В Минздрав поступил законопроект о принудительном тестировании школьников на наркотики. Как пояснил автор идеи, главный нарколог Минздрава, директор Московского научно-практического центра наркологии Евгений Брюн, под действие закона попадут лишь те, чье поведение вызывает подозрение у педагогов, а также подростки, состоящие на учете в комиссиях по делам несовершеннолетних. Для остальных тестирование останется делом добровольным. Правозащитники и врачи, однако, критически относятся к идее тестирования в целом. Много претензий к процедуре. Дорогие тесты школам не по карману, дешевые недостаточно точны. Кроме того, сейчас подростки переключаются с героина и марихуаны на новые синтетические препараты — эксперты утверждают, что большинство экспресс-тестов просто не определяют их присутствие. «Лента.ру» разбиралась, к чему приведет добровольно-принудительное тестирование школьников и надо ли его бояться.

«Мой сын не был наркоманом»

В ночь на 4 ноября 2016 года умер Илья К. Ему было 15 лет и один месяц. Как позже расскажут матери, он съел «марку» (листок бумаги, пропитанный раствором синтетического наркотика). Накануне Илья поехал в гости к друзьям в Химки. В 10 вечера отзвонился домой и попросил разрешения остаться «посмотреть фильм». Поскольку завтра был выходной и мальчик редко «злоупотреблял» такими просьбами, ему разрешили, тем более что всех подростков, кто был в компании, мама знала. Ночью ее разбудил приехавший наряд полиции и сообщил о смерти сына. Передозировка.

«Мой сын не был наркоманом, — написала позже в своем аккаунте в Facebook Елена К. — В школе, где он учился, психологи отнесли его к одаренным: Илюша писал стихи, учился в художественной школе, занял первое место в районной олимпиаде по экономике. Он был влюблен. У него была острая жажда узнавания жизни. Он был нацелен на жизнь, а не на саморазрушение. Мы говорили с ним о наркотиках — его отношение было резко отрицательным. Я была совершенно спокойна за него, верила, что у него впереди большая интересная жизнь».

Следователь, которому поручили расследовать дело, дал понять, что он хоть и сочувствует родительнице, но для него это рутинная история. За неделю в его округе от отравления наркотиками умерли четверо, среди них были и дети. На поминках сына многие его товарищи — ученики «рейтинговых» столичных школ, признались, что пробовали ЛСД (синтетический наркотик). Препараты доступны, и многие дети не считают их наркотиками. Рекламные рассылки о продаже «специальных» смесей в виде спама приходят даже на мобильные телефоны.

Последний бастион

Главный нарколог Минздрава РФ Евгений Брюн считает, что сейчас наше общество проигрывает битву с наркоманией. И немалый вклад в это вносит Запад, где частично легализуется марихуана. Чиновник убежден, что на этом наркотическом фронте Россия может стать последним бастионом. Поэтому, считает он, так важно контролировать обстановку в школах. Нужно дать право администрациям учебных заведений при необходимости принудительно направлять ребят на наркологический медосмотр.

В соответствии с приказом Минздрава №581 «О порядке проведения профилактических осмотров школьников в целях выявления потребления наркотиков» сейчас тестирование проводится на добровольной основе. Родители школьников, которым не исполнилось 15 лет, должны дать письменное согласие на процедуру. Старшие сами решают, ставить ли им автограф. Исследование состоит из двух частей: психологическое тестирование и «анализ биологической жидкости». Говоря по-простому, ребенку предлагают пописать в баночку, в которую потом медработник опускает тест-полоску. Чем-то напоминает анализ на беременность.

Но врачи советуют не слишком доверять любым результатам такого исследования. Даже если анализ отрицательный, радоваться рано.

«Тесты, которые применяются при диспансеризации детей, могут обнаружить экстази, марихуану, героин, амфетамины, метадон, — пояснил «Ленте.ру» Олег Зыков, директор Института наркологического здоровья нации, член федеральной и московской правительственных комиссий по делам несовершеннолетних. — Предпочтения молодежи сейчас сместились в сторону синтетических каннабиноидов и психостимуляторов. Это то, что называется «солями» и «спайсами». Экспресс-методов, гарантированно определяющих их присутствие, в природе не существует. Что там пытаются выявить школьными тестами — большой вопрос. Кроме как деньги попилить, я не вижу других целей и задач в этом процессе».

В качестве примера Зотов приводит статистику, оглашенную на недавнем съезде главных наркологов российских городов. Например, в Татарстане из 80 тысяч проведенных тестов положительными оказались лишь четыре. Можно было бы радоваться столь хорошему результату, но специалисты сомневаются в точности диагноза. А расходы на мероприятие копеечными не назовешь: стоимость одного экспресс-теста — 300-400 рублей. То есть кампания обошлась примерно в 30 миллионов рублей.

При положительной пробе эксперты советуют родителям все перепроверить в хорошей лаборатории.

«Школьные тесты могут на что угодно реагировать, — объясняет доктор медицинских наук, президент Общества специалистов доказательной медицины, профессор Высшей школы экономики Василий Власов. — Хоть на булочку с маком. Или даже на лекарства, которые принимает ребенок. Например, вещество фенобарбитал считается наркотическим средством и контролируется. Но оно входит в состав валокордина, который продается чуть ли не в супермаркетах. Многие его принимают как успокаивающее».

Но даже ложноположительный результат гарантирует несчастному семейству бюрократические проблемы.

«Если тест «проявит» наркотик, по действующему регламенту каждый такой случай должен регистрироваться, — продолжает Василий Власов. — А медицинский работник по протоколу обязан обратиться в полицию. Там заводят карточку, и у человека возникает пожизненная регистрация наркомана. Даже если последующие анализы будут отрицательными — маховик уже запущен. И мальчик Петя, у которого однажды что-то нашли, уже никогда не станет ни президентом, ни космонавтом. Таких Петь и Маш будет вся страна».

Пользы больше, чем вреда

Однако директор московского центра образования «Царицыно» №548 Ефим Рачевский полагает, что «от тестирования пользы больше, чем вреда». В его школе процедура проводилась год назад. Насильно никого не заставляли. Добровольцами стали 17-18 процентов учеников. По словам Рачевского, результаты он не знает, «поскольку разглашать такие сведения — противозаконно». Заслуженный учитель понимает, что многие отказываются от тестирования, опасаясь возможной огласки, и предлагает свой способ популяризировать эту процедуру.

