День Победы — это не только парады, салюты и поздравления, прежде всего это день памяти. Очевидцев и непосредственных участников событий тех лет с каждым годом все меньше, а военная история обрастает различными трактовками и версиями. В 72-ю годовщину Победы «Лента.ру» предлагает читателям пройти тест на знание истории Великой Отечественной войны.
Вам также может понравиться
Медицинский дисбаланс
В ближайшие годы в России запланирована масштабная и интенсивная модернизация первичного звена здравоохранения. За последнее десятилетие сложилась ситуация, когда кажется, что высокотехнологичная помощь у нас в стране стала гораздо доступнее, а вот попасть к профильному врачу в поликлинике становится все сложнее. В чем причина такого дисбаланса, почему российские врачи лучше спасают пациентов от серьезных заболеваний, чем предотвращают болезни и как сделать профилактику абсолютным приоритетом здравоохранения, разбиралась
Принципы упираются в географию
Система здравоохранения у нас в стране основана на принципах всеобщей доступности и социального равенства, которое обеспечивается за счет программы государственных гарантий и системы обязательного медицинского страхования. На деле это означает, что благодаря принципу солидарной ответственности все граждане России имеют равный доступ ко всем видам медицинской помощи, и этот уровень доступа не зависит от достатка. Сложности же в системе первичной медико-санитарной помощи у нас в стране связаны не столько с нехваткой финансирования, сколько с географическим положением и низкой плотностью населения.
Несмотря на все усилия правительства в этом направлении, в стране по-прежнему остаются люди, не имеющие возможности воспользоваться полным спектром медицинских услуг. Так, к примеру, есть данные, что в 2017 году более 780 населенных пунктов в России не имели доступа к первичной медико-санитарной помощи, по данным на 2019 год их число сократилось до 480. «Хотела бы отметить, что населенных пунктов до 100 человек у нас 80 тысяч, и из них 8 866 не имеют доступа к первичной помощи в шаговой доступности (хотя бы в течение часа). Населенные пункты от 100 до одной тысячи человек — 43 тысячи, 865 ФАПов (фельдшерско-акушерских пунктов) не хватает, от одной тысячи до 10 тысяч — не хватает 169 сельских амбулаторий», —
Доступность некоторых видов специализированной высокотехнологичной помощи в России выше, чем в некоторых странах Европы и США. Жалобы на этот сегмент медицинской помощи звучат гораздо реже, так как пациента с тяжелым заболеванием, требующим высокотехнологичной медицинской помощи, маршрутизируют в профильное учреждение. В целом за последние годы сложилась ситуация, что в потребность в высокотехнологичной медицинской помощи в России удовлетворяется полностью.
Мониторинг услуг высокотехнологичной медицинской помощи демонстрирует ежегодный рост объемов: за 2012 год за этой услугой обратились было 451 тысяча человек, а в 2017 году этот показатель перешагнул показатель один миллион, и в 2018 продолжил расти, составив 1 миллион 130 тысяч человек.
Деньги, центр и регионы
Активное финансирование развития высокотехнологичной медицинской помощи, в первую очередь за счет средств федерального бюджета привело к его значительному усилению: в этом сегменте самая современная техника для лечения и диагностики, а врачи постоянно повышают квалификацию и осваивают новые технологий и навыки. Следствием этого стало повышение авторитета врачей, работающих в этом сегменте здравоохранения, и повышение доверия к ним самих пациентов.
Кроме того, за последние несколько лет многие виды медицинской помощи переходят из разряда высокотехнологичной во вполне рутинные процедуры, которые «погружаются» в систему ОМС, что позволяет оказывать медуслуги уже не только в федеральных центрах, но и в регионах, а значит, растет доступность для пациентов. В результате сухие цифры превратились в сотни тысяч спасенных жизней и героические истории по спасению со счастливым концом.
Но важно отметить, что количество обращений в первичные учреждения здравоохранения значительно выше частоты оказания узкоспециализированных услуг на душу населения. Первичная медико-санитарная помощь является основой системы медицинской помощи и включает в себя помимо лечения профилактику, диагностику, формирование приверженности к ЗОЖ, санпросвещение населения и ведение беременности и другие виды медицинских услуг.
Возникающие дисбалансы в здравоохранение можно объяснить и спецификой российского бюджета. В конце сентября был опубликован правительственный проект нового федерального бюджета, который у специалистов вызвал ряд вопросов. «Что мне нравиться в этом бюджете — это то, что у него очень сильный, серьезный социальный акцент, —
«В ведении федерального бюджета сидят только федеральные учреждения. Это высокотехнологичная медицина. А все первичные низовые звенья — это бюджеты субъектов, — продолжает Наталья Зубаревич. — И даже уже перинатальные центры переданы субъектам. То есть деньги потратят на насыщение этих высокотехнологичных учреждений, наверное, еще более современным оборудованием, а внизу то что? Первичная диагностика, сопровождение, районные больницы, — вот мне про это хотелось бы больше услышать. Потому что у регионов возможности так увеличить расходы на здравоохранение нет. Посмотрим. Пока нагружается деньгами верх, притом, что не реформируется и не добавляется низ. Вот куча всех этих протестов врачей — это же не про федеральные высокотехнологичные учреждения. Это про жизнь».
Как
Однако
«Ситуация в некоторых регионах вызывает у нас обеспокоенность. Минздрав России в рамках своих полномочий готов оказать всю необходимую помощь для того, чтобы регионы начали уже сейчас устранять дисбаланс в зарплатах медицинских работников», — сообщила «Известиям» министр здравоохранения России Вероника Скворцова.
Проблему понимают на самом верху. «Если первичное звено здравоохранения у нас будет в том состоянии, в котором оно находится до сих пор, то количество инфарктов и инсультов не уменьшится, потому что в первичном звене провал. Вот в чем проблема», —
Остаточный принцип
По данным Минздрава, россияне в 2018 году
Получается, рост объемов высокотехнологической помощи обусловлен не только активным развитием, но и объяснимыми «пробелами» — с начала 90-х годов профилактике в системе первичного звена здравоохранения внимание уделялось по остаточному принципу. Кроме того, ошибки регионов в территориальном планировании размещения объектов первичного звена здравоохранения привели к тому, что врачи оказались перегружены. В свою очередь, эти накапливающиеся проблемы вместе с недостаточной мотивацией людей к сохранению здоровья стали причиной того, что многие заболевания диагностировались уже на поздних стадиях, зачастую уже когда для спасения жизни нужны высокие технологии.
Все это привело к тому, что врач в первичном звене здравоохранения оказался перегружен. По словам министра здравоохранения России, до 40 процентов преждевременных смертей в России имеют предотвратимый характер, и влияет на это больше всего профилактика заболеваний и мотивация к тому, чтобы бережно относиться к своему здоровью.
