Ремонт стиральных машин на дому.
Ремонт посудомоечных машин Люберцы, Москва, Котельники, Жулебино, Дзержинский, Лыткарино, Реутов, Жуковский, Железнодорожный. Раменское. 8-917-545-14-12. 8-925-233-08-29.
Если все пойдет по плану, нынешней осенью в России на свободу выйдут бизоны, ранее считавшиеся вымершим видом. Впервые в Евразии — то ли за две, то ли за все пять тысяч лет. Корреспондент «Ленты.ру» посетил единственный на материке питомник лесных бизонов — совместный российско-канадский проект, осуществленный в Якутии за десять лет.
«Простите, что не сделал вам дорогу, — говорит Семен Егоров, главный специалист бизонария «Усть-Буотама», а по сути его бессменный руководитель. — Обычно мы делаем дорогу только в марте. До того не резон: сразу все заметает как было, в ту же ночь».
Чтобы добраться в Усть-Буотаму, достаточно внедорожника — к примеру, японского. Сначала около ста километров от Якутска по хорошей дороге — к селу Мохсоголлох, там ледовая переправа через Лену. Она надежнее, чем паромы летом: не придется ждать часа три, если не повезет с отсутствием других желающих переплыть, по тысяче рублей с машины, — и, в отличие от паромов, бесплатная.
На том берегу после села Качикатцы — другой ледовый путь, по речке Кирим. Только не поперек, а вдоль, прямо над руслом. Лед на Кириме тоже крепкий, но ехать придется поверх него, по спрессовавшемуся за зиму снегу. И выкапываться из снега раза три, если забуксуешь, — даже если идешь в только что появившейся колее за «уазом» Егорова. Он же и на буксир возьмет, если вдруг попадешь парой колес в хрустнувшую, сочащуюся зеленым наледь. Опасности нет, хоть и приятного мало.
Поворот с Кирима на Усть-Буотаму пропустить трудно: справа на берегу пасутся по колено в снегу низкие мохноногие якутские лошадки, что-то подъедая с торчащих и вроде бы совсем голых кустарников. А по оставшемуся пути тебя просто протащат на тракторе «Беларусь», потому что иначе сейчас к бизонам никак.
«Зато тихо, никто исполинов не беспокоит», — говорит Семен Егоров. Исполины, понятно, подопечные, причем как правило мужского пола: весят около тонны, дамы легче вдвое. Хотя в ходу и другие определения — «зверюшка» или вовсе «зверек».
От двух до пяти тысяч лет назад — таков разброс, если попытаешься выяснить, когда в дикой природе исчезли бизоны на евразийском материке. В отличие от мамонтов, ледниковый период ни при чем: вымирание бизонов в Евразии вообще и в Якутии в частности — заслуга исключительно человека.
«Здесь они и раньше были, — поясняет Андрей Попов, начальник управления биоресурсов и науки из Министерства природы Саха — Якутии. — Именно у реки Буотамы, помимо прочих мест, находили и находят кости бизонов, кости мамонтов. Дети однажды нашли челюсть пещерного льва».
В Северной Америке с лесным бизоном — собственно, о нем обычно и идет речь, когда говоришь «бизон» или buffalo, — вышло чуть погуманнее: с рубежа позапрошлого и прошлого века — на грани истребления, но все же живы. А позже в Канаде нашлось полноценное стадо бизонов, не тронутых ни человеком, ни природой, ни болезнями вроде туберкулеза, — две сотни голов. «Случилось это ровно 60 лет назад, в 1957 году, в провинции Альберта, — говорит Семен Егоров. — Юбилей». Сейчас там более двух тысяч голов — в основном по заповедникам, разумеется.
Почему десять лет назад, в 2006 году, канадцы из национального парка Элк-Айленд выбрали Якутию для контрольного расселения партии бизонов? Климат — раз. Доступность — то есть недоступность для любого прохожего — два. Привычный рацион — три. Соответственно, наилучшие условия для выполнения задачи — четыре. «Задача — сохранить генофонд лесного бизона в планетарном масштабе», — излагает Андрей Попов.
Тем, как сохраняют бизона в Якутии, канадцы остались довольны, потому осуществили еще два таких же завоза оттуда же, в 2011-м и в 2013-м. Тридцать, тридцать и тридцать — итого девяносто бизонов в дар, невзирая на отношения России и западного мира, включающего Канаду.
«Все проходит, все уходит, а зверька сохранить надо в любом разе, — формулирует Семен Егоров. — Хоть бы и на случай ядерной войны. Бизоны должны остаться, раз не вымерли до конца».
Семену Семеновичу — шутки по мотивам «Бриллиантовой руки» воспринимаются Егоровым с усталой благосклонностью — в январе исполнилось 55. Классный ветеринар, местный, специалист по крупным рогатым, не пьет совсем… Короче, лучшей кандидатуры не найти — когда в 2006 из канадского заповедника привезли первые 15 пар, был назначен в бизонарий. До того Егоров про бизонов только из вестернов слышал и о размерах их даже не подозревал. «Они хорошие, исполины. И я уже привык к ним», — говорит Егоров.
