РПЦ в довоенном здании начался ремонт — к нему пристроили колокольню, появились золотые купола, стены перекрасили в яркие цвета. Сменилось и название — теперь кирха называется храмом Успения Божией Матери.

В сфере имущественных интересов Калининградской епархии оказались не только религиозные объекты, но и культурные памятники. Тем же постановлением РПЦ отошли семь строений на территории Восточной Пруссии, в том числе средневековые рыцарские замки, которые достались церкви не в лучшем состоянии. Уже в 2010 году унаследованные руины в епархии признали «тяжким бременем» и заявили, что готовы предоставлять их в безвозмездное пользование или за символическую плату. От арендатора требовалось провести полную реставрацию за свой счет. «Это наследие церковь воспринимает скорее как крест, который нужно понести, и понести ответственно», — отмечал глава имущественного отдела Калининградской епархии Виктор Васильев. К сожалению, инвесторов, пожелавших вложиться в исторические развалины, так и не нашлось. Тогда в 2014 году по инициативе церкви началась реставрация одного из тевтонских замков — Брандербурга. На эти цели из федерального бюджета планировалось выделить не менее 29 миллионов рублей, однако кампанию по реконструкции вскоре свернули, развалины огородили забором, а за вход за забор начали взимать плату.

Пример Калининградской области с ее древними руинами не уникален: в стране сотни заброшенных церквей, причем среди них много связанных с историческими событиями. К ним церковноначалие не проявляет особого интереса: более того, в ряде случаев противится восстановлению силами общественников и энтузиастов. «Так происходит из-за формального подхода: если нет прихода, который бы приносил деньги, то и восстанавливать памятник неинтересно. Если он стоит, например, посреди вымершего села, — объясняет председатель совета Московского областного отделения Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры Евгений Соседов. — О том, чтобы приложить усилия и не дать ему превратиться в груду кирпича, речи не идет. Местному священнику в небогатом приходе не по силам самостоятельно собирать крупные суммы на восстановление. Деньги в РПЦ распределены неравномерно: все уходит наверх, а в качестве помощи таким объектам ничего не возвращается. Вот и получается, что где-то купола недостаточно блестят, а где-то здание не сегодня-завтра упадет».

Вернуть Богу богово

Не исключено, что по схожему сценарию будет развиваться ситуация вокруг «Херсонеса Таврического». Передача музея-заповедника под управление епархии ставит под угрозу как археологические раскопки на его территории, так и сам факт его существования. Церковь вместе с культовым зданием получает прилегающие постройки, а значит, и право передать их в аренду бизнес-структурам, поясняет специалист по религии и праву, профессор Анатолий Пчелинцев: «Причем необязательно околоцерковным. Хоть банку, хоть нефтяной компании — любой коммерческой организации. Все церковное имущество освобождается от уплаты налогов — таким образом, это выгодно вдвойне».

Законы не запрещают церкви заниматься бизнесом, но есть условие: доходы от коммерческой деятельности должны идти на уставные цели — совершение религиозных обрядов, просветительскую деятельность. В реальности проконтролировать, на что пошли деньги, невозможно, добавляет ученый. «Там 24 объекта недвижимости, которые впоследствии можно сдавать в аренду и получать с этого хорошие деньги. При этом само культовое здание можно использовать по назначению: проводить службы. Но и сегодня никто им этого не запрещает — там и так ведутся богослужения. Поэтому цель очевидна: стать собственником дорогих объектов недвижимости. Неважно где — в Крыму или в другом регионе», — резюмирует профессор.

Не смотря на протесты научной общественности, деятелей культуры и местных активистов, инициатор передачи Херсонеса под управление РПЦ протоиерей Сергей Халюта решительно настроен вернуть «Богу — богово». Пока в епархии генерируют идею, каким мог бы стать заповедник, в Минкульте вопрос называют дискуссионным. По итогам обсуждения станет ясно, сможет ли продолжить свою работу крупнейший научный центр полуострова, или на месте заповедника из списка Всемирного наследия ЮНЕСКО восстановят монастырь.