Разрывы в уровне престижа врача
Чтобы лучше понять суть данного перекоса, стоить упомянуть психологический, кадровый и инфраструктурный вопросы. Особенно остро ощущается разрыв в уровне престижа врача персонала первичной и высокотехнологичной помощи. Не редко пациенты, оказавшиеся на приеме специалиста первичного звена здравоохранения, выражают недовольство поверхностным отношением медиков.
Однако объемы выполняемых задач, общая перегруженность их в связи с массовостью обращений не всегда позволяют удовлетворить эмоциональную составляющую пациентов в эмпатии. В то же время, получающие терапию в высокотехнологичных центрах, как правило, ощущают максимальную вовлеченность всего медицинского персонала. Эта особенность обусловлена меньшим числом функциональных параметров узких специалистов и большей оснащенностью кабинетов помощи.
Несмотря на увеличение общего числа врачей с 2014 по 2018 год на 2 процента и участковых врачей на 5 процентов, все еще остро стоит вопрос нехватки специалистов. Врачи просто не хотят идти в первичное звено — мотивации кроме человеколюбия нет. В большинстве субъектов Российской Федерации нет мер социальной поддержки врачей. При этом инфраструктура первичной медицинской стационарной помощи насчитывает более 60 тысяч единиц подразделений, и более 11 тысяч поликлинических.
По данным Минздрава, в российских поликлиниках
Проблемы молодых врачей
«Во всем мире есть практика закрепления профессиональных навыков молодого специалиста под контролем опытных наставников. Эта система, которая в мире носит название резидентуры, есть везде. Очень важно внедрить ее в нашей стране с тем, чтобы, не менее двух-трех лет молодые специалисты отрабатывали под контролем опытных наставников в системе здравоохранения», — отмечает Вероника Скворцова.
Направления выпускников медицинских институтов на прохождение практики в первичных медико-санитарных учреждениях на удаленных территориях кажется логичной инициативой. В тоже время программа «Земский доктор», направленная на усиление первичного звена медицинской помощи, не принесла высокого результата. В Минздраве отмечают, что в некоторых субъектах исполнение программы нулевое, а это значит, что регион не использует разработанные механизмы привлечения врачей на места.
Обратный отток молодых специалистов, получивших жилье и хорошую материальную помощь, обусловлен отсутствием сопутствующей инфраструктуры для членов их семей. Таким образом, программа модернизации первичной ступени здравоохранения должна осуществляться параллельно с реализацией пространственного развития территорий. Задача устранения дисбаланса в структуре первичной и высокотехнологичной медицинской помощи довольно сложная. Стратегия развития здравоохранения у нас в стране, с учетом большой территории и различной плотности населения, направлена на создание трехуровневой системы медицинской помощи. Первым таким успешным проектом была сосудистая программа.
Цель — сокращение смертности
Во всем мире (и Россия не исключение) по данным
В результате чего уже в 2017 году показатель смертности от сердечно-сосудистых заболеваний сократился до 587,6 случая на 100 тысяч человек. Врачи и эксперты убеждены, что дальнейшие возможности для сокращения смертности от сердечно-сосудистых заболеваний лежат уже не в плоскости совершенствования медицинской помощи по этому профилю, а в том, чтобы формировать у граждан ответственное отношение к собственному здоровью и приверженность здоровому образу жизни.
Именно такой посыл и заложен в национальных проектах «Здравоохранение» и «Демография», где целевыми показателями достижения результатов являются снижение смертности от сердечно-сосудистых и онкозаболеваний, снижение смертности мужчин в трудоспособном возрасте и увеличение продолжительности жизни.
Достичь этих целей без ключевых и качественных изменений в первичном звене здравоохранения не получится. По словам министра здравоохранения России, более 60 процентов составляет вклад в здоровье граждан. Модернизация первичного звена здравоохранения по принципам, утвержденным
«Эта терапия убила бы взрослого»
В России в год заболевают раком 3,5 тысячи детей. Детский рак встречается во много раз реже, чем взрослый, но он значительно агрессивнее. Но есть и положительные отличия — детские онкологические заболевания в 75 процентах случаев можно излечить полностью, без рецидивов. Были бы деньги. В Германии и США годовой курс лечения с химиотерапией и трансплантацией часто переваливает за миллион евро или долларов. В России дешевле, в тяжелых случаях от 4 до 10 миллионов рублей. Но и этих денег у родителей нет.
Заболеть может кто угодно
Бесспорных факторов риска в детской онкологии на сегодня не выявлено. И хотя ситуация тщательно изучается и мониторится — почему у детей возникает рак, не знает никто. Это не зависит ни от географии, ни от цвета кожи, ни от достатка семьи. Влияние наследственности пренебрежимо мало и составляет около 1 процента. Заболеть может кто угодно. Зато доподлинно известно, что детские формы рака в корне отличаются от взрослых. Они, как и сами дети, молодые. С одной стороны, прыгучие, как котята, с другой — их и убить проще, чем матерое животное.
— Я иногда слышу, что главная проблема детской онкологии — запущенность, — рассказывает замдиректора по научной и лечебной работе Института детской онкологии и гематологии РОНЦ имени Н.Н. Блохина профессор Георгий Менткевич. — На самом деле, детские формы принципиально другие. Они агрессивнее, и их сложно не заметить. Как вы сможете не обратить внимание на огромную опухоль у ребенка или на слабость, переходящую в апатию? Запущенность, конечно, важна, но не в первую очередь. Основная форма детского рака — лейкозы, а это уже с самого начала запущенные больные, потому что злокачественные клетки находятся в крови и костном мозге. Тем не менее большая часть детских онкологических заболеваний очень чувствительны к химиотерапии. В отличие от взрослой онкологии, где при запущенных формах речь идет лишь о продлении жизни пациента, детский рак излечивается полностью в 70-75 процентах случаев. При лимфогранулематозе — болезни Ходжкина — если грамотно лечить больного, шансы на выздоровление 90 процентов. Лечение нефробластомы (детский вариант опухоли почки) вообще дает 99 процентов успеха при минимальном вмешательстве. Есть, к сожалению, и формы с плохими перспективами, как нейробластома IV-й стадии или глиобластома, но в большинстве случаев после лечения мы имеем здорового ребенка, к которому болезнь не возвращается 10-20-30 лет. Более продолжительных исследований не существует.
Продали все, что смогли
— Летом 2013 года мы были на море, — рассказывает мама Артема Коваля Татьяна. — Там заметили, что ребенок до странности вял, не купается. Через неделю у него появилась постоянная тошнота и периодическая рвота. Мы вернулись в родную Рыбницу в Приднестровье и побежали по врачам. Две недели анализов, УЗИ и рентгенов — и никакого диагноза, даже никаких догадок. Артему было 11 лет, ему с каждым днем становилось хуже. Поехали в Кишинев, в НИИ охраны здоровья матери и ребенка. Там еще несколько дней постоянных обследований, и в результате 11 возможных диагнозов — то есть снова никто ничего не мог понять. В конце концов, предположительный диагноз — рак желудка. Артему вскрыли брюшную полость — новообразования были везде — лимфома Беркитта. Прооперировали, вырезали часть толстого и тонкого кишечников, зашили, положили в реанимацию, пригласили онкологов. Онкологи сказали, что после реанимации нужна будет химиотерапия.