Инфраструктура в бизонарии скромная: несколько одноэтажных деревянных домиков, в одном из них — центральный офис Егорова. В нем железная печка — значит, тепло, а это главное. «Многих гостей заповедника очень впечатляет вот это», — показывает Андрей Попов на ряды ладных укрепленных трейлеров у забора. В них канадцы привозили бизонов — тем же путем: по льду Лены, по льду Кирима, дальше направо и в лес до Усть-Буотамы. В них же отвозят молодняк на Синские столбы — почти в пятистах километрах отсюда, на реке Синей.
«Питомник Тымпынай называется, — объясняет Егоров. — Сто километров вокруг в любую сторону — вообще никого. Не то что здесь». Поблизости от Усть-Буотамы — километров восемьдесят — знаменитые Ленские столбы, туристы временами приезжают и сюда. Им рады, разумеется. «Просто за исполинов и коровок волнуемся всегда», — говорит Семен Семенович.
«По характеру очень добродушные, но дикие, — описывает своих подопечных Семен Егоров. — Если не трогать — не тронут. Загонишь на тесное пространство, в загон тот же — все, берегись, снесут. Бизон — зверек русский».
Рожать «канадцы» в Якутии стали уже через два года, чем удивили дарителей: обычно при размещении на новых местах до потомства проходит года три, а то и четыре. Дилемма кота Матроскина перед якутским бизонарием не стоит: 90 бизонов из Канады — их, и телята тоже российские. Разве что дареных из Усть-Буотамы перемещать нельзя, по договору. А потомство — пожалуйста.
Одну пару молодых бизонов переправили в Мирный, к алмазодобытчикам — «Алроса» в свое время помогла с перевозками из Канады. Вторую в прошлом году — в зоопарк «Орто Дойду» близ Якутска. «Думали, забор сломают, — вспоминает Андрей Попов. — Оказалось, что их просто неделю-другую надо было в тишине подержать, и все. Прекрасно живут там, привыкли».
«Зовут их Илюша и Саргуля, едят с руки, — подтверждает Семен Егоров. — Вольер большой там, хороший, но не здешние же просторы».
Два десятка русских, то есть якутских, то есть канадских «зверьков» пасутся на тридцати гектарах. Тут только быки, дамы — на другом конце бизонария. Помощники Егорова рассыпают перед «мужчинами» комбикорм. «Это им для праздника, чтобы к загородке подошли, — подчеркивает Семен Семенович. — Обычно едят сено. А так — копытят снег, до травы добиваются. Зеленую тоже находят, если копытить хорошо».
Хомяк — один из старожилов бизонария, тонна с лишним — ест с чувством собственного достоинства, не отвлекаясь на щелканье камеры. Остальные составляют живописный фон. У коров-бизонов все более дружно: едят вместе. Впрочем, и комбикорм им насыпают каждый день, можно особо не копытить. Позитивная дискриминация налицо. С другой стороны, рожать-то точно не Хомяку и его друзьям — Тарасу, Батуру и прочим.
Рожают здесь от 5 до 12 телят в год. В бизонарии уверяют, что количество телят четко зависит от того, насколько урожайным будет следующий год. В 2016-м появилось десять — стало быть, и год ожидается ничего: «Хоть в прогноз вноси, сбоев не было», — уверяет Егоров.
Всех якутских бизонов — прибывших и родных — сейчас 175. Из 90 «канадцев» здесь осталось 82. Допустимая убыль — 50 процентов, нормальная — четверть. О том, как удалось удержаться в пределах десяти процентов, Семен Егоров время от времени рассказывает канадским коллегам. Программа расселения продолжается, и не только в Якутии, которая стала первым местом, куда специалисты из Элк-Айленд выпустили контрольную партию. «В Штатах уже потом получили, когда про нас узнали и чуть ли не обидеться успели на канадцев, — поясняет Андрей Попов. — На Аляску поселили».
«Зато американцы и выпустили своих на свободу быстрее, — отдает должное Семен Семенович. — Мы только сейчас собираемся».
Да, если все пойдет по плану, то в этом году на волю выйдут тридцать бизонов, уже якутских. В Тымпынае — там, где на сто километров вокруг никого. Несколько лет назад, впрочем, бизоны уже побывали на свободе, но незаконно: побег осуществили два быка и группа коровок. Ловили несколько месяцев, причем вожаки успели натворить дел: «Батур сломал изгородь на сенокосных лугах, один кушал, — излагает состав преступления Егоров. — Трех кобылиц сломал, платить пришлось».