Хиджабы снова в центре внимания. Руководство Мордовии потребовало от учителей и учениц школы в селе Белозерье, где проживают преимущественно татары, не надевать на занятия мусульманские платки. Власти объяснили это профилактикой экстремизма в преддверии чемпионата мира по футболу 2018 года. Запрет поддержала министр образования Ольга Васильева, заявив, что хиджабу, как религиозной атрибутике, не место в школе. После чего глава Чечни Рамзан Кадыров раскритиковал как само решение мордовских властей, так и позицию министра. «Лента.ру» попросила первого заместителя председателя Духовного управления мусульман России Дамира-хазрата Мухетдинова рассказать о возможных путях решения этой деликатной проблемы.

«Лента.ру»: Должны ли мусульманки носить хиджаб в государственной школе, если государство светское?

Мухетдинов: Проблеме уже не один год. Мы неоднократно говорили о том, что права верующих граждан должны соблюдаться в соответствии с конституцией нашей страны. Но лично я при обсуждении поднимал ряд других вопросов, которые по инерции пойдут за вопросом хиджаба. А в результате мы упираемся в вопрос светскости нашей школы, светскости государства.

Если на первом этапе мы принимаем как должное хиджаб, то вполне закономерно, что завтра у нас в повестке дня возникнет вопрос халяльного питания, чтобы школа на альтернативной основе обеспечивала им мусульман. Можно пойти еще дальше и спросить, нужно ли преподавать теорию Дарвина, разрешает ли исламский шариат уроки рисования, пения и физкультуры. Кто-то потребует раздельного обучения мальчиков и девочек.

Таким образом мы запускаем очень опасный механизм. Государству, учитывая многоконфессиональность и многонациональность страны, необходимо учитывать права разных меньшинств, в том числе и атеистов, которых в России много.

Выходит, права министр Васильева?

Я всегда говорил о необходимости многовариантного подхода. Должны быть разные компоненты, принимаемые во внимание с учетом мнения разных сторон.

А что с конкретной ситуацией в селе Белозерье, где местные власти запретили хиджаб?

Это более простой вопрос. Здесь речь идет о сугубо мусульманском, татарском селе и мусульманских детях, которые традиционно, даже в сталинский период гонений, надевали платочки. Не совсем понятно, почему региональное министерство так к этому привязалось. Здесь я солидарен с Рамзаном Ахматовичем, который говорит, что у нас в школе действительно есть серьезные проблемы — наркомания и другие социальные пороки. Если бы региональные министры и вообще чиновники от образования так ретиво боролись с этим, с участием правоохранительных органов и родителей, тогда бы школы у нас намного быстрее облагородились.

Поэтому я вижу двоякую ситуацию. С одной стороны, мы говорим, что ученикам необходимо прививать нравственные ценности, и у нас есть отдельный предмет, в рамках которого школьники могут выбрать изучение мусульманской культуры. С другой стороны, если запускать этот маховик [запретов] в отношении мусульман, то, естественно, он ударит и по остальным. Мусульмане завтра скажут: почему в кабинете директора, в самой светской школе висит распятие при входе, почему в классе висит икона? А в мусульманском регионе христиане придерутся к какому-нибудь молитвеннику из Священного Корана. Можно пойти дальше, как во Франции, где запретили кипу и нательный крестик. В Казахстане недавно был случай, когда учитель сорвал с ученика крестик.

Тогда, быть может, правы французы, и в светском государстве школы должны быть свободны от любой религиозной атрибутики? Чтобы все были в равных условиях?

Если мы, как заявила министр Васильева, говорим о том, что Россия — сугубо светское государство со светским характером образования, то это правило нельзя применять к отдельно взятой религии. И мусульмане сейчас усматривают в этих ее словах именно политический, специфический контекст. Православные могут на территории школ, университетов, других образовательных учреждений строить свои часовни, открывать молитвенные комнаты. Туда будут приходить священники, преподаватели и творить все, что угодно. А когда в традиционной мусульманской среде девочки надевают платки, речь заходит чуть не о третьей мировой войне.

Мы не Франция. Наша страна хорошо называется — Российская Федерация. В слове «федерация» заложены главный механизм и философия государства, согласно которым без учета особенностей населения, проживающего в том или ином регионе, мы не в состоянии построить гармоничное общество. Если мы не примем особенности чужого, иного для нас человека, то никогда не обретем гармонию и не придем к единому знаменателю. Рамзан Кадыров четко все объяснил в одной фразе, сказав, что его дочери всегда ходили и будут ходить в хиджабе, и никто не посмеет его с них сорвать (здесь имеется в виду не только его семья, но и вся Чеченская Республика), иначе получит то… что получит.