«Предположим, что информация о детях попадет в общий доступ, — говорит он. — Это будет нарушение 152-го федерального закона о персональных данных и закона о врачебной тайне. Пару человек посадить — нарушать перестанут».

Но даже если мальчика Петю и поставят на учет абсолютно обоснованно, это вовсе не означает, что его тут же начнут спасать от наркомании. Соответствующего регламента нет. Для работы с ребенком потребуется согласие либо его родителей, либо его самого. Добиться этого от наркомана весьма проблематично. Да и родители, как ни странно, не всегда бегут к наркологу после первого звоночка, рассчитывая решить проблему своими средствами, внутри семьи.

«Главная профилактика наркомании — это научить ребенка преодолевать конфликты и проблемы, — уверен директор Института наркологического здоровья нации Олег Зыков. — Это работа психологов. Наркотики — симптом неблагополучия. И если мы мыслим категориями забора мочи у ребенка и выявления там химических веществ, мы не можем ему помочь. Дело ведь не в химических анализах, а в отношении».

В школе, расположенной недалеко от Арбата, где учился Илья К., о происшествии говорят, но без обсуждения деталей. Педагоги в основном ругают детей за то, что «скрывали наркоманов».

«Я думаю, что тестирование имело бы смысл делать, даже если у него есть «побочные» эффекты, — пояснила «Ленте.ру» мама погибшего мальчика Елена К. — Это могло бы отпугнуть детей от тех же спайсов. Если бы подростки знали, что их будут проверять, возможно, побоялись бы даже из любопытства что-то пробовать».

Уринопрофилактика

Бывший сотрудник ФСКН, знакомый с предысторией введения проверок в школах, считает, что систематическое тестирование школьников полезно с точки зрения профилактики: ребенок должен знать, что тайное всегда становится явным. Однако, по его мнению, началась вся эта история с банального вытягивания денег из бюджета.

«Все эти процедуры — дорогое удовольствие. Безусловно, при освоении бюджетных средств не исключается коррупционная составляющая. За право расходовать эти средства в свое время боролись ФСКН и Минздравсоцразвития. Наркоконтроль претендовал на то, чтобы по своему усмотрению выделять медикам деньги — выборочно и точечно. Мотивировалось это тем, что борцам с наркотизацией общества виднее, куда вкладывать средства. С ликвидацией службы про эти инициативы, естественно, забыли, но и тестирование отменять не стали», — говорит бывший оперативник.

Что касается права на отказ — по его словам, экспресс-тест всегда был добровольным: ребенка проверяли только с письменного согласия родителей.

«Одни родители легко соглашались проверить отпрыска: «А вдруг?» Другие категорически возражали. Но надо понимать, что никакие последствия за отказ ни ребенку, ни его родителям не грозят, и принуждать их никто не вправе», — говорит собеседник «Ленты.ру».

По его словам, тестирование всегда проводит медицинский работник — представитель Минздрава, то есть лицо без погон, а значит — не заинтересованное в раскрытии преступлений.

Что касается достоверности результатов, то лабораторные тесты довольно точные, утверждает бывший наркополицейский, — они определяют наличие наркотиков каннабиноидной группы, опиатов, амфетамина, даже спайсов, формулы которых внесены в список запрещенных. А вот достоверность экспресс-исследования невысока, даже положительный результат — всего лишь повод провести качественный анализ в условиях наркологической клиники.

«Сотрудников полиции и спецслужб регулярно тестируют, — рассказал бывший оперативник. — Но даже здесь ошибочные результаты не редкость. У моего коллеги экспресс-тест однажды выявил опиаты. В тот же день он прошел контрольное обследование в наркологической лаборатории и повторные результаты оказались отрицательными».

В четверг, 7 июня, прошла прямая линия с Владимиром Путиным. На сеанс очередного общения президента с народом поступило более двух миллионов вопросов. В эфире было озвучено 79. За 17 лет своего существования прямая линия стала главным символом ручного управления в России, книгой жалоб для всей страны. А для многих россиян часто это последний шанс. В свое время заместитель директора детского московского хосписа «Дом с маяком» Лида Мониава написала в блоге, что ручное управление — страшнее бесчеловечной системы запретов. Потому что чем больше запретов, тем очевиднее, что такая модель рано или поздно рухнет. А когда управление переводится в «ручной режим», движущей силы для перемен нет. Чувство благодарности к помогающим чиновникам сковывает по рукам и ногам. Можно ли решить проблемы с помощью прямых линий, эффективно ли ручное управление и как правильно жаловаться — «Ленте.ру» рассказали политологи, благотворители и юристы.

Гипноз и психотерапия

Николай Петров, профессор кафедры сравнительной политологии Высшей школы экономики:

Сам факт, что хотя бы раз в году народ в России чувствует себя хозяином положения; представители элит, крупные чиновники сидят в напряжении и ждут, обратится ли к ним президент, переадресует ли им какой-то вопрос, — вещь психологически важная. Это компенсация за отсутствие нормальной обратной связи, когда граждане не могут через своих представителей в лице депутатов, через свои политические партии задавать вопросы и требовать чего-то от власти. Прямая линия призвана продемонстрировать, что какая-то связь все-таки есть.

Сам стиль управления в стране смело можно назвать ручным. Отличительные признаки: слабость гражданских институтов, отсутствие нормального разделения властей. Исполнительная, законодательная и судебная ветви выступают в единой цепочке. Как раз прямая линия это наглядно демонстрирует. Ручное управление создает серьезные проблемы. Все вопросы — даже самые простейшие, начиная от установки урн на улицах и завоза песка на детские площадки, — приходится решать на самом верху. Система становится очень неповоротливой, неспособной быстро реагировать на кризисные вещи. Это видно, когда случаются пожары, наводнения, какие-то еще чрезвычайные ситуации.

Народу вроде бы наглядно демонстрируют, что президент занимается абсолютно всем и может сделать абсолютно все. Беда в том, что, кроме президента, это решить мало кто может. Хотя в ручном управлении есть и свои плюсы. Их главный смысл: собирается огромное количество замечаний, нареканий и вопросов. Все это потом обрабатывается, и власть вроде бы может увидеть больные места и работать над этим.