Пока Артем был в реанимации, родители пять дней выясняли, где смогут помочь их сыну. Остановились на Институте детской онкологии и гематологии РОНЦ имени Н.Н. Блохина. Связались, отправили результаты анализов и обследований, получили рекомендуемый протокол лечения. Пошли с этим протоколом к кишиневским онкологам, но те развели руками — не было у них таких условий, технологий и опыта. Предложили протокол попроще. Тогда Татьяна взяла Артема и с риском для его жизни улетела в Москву. А Александр Коваль, папа, бросился искать деньги — лечение в Москве стоило 3 миллиона рублей.
Ковали продали все, что смогли. Часть суммы собрали жители города Рыбница. Полтора миллиона выделило правительство Приднестровской Молдавской республики. В октябре 2013 года, после первого же блока химиотерапии, которых в тот раз пришлось пройти пять, мальчику стало лучше. В феврале 2014 года Артема выписали в состоянии ремиссии. «Внимательно следите за ребенком, — прощались с Татьяной врачи. — Если лимфома Беркитта не вернется в течение года-полутора, считайте, что он здоров».
Три пары носков на год
Считается, что вся детская онкология для россиян в России бесплатна. Но в этом утверждении только часть правды. Дело в том, что детская онкология — дисциплина относительно молодая, рак у детей во всем мире лечат менее полувека, а на самом деле, всего лет тридцать. Для терапии используют самые высокотехнологичные медицинские методики. Технологии и протоколы обновляются чаще, чем узлы автомобилей премиум-класса. И, как нетрудно догадаться, все это стоит дороже, чем в состоянии оплатить Минздрав РФ.
Соответственно, это уже не уровень местного здравоохранения, и для лечения детского рака нужно обращаться только в большие федеральные центры, которых у нас в стране всего пять-шесть. Однако даже в крупных детских онкоцентрах нет того оборудования и лекарств, какие имеются, например, в Германии и США. Почему? У нас мало об этом говорят, но бюджетные расходы США на здравоохранение уже в течение 20 лет превосходят военные. Сложно угнаться.
— На лечение пациента со стандартным, неосложненным лейкозом мне дают по квоте ОМС 200 тысяч рублей в месяц, — говорит профессор Менткевич. — Знаете, с чем можно сравнить эту сумму? С прожиточным минимумом, где рассчитывают три пары носков на год и один галстук на всю жизнь. Если я буду лечить по уровню прожиточного минимума, я и излечивать буду так же. Для сравнения, коммерческая услуга для иностранцев в нашем институте, то же самое лечение неосложненного лейкоза, стоит 600-700 тысяч рублей в месяц. Из этих денег на оплату персонала идет не более 30 процентов — остальное лекарства. Не верите? Одна упаковка онкоспара, препарата, необходимого при остром лимфобластном лейкозе, стоит 91,5 тысяч рублей, и каждый год появляются новейшие препараты и методы, с помощью которых мы можем вылечить детей, считавшихся раньше безнадежными. Но это стоит еще дороже. Как мы выкручиваемся? Помогают фонды. Могу назвать несколько:
После разговора с профессором я поинтересовался данными упомянутого им фонда «Настенька» по расходам за 2016 год. Вот как были распределены собранные деньги: покупка оборудования — 9,4 миллиона рублей; лечение, диагностика и покупка лекарств для детей — 34,2 миллиона; помощь семьям — 4,6 миллиона.
Предельно большие дозы
Через год после излечения к Артему Ковалю вернулся рак. Это выяснилось на одном из плановых обследований в онкоцентре на Каширском шоссе в Москве. Мама Татьяна говорит, что остановилось дыхание, потому что рецидив лимфомы Беркитта не лечится. К счастью, если это слово уместно в подобной ситуации, болезнь мутировала в миелоидный лейкоз. Вылечить его врачи Института детской онкологии брались, но лечение стоило 6 миллионов. Нужна была химиотерапия такой силы, после которой невозможно обойтись без трансплантации костного мозга.
Отличие в лечении детской онкологии от взрослой стоит еще на одном ките — резистентности самого ребенка. У детей в разы быстрее заживают порезы, срастаются кости и полностью восстанавливаются суставы. Химиотерапию дети тоже способны перенести в концентрации агентов, в 50 раз превышающей ту, которая легко убила бы любого взрослого. Но высокие дозы химических реагентов при всей своей эффективности вместе с раком убивают иммунную и кроветворную системы ребенка. Без трансплантации костного мозга такой ребенок умрет.
— Детская онкология обычно лечится или не лечится с первого раза, — продолжает Георгий Людомирович. — Второй шанс выпадает крайне редко, а третий — никогда. Поэтому при рецидивах, когда дается второй шанс, или при очень тяжелом течении болезни в первом случае мы применяем более агрессивные подходы, даем предельно большие дозы препаратов, на грани возможностей ребенка. Около 2 процентов детей во всем мире погибают в процессе химиотерапии. Остальным необходим новый костный мозг.
Папин мозг помог
Трансплантация бывает двух видов. Аутогенная, когда у пациента забирают его собственный костный мозг, а после химиотерапии возвращают на место. И алогенная, когда после химиотерапии ребенку подсаживают чужие, более или менее совместимые стволовые клетки. Первая делается в случае, когда собственный костный мозг ребенка не поражен болезнью. Но при лейкозах он как раз поражен.
— При лейкозе болезнь находится в крови и в костном мозге, — продолжает рассказ замдиректора, врач и ученый. — Мы проводим ребенку химиотерапию очень высокими дозами. Она абсолютно четко убивает стволовую клетку крови пациента. Он становится беззащитным — у него нет лейкоцитов, тромбоцитов. Полностью уничтожается иммунная система. Но даже такая терапия часто не убивает до конца лейкозную клетку. Если остаточных клеток много, вылечить химиотерапией мы их не можем. Если мы увеличим дозу, ребенок умрет. И тогда мы подсаживаем ребенку стволовые клетки от донора, совместимые или не полностью совместимые. Чужой костный мозг приживается, потому что иммунной системы нет, бороться с ним некому. И дальше происходят два удивительных феномена. Донорский костный мозг восстанавливает всю кроветворную и всю иммунную систему пациента. А восстановившаяся, обновленная, здоровая иммунная система берет под контроль и уничтожает оставшиеся злокачественные клетки. Этот эффект называется «трансплантат против опухоли».