Почему Верховный суд подтверждает право местных властей запрещать хиджаб в школах, а апелляции не приносят никаких плодов?

Это нормальный живой процесс. Через 25 лет после падения атеизма [как государственной идеологии] вакуум понемногу заполняется. У большинства чиновников есть понимание, что Россия — это прежде всего православная страна. Когда у нас осознают, что мусульмане, иудеи и иные наши религиозные группы — не пасынки, но сыны нашего отечества, на которых распространяются одинаковые права и обязанности, то на корню поменяется вся система исполнительной и законодательной власти, отношение судов.

Пока же есть мажоритарная группа, и в отношении нее мы ничего подобного не рассматриваем. Против меньшинства можно принимать законы, ущемляющие его права, но надо понимать, что чем больше пружина сжимается, тем с большей силой она разожмется.

Как вы оцениваете слова Ольги Васильевой о том, что истинно верующему человеку не нужны никакие внешние атрибуты его религиозности?

В философском плане я разделяю ее позицию, и вообще, вопрос хиджабов — дискуссионный. Даже с точки зрения теологии есть точка зрения, что хиджаб не предписан так строго, как традиционно принято считать в мусульманских сообществах.

Действительно, истинно верующий человек никогда не выставляет свою веру напоказ. Особенно это заметно в кавказских суфийских традициях, когда суфии и дервиши отказывались от публичной практики религиозного культа и отправляли их тайком ночью, чтобы общество не заподозрило их в лицемерии и демонстративной набожности.

Но надо понимать, что есть дети и родители, которые не готовы к глубокому философскому взгляду на суть религии и Бога. Им нужны именно формы, и в них они видят свое существование, смысл своей веры. В их понимании, если ты снял с женщины платок, то лишил ее чести и достоинства. Этот болезненно воспринимается любым человеком, а у мусульман особенно.

Каким донести эту позицию до властей?

Даже те площадки, которые на сегодняшний день у нас есть — Общественная палата, Государственная Дума, Совет Федерации и иные, к сожалению, не работают в полной мере. Я много лет участвую в рождественских чтениях в Госдуме и СФ, внимательно слушаю Святейшего Патриарха, сановников, лидеров фракций. Все апеллируют к тому, что Россия — многоконфессиональная страна.

Но у меня есть вопрос, который сформулировал мой сын: почему из года в год на этих мероприятиях ни один мусульманский деятель не имеет право высказать свою точку зрения? Почему, если мы говорим о светском характере нашего государства и общества и наши чиновники апеллируют к многообразию наших религий и национальностей, не звучит наша позиция по той или иной проблеме?

Почему?

Этот вопрос еще не дозрел. Не все участники диалога до конца понимают, что они должны иметь возможность не только вещать и слушать, но и быть услышанными. Думаю, через какое-то время организаторы подобных мероприятий подумают о том, чтобы и голос мусульман, и других многочисленных общин был услышан. Мусульман в России от 25 до 30 миллионов. Это уже 15 процентов, а в ближайшем будущем — 20-25 процентов населения страны, самого молодого, самого активного и самого жизнерадостного. Не учитывать их голоса будет катастрофой для государства.

А как быть сейчас?

Сейчас эффективнее всего эту позицию доносит до руководства страны Рамзан Ахматович Кадыров. Одним своим «Инстаграммом» он выражает мысли миллионов российских мусульман, становясь в их глазах поборником веры. Ведь далеко не все религиозные деятели так ярко, жестко и принципиально высказываются. Главу авторитетной республики нельзя не услышать. Я уверен, что это поднимет новые волны обсуждения и приведет к обсуждению вопроса на других площадках.

Российские фермеры десятками тысяч бегут из света в тень, возвращая себе статус приусадебных хозяйственников. По данным Росстата, за последние 10 лет (с 2006 по ноябрь 2016 года) число официальных отечественных фермерских хозяйств сократилось с 253 до 136 тысяч. Причин много. Чтобы разобраться в одной из них, «Лента.ру» отправилась в Тверскую область к довольно успешному фермеру Вадиму Рошке, которому два года назад государство выдало грант в 1 миллион 130 тысяч рублей на развитие фермы, а затем пыталось вернуть деньги обратно, не брезгуя при этом даже посредничеством УБЭПа.