Прямые линии с президентом — это некий сеанс психотерапии, призванный продемонстрировать, что все у нас в стране под контролем. Это успокаивает, убаюкивает граждан, делает восприятие имеющихся проблем менее острым.

Но если сравнить несколько прямых линий, начиная с самой первой, можно сделать вывод, что метод этот не работает. За эти годы вопросы и беды, с которыми обращаются к президенту люди, бесконечно повторяются. В каждом случае, в отдельно взятой деревне, для конкретной семьи проблема решается после непосредственного вмешательства президента. Но в целом система не выстраивается, все буксует и стоит на месте. Движения и прогресса вперед — нет.

Три погибнут, шесть спасутся

Владимир Берхин, президент благотворительного фонда «Предание»:

Ручное управление — неизбежность, а не зло. В жизни случаются нестандартные ситуации, к которым невозможно подготовиться. Всегда кому-то приходится принимать решение и придумывать его, когда ситуация выбивается из общего ряда. Ручное управление — нормальная штука, если существует как дополнение к системной работе. Если оно переходит в обычный рутинный режим, то в этой системе имеются большие прорехи, которые не дают правильно работать.

Мы пользуемся ручным управлением. У нас очень маленькая организация, которая ориентирована часто на конкретные задачи. Если государство вырабатывает общие правила, пытаясь решать проблемы большого количества людей, то фонд работает со стороны обратившегося человека, с его конкретной бедой.

Способствуют ли благотворительные фонды, используя ручное управление, тому, что система не развивается? Мы не знаем, что произойдет, если перестанем работать. У большинства фондов — конкретная задача. Есть больной, и ему надо помочь получить лечение. Как этот путь будет пройден, будут ли там какие-то отдаленные последствия — не всегда есть возможность подумать. Потому что наша ответственность — это конкретный человек. Конечно, можно вкладываться в системную помощь, чтобы позже помочь не одному конкретному человеку, а многим. Но пока ты это делаешь, люди у тебя будут дохнуть от нехватки ресурсов. Генерал на поле боя вынужден постоянно совершать выбор. Например, приходится положить под пули три взвода, но зато остальные шесть выживут. Это тяжело. Но мы все-таки не генералы, у нас другая работа.

Количество обращений растет. Скорее всего, это связано с увеличением известности фонда, повышением его узнаваемости. Но мы не справляемся с таким потоком. По некоторым направлениям у нас очереди из нуждающихся на год-полтора вперед. И такая ситуация во всех благотворительных фондах.

Мы знаем, что нам делать, — наша задача продолжать лечить людей и потихонечку образовывать население, как помогать друг другу разумно, не причиняя вреда. Мы, конечно, пытаемся с коллегами давить на государство, добиваться, чтобы оно нормально работало. Но делать ставку только на это — мы не можем. Потому что у нас тоже есть ответственность перед людьми, которые ждут нашей помощи.

Доброе зло

Ольга Германенко, руководитель ассоциации пациентов со спинальной мышечной атрофией «Семьи СМА»:

Проблема есть с маршрутизацией пациентов, особенно с редкими заболеваниями. Чтобы эффективно получить нормальную информацию, приходится пользоваться испорченным телефоном. Родители вынуждены искать группы таких же пациентов и спрашивать — куда идти, а к кому лучше не обращаться. При серьезных проблемах испорченный телефон не помогает. Когда ребенок попадает в ту же реанимацию, работа с ним часто ведется без учета особенностей его состояния и заболеваний. Например, в случае с нашими детьми с нервно-мышечными нарушениями — часто их подключают к кислороду. А это обычно усугубляет состояние. Но многие невропатологи не в курсе. Когда родители начинают предупреждать — их не слушают.

С одной стороны, ручное управление у нас в стране работает. Если есть нужные связи, если есть нужные контакты где-то наверху или в медучреждении, то помощь оказывается быстрее, эффективнее или правильнее. Но в глобальном смысле это, наверное, мешает. Допустим, есть у нас фонд медицинский или учреждение, которое работает с трудной категорией пациентов, — пусть у них будут 100-300 подопечных. Эти дети, если они окажутся в трудных ситуациях, поддержку получат. Потому что в случае необходимости тут же присоединится машина связей фонда, которая будет работать на решение конкретного кейса. А что остальные? Это затягивает решение системных вопросов на долгое время.

Иногда проблемы, решенные с помощью ручного управления, могут помочь наладить систему. Все зависит от конкретного чиновника, который сидит на месте. Если он захочет разобраться в вопросе, разрулить, чтобы потом таких вопросов не возникало, — тогда это может и сработать. Но обычно таких госслужащих с повышенной социальной ответственностью меньшинство. По крайней мере, я не вижу, чтобы многочисленные жалобы, просьбы о помощи очень сильно влияли на систему.

Есть и такой эффект для сотрудников помогающих организаций: когда ты условно маленький, у тебя нет знакомств. Ты вынужден все громко освещать, поднимать какие-то вопросы, куда-то обращаться. Становишься известным — обрастаешь связями, знакомствами, можешь разруливать что-то, сидя на телефоне. Примерно, как диспетчер в ЖКХ. Вместо того чтобы бабушку отправить на другой конец города в какое-то учреждение, где неизвестно, помогут ли ей, можно позвонить коллеге в соседний офис и сказать: «Таня, вот у меня есть такая-то бабушка, у нее такая-то проблема. Что можем сделать?» И когда мы так сидим и понимаем, что, особо не напрягаясь, можем делать хорошие вещи, пусть и в штучном режиме, — для нас, помогающих, это, наверное, зло. У всех фондов свои группы пациентов. У нас это дети со спинальной мышечной атрофией (СМА). А что произойдет с другим больным, с условным соседом по палате — вроде бы не касается нас. Получается, что для одного при наличии связей все может хорошо разрешиться. А для другого? А если у той семьи нет таких ресурсов?

Сложная моральная дилемма. С одной стороны, есть хотя бы шанс решить конкретную проблему конкретного человека. Но в то же время это такой капкан, ловушка для системных изменений. Чтобы перестроить систему, нужны месяцы и годы, а у тебя прямо сейчас кто-то умирает. Где найти грань?