Артему повезло. Папин костный мозг подошел по 10 маркерам из 10. Костный мозг одного из родителей возможно пересадить ребенку в половине случаев. Во второй половине необходимо искать донора на стороне. Это настолько сложно, долго и дорого, что на этот раз мы обойдем вопрос стороной. Папа Саша согласился сдать костный мозг без раздумий, что понятно. Впрочем, процедура гуманная. Донору пять дней делают уколы, заставляющие выйти стволовые клетки из костей в кровь, а потом пускают кровь через сепаратор, на котором выбирают искомую субстанцию. До 120 лет он теперь, конечно, не доживет, но и без сдачи костного мозга никто не доживает. В общем, у Артема все как-то складывалось. Оставалась ерунда — найти 6 миллионов.
Господа, воздержитесь от игрушек
— У нас больше не было ресурсов, — вспоминает мама Татьяна Коваль. — Мы все исчерпали в первое лечение. Поэтому мы пошли просить помощи у фондов. Уже упомянутый фонд «Настенька» предоставил гарантийное письмо на миллион рублей, и в феврале 2015-го Артема забрали на лечение. Два курса химиотерапии, трансплантация и восстановление продлились до мая. За это время фонды собрали и передали в Институт детской онкологии оставшиеся средства. Сейчас Артем здоров, хотя и пьет лекарства. Мы каждый месяц ездим в Москву, на Каширку, на обследование. Чтобы это стало возможно, перебрались жить в Тулу. Артем весел, не отстал по учебе и выучился играть на гитаре. Хочу передать огромное спасибо докторам Беляевой Е., Субботиной Н. и Дайлидите В. И конечно фондам и всем людям, которые пожертвовали для нас деньги.
— Для сравнения, в Германии трансплантация стоит 250-350 тысяч евро, — заканчивает нашу невеселую беседу Георгий Менткевич, показывая маленькие, абсолютно стерильные изнутри стеклянные боксы, в которых на кроватках, в окружении сложных приборов, сидят дети прошедшие пересадку костного мозга после химиотерапии. — В США многие уважаемые клиники вообще не берутся за деньги лечить детей, у которых нет американской страховки. Течение детского рака совершенно непредсказуемо, и я лично наблюдал за границей пациентов, чьи счета перевалили за миллион евро. Нам по квоте ВМП дают 2,8 миллиона рублей на трансплантацию. Укладываемся ли мы? Смотрите. За 2016 год мы сделали 60 трансплантаций. Из них государство оплатило 26. Восемь оплатили иностранные государства. И еще 26 фонды. Так что сами решайте, укладываемся или нет?
— Я понимаю, не все готовы помочь деньгами, — говорит представительница фонда «Настеньки». — Хорошо, тогда купите лекарства. Детям нужны програф, онкоспар, вилкейд и другие дорогостоящие препараты. Их всегда не хватает. Приносите памперсы — они очень нужны и не входят в программу ОМС. Если есть возможность, приезжайте в больницу, устройте детям концерт, мастер-класс или праздник — им это необходимо. Если захотите помочь любым способом, свяжитесь с нами, на сайте http://www.nastenka.ru/ есть телефоны. Приносите все, что посчитаете возможным… кроме игрушек. Игрушек у нас уже очень много.
P.S. или детский рак у взрослых
Во время нашей беседы с профессором Менткевичем всплыла тема, не относящаяся к детям. Оказывается, детские формы рака встречаются и у взрослых. Более того, у людей от 16 до 27 лет детские формы рака встречаются в четыре раза чаще, чем у детей. В нашей стране эти заболевания лечат взрослые онкологи по взрослым протоколам. Альтернативы в государственной медицине не существует. Однако, по данным Американской ассоциации онкологов, занимающихся детскими формами рака у взрослых, лечение подобных заболеваний по детским протоколам дает полное выздоровление на 15-20 процентов чаще. Что делать, если вас постигла такая беда? По крайней мере задать вопрос лечащему онкологу: «Если у меня детская форма рака, то как мне необходимо лечиться?».
«А вы знали, что ваши сыновья хотели взорвать мавзолей?»
Дело «Нового величия» о групповом экстремизме — вовсе не уникальное. Вероятно, по замыслу силовиков, оно должно было стать одной из серий, иллюстрирующих непримиримую борьбу правоохранителей с террористами. За полгода до московских арестов аналогичные обвинения в намерении подорвать государственный строй предъявили 11 парням 20-30 лет из Пензы и Санкт-Петербурга. В уголовном деле эти ребята проходят под кодовым названием «Сеть». Арестанты утверждают, что оговорили себя под пытками. В первые дни после ареста родители обвиняемых были каждый за себя, боялись сказать лишнее. Но вскоре поняли, что помочь может только максимальная публичность. Сейчас семьи фигурантов объединились в неформальную структуру для защиты подозреваемых — «Родительскую сеть». О том, что делать, если вашего ребенка арестовали, — в материале
«Адекватная» мама
Весной начали активно говорить о том, что в Пензе разоблачили мощную террористическую организацию. По
Елену Богатову, маму одного из фигурантов дела — Ильи Шакурского, сотрудники Пензенского
— Зачем согласились сниматься в фильме? — спрашиваю Елену.
— Следователь сказал, что хочет добра. И если я буду адекватной мамой, буду сотрудничать, сыну это потом зачтется, — плачет она.— Оперативник ФСБ тоже был на этих съемках и все время пытался подсказать мне ответы. А у меня такое состояние — слезы постоянно текут, и мысль одна в голове — надо что-то делать, надо сына спасать.
Студент физико-математического факультета Пензенского педвуза 22-летний Илья Шакурский — достаточно известный не только в Пензе — антифашист. До сих пор в сети популярно появившееся несколько лет назад видео под названием «Парень, окруженный нацистами, не побоялся высказать свое мнение». В ролике заснято, как Илью, сидевшего с девушкой за столиком в бистро, окружила толпа из 10-15 человек и стала допытываться, почему он не любит фашистов. Молодой человек отвечал спокойно и вопреки ожиданиям допрашивающих самообладания не терял. Вероятно, поэтому запись до сих пор репостят в социальных сетях.
Задержания «террористов» в Пензе начались в октябре 2017 года. Илью Шакурского арестовали вторым. При обыске в квартире у него нашли взрывное устройство и пистолет.
— Точно знаю, что ничего запретного у сына не было, — утверждает мать. — Мы в отдельных квартирах с ним живем, но на одной площадке. Я у него постоянно бываю. То есть по сути — хозяйка. Убираю, стираю, знаю, где и что лежит. Да и у Ильи, когда из шкафчика под окном достали оружие, такие огромные глаза были.