Жизнь как альтернатива вымиранию

Двести пятьдесят девять километров от Москвы до Старицы, еще 18 в сторону Берново, до деревни Братково (ударение на первом слоге) — и вот она, ферма Рошки: переживший более полувека типовой колхозный коровник буквой «П» в плане, восстановленный своими силами.

Словно вопреки вымирающему краю (в деревнях, которые я проезжал по дороге сюда, пятничным вечером окна горели в двух-трех домах), в хозяйстве Рошки все живет и шевелится: блеет, мычит, кудахчет, лает, доится, варится, коптится... В хлеву 105 буренок, включая быка и молодняк, между коров пасется стадо цесарок, где-то еще живут овцы. Только с коровами работают две доярки и три подсобных рабочих. Шутка ли, 105 коров за день съедают четыре рулона сена и, помимо молока, производят полторы тонны удобрений, которые необходимо убирать и складировать. Рядом, в соседних помещениях, точнее, в специально оборудованных цехах, перерабатывается молоко, делаются сыры, масло, творог, йогурты и кефир, коптятся мясо, сало и колбасы, упаковываются фермерские продукты, которые из хозяйства Вадима заказывают в Старице, Твери и даже в Москве. Работники в основном местные, из соседних деревень, но некоторые приезжают каждый день из Старицы, например сырный технолог Ростислав. Сами понимаете, найти работу в Тверской области, особенно в деревне, практически невозможно.

Несмотря на уже кипящую на Братковской ферме жизнь, до недавнего времени Вадим не собирался останавливаться. В недавно восстановленном помещении площадью 2000 квадратных метров, стены которого сохранились со времен СССР, а крыша обошлась Рошке в два с лишним миллиона рублей, с весны должны были поселиться кролики и куры. Из хлева в молокоперерабатывающий цех должны были пролечь трубы из нержавейки, чтобы молоко, которого летом будет по полторы тонны в день, не приходилось больше таскать туда в бидонах.

У дороги заложена арматура под фундамент личного брендового магазина «Старицкая ферма Вадима Рошки», а в более отдаленных мечтах предпринимателя — организация экскурсий, детских и взрослых, для популяризации подзабытого уклада жизни на фермерском хозяйстве: знакомства с коровами, овцами, кроликами, молочным хозяйством, сыроваренным делом... В общем, всем тем, что на Западе входит в понятие экотуризма.

Какой-то миллион?

Скажете, при таком хозяйстве что за проблема отдать какой-то миллион?! Увы, проблема огромная — миллиона у Рошки нет! Сельскохозяйственный бизнес и в России, и во всем мире, имеет низкую рентабельность, иногда превращаясь в убыточный.

Поэтому, к слову, фермеры в Европе и Америке ежегодно получают солидные дотации из бюджета. Но даже они, западные фермеры, вкладывают в хозяйство деньги, взятые в кредит. Сельскохозяйственные кредиты, например, в Германии, выдаются под 2,4 процента, а во Франции под 1,73 годовых. Не исключение и Рошка, с той разницей что о кредите в 2 процента годовых российским земледельцам остается только мечтать, а крупный рогатый скот возвращает вложенные деньги втрое медленнее, чем те же поросята.

Два трактора, работающие в хозяйстве Вадима, и несколько насадок к ним, а также половина оборудования для переработки молока и варки сыров взяты в лизинг. Квартира, приобретенная в Старице после того, как сгорел дом в Браткове, в ипотеке. Автомобиль, УАЗик, куплен в кредит. Крыша над новым цехом построена... ну, вы уже догадались, на какие деньги. Даже миллион сто тысяч рублей, потраченные на электрическую подстанцию, отдаются в рассрочку. Вся прибыль, получаемая от фермы, разделяется на два потока: что побольше, идет на погашение кредитов, а что поменьше, на развитие хозяйства.

— Я своими руками пять лет поднимал все это, — говорит Вадим. — У нас тут нет ни одной племенной коровы стоимостью 200 тысяч рублей, все простые, местные, дворовые. Я покупал у крестьян нетелей, которые телились уже в моем хлеву, на моих глазах. Я сам работаю на тракторе, развожу заказы, крою крышу, мало того, даю работу людям. Мы возделываем около 500 гектаров залежных земель для выращивания кормов. И меня за это вместо благодарности пытаются разорить?! Ведь чтобы отдать сегодня миллион сто, мне надо пустить под нож коров и продать часть оборудования. А самому вместе с женой и двумя детьми перебираться жить в землянку. Знаете, в конце концов, мне все равно, кто прав, кто не прав в этой ситуации. Я даже готов вернуть администрации деньги, но пускай мне дадут хотя бы рассрочку.