Жалобы — работают

Екатерина Баринова, медицинский юрист, специалист по защите прав пациентов благотворительного фонда помощи детям с миодистрофией Дюшенна и иными тяжелыми нервно-мышечными заболеваниями «МойМио»:

Проблемы граждан, нуждающихся в медицинской и социальной помощи, начинаются с того, что в нашей стране не умеют учитывать реальные потребности людей и планировать бюджет с учетом этих потребностей. Если известно, что в регионе живут столько-то пациентов с неизлечимым диагнозом, то можно спрогнозировать, что им может понадобиться через год-два-три. Взять ту же миодистрофию Дюшенна (генетическая болезнь при которой со временем разрушаются практически все мышцы — прим. «Ленты.ру») — это изученное заболевание, и понятно, как оно будет развиваться. Во столько-то лет могут понадобиться корсет, ортопедические устройства. Потом — специальная коляска. Регион должен знать, что, если у них проживают 50 человек с миодистрофией Дюшенна, им будет нужен невролог, кардиолог, пульмонолог, ортопед, гастроэнтеролог, знакомые со спецификой болезни. Этих специалистов нужно найти и обучить. А пациенты должны точно знать кто, где и в каком объеме им оказывает помощь.

А у нас получается, что живет ребенок с редким заболеванием до 18 лет и никто о нем не знает. Ни о нем, ни о его потребностях. Он не существует ни для кого, кроме родителей. В бюджет на него ничего не заложено, и чиновники, когда родители приходят и просят обеспечить их тем-то и тем-то, что положено по закону, каждый раз разводят руками: ой, а где вы раньше были, мы вас в план не включили, ждите… Но у таких пациентов нет времени ждать.

Жалобы, запросы, обращения — работают. Я могу это говорить, основываясь на своем опыте. Например, в одном регионе после коллективного письма родителей появилась должность главного внештатного специалиста по паллиативной помощи детям. И на удивление — был назначен понимающий заинтересованный в развитии паллиативной помощи человек.

А на Сахалине одна мама самостоятельно сумела добиться изменения регионального законодательства. До 16 лет ее сын был обычным подростком. Но случилось несчастье. И он стал инвалидом. Ему постоянно необходимо дорогостоящее энтеральное питание. Оно необходимо многим тяжелобольным людям, но его не получить за счет бюджета. И мама пошла с просьбами по чиновникам, добившись того, что Сахалин стал первым регионом, где начали из бюджета выдавать компенсацию на это питание для детей — 43 тысячи рублей в месяц. Для семей это большая поддержка. Конечно, местные чиновники скажут, что это их инициатива была. Но началось все с мамы. Она добивалась улучшений для своего ребенка, но смогла добиться изменений для пациентов всего региона.

Но чтобы добиться результата, нужно уметь обращаться к чиновникам грамотно. Проблема в том, что граждане в своих обращениях обычно описывают эмоции и крайне мало излагают факты, еще реже — четко пишут, каких действий они ожидают от чиновников. А чиновники, в свою очередь, штампуют отписки, не особо вдаваясь в детали обращения. Далее граждане такую отписку воспринимают как фатальную неудачу. Прячут ее в ящик и больше не предпринимают никаких действий. Это неверно. Обязательно нужно писать повторную жалобу. И говорить, что «перечень вопросов уже был направлен, прошу ответить по существу заданных вопросов». Если во второй раз от ведомства приходит отписка, значит, есть вышестоящий уровень, есть другие ведомства: Росздравнадзор, прокуратура и так далее.

Жаловаться нужно поэтапно. Я не рекомендую начинать сразу с Кремля, лучше идти с самого низа. Это не даст повода местным властям встать в позу и обидеться. Для обращающегося гражданина это важно, так как обращение «через голову» обычно влечет дополнительные сложности в общении с местными чиновниками. Когда речь о медицине — идем сначала с письменной жалобой/обращением в то учреждение, которое нарушило ваши права. С ответом из этого учреждения, если проблема не решена/ответ не устроил/ответ не получен, — в местный Минздрав. Нет реакции — в местный Росздравнадзор, прокуратуру. Если и это не помогает — переходим на федеральный уровень. В этом случае вам уже местные чиновники не смогут сказать, что, «если бы сразу к нам обратились, мы бы помогли».

Моя задача — не просто помочь родителям пациентов написать жалобу/обращение. Моя задача — помочь семье получить результат, потратив при этом минимум нервов и времени. Иногда результат возможно получить за два-пять дней. Но бывает, что уходят годы. Добиться выдачи электроколяски, соответствующей потребностям ребенка, можно в среднем за год-полтора. Чем дороже то, что просим у государства, — тем больше сопротивления встречается.

Все ответы от чиновников нужно просить в письменном виде. Все сказанное на словах не имеет силы. Часто бывает, что ответственные лица, получив жалобу от семьи, начинают им звонить: «Мы к вам со всей душой, а вы такие-сякие». Нельзя реагировать на эти эмоциональные выходки. Следует максимально вежливо сказать: «Спасибо, что позвонили. Мы вам подали жалобу в письменном виде, просим ответить также письменно». Нужно понимать, что в региональных ведомствах большая текучка кадров. Сегодня маме один чиновник что-то пообещал на словах, а завтра на его месте уже другой. А «доказательств» обещанного у нее нет. Придется все начинать сначала. Это потеря времени.

Важное правило — не вступать в перепалку, стараться избегать конфликтов. Семье это не нужно. Она и так истощена и финансово, и морально. Если провоцируют, нужно дать понять, что на некорректное поведение тоже поступит жалоба. К сожалению, хамство у нас распространено. Люди с тяжелобольным ребенком и так в крайне сложных обстоятельствах. Но находятся те, кто их еще больше топит, может говорить ужасные вещи. Поэтому максимум общения с чиновниками должен проходить в письменном виде.

Нужно описывать именно факты нарушения ваших прав, не скатываясь в эмоции. Это бывает непросто. Когда человек проходит путь взаимодействия с чиновниками под контролем юриста, то эмоций в документах остается минимум. Ровно столько, сколько необходимо, чтобы дать понять — человек до предела возмущен и готов действовать настойчиво. Все остальное занимают факты: было то-то, обратился туда-то, эффект такой-то, прошу то-то… Не нужно просить сразу 10 пунктов. Реальность такова, что из всего списка ваших просьб отвечающие выберут две-три самых простых и выполнят, остальные проигнорируют. Поэтому если у вас очень много потребностей, то делите их на несколько групп по две-три и пишите на каждую группу свою жалобу/обращение. Это не даст возможности чиновникам «распыляться» при ответе.

