Какую роль играла коммунистическая идеология в эпоху «развитого социализма»? Многие эксперты сходятся во мнении, что практически никакой. Почему же крах СССР некоторые считают величайшей трагедией ХХ века? «Лента.ру» рассказывает, как государственная идеология Советского Союза превратилась в набор социально одобряемых практик, над смыслом которых было не принято задумываться.
5 марта 1953 года закончилась эпоха — умер Иосиф Сталин. Важность этого события сложно переоценить, ведь вместе с ним умерла и советская идеология в том виде, в котором она сложилась к тому моменту. Пройдет три года, и на закрытом заседании ХХ съезда партии руководитель страны Никита Хрущев выступит с докладом, осуждающим культ личности предыдущего вождя и массовые репрессии, в которых целиком и полностью обвинит Сталина.
В поздние хрущевские времена к власти приходит новая партийная номенклатура, постепенно выстроившая советскую идеологию в том виде, в каком она запомнилась тем, чья молодость пришлась на 70-е — 80-е годы. Впрочем, как доктор исторических наук Светлана Никонова, главное не изменилось: все стороны жизни общества по-прежнему были тотально идеологизированы, честного и открытого анализа ситуации не было.
Предпринимавшиеся Хрущевым попытки преобразований в духовной сфере и экономические реформы провалились — частично из-за неумелого внедрения, частично из-за приверженности власти догмам, на которых был основано советское государство. То же самое можно сказать и об идеологии — если Хрущев еще заявлял о построении коммунизма «через 20 лет», то в брежневские времена погоню за «белым кроликом» заменила концепция строительства «развитого социализма». Как пишет Никонова, хронологические рамки этого этапа развития советского общества не были определены, а значит, и достижение поставленной цели государственная пропаганда могла трактовать вольно.
«Идеократическое государство существовало эти десятилетия во многом благодаря нормам, традиционным для нескольких поколений советских людей. Несоответствие идеологических установок и реалий жизни в исследуемый период формировали в сознании и психологии людей конформизм, инертность и отчуждение от политики», — поясняет она. Тем не менее советский человек времен «развитого социализма» существовал и находил свое место в системе, принимая идеологические постулаты, спускаемые сверху, но трактуя их по-своему.
С самого начала советская власть в своем стремлении создать «нового человека» стремилась уничтожить старые обряды и обычаи, заменив их новыми. И, кто бы что ни говорил, в этом вполне преуспела. Религиозные и полуязыческие практики наполнялись новым содержанием, которое заставляло граждан гордиться своей страной, закрепив на инстинктивном уровне простые и абсолютные истины.
Книга кандидата исторических наук Владимира Руднева «», вышедшая в 1974 году, рассказывает, как правильно следует встречать только появившегося на свет гражданина СССР, как поощрять его успехи в учебе и работе, что произносить на свадьбе и, наконец, как проводить человека в последний путь. Разумеется, каждый такой ритуал начинается с упоминания социалистических идеалов, успехов советского народа и страны в целом, неминуемого светлого будущего и роли во всем этом Великой Октябрьской социалистической революции — отправной точки всего.
Вот, например, описание церемонии похорон в книге «», выпущенной киевским Политиздатом: «Современный обряд «Похороны» сложился на основе торжественно-траурных обрядов, которые возникли в нашем обществе после победы Великой Октябрьской социалистической революции, и многовековых народных традиций». Далее предлагается следующее:
«Гражданскую панихиду открывает председатель похоронной комиссии кратким вступительным словом. Он говорит, что покойный всю свою сознательную жизнь работал на благо Родины и советского народа.
Хор или оркестр исполняет отрывок из траурной песни или мелодии. Председатель комиссии предоставляет слово представителю администрации, который рассказывает о трудовой деятельности, достижениях в работе, жизненном пути покойного и о том, что он оставил после себя людям на Земле. Снова включается хор или оркестр.
Председатель похоронной комиссии провозглашает: В знак глубокого уважения, в скорби и трауре по гражданину Союза Советских Социалистических Республик склоняем Государственный флаг!»
В подобных книгах содержались доскональные инструкции и для развлекательных мероприятий: праздника урожая, «русской березки», чествования ударника социалистического труда и другие. Все они максимально идеологизированы, но в то же время лишены глубокого смысла и основаны на утверждениях, которые не подлежат сомнению.
Конечно, мало кто соблюдал церемониал досконально, и, по большей части, он существовал лишь на бумаге. Однако в целом догматы, внушаемые советскому человеку со школы, народ не отвергал. Просто во времена «развитого социализма» идеология окончательно перестала выполнять функцию «сияющего маяка будущего» и превратилась в закостенелую традицию, часть повседневности. Странно вести дискуссию о том, стоит ли мыться или стирать одежду. Так же странно для среднестатистического гражданина было обсуждать идеологию советского государства, хотя он мог недовольно ворчать и осуждать отдельные практики.