На следующий день после ареста сына и обыска Богатова начала искать адвоката. По совету через десятые руки заключила договор с Пензенским юристом Михаилом Григоряном. Елена говорит, что раньше ни она, ни ее знакомые не имели дела с правоохранительной системой. Поэтому поначалу смотрела адвокату в рот. Досконально выполняла все инструкции. И лишь спустя какое-то время стала подозревать, что оплаченный защитник соблюдает интересы не сына, а наоборот — старается облегчить работу ФСБ.
— Я говорю: сын не мог быть террористом, давайте я найду свидетелей, которые расскажут об Илье. Они ведь с товарищами благотворительным фондам помогали, устраивали обеды для бездомных, — перечисляет Елена. — А адвокат: да зачем, да не надо, все равно на суде это не потребуется. Давайте следователя не будем злить, а то Илью надолго закроют.
Пока Елена была «адекватной мамой», соглашалась сотрудничать со следователями, в качестве поощрения ей давали десятиминутные свидания с сыном. В присутствии оперативников. Единственным условием было, чтобы мать положительно влияла на Илью и убеждала его писать признательные показания.
— Я перед ним чуть на колени не вставала, плакала, говорила: Илюша, подпиши все, что хотят от тебя, — ругает себя сейчас Елена. — Он мне: мама, ты что? Я не виноват! — Знаю, сыночек, знаю. Следователь мне обещал, что если признаешь вину, осудят условно. Если тебя в тюрьму посадят, я просто умру! Подпиши, умоляю!
Елена всхлипывает и говорит, что не сомневалась в том, что сын невиновен. Но знакомые советовали не идти против Системы. Потому что победить ее невозможно. Если соглашаться — есть шанс, отделаться малой кровью.
Вверх ногами
В 8 утра 27 октября 2017 года 26-летний Дмитрий Пчелинцев должен был встречать возвращавшуюся в Пензу из Москвы бабушку. Поезд давно ушел, а внук на железнодорожном вокзале не появился. И телефон его не отвечал. Обеспокоенная бабушка стала звонить родителям Дмитрия. Они живут и работают сейчас в Москве.
Позже выяснилось, что как раз в это время в квартире, где был прописан Дмитрий, и в квартире его жены, где он фактически жил, шли обыски. Сам молодой человек был задержан. В квартирах изъяты пневматическое и обычное ружья. Но оружие было легальным — имелись официальная регистрация и разрешение. Дмитрий работал инструктором по спортивной стрельбе в пензенском клубе.
Во время обыска в салоне машины Дмитрия найдены две бомбы. Отпечатков пальцев на них не обнаружено. Пчелинцевы подчеркивают, что за несколько часов до осмотра ключи от автомобиля были изъяты у сына.
— Я как только узнал все, тут же поехал в Пензу, — говорит отец Дмитрия. Мы договорились со следователем, что буду у него в девять утра. Но встреча так и не состоялась. Я прождал в приемном отделении ФСБ. Мобильный телефон следователя не отвечал. Когда дозвонился по служебному, мне сказали, что разговаривать со мной не собираются.
Поначалу родители Дмитрия надеялись, что происходящее — недоразумение. Доказательств в деле — только странные бомбы. И еще характеристика, составленная участковым, где говорилось, что Дмитрий «неоднократно замечен в порицании существующего государственного строя». Где замечен, кем — опять же не сообщается.
— Меня еще потрясла формулировка «занимались незаконным овладением навыками выживания в лесу и оказания медицинской помощи», — возмущается отец юноши. — Это об их играх в страйкбол. Лепят из чего попало.
Сначала Пчелинцевы также нашли адвоката в Пензе. Видеться с сыном им не давали. Единственное — адвокат приносил для ознакомления листы допроса с признательными показаниями.
— Читали и волосы дыбом вставали, — рассказывает Светлана Пчелинцева. — В чем только сын не признавался! И формулировки в этих чистосердечных признаниях коряво-бюрократические. Люди так не говорят. Писал: я сделал то-то с намерением нарушить статью такую, часть такую-то. Спрашиваем адвоката, что там происходит. Тот плечами пожимает. И на следующий день приносит новые листы допроса с новыми подробностями.
Позже, когда Пчелинцевы привлекли к делу другого адвоката, выяснилось, что Дмитрия пытали. На «процедуры» могли увести из камеры в любое время суток.
— В адвокатском допросе все было подробно зафиксировано, что и как делали. Его подвешивали вниз головой, надевали мешок на голову, подключали динамо-машину (устройство для пыток электрическим током, — прим. «Ленты.ру»), — рассказывает мать. — В бумаге отражены все детали: когда по времени это происходило, что из себя представляла пыточная комната, какой там был пол, стены, какие ручки. Эти нюансы, если не видел — не придумаешь. И Дима в присутствии адвоката подписал официальный отказ от признательных показаний, полученных под пытками.
Однако вечером снова пришли «воспитатели». Пчелинцева избили и пригрозили, что если будет плохо себя вести, в соседней камере окажется его жена. А к ней подсадят 20 таджиков. Затем под видеозапись молодой человек сказал, что никто его не пытает и ранее со следствием он сотрудничал добровольно.
Сейчас в деле Пензенских террористов в качестве обвиняемых 11 человек. Среди задержанных четверо жителей Санкт-Петербурга. Не все «террористы» знакомы между собой лично. Когда правозащитники обращали внимание на эти нестыковки, следователи отвечали, что как раз это и показывает, что группа была «глубоко законспирирована». Родители уверены, что оперативники просто взяли списки телефонных контактов ранее арестованных ребят, просмотрели их общение в социальных сетях и начали отрабатывать подходящие «связи». То есть полная реконструкция методик силовиков из 1937 года, о которых рассказывается в многочисленных фильмах и книгах.
Только огласка спасет
В январе 2018 года программист из питерской компании
— Обнаружили его благодаря пресс-службе судов по Санкт-Петербургу — они написали что суд вынес постановление о мере пресечения Виктору за якобы участие в террористическом сообществе и что вину он признает, — рассказывает Александра. — Он был в питерском
Во время пятнадцатиминутной встречи с адвокатом программист Филенков успел вкратце рассказать, что его пытали. Показал многочисленные ожоги на груди и ногах.Позже члены ОНК все это задокументировали и озвучили. Не молчала и жена Александа, рассказывая о произошедшем в прессе и в социальных сетях. Следователи Виктору намекали, что в его случае лучшая тактика — молчание.
— Сотрудники ФСБ говорили Виктору, что хотя «женщин приказа арестовывать не было, но твоей жене мы сделаем плохо даже в Киеве», — утверждает Александра. — Арест Виктора порушил влажные мечты офицеров ФСБ о молчаливом принятии нашей участи, они считали что Виктор и я не посмеем заявить о пытках, а вышло так, что именно после этого ареста выставили всю подноготную деятельности ФСБ от Питера до Пензы.
Александра решила, что и возвращаться в Россию, и оставаться в Киеве ей небезопасно. И уехала в Финляндию. Сейчас находится в процессе оформления политического убежища. В Финляндии девушка создала сайт, где собирается вся информация о деле «Сети» —
Этот информационный сайт послужил катализатором — родители остальных «террористов» стали объединяться.