Некоторые вопросы можно решить в режиме ручного управления. Это когда чиновник, имеющий полномочия, напрямую вникает в проблему человека и решает ее с помощью административного ресурса. Но такого чиновника еще нужно найти. Умение граждан качественно взаимодействовать с чиновниками, начиная с рядового уровня, ведет к построению такой модели, при которой ручное управление становится просто не нужным. Системы обеспечения лиц, нуждающихся в медицинской и социальной помощи, должны работать как швейцарские часы, без необходимости применения ручного управления. Это и учет потребностей, и планирование бюджетов, и система взаимодействия с гражданами: не гражданин должен «выбивать» необходимое, а система сама должна уведомлять, где, что и в какие сроки гражданин может получить. Чтобы это стало реальностью — важно уметь общаться с властью.

В ночь на понедельник, 5 декабря, умер Гейдар Джемаль — российский философ и исламовед. С 1990-х годов он бессменно возглавлял Исламский комитет России, который в течение всего этого времени занимается улучшением имиджа ислама и борьбой со стереотипами в представлении о мусульманах. Впрочем, порой Джемаль весьма резко высказывался по политическим и религиозным вопросам, чем, по мнению оппонентов, лишь укреплял стереотипы, с которыми боролся. В 2012 году против него завели уголовное дело о разжигании розни и ненависти. Современники расходятся в оценке его личности: одни называют Джемаля гуру и учителем, другие — исламистом и безумцем. «Лента.ру» собрала наиболее острые цитаты современного исламского философа.

О радикальном исламе

Что называют радикальным исламизмом? Дело в том, что существует масса несправедливости, масса извращений со стороны административной системы, со стороны социальной организации, которые вызывают протест, в том числе иной раз и силовой. Что, конечно же, превращается в совершенно истерический оклик со стороны этих самых власть предержащих. Они очень не любят, когда на их произвол отвечают силовым протестом. Они начинают все это превращать в ярлыки терроризма и так далее. Но в действительности существует рост силового противостояния низов и верхов. Да, ислам в этом плане на передней линии. Но опять-таки повторю: слово терроризм — это из чисто пропагандистского арсенала спецслужб.

О терроризме

Я бы вообще выкинул понятие терроризм из обихода, поскольку оно введено пресс-службами Запада. А сегодня мы видим, что под этим прикрытием Соединенные Штаты ведут открытую войну против гражданского населения половины мира, против народов. И если уничтожили на сегодняшний день в независимом суверенном Пакистане 4700 гражданских лиц, в том числе детей и женщин, где терроризм? О каком терроризме мы говорим? Идет война, понимаете?

Об ИГ

«Исламское государство» [организация запрещена в России — прим. «Ленты.ру»] — это новое явление, которое стало первым шагом в ранее не опробованном направлении. Это феномен политического джихада, тогда как раньше джихад носил теологический характер… Процессы в исламском мире происходят без чьих-то «указок». Цель «Исламского государства» — воссоздание Ирака как единого государства и субъекта, они ставят чисто конкретные цели. Кроме того, организация бросает вызов глобальной мировой системе. Судьба «Исламского государства» пока неясна. Я думаю, это первый опыт в таком направлении.

О сталинизме

Сталинизм был в чистом виде ликвидацией большевизма и возвратом к царской империи. Понимание сталинизма открывается через ясное представление о том, кто такие Романовы и зачем они были нужны Западу. Романовы были «смотрящими», прежде всего от Британской империи, на огромных просторах «ледяной пустыни», по которой бродил «лихой человек с топором». Романовская, а по сути — объединенная германская династия, опираясь на прямое рабовладение и коррупцию, осуществляла жандармские функции в интересах тогдашней, еще относительно слабой системы, штаб которой формировался в Лондоне.

О бен Ладене

В том, что говорит бен Ладен, вообще много изъянов, прежде всего потому, что бен Ладен — это человек, выпестованный, как это хорошо известно, США, американской военной и пропагандистской машиной, которая сделала очень много для того, чтобы превратить его в лидера или квазилидера — символ исламского мира. Во-первых, не все мусульмане с этим согласны. Прежде всего потому, что бен Ладен сомнителен более чем с одной точки зрения. Бен Ладен не является идеологической фигурой.

О терактах в Париже

Удары во Франции наносились не вслепую, не так просто, а были адресованы трем символическим целям. Это рестораны, концертный холл Bataclan и стадион StadedeFrance — то есть еда, развлечения и спорт, три кита современного либерального общества — общества досуга. Это совершенно силлабическая акция. Еще более усиливает этот символический ряд то обстоятельство, что на стадионе во время теракта присутствовал президент Франции Франсуа Олланд. Таким образом продемонстрирована возможность дотянуться до «верхушки», до европейской элиты, которая обыкновенно считала себя неуязвимой.

О выборах в США

Проигравшая Хиллари Клинтон представляет собой универсальный аспект мирового либерализма. Она теснейшим образом связана с наднациональной бюрократией. (…) Хиллари Клинтон представляет в США как раз эту многомерную и сложную сетевую структуру, в то время как Дональд Трамп — это чистейшей воды национал-либерал, соответствующий такому формату даже в деталях собственной биографии.

О Трампе

Трамп — это фигура, которая будет играть объективно в интересах традиционалистского клуба. Не потому, что он к нему принадлежит каким-то боком, а потому, что он преследует собственные персональные амбиции. Трамп хочет быть Цезарем, диктатором Соединенных Штатов, ему абсолютно наплевать на историческую дихотомию американского истеблишмента. Своими корнями, своей, как говорили в 30-е годы, психоидеологией он принадлежит социальной макрогруппе «белой швали». Это люмпены с комплексом мачо и большим ресентиментом относительно мира. Такой подход у политика принято называть популизмом. Цезарь был популистом, но, в отличие от Трампа, не был частью римского люмпениата.

О девственности

В современном либеральном и феминизированном мировосприятии существует расхожее убеждение, что идеализацию этого физиологического состояния женскому полу навязали мужчины из извращенно-собственнических побуждений. Действительность может оказаться совершенно противоположной.