И чего ему неймется?

Вадим Рошка — 33-летний, чуть выше среднего роста, круглый парень с коротко стрижеными черными волосами и лицом, которое, кажется, не расстается с улыбкой. Что до жизненных университетов, он с легкостью потягался бы с Максимом Пешковым-Горьким. Работал таксистом, работал инспектором ГИБДД, торговал, строил, управлял чужим хозяйством, выращивал кроликов, кур, уток и гусей. Есть у него за плечами и настоящее образование — духовное. Но, получив его, он изменил вектор на противоположный и вместо того, чтобы уйти от мира, кинулся в него с головой.

— Где-то в 2008 году мы с женой всерьез занялись кроликами, — пытается воссоздать хронологию сельскохозяйственной деятельности Вадим. — Хороший, прибыльный бизнес, в нем бы и оставаться. Именно кролики позволили мне уволиться из ГИБДД. Но когда уволился, захотелось больше дела. Мы думали, чем еще заняться. В 2010 году к нам пришли люди и попросили вырастить гусей. Обещали купить все поголовье по хорошей цене. Мы собрали сбережения и 31 мая завезли полторы тысячи гусят. А 2 июня ночью ударили заморозки. Мы отогревали гусят лампами, а они лезли на тепло и давили друг друга. За одну ночь потеряли около двухсот штук. Потом выяснилось, что одной травы им мало и нужно постоянно покупать комбикорм. Все лето вкладывались. А когда гусята выросли во взрослую птицу, заказчиков след простыл. Вскоре выяснилось, что спроса на гусей нет никакого вообще. Знаете, чем закончилась история? Мы открыли ворота и бесплатно раздали почти все стадо. Было время, когда в каждом втором доме Старицкого района жил хотя бы один наш гусь.

После гусиной истории Рошка рук не опустил, но и по предзаказу больше не работал. Продолжил занятие кролиководством, завел уток и кур. Душа лежала к молочному стаду, но подсчеты показывали, что коровы дадут исключительно убыток.

Весной 2014 года Вадим с женой торговали на сельскохозяйственной ярмарке в Твери. И так уж вышло, что были они на базаре чуть не единственными производителями, а не перекупщиками товара. Именно этот нюанс привлек к их прилавку депутата Госдумы Светлану Максимову и министра сельского хозяйства Тверской области Павла Мигулева. «Почему же вы еще не официальный фермер?» — спросили высокие чиновники. «А зачем это мне?» — вопросом ответил Вадим. «Да вот чтобы грант на развитие в размере полутора миллионов получить!»

Театр деревенского абсурда

Неожиданные полтора миллиона давали возможность осуществить давнюю мечту — заняться коровами, молоком, маслом и прочими сырами. Поэтому Вадим не остановился даже перед необходимостью собрать штук 40 документов для получения гранта.

— Я потратил на подготовку бумаг все лето, — вспоминает Рошка, угощая меня копченой грудинкой, такой вкусной, что я по-новому начинаю понимать все детские анекдоты про сало. — Там были такие казусы, что Кафке не снились. Надо было принести договор с производителем техники о покупке техники, хотя по уму гораздо практичнее было бы покупать оборудование б/у. Более того, заключая такой договор, мне приходилось вносить предоплату, но ведь никакой гарантии на получение этого гранта мне никто не давал. Или, вот, я должен был принести договор с магазинами о поставке продукции. Но о чем мне договариваться с магазинами, если никакой продукции у меня еще нет? Я просто ходил к знакомым хозяевам магазинов и просил выдать мне этот документ под честное слово. И так в каждом втором случае.

В сентябре 2014 года Вадим уволился со своей последней работы, с должности гендиректора аграрного ООО, а в октябре таки получил грант на развитие, правда, не полтора миллиона, как было обещано, а 1 миллион 130 тысяч. Но и эти деньги позволили ему купить начальное оборудование для переработки молока: сепаратор, пастеризатор, и пару небольших чанов для варки, в которых можно делать кефир, йогурт или сыры.