— Весной мне позвонила мама
Назвали свое неформальное объединение «Родительской сетью». Как говорит Александра Аксенова, это своеобразная ирония. В отличие от «Сети», о которой говорится в уголовном деле, «Родительская сеть» — настоящая.
— Вместе спасать детей легче, — объясняет
Родители провели несколько совместных пресс-конференций. А летом устроили акцию в Пензенском суде. Там были заседания по поводу продления ареста ребят. Все члены «Родительской сети» ходили ко всем парням (дела рассматривались в разные дни и время). На всех — одинаковые белые футболки, где красным написаны фамилии арестантов. Причем родители надели футболки с именами чужих детей.
– Для ребят это, конечно, был сюрприз, — улыбается Елена Богатова. — Они так смотрели! Некоторые прямо прослезились. А когда парней выводили из зала, мы им кричали: «Ура, ребята! Мы с вами, мы за вас! Вы только держитесь!» И когда их в автозак сажали, мы опять стояли у ворот суда и знаками показывали, что с ними.
Одна из задач родкомитета сейчас — снятия с дела грифа «секретно». Когда вокруг пензенских террористов возник общественный резонанс, материалы следствия и судебные заседания засекретили под предлогом «государственной тайны». А с адвокатов следователи взяли подписку о неразглашении. То есть родственники сегодня действуют практически вслепую.
Вторая важная цель — добиться, чтобы было проведено нормальное расследование о пытках. Это можно сделать, если поднять видеозаписи — по закону все происходящее в изоляторе должно фиксироваться на камеры. А также попробовать найти подробно описанную ребятами комнату пыток. Пока родителям из ФСБ и СИЗО, где содержатся парни, приходят формальные отписки, что жалобы не подтвердились. При этом адвокаты ребят свидетельствуют, что нормального разбирательства не было.
— Мы прекрасно осознаем, что пока мы говорим обо всем вслух — есть надежда, — констатирует Светлана Пчелинцева. — Только благодаря огласке наших сыновей сейчас хотя бы физически не пытают. Если бы молчали — ребят давно бы уже осудили и отправили по этапу.
Обратная связь с отделом «Общество»:
Если вы стали свидетелем важного события, у вас есть новость, вопросы или идея для материала, напишите на этот адрес: russia@lenta-co.ru
Сорок лет назад, 25 декабря 1979 года, СССР начал вводить войска в Афганистан. Предполагалось, что это будет молниеносная операция помощи дружественному режиму, однако война растянулась на десять лет. Ее называют одной из причин развала Советского Союза; через Кабул, Кандагар, Пули-Хумри, Панджшерское ущелье прошли около ста тысяч советских солдат, от 15 до 26 тысяч погибли. К годовщине начала ввода войск
«Мы честно выполняли свой долг»
Алексей, Новосибирск:
Ни в Афгане, ни после я не встречал воинской части, находившейся в таких боевых условиях и при этом чуть ли не еженедельно подвергающейся обстрелам, и при всем при этом готовой выполнить любую поставленную перед ней задачу. Во время встреч на различных мероприятиях с ребятами, прошедшими дорогами Афгана, услышав в ответ на вопрос «Где служил?» — «Руха, Панджшер», они, как правило, выдавали такие тирады: «Нас Рухой пугали, мол, любой „залет“ — и поедете в Панджшер на воспитание». Вот такое мнение бытовало в ограниченном контингенте о нашем «бессмертном» рухинском гарнизоне!
Полк вошел в историю афганской войны как часть, понесшая самые большие потери в Панджшерской операции весной 1984 года. Наша часть (несмотря на то что находилась вдалеке от взора командования 108 МСД, и награды зачастую просто по какой-то нелепой сложившейся традиции с трудом доставались личному составу полка) тем не менее дала стране реальных героев Советского Союза В. Гринчака и А. Шахворостова. Невзирая на условия, в которых жил полк, мы честно выполняли свой долг. Пусть это звучит немного пафосно, но это так.
Да простят меня ребята-саперы, если я поведаю о минной войне в Афганистане без свойственного им профессионализма. Попытаюсь доступным языком объяснить, что за устройства использовали моджахеды в этой необъявленной десятилетней войне.
Как мне рассказывали наши полковые саперы, многие мины итальянского производства были пневматического действия — то есть проезжала одна машина по мине, мина, соответственно, получала один уровень подкачки, затем вторая — еще один уровень, а вот третья или, скажем, шестая машина в колонне попадала под срабатывание взрывного механизма мины. Иначе говоря, механизм приводился в действие вот этим так называемым «подкачиванием», происходившим за счет нажатия колеса гусеницы нашей техники, и когда уровень доходил до критической точки — происходил взрыв.
Соответственно, когда в колонне, где до начала движения щупом был проверен каждый метр маршрута, происходил подрыв, это вызывало удивление и множество вопросов к саперам. Повторюсь, что, как мне объяснили саперы, по такой мине можно было проехать, если колесо машины не покрывало 3/4 площади мины, то есть проехал по ней, по 2/4 ее площади, — все равно, а вот следующая единица техники может запросто подорваться. Именно минная война принесла нам в Афганистане большое количество изувеченных ребят, особенно в Панджшерском ущелье.
«Там очень много грязи было»
Честно говоря, все это уже стирается из памяти, только снится сейчас. Жара, пыль, болезни. У меня было осколочное ранение в голову и в ногу. Плюс к этому был тиф, паратиф, малярия и какая-то лихорадка. И гепатит. Болели гепатитом многие, процентов 90, если не больше.
Меня после распределения в 1982 году направили в Германию. Там я прослужил год и восемь месяцев, еще не женился к тому времени. Пришла разнарядка в Афганистан, меня вызвал командир и говорит: «Ты у нас единственный в батальоне холостой, неженатый. Как смотришь на это?»
Я говорю: «Командир, куда родина прикажет — туда и поеду». Он отвечает: «Тогда пиши рапорт». Я написал рапорт и поехал.
Сразу с пересылки мне дали направление в 58-ю бригаду матобеспечения, в населенный пункт Пули-Хумри, в 280 километрах от Кабула на север через перевал Саланг. Там я попал в рембат командиром ремонтно-восстановительного взвода. Скажешь, непыльная работа? Ну, а кто же технику с поля боя эвакуировал? И отстреливаться приходилось, конечно, не раз.
Я вспоминаю это время очень тепло, несмотря на все неприятности и трудности. У нас там люди разделились на тварей и нормальных — но это, наверное, всегда так бывает.
Вот, например, в 1986 году я получил направление в Забайкалье. Должен был в Венгрию ехать, но ротный мне всю жизнь испортил, перечеркнул, перековеркал.