Превращение девушки в женщину подобно обезвреживанию бомбы или снятию энергетического потенциала. Девственность, символически выраженная в этой анатомической детали — девственной плеве, конвертируется в ребенка, который, по сути дела, является трансформированной и отчужденной первоначальной энергетикой. Насколько девушка фетишизировала свою огненную чистоту, настолько же, став женщиной, она фетишизирует ребенка, в котором видит свое превращенное девство. Ребенок становится воплощением того комплекса потери и всех связанных с этим комплексом страхов, которые возникают в момент утраты девственности. Присущая девушке тайная агрессия трансформируется у женщины в явную заботу о безопасности. Но самое главное, что происходит с этим физиологическим превращением: подобно тому, как это совершается при рождении космоса, для матери возникает время.

В России не принято широко обсуждать тему послеродовых расстройств — психическое состояние женщины после родов редко заботит кого-то, кроме нее самой и ее близких. Педиатры и гинекологи на послеродовых осмотрах не задают вопросов о настроении, информация в интернете часто неоднородная, а знакомые могут вообще отрицать реальность послеродовой депрессии (самые популярные аргументы: «Депрессия случается с теми, у кого есть на нее время», «Это все от лени», «Надо просто отдохнуть» и лучший: «Наши бабушки в поле рожали — и ничего!»). По разным данным, с послеродовой депрессией сталкиваются от 10 до 20 процентов матерей. «Лента.ру» публикует отрывок из первой в России книги об этом расстройстве «Не просто устала. Как распознать и преодолеть послеродовую депрессию», вышедшей в издательстве «Индивидуум» у эксперта по коммуникациям, редактора и переводчицы Ксении Красильниковой.

Послеродовая депрессия — это аффективное расстройство, которое может случиться с женщиной вскоре после родов. Для него характерны чувство тоски, усталости и тревоги, которые не сменяются периодами хорошего настроения. Часто расстройство сопровождается симптомами клинической депрессии (изменения сна и аппетита, когнитивные нарушения, головные боли и другие соматические симптомы) и неспособностью наладить эмоциональную связь с ребенком.

«Я ужасная мать»

Как я уже сказала, у меня не получалось уснуть, даже когда такая возможность была. Я лежала, лишь изредка проваливаясь в недолгий беспокойный сон, и ощущала сильную тревогу всем телом — как будто по моим внутренностям ездил трактор. Ела я плохо и через силу — в обычной жизни я бы съела за один завтрак весь свой тогдашний дневной рацион. Я вернулась к весу, который у меня был до беременности, через полторы недели после родов, а потом скинула еще несколько килограммов.

Сын вызывал у меня множество разных чувств, но любви, которую я так ждала, среди них не было. Зато были страх, тревога и ужас. Я боялась каждого звука, который он издавал, а он, в свою очередь, практически не умолкал: если он не плакал, то постоянно стонал, кряхтел или ворчал. Любой звук отдавался в моем теле горячей тревожной волной, которую я ощущала физически. Я не испытывала даже умиления, хотя очень старалась расшевелить себя: практиковала baby talk («сюсюканье», повторение звуков, которые издает ребенок), делала с сыном селфи, целовала маленькие пятки и кулачки. При этом, конечно, я ухаживала за ним: механически готовила смесь, кормила, укачивала, отсасывала аспиратором сопли, меняла подгузники, капала капли в нос. Каждый цикл его бодрствования казался бесконечным, а когда он засыпал, облегчение приходило максимум на пять минут — почти сразу я начинала бояться, что он проснется.

С каждым днем мне становилось все хуже — я ждала, что сын вот‐вот почувствует мое отчуждение и нежелание быть с ним рядом. Было чувство, что он прекрасно понимает, что я испытываю, и осуждает меня. У меня не получалось избавиться от ощущения тяжести жизни и от навязчивых и опасных мыслей, которые так легко появлялись в моей голове. С каждым днем эти мысли становились все мрачнее:

«Я не создана для этого»;

«Мне ужасно-ужасно одиноко»;

«Я не заслуживаю любви»;

«Мой ребенок не получает необходимой ему материнской любви»;

«Я не должна была рожать ребенка»;

«Как вернуть все назад?»;

«Как мне вообще могла прийти в голову мысль завести ребенка?»;

«Это самая большая ошибка в моей жизни»;

«Я ужасная мать».

Я завидовала всем женщинам, которые, как мне казалось, справляются с материнскими обязанностями так, как будто они — естественное продолжение их личности. Я думала, что все остальные получают удовольствие от ухода за новорожденными. У меня же не оставалось ничего, кроме ужасных мыслей о будущем: на моей жизни, которая мне так нравилась, был поставлен крест; я никогда не смогу снова быть счастливой. А еще я завидовала мужу, который хотя бы имел возможность выйти из дома и заняться несемейными делами.

«Я не люблю его, а он не любит меня, — говорила я мужу. — Я так хотела этого ребенка, он такой красивый и такой беззащитный. Ему нужна моя любовь, но я не могу ее ему дать. Все вокруг уверены, что мне повезло родить прекрасного сына; одна я не могу разделить этой радости. Все так восхищаются им, а я могу только недоумевать и бояться оставаться с ним наедине. Мне никогда не станет лучше, я презираю себя и чувствую себя очень виноватой, но ничего не могу с этим поделать. Я просто не создана для материнства. Мне грустно, страшно и противно, и я не хочу так жить».

Убежищем представлялась работа. Я хваталась за фриланс при первой удобной возможности: когда я работала, я могла отвлечься, и становилось легче.

Я сразу обратилась к нескольким психологам, но ни один не заподозрил у меня послеродовой депрессии — а может, заподозрил, но не сказал об этом мне. Сначала я пошла к специалисту, с которым работала еще до свадьбы. Мы поговорили по скайпу, и он предложил мне несколько способов работать с переживаниями. Помню, что не могла сдержать рыданий и проплакала почти весь разговор. (Уже позже, когда я попросила у него контакты психиатра, он извинился за то, что не заподозрил у меня серьезных проблем.) Потом я пообщалась по телефону (тоже сквозь слезы) с психологом, которая советовала мне не прерывать грудное вскармливание и пить больше пустырника. Как я сейчас понимаю, беби‐блюз, который бывает почти у всех молодых мам, без специфических вопросов действительно сложно отличить от тяжелой депрессии. Я постоянно ждала, когда кто‐то из профессионалов или близких людей скажет, что мне пора обратиться за медицинской помощью.