Под нынешний Год экологии событие материкового значения — шутка ли, первые свободные бизоны Евразии — не подгоняли, хотя совпадение вполне в строку административных мероприятий. Тем более канадцы в феврале тоже перевозят очередную партию своих — по стране, в национальный парк Банф. В контейнерах, вертолетами.
«Вертолет, конечно, хорошо, — говорит Андрей Попов. — Но у нас это дорого. И потом, доехать ведь можно. Особенно если дорогу сделать».
«Театральный и медицинский фотограф», — отвечает Галина Оксюта на вопрос о профессии до отъезда. С мужем Георгием она снимала для афиш спектакли в театрах Саратова, оформляла стенды «для всех 82 кафедр нашего мединститута». Окончила английскую школу и филфак Саратовского университета. 25 лет жила и работала в США — Калифорния и окрестности. В основном сиделкой, caregiver. Галина Оксюта вернулась в Саратов в прошлом году.
«Нет выхода, но есть выезд»
— Уехала я в 92-м. Выхода не было. Умер муж, потом нагнала клиническая депрессия — лечилась, без толку. 42 года мне было. Или с мостика в реку, или что-то менять. Врач, который лечил меня, сказал: «Галочка, когда нет выхода, есть выезд». Я помню, что сказала «давайте». Через некоторое время мне организовали вызов из Израиля — тогда они пачками шли, ехали все, кто только мог. Всех пускают, меня не пускают — я не еврейка. Как будто все-все другие евреи…
Пришел вызов из Америки. Ну как «пришел» — я купила четыре штуки у приятеля, который приобрел их в Штатах. По семьсот рублей за штуку — тогда приличные деньги, но я же фотографом была, кое-что водилось. Один дочке отдала, два подружкам. На всякий.
Консул американский в Москве говорит: «Я вам не верю, что вы вернетесь. Но езжайте». Проскочила. Прилетела на Брайтон-Бич, в кармане 200 долларов. В самолете, правда, соседка — бизнес-дама дала еще 80, когда узнала, сколько у меня: «Ты что, это же только на пообедать!» И на такси довезла до Брайтона. Я ей, правда, Библию подарила, маленькую карманную — тогда очень верующей была.
Зато языкового барьера совсем не было. Я в хорошей школе училась — 42-я английская, в Саратове ее все знают, там отлично инглиш дают. На Брайтоне, правда, по-русски говорят, но «ни явок, ни паролей» никто не дает. А я же просто так приехала — ни жилья, ни работы. Сижу на лавочке, вечер уже — «солнце скроется, муравейник закроется». Вижу — церковь передо мной, протестантская какая-то. Захожу. Девочка-полька, которая там убирала, взяла к себе на ночь — сама вроде полтора месяца, как в Нью-Йорк приехала. Очень высокое здание, квартира малюсенькая. Блин, думаю, такая малюсенькая, в Саратове больше. Расстроилась, но ненадолго совсем.
«Я ненавидела Россию»
— На следующий день взяла газеты и пошла по адвокатам, которые миграционными делами занимаются. К одному прихожу — там говорят: «Этого адвоката уже многие ищут. Он денежки берет и линяет». Но все же нашла нужного, Борис зовут. Сказал, что платить можно не сразу, а в рассрочку — по-человечески отнесся. Ну и не прогадал: я с ним очень долго потом работала. Адвокат в Штатах — это как за хлебушком ходить, каждый день надо. Ходить и отстегивать, за каждую бумажку.
Еще в Саратове мне дали письма к одной семье из пятидесятников — в штате Массачусетс живут. Сказали, что они помогут с работой и жильем. Ну, поехала к ним, три часа на поезде. Они меня приняли, на одну ночь приютили, а потом выперли благополучно. Церковь, сестры-братья, и вот так… И работы у них никакой не оказалось: «Нам самим трудно». Но в поезде я познакомилась с семьей пуэрториканцев. И они мне сказали: «Сестры-братья — очень хорошо. Но на всякий случай вот тебе телефончик наш. Если что, не стесняйся, позвони». Позвонила — сказали «приезжай». Машину тормознула, приехала к ним. Накормили, помыли, уложили спать. И до глубокой ночи обзванивали всех, искали мне работу.
И нашли. По соседству, в Ист-Виндзоре, штат Коннектикут. У некоего мистера Даморе умирала мать, и вот меня к ней определили сиделкой. Четыре месяца сидела, первая работа. 250 долларов в неделю. Мистер Даморе однажды попал в больницу, так специально приехал оттуда, чтобы мне заплатить.
Жила там же. Конечно, внутренне оскорблена была какое-то время: как же, я известный фотограф, окончила филфак в Саратове, в театрах всю жизнь работала. А тут… ну понимаете? Помогло то, что Россию я дико ненавидела в то время. Читала только на английском — дамскую бульварщину, но приличную: Сидни Шелдон, Жаклин Сьюзен. Да и русских вокруг особо не было.
На выходные меня брала одна американская семья, женщина с племянницей — в