— Само по себе производство молока — бизнес убыточный, — объясняет ситуацию Вадим, одновременно хвастаясь своими буренками, бледно-рыжими с белым, с забавными кучеряшками между рогов. — Себестоимость литра молока у меня где-то 24 рубля. А принимают молоко в Старицком районе по 15 рублей. То есть чтобы выживать, я должен сам реализовать свою продукцию. Это значит, с одной стороны, нужно уметь превращать молоко в кефир, йогурт, творог, масло и продавать это все непосредственно розничному покупателю, а с другой, уметь превращать излишки молока в продукт долговременного хранения — сыры. К лету у меня будут доиться 70 коров. То есть будет порядка полутора тонн молока в день. А именно летом потребление молочных продуктов населением самое низкое, так как жарко и люди едят салаты и окрошки. Это значит, что я должен перерабатывать в сыр тонну молока ежедневно. Как вы понимаете, без оборудования для переработки молока рентабельного молочного стада нет.

Сделай сам

Еще в конце 2014 года, когда в коровнике у Рошки замычала первая дюжина коров, Вадим погрузился в расчеты. Оказалось, что покупка корма на стороне обойдется в 50 тысяч рублей на одно животное в год и сделает содержание крупного рогатого скота окончательно невыгодным. А вот если заготавливать корм самостоятельно, тогда он обойдется в 20 тысяч на одну корову в год и жить можно. Но с косой и вилами такие объемы не поднять — техника нужна. А точнее, два трактора — чуть дороже миллиона каждый — и несколько насадок к ним, по 200-400 тысяч рублей за штуку.

К тому же, как выяснилось при дальнейших расчетах, для полноценной варки сыра не хватает пары котлов, пресса, форм и климатической камеры, где сыры должны зреть при строго определенных температуре и влажности. Где взять? Либо ограбить банк, либо, как это делают фермеры во всем мире, взять в лизинг.

Пошел Вадим в Росагролизинг, но там отказали, так как хозяйство слишком молодое, собственности серьезной нет — не положено. Тогда Вадим пошел к хозяевам того аграрного ООО, где работал до сентября 2014 года, и попросил поручиться за него перед Росагролизингом. За Рошку поручились, и он получил-таки в лизинг техники на пять, примерно, миллионов рублей. И закипела на ферме работа.

В июне-августе, когда на ферме спят по три часа в сутки, Вадим сам управляет одним из тракторов: до росы, с 7 утра до 9 вечера косят, а ночью рулоны с поля вывозят и складируют. Половину своих коров он знает по именам, характерам и удою. Лично контролирует соблюдение технологий в производстве мясных и молочных продуктов на ферме. Состоит если не в семейных, то в дружеских отношениях с 15 своими работниками. А сыровара Ростислава нанял на зарплату за полгода до того, как сварили первую партию сыров, потому что сыровар в России — зверь исчезающий. Вадим Рошка самостоятельно ведет страницы в соцсетях и личный сайт, призванные знакомить с его продуктами как можно большее количество людей, а люди, попробовавшие колбасу и йогурты Рошки, становятся постоянным покупателями его фермы.

Рождение легенды

Благодаря легкости характера, трудолюбию, целеустремленности и в некоторой степени удаче к весне 2016 года Вадим стал известной фигурой в Старицком районе. Со всеми вытекающими из этого последствиями: кто-то ему помогает, кто-то берет с него пример, кто-то пытается устроиться к нему на работу, кто-то хочет вести с ним бизнес.

Так, когда «Электросети», выставили Рошке счет в 11 миллионов за организацию подстанции, в борьбу ввязалась депутат Госдумы Светлана Максимова и добилась снижения суммы в десять раз.

А вот другой пример, вполне достойный, чтобы лечь в основу нового братковского эпоса. Встреченный на зимней дороге колченогий мужик, которого я подвез от Братково до соседней деревни Крутцы (все названия настоящие!), на вопрос о фермере рассказал, что, мол, летом приезжали ржевские бандиты, предлагали крышевать, но Рошка собрал местных мужиков, и, хотя у них было всего два ствола, а у приезжих 15 автоматов, он, то есть мой колченогий попутчик — бывший афганец по кличке Кобра, — лично возглавил отпор залетным, за это его теперь все тут очень уважают. История нелепая, но то, что делается в головах местных людей, хорошо иллюстрирующая.