В одно утро я очнулась от своей беспокойной дремы. Сын и муж спали. Два часа я лежала, прислушиваясь к своему внутреннему трактору. Трактор, он же тревога, подкинул мне совсем плохие мысли.

Помню, как в один момент я стала обдумывать, какую табуретку поставить на балкон, чтобы было удобнее с него спрыгнуть. Эти мысли были очень рациональными и практичными — мне нужно было как‐то выйти из этого замкнутого круга, и я, кажется, понимала как. Когда я рассказала о своих мыслях мужу, он спросил: «Неужели ты хочешь оставить меня без жены, а ребенка без мамы?» В ответ я могла только плакать.

И тут я поняла. То, что происходит у меня в голове, называется суицидальные мысли. Это значит, что за последние дни мое состояние опять ухудшилось. Моя здравомыслящая часть, надрываясь, кричала: «Психиатр! Таблетки! Лечение!»

Здесь я должна снова сказать спасибо своим близким: они не просто не обесценили мои переживания — они поддержали меня со всех сторон. К вечеру у меня был список из двадцати проверенных специалистов. В итоге я проконсультировалась с тремя психиатрами, которые были готовы принять меня на следующий день (мне важна была срочность, потому что больше я терпеть не могла). Помню, что позвонила одной женщине‐психиатру и обратилась к ней по имени (нужно понимать, что мне в тот момент разговаривать‐то было сложно, не то что снять трубку). Она одернула меня и сказала, что к ней можно обращаться только по имени и отчеству. А потом объяснила, что в ближайшие дни принять меня не сможет и что я могу обратиться в районный психоневрологический диспансер.

На всех трех консультациях я плакала и с большим трудом подбирала слова. Два психиатра рекомендовали госпитализацию и лечение в стационаре. Оба акцентировали мое внимание на том, что депрессия, в том числе и послеродовая, — это расстройство, которое может случиться с кем угодно: неважно, сколько вам лет, насколько вы умны, талантливы или успешны, как вы готовились к появлению ребенка и сколько у вас жизненной силы.

Я не ожидала, что мне предложат ложиться в больницу, но в тот момент «побег» казался настоящим спасением. Третья специалистка сказала, что видит у меня не самую тяжелую депрессию и готова прописать антидепрессанты, а необходимости в госпитализации, по ее мнению, нет (я обсуждала с ней предложение других психиатров). Она могла выделить всего полчаса на общение со мной, все время подгоняла меня, и мне было трудно описывать свое состояние: я смотрела в одну точку и мямлила. Я не почувствовала с ее стороны эмпатии и сострадания. Мама, которая была со мной на всех консультациях, скорее была готова поверить врачам, рекомендовавшим больницу. Так я начала лечить послеродовую депрессию.

Мне повезло: в итоге я сумела попасть к профессиональным психиатрам, которые по‐настоящему любят свою работу. Со мной обращались очень бережно, мне подробно рассказывали обо всех этапах лечения и свойствах лекарств, так что я всегда понимала, что именно со мной происходит и почему. Это был долгий и очень трудный путь, но я прошла его до конца.

Как говорить со специалистом о депрессии

Ниже я собрала подсказки, которые помогут вам выстроить общение с профессионалом, занимающимся послеродовыми состояниями, так, чтобы оно было максимально эффективным. Они подойдут для разговора с любым специалистом, будь то психолог-консультант, психотерапевт или психиатр.

— Подготовьтесь к встрече. Узнайте о послеродовой депрессии как можно больше — тот, кто проинформирован, как правило, задает более продуктивные вопросы.

— Заранее запишите свои симптомы и связанные с ними вопросы специалисту, чтобы точно ничего не забыть. Подготовьте рассказ о своем анамнезе — обязательно сообщите консультанту о предыдущем депрессивном опыте, если он у вас был.

— Не бойтесь открыто говорить о своих чувствах, но будьте как можно более конкретны. Подробно рассказывайте о том, что вы испытываете, даже если вам кажется, что ваши чувства слишком тяжелые, чтобы их озвучивать. Помните: все это — признаки болезни, а не свидетельство отсутствия материнских способностей.

— Пусть вас не останавливает то, что о вас могут плохо подумать, — говорите все, что считаете нужным сказать. Специалист не назовет вас сумасшедшей или плохой матерью, зато неискренность может помешать получить ту помощь, которая вам сейчас нужна. Мне было стыдно рассказывать чужим людям о своих страшных, в том числе суицидальных мыслях, но в итоге именно это помогло врачу подобрать мне лекарственную терапию.

— Если психотерапевт или психиатр предложит вам медикаментозное лечение, обязательно обсудите с ними все свои страхи, даже если они кажутся вам глупыми. Это ваше тело, и вы вправе узнать, что будет с ним происходить, прежде чем начнете принимать препараты.

Уточните, какие побочные эффекты может вызывать средство. Учтите, что, если вам предлагают «чудо-пилюлю» без рисков, скорее всего, в ней просто нет действующего вещества. А вот подобрать эффективный препарат с минимальными побочными эффектами — вполне достижимая цель. Если вы кормите грудью, имейте в виду, что практически все лекарства оказываются в грудном молоке в той или иной концентрации. Впрочем, некоторые антидепрессанты совместимы с грудным вскармливанием (подробнее об этом читайте в главе о медикаментозном лечении).

— Если вы получили рецепт, не забудьте договориться со специалистом о следующей встрече — важно, чтобы он отслеживал, как вы переносите лекарства, и наблюдал за динамикой вашего состояния.

— Если вам кажется, что специалист неверно реагирует на ваши вопросы или преуменьшает их значимость (и тем более осуждает вас), — ищите другого. Вы можете сказать об этом прямо и даже попросить его или ее порекомендовать вам нового консультанта.

— Если чувствуете, что вам нужна поддержка близкого человека, попросите кого-то сопроводить вас на первые консультации психиатра (это допустимо на первой сессии, когда пациент и его родственники описывают проблему, но недопустимо в дальнейшем, так как препятствует налаживанию контакта с терапевтом). Это хороший способ перепроверить информацию, которую вы получаете от консультанта, и позже прояснить непонятные моменты. На первые приемы я ходила со своей мамой, и она мне очень помогла: подбадривала, когда мне было трудно говорить, задавала врачам вопросы, до которых я бы сама в том состоянии не додумалась, просила подробнее рассказать про их оценку моего состояния, предстоящую госпитализацию, сроки и перспективы лечения. Конечно, сначала я беседовала с врачами один на один, но потом к разговору присоединялась мама.