К нам должен был начальник тыла приехать с инспекцией, и у нас решили в бане закопать треть от большой железнодорожной цистерны под нефть. А я в этот день как раз сменился с наряда, где-то часов в шесть. Вечернее построение, и ротный говорит Мироненко и еще одному парню: «Давайте быстро в баню».
Баня — это большая вырытая в земле яма, обложенная снарядными ящиками, заштукатуренная, приведенная в порядок. Там стояла здоровая чугунная труба — «поларис», как мы ее называли, в которую капала солярка, и она разогревалась добела. Она была обложена галькой. И там все парились. До того момента, как привезли эту цистерну, в холодную воду ныряли в резервный резиновый резервуар, двадцатипятикубовый.
И тут комбату приспичило закопать цистерну, чтобы прямо не выходя из бани можно было купаться в холодненькой. Все сделали, но у ротного появилась идея скрутить по ее краю трубу, наделать в ней дырок, чтобы фонтанчики были, и обеспечить таким образом подачу воды. Чтобы идиллия была — показать начальству: глядите, у нас все хорошо!
Но по времени это сделать не успевали. Ребята неделю этим занимались, практически не спали. А Мироненко, сварщик, был в моем взводе. На построении он из строя выходит ко мне и говорит: «Товарищ лейтенант, дайте мне хоть поспать, меня клинит!» Но ротный кричит Мироненко: «А ты что тут делаешь? А ну в баню, заканчивай все давай!»
Как потом оказалось, Мироненко спустился на дно этой емкости, заснул и случайно затушил газовую горелку, которая продолжала работать. В этот момент его напарник, почувствовавший запах ацетилена от автогена, кричит ему туда: «Мирон, ты чего там делаешь, уснул? Ты не спи, я пойду баллон кислородный поменяю». И не перекрыл ацетилен. А Мироненко спросонья нашаривает в кармане коробок и чиркает спичкой. Понимаешь, какой объем взрывчатого вещества к тому времени там скопился? Разворотило все к чертовой матери.
Бахнуло, наверное, часов в 12. На следующий день начали разбор: чей подчиненный, кто дал команду… И ротный тут же все спихнул на меня — мол, это его подчиненный. И началось. Меня сразу же на гауптвахту засадили. Я на ней суток десять просидел, похудел на 18 килограммов. Камера была метр на метр, а в высоту — метр шестьдесят. Вот так я все это время сидел и почти не спал. А в углу камеры стоял такой же «поларис» и разогревался. Фактически я был вдавлен в стенку. Это ужасно — по-моему, даже фашисты такого не придумывали.
Когда было партсобрание, меня исключили из партии за ненадлежащий контроль над личным составом.
А так — не только негатив был. Хорошие нормальные люди там как братья были. Некоторые афганцы, пуштуны, лучше к нам относились, чем многие наши командиры. Люди другие были. Там, в экстремальной обстановке, совершенно по-другому все воспринимается. Тот, с кем ты сейчас чай пьешь, возможно, через день-два тебе жизнь спасет. Или ты ему.
Но сейчас туда, конечно, ни за что бы не поехал. Бешеные деньги, которые там крутились, никому добра не принесли. Со мной несколько человек были, которые, я знаю, наркотой торговали. Бывает, попадут в БМП из гранатомета, от бойца фарш остается — ничего практически. Цинковый гроб отправлять вроде надо. И в этих гробах везли героин в Союз. Я не могу этого утверждать точно, но знакомые офицеры об этом много раз рассказывали, и в том, что это было, уверен на 99,9 (в периоде) процентов.
Там очень много грязи было. А я был идеалистом. Когда меня выгнали из партии, я стреляться собирался, не поверишь. Это я сейчас понимаю, какой был дурак, я воспитан так был. Мой отец всю жизнь был коммунистом, оба деда в Великую Отечественную были… Я сейчас понимаю, что это шоры были идеологические, нельзя было так думать.
В 90-е, когда Ельцин встал у власти, я написал заявление и сам вышел из партии. Ее разогнали через год или около того. Сказал в парткоме: я с вами ничего общего не хочу иметь. Почему? Да просто разложилось все, поменялось. Самым главным для людей стали деньги. У народной собственности появились хозяева. Нас просто очень долго обманывали. А может, и сейчас обманывают.
«Пить — пили, и пили много»
Я в 1980 году служил в Забайкалье лейтенантом, и там всеобщий порыв был: давай, мол, ребята, туда, в Афган! И все написали рапорты. Все мы — господа офицеры (которые тогда еще господами не назывались), так и так, изъявляем желание. Но тогда все эти рапорты положили под сукно.
Потом я поехал служить в Таманскую дивизию командиром батальона. Служил, служил, вроде хороший батальон, а потом, во второй половине 80-х, не пойми что твориться стало. Написал рапорт по новой — мол, хочу в Афган. Ну и поехал.
В наш полк специально прилетали вертушки из штаба армии за хлебом и за самогончиком. Гнали прекрасно — на чистейшей горной воде. Бывало, водку привозили из Союза, но это редкость была. Но не только из Союза водкой торговали, в дуканах можно было паленую купить, да и какую угодно. Я имел доступ к лучшему техническому спирту, который по службе ГСМ шел. Пили все — не так, конечно, чтобы все в перепитом состоянии были. Но пить — пили, и пили много.
Я в режимной зоне Баграма, будучи замкомандира полка, курировал вопросы тех подразделений, которые от полка там стояли: третий батальон, зенитно-ракетная батарея, третья артиллерийская батарея и батальон на трассе. Поскольку я находился близко от штаба дивизии, комдив Барынкин привлек меня к работе с местными, поставил мне задачу: мол, посмотри-послушай, чем они там дышат. И я на его совещаниях по этому вопросу присутствовал. Получить информацию о них иначе как вращаясь в их среде было никак невозможно. Вот этим я и занимался.
С «зелеными» — солдатами Наджибуллы, которые за нас воевали, — тоже приходилось работать. Ездили, с местными общались — есть фотографии, когда мы приезжаем, вокруг бородатые стоят, а мы броней идем — колонной. А они там со всякими «хренями и менями» в боевые действия не вступили, склонили на переговоры — тоже показывали свою силу.
Я таджиков-солдатиков из третьего батальона взял и туда, в совмещенный командный пункт, который в Баграме был, где их штаб находился, чтобы они с местными поговорили. На первый день послал одного, на второй — другого. Я специально с собой таджиков взял, причем не простых, а которые на фарси говорили, — большинство афганцев общается на этом наречии.
Один из этих моих солдатиков рассказывал, что они попытались его «заблатовать»: «Давай, мол, беги по-быстрому к нам в банду, мы тебя в Пакистан переправим, скоро шурави (русские) уходят. Тебя там в Пакистане поучат, а Союз-то скоро развалится. Ты придешь к себе в Таджикистан и будешь там большим человеком». Это 1988 год! Для меня, партийного и офицера, это звучало как бред сивой кобылы. Мысль о том, что Союз развалится, — вообще была из области фантастики.