Вот и чиновники бэк-офиса тверской администрации отнеслись к Рошке немного странно. Их внимание привлекли несколько грамот, врученных фермеру прошедшей весной от комитета Госдумы по аграрным вопросам и от Росагролизинга. Устроили проверку и выяснили, что, по данным реестра, Вадим Рошка трудоустроен в стороннем аграрном ООО. Фермер привозил в администрацию трудовую книжку и выписку из пенсионного фонда, объяснял, что он уволился из аграрного ООО за месяц до получения гранта, просто в реестре по ошибке не изменили запись. Бесполезно, по условиям выделения гранта начинающему фермеру, соискатель не должен нигде работать, кроме своего хозяйства. У Вадима Рошки потребовали вернуть государственные деньги.

— Я сразу же поехал к министру Павлу Мигулеву, — рассказывает Вадим. — Мы с ним говорили, что отзыв гранта возможен только в случае его нецелевого использования. На следующий день министр приехал ко мне на ферму, все осмотрел, убедился, что деньги потрачены по назначению, удивлялся хозяйству и обещал помочь. Но через пару дней пришло письмо, в котором было написано, что министр мне помочь не сможет. Я все понимаю, министр не может нарушать закон, даже если хочет кому-то помочь. С него потом могут за это спросить. Но что это за странные законы?

Тем временем, пока Вадим не вернул выданные ему в качестве гранта 1 миллион 130 тысяч, его уже вызывали в УБЭП по заявлению из министерства за то, что он якобы нарушил 159 статью УК РФ и полученные деньги похитил. Так фермер Рошка стал расхитителем миллиона бюджетных средств! Рассмотрение дела в суде было назначено на 9 февраля.

— Ладно бы только я, — заканчивает историю Вадим. — Но уже многие столкнулись со специфичностью аграрных законов Тверской области. В результате целевое министерство в прошедшем году не смогло выдать четыре гранта по 1,5 миллиона рублей начинающим фермерам. Желающих получить эти гранты не нашлось. А в Подмосковье в тот же период было выдано 60 грантов по 8 миллионов.

— Я патриот, — говорит Вадим после минутной паузы. — Я люблю свою землю, свой район и свою область. Мне обидно, что она, область, в рейтингах на предпоследнем месте. А вот почему она на предпоследнем месте, это вопрос не ко мне.

Это вам не заграница!

Возвращаясь из Старицкого района, я невольно вспоминал одну историю. Лет восемнадцать назад меня пригласили на праздник в посольство Швейцарии в Москве. Но любопытен не сам праздник, а повод к нему. Оказалось, Швейцария открыла в Москве отдел бесплатного юридического сопровождения своих бизнесменов работающих с Россией.

— У вас довольно сложные нормы и правила, настолько, что швейцарские бизнесмены без юридического образования порой становятся заложниками ситуаций, — объяснил мне специалист по связям с общественностью. — Поэтому мы решили, что наши бизнесмены, работающие у вас, всегда должны иметь возможность получить грамотное юридическое сопровождение. И вот мы, наконец, открыли соответствующую службу.

К сожалению, Вадим Рошка исключительно российский бизнесмен.

Постскриптум

Когда мы готовили этот материал к публикации, пришло сообщение: в дело Старицкого фермера Вадима Рошки вмешался губернатор Тверской области Игорь Руденя, поручивший Минсельхозу разобраться в сложившейся ситуации.

Два дня спустя (25 января), в результате мирных переговоров и юридических консультаций стороны вышли на мировое соглашение: «глава КФХ В. Рошка признает нарушение условий предоставления гранта (тем более что оно уже фермером устранено), а Министерство сельского хозяйства Тверской области не настаивает на возврате денежных средств».

Хэппи-энд! Рошка не разорен и может продолжать работать на благо района, области, страны и государственной программы импортозамещения. Тверская администрация не потеряла лица, проявив гибкость и добрую волю.

Остается сделать выводы и понять несколько очень простых истин: дело фермера — производить продукт, дело чиновника — оказывать ему в этом максимальную поддержку (в том числе и юридическую), а не пытаться на чем-то поймать. Ведь это чиновник призван обслуживать производителя, а не наоборот. Как бы это неожиданно ни звучало. И еще. История тверского фермера показала, насколько законы и нормативные акты, зачастую принятые еще при другом политическом и экономическом строе, не соответствуют нынешней реальности, а также задачам, которые ставит сегодня страна.