— Определитесь, чего вы хотите. Цели должны быть конкретными и измеримыми, например: «Стать активнее и в день выполнять хотя бы по одному делу», «Начать ухаживать за собой и ребенком», «Встречаться с друзьями раз в неделю».

Спустя несколько сеансов оцените, отвечает ли специалист вашим требованиям. Вы вправе ожидать от своего консультанта профессионализма и поддержки и должны быть полноправным и активным участником процесса своего лечения (задавать любые, в том числе «неудобные» вопросы, делиться самым трудным, знать подробности о стратегии и перспективах процесса).

«При встрече с ребенком ей становилось еще хуже, чем до»

Одним из героев книги стал муж Ксении Красильниковой Данила. В тот момент, когда Ксения отправилась на лечение, он оказался вынужден уйти с работы, чтобы полностью взять на себя заботы о новорожденном сыне. Он рассказал «Ленте.ру» о том, как это было и почему теперь всегда узнает у молодых родителей, не нужна ли им помощь.

Данила, 31 год

Я слышал о существовании послеродовой депрессии, но, разумеется, без подробностей — и не думал, что это хоть как-то может коснуться нас. После выписки из роддома я заметил, что с женой что-то не так. Она невероятно исхудала, была совершенно белой, часто плакала. Ксюшу все время что-то тревожило, она признавалась, что не понимает, что с ней, жаловалась, что не справляется с материнством, что не испытывает чувств к нашему ребенку. В какой-то момент она почти перестала есть и не могла уснуть, даже когда была смертельно уставшей и сын спокойно спал.

Но я отгонял от себя подозрения — решил, что ее тяжелое состояние вызвано постоянным недосыпом, восстановлением после родов, переживаниями за здоровье сына и сложностями с кормлением. Она плохо спала еще во время беременности, поэтому трудности со сном не показались мне симптомом жуткой болезни.

Однажды утром моя любимая жена сказала, что хочет покончить с собой.

Я позвонил сестре жены и их маме. Думать я не успевал, я просто действовал. Мы начали искать контакты психиатров, информацию — ее почти не было, разбираться в разных вариантах лечения. Вскоре жена легла в больницу. На поправку она шла очень медленно. Иногда ее отпускали домой на выходные, но при встрече с ребенком ей становилось еще хуже, чем до.

Больница, где лечилась жена, оставляла гнетущее впечатление: старые стены и полы, палаты, где кровати стояли почти вплотную. Нигде нет розеток, двери не закрываются, туалет и душ без дверей. Навещать жену я почти не мог — почти все время, что она провела в больнице, там был карантин по гриппу. Мы редко виделись — в основном смотрели друг на друга через дырку в заборе.

Почти три месяца мы с Илюшей были один на один. Помню, что главным моим чувством все то время была ответственность. Любовь и забота появлялись уже после. Ребенок с самого рождения ищет себе взрослого, к которому он привязывается. Он был все время со мной и не знал свою маму, я был главным взрослым в его жизни. Чаще всего мне хватало терпения, чтобы удовлетворить все его потребности. Я чувствовал, что должен дать ему любовь, ласку, тепло и безопасность за двоих. Иногда ко мне приезжали родственники, но в целом я проводил с ним сто процентов времени. Было тяжело от постоянного «дня сурка», от долгой и холодной зимы, от того, что не оставалось времени на себя. Но переживания быстро проходили: стоило хоть немного отоспаться, и мне становилось легче.

Когда жена окончательно вернулась к нам из больницы, сыну было тяжело принять еще одного человека. Это был долгий путь, когда Ксюша постепенно подбиралась к нему, и он наконец-то ее распознал и принял как свою маму.

Я не считаю себя героем, мне кажется, что каждый любящий муж поступил бы на моем месте так же. Я многое о себе понял после этого опыта: узнал, что я сильный и выносливый человек, и это теперь придает мне уверенности. Сейчас, если я сталкиваюсь с какими-то сложностями, я сразу понимаю, что со всем можно справиться: по сравнению с тем, через что мы прошли как семья, через что прошла жена, мне многое кажется незначительным. Конечно, было бы здорово, если бы в России отцам можно было не оставлять свою работу при таком форс-мажоре, а давался какой-то оплачиваемый отпуск. Будем надеяться, что и это когда-нибудь произойдет.

Мне кажется, что на уровне страны пора раскрыть глаза на тему послеродовой депрессии. У нас до сих пор не верят в ее существование, еще меньше специалистов умеют распознавать этот диагноз и назначить адекватное лечение. Нам повезло, что мы в Москве, а что происходит в регионах? Мы не единственные, кто через это прошел, просто мы одними из первых об этом рассказываем — многие боятся говорить о таком опыте. Но если занозу вытащить — станет легче. Если кому-то наша история и книга моей жены поможет — это замечательно.

Теперь, когда у друзей и знакомых рождаются дети, я всегда спрашиваю: как вы? Как вы себя чувствуете? Вам нужна помощь? Сейчас многие узнали про то, что с нами случилось, пишут в личку, задают вопросы, я рад, что могу что-то сказать, ободрить, посоветовать. Если все держать в себе, можно выгореть.

Если бы я мог дать совет тем, чьи жены столкнулись с послеродовой депрессией, я бы сказал: не отчаивайтесь, следуйте советам врачей и специалистов — даже если вам кажется, что ничего не помогает. Нужно поддерживать жену в любых обстоятельствах и не стесняться принимать помощь со стороны.

Важность поддержки друзей и близких невозможно переоценить. Ко мне приезжали, когда я не спал по трое суток, чтобы я мог вырубиться и не беспокоиться за Илью. Ко мне приезжали к семи утра, чтобы я мог выбежать из дома по срочным делам. Наверное, если бы мы сразу написали публично в своих соцсетях о том, что с нами происходит, помощи было бы еще больше, просто об этом знали только самые близкие. Спасибо нашим друзьям за поддержку.

Еще надо верить, что этот период обязательно кончится. Так случилось у нас, и так будет у каждой семьи, столкнувшейся с послеродовой депрессией.