Когда я приехал в Афган, дальние гарнизоны уже начали выходить. И я смысла не понимал: на хрена мне, ребята, туда ехать? На хрена вы меня туда послали? Война чем хороша? Когда идет движение, когда ты воюешь. А когда войска стоят на месте, они сами себя обсирают и портят все, что находится вокруг них. Но раз выходили — значит, была такая политическая необходимость, это тоже все понимали.
Афган на меня сильно повлиял тем не менее. Меняются отношения — на политическом уровне и на личном. И еще я помню, как офицеры клали на стол рапорты еще до расформирования подразделений. Там сидели кадры «оттуда» и просили их: да у тебя два ордена, ты что, куда? — Нет, я увольняюсь… Судьба и война приводят каждого к законному знаменателю.
А потом, уже после всего этого, я узнал, что Саша Лебедь, который был у нас в академии секретарем партийной организации курса, который разглагольствовал с партийной трибуны о социалистической Родине, вместе с Пашей Грачевым поддержал Борю Ельцина, когда развал СССР пошел. И я понял, что ловить здесь нечего. У нас тут предатели везде.
Пашу потом министром обороны сделали, Саша Лебедь вылез в политические деятели. Наш начальник разведки дивизии поначалу к нему прильнул и, так сказать, вскоре улетел в мир иной. А потом и Саша Лебедь вслед за ним отправился. Политика — дело сложное, интересное…
«У тех, кто войну прошел, правильное понимание вещей возникает»
Отец
Шла уже вторая половина 80-х, и все мы знали, что это за место — Афганистан, общались с ребятами, которые там воевали. Я решил, что надо себя испытать. Человек ведь всегда проверяется в деле, хотя был и страх смерти, и страх попасть в плен, конечно. Потому я добровольцем отправился в Афганистан и о своем решении не жалею.
Рота у нас была большая и нестандартная — 150 человек. Называлась местной стрелковой. Я такого больше нигде не встречал. Подчинялась рота непосредственно начальнику штаба бригады, которого мы все звали «мама». Люди туда отбирались и хорошо оснащались.
Мы охраняли огромные склады 58-й армии. Оттуда уходили колонны в боевые подразделения Афганистана, порой приходилось участвовать в сопровождении этих колонн, поэтому мне довелось побывать и в Кабуле, и в Кундузе, и некоторых других местах.
Когда командир роты заболел, я три месяца исполнял его обязанности. Именно тогда, в августе 88-го, у нас произошло вошедшее в историю афганской войны ЧП — взрывы на артиллерийских складах.
Несколько часов мы провели под этой бомбежкой. Создалась мощная кумулятивная струя. Ветер, гарь от взрывов. Часть казарм сгорела подчистую. Запах был чудовищный. Ко мне в комнату влетела мина и не разорвалась. Упала рядом с койкой. Саперы потом ее вынесли.
Осколков было в воздухе столько, будто дождь шел. Я действовал на автомате, как на тренировках.
Помню, на командном пункте подошел прапорщик и попросил отпустить его, чтобы забрать бойца с поста. Я разрешил. Он надел бронежилет, каску, взял автомат и вышел. Смотрю, вокруг него все рвется, а он идет как заговоренный. Нужно было далеко идти. Два километра.
Часть дороги была видна. Обратно так же шел: не сгибаясь, спокойно. Я про себя думал: «Неужели так можно идти?» Но солдата прапорщик не нашел. Мы отправились с ним во второй раз уже на БРДМ. Машина почти сразу просела. Колеса нашпиговало осколками, включилась самоподкачка шин, так и доехали до места. Там пришлось выходить. Солдат нашелся, живой, прятался за камнем.
Ни один человек у меня из подразделения в этом пекле не погиб. Как тут не поверить в то, что не все в жизни подчиняется законам физики и математики?
У меня у самого после прогулок под огнем — ни одного осколка на бронежилете, на каске, ни одной зацепки даже на форме не осталось. Тот день стал для меня в каком-то смысле поворотным.
В Бога я в ту пору еще не верил. Был таким человеком, который ищет справедливости во всем. С одной стороны, в этом есть своя чистота, а с другой — наивность. Среди подчиненных принципиально неверующих людей не было. По крайней мере у всех, когда выходили на утренний осмотр, были либо вырезанные крестики, либо пояски с 90-м псалмом. Такова военная традиция.
Я порой подтрунивал над солдатами: «Что это такое? Ведь вы же
На границе между жизнью и смертью, да еще и в чужой стране, отношения между солдатами были пропитаны абсолютным доверием. В Афгане я мог подойти к любому водителю и попросить, чтобы меня подбросили куда-то. Без вопросов. То же самое — на вертолете. Ни о каких деньгах, как вы понимаете, речи быть не могло.
При этом никакого панибратства, понимаете? Вот в чем штука. Я подчиненных называл по имени-отчеству, но это не отменяло постоянных тренировок и других методов поддержания подразделения в форме, чтобы люди были готовы ко всему. Приказы не надо было повторять дважды, не надо было даже проверять их исполнение. Единственное, насколько было можно, мы делали бойцам щадящие условия: три часа на сон вместо двух, потом — час бодрствования и еще два — в наряде.
Одна из главных проблем афганцев — это обида, что здесь, в Союзе, все не так, как было в Афгане. В первую очередь не хватало таких же теплых отношений между людьми.
Порой нас встречали даже с некоторой враждебностью. Так, по возвращении из Афгана мы с другим офицером хотели новые фуражки получить. Объяснили, что в командировке вся форма поистерлась и так далее, а нам ответили: «Мы вас туда не посылали». Я понимаю, что это расхожая фраза, но так действительно говорили и, разумеется, не все ветераны, а особенно те, что сражались на передовой, могли молча такое проглотить.
Сперва афганцы держались вместе. Помню, в первые годы ветераны создавали много патриотических обществ, а потом эти общества стали лопаться как мыльные пузыри.
Не стало той страны, за которую мы воевали. У людей, да и у нас тоже, уже были другие цели, задачи. Многим хотелось стать богаче. Льготы появились. С одной стороны, это хорошо, но с другой — начались какие-то трения: кто кому чего дал или не дал. Я встречал таких афганцев, которые озлоблялись на весь мир и друг на друга. Взрывы на Котляковском кладбище — это же были разборки между ними.
Мне повезло, вернее, Господь меня увел от таких проблем. Я нашел отношения, схожие с теми, какие были в Афгане, в среде верующих людей. У тех, кто войну прошел, правильное понимание вещей возникает. Часто ветераны к своим наградам относятся так: «Разве это мои ордена и медали? Это все товарищи мои боевые, а я тут ни при чем». Или даже так говорят: «Это Господь мне помог, это его заслуга».