В своей книге «» антрополог Алексей Юрчак показывает смысл этого феномена на примере комсомольских собраний 1970-1980-х годов. Комсомольцы, принимавшие в них участие, не особо вникали в курс происходящего и часто занимались своими делами. Но, как говорит один из очевидцев, «как только дело доходило до голосования, все просыпались. Когда ты слышал вопрос “кто за”, у тебя в голове срабатывал какой-то датчик, и ты автоматически поднимал руку».
«Посредством таких актов участники воспроизводили себя как «нормальных» советских субъектов, вписанных в существующую систему норм с ее ограничениями и возможностями — включая, например, возможность после собраний и голосований заниматься вещами, смысл которых не совпадал со смыслом того, за что субъект голосовал, а подчас и противоречил ему», — поясняет автор исследования.
Нельзя рассматривать это голосование ни как акт искренней поддержки предложения, ни как акт выполнения опостылевшей практики, с которой субъект не согласен. Он голосовал за неизменность своего образа жизни, за установленный порядок вещей, зачастую противоречивший официальной политике государства, но отлично укладывавшийся в негласную норму.
Восприятие советской идеологии в обществе не всегда было одинаковым. Идеи борьбы за счастье мирового пролетариата действительно воодушевляли массы в 1920-х и даже в начале 1960-х годов. Скорее всего, немалую роль в этом играли настроения в самой власти, передаваемые обществу.
Но «пламенные двадцатые» сменились десятилетиями сталинского режима. Здесь интересно, что Сталин окончательно утвердил свою власть как руководитель, обещавший стабильность и прекращение борьбы за мировую революцию, переход к построению социализма в одной стране, что полностью девальвировало раннюю революционную идеологию большевиков. Чем это все закончилось, известно — фактически, «красной» монархией и массовыми репрессиями.
Однако, как писал в своей книге «» социальный философ Александр Зиновьев, во времена хрущевской оттепели и в первые брежневские годы всесторонняя критика сталинизма во всех слоях общества не только не помогла советской идеологии воспрянуть, но и окончательно убила ее. Ведь если Сталин «вульгаризировал» идеологию, то зачем она нужна вообще? В результате даже в кругах самих идеологов ссылаться на нее стало моветоном.
Дневник костромского писателя Игоря Дедкова, который он вел с 1953 по 1994 год, позволяет взглянуть на переход официальной идеологии из дискуссионной сферы в категорию традиции, практик повседневности. Если в конце 1950-х — начале 1960-х годов он постоянно пытается спорить с государственным идеологическим дискурсом, цитируя Ленина и Маркса и указывая на несоответствие реальности и партийных установок, то к концу 1970-х в дневнике остаются исключительно скупые депрессивные описания позднесоветской действительности: беспросветность существования, дефицит и вечная погоня за материальными благами, составляющая в конечном итоге смысл жизни человека в СССР.
В 1957 году он о развенчании культа личности Сталина и рассуждает о том, что должен собой представлять настоящий социализм:
«Что ж, последние события в верхах можно только приветствовать. Но сколько горечи и сомнений поднимается в душе даже сегодня. Борьба за власть — десятилетия жестокой эгоистической борьбы, тысячи расстрелянных и замученных, тысячи опустошенных и отравленных душ — и все это под прикрытием самых святых, самых человеколюбивых идей. И это социализм! Без гласности, без доверия к народу. Произвол, держащийся на насилии в разных формах. Где же выход, где же эта проклятая истина? Или же все существующее разумно?».
Крушение надежд Дедкова на лучшее будущее, на возможность позитивного развития страны происходит, как и у многих советских интеллигентов, в 1968 году, когда в Прагу вошли советские танки. Власть в СССР «закручивает гайки» и начинает активное подавление инакомыслящих:
«Печальные дни. Мы возвращаемся к сталинским временам. То, что произошло в Чехословакии, отбрасывает нас к тридцать девятому году. Эти дни указывают всему (в том числе искусству) истинную цену. И она ничтожна.
Чехословацкий эксперимент подходит к концу. Развеяна еще одна иллюзия. И никаких надежд. Гиппопотамы торжествуют. Носороги».
С годами таких записей все меньше, а к началу 1980-х практически любые размышления об идеологических практиках перемешаны с повседневностью, в которой партийный съезд с ливерной колбасой.
«На улицах вывешены красные флаги — к съезду. В редакции сегодня объявлено, что на дни съезда будет «удвоена охрана», то есть будут дежурить два вахтера. В магазинах продают ливерную (шестьдесят копеек) и кровяную колбасу; берут, но без очередей. Зато большие очереди за маслом. Бывает ближе к вечеру — дают по двести граммов. На бюро Костромского райкома партии призывали к бдительности: где-то сожгли грузовик, где-то отравили несколько коров… Шпанченко, со слов своей приятельницы, члена бюро, рассказывал об этом как актах «вредительства»».
Еще более показателен дневник Брежнева, который тот вел до самой смерти. До второй половины 1970-х он активно размышляет о делах страны, международных отношениях, строит какие-то планы. Однако потом видно, как генсека постепенно перестает волновать что-либо, кроме юбилеев его коллег, охоты, трансляции спортивных состязаний по телевизору и употребления пищи. «10 апреля, был дома на даче — обедал. Борщ из свежей капусты, кешанка. Отдых. Был на дворе. Дочитывал материалы. Смотрел хоккей: сборная СССР — Швеция. Итог 4:2 в пользу СССР. Смотрел «Программу времени». Ужин. Сон», — так выглядит одна из за 1977 год. В начале восьмидесятых большая их часть посвящена бесконечной череде вручений и получений государственных наград.
Нельзя сказать, что советское руководство не пыталось корректировать отдельные идеологические установки, сохраняя неизменным основной принцип — борьбу, которая предполагает наличие цели и противника. На роль последнего, вместо изрядно потертого «мирового империализма», идеально подошел капиталистический Запад. Коммунизм и «светлое будущее» в качестве цели также нуждались в замене на что-то более актуальное. Так возникла «борьба за мир» — противовес гонке вооружений и агрессивной политике США, которая чревата развязыванием ядерной войны.
Эта борьба фигурировала не только на международной арене, но и во внутреннем политико-идеологическом дискурсе. Пропаганда велась с помощью СМИ и наглядной агитации: журнал «Крокодил» публиковал карикатуры на «поджигателей войны», видные советские деятели писали письма в западные организации, выпускалась соответствующая литература.
В социолога Галины Орловой отмечается, что именно борьба за мир — одна из тех положительных практик советской власти, которую люди помнят до сих пор. Она прочно вошла в идеологию СССР — как писала «Пионерская правда» в 1970-е годы, «отдавая свои голоса за советскую власть, мы знаем, что голосуем за мир на земле». Таким образом, само желание отказаться от социалистического пути развития страны трактовалось как голос в пользу войны.
При этом советские люди, не отвергая саму идею борьбы за мир, обесценивали ее суть, превращали в очередной ритуал — общепринятый, но лишенный всякой дискуссии и реального смысла. И, конечно же, как и любая традиция, вошедшая в повседневность, она оборачивалась рутиной.
Об этом свидетельствуют признания информантов Орловой. Один говорит, что на конкурсе плакатов в пионерском лагере на протяжении восьми лет постоянно «рисовал один и тот же сюжет, потому что он у меня был уже отработанный». Другой признается, что, как и во время упомянутого выше комсомольского собрания, участвовал в другой социально одобряемой практике: «Я помню, что вырезали какие-то бланки из «Пионерки», а потом ходили и собирали подписи у своих знакомых. С таким серьезным видом. А «за» или «против» чего мы подписи собирали — понятия не имели, но все взрослые подписывались!»
Еще один информант рассказывает о том, как письма заграничных борцов за мир помогали людям немного подработать: «У нас была замечательная такая учительница немецкого языка. Это был 5-й класс. Немецкий она преподавала не очень хорошо, но зато торговала на уроках марками, очень интенсивно… А брала она эти марки, очевидно, из тех писем, что нам оттуда приходили».
Все подытоживает человек, заявивший, что уже с конца 1970-х все вокруг «стебались» над всем — в том числе и над борьбой за мир: «Благодаря этой эпохе стеба, быть может, все произошло так, как произошло, когда стебались все и над всем, когда, грубо говоря, уже никто и ни во что не верил».
Этот пример наглядно показывает, что советская идеология исчерпала свой потенциал задолго до краха Советского Союза. Изначальные установки о достижении коммунизма, базировавшиеся на работах Маркса и Ленина, давно никого не вдохновляли, но и отказаться от них было совершенно невозможно, поскольку именно на них было построено государство. Разваливающуюся конструкцию поддерживали лишь «подпорки», идущие от противного: не будет социализма, значит, будет капитализм, не будет мира, значит, будет война, в которой погибнет человечество. Официальная идеология заката СССР — идеология простого выбора: «Жить так или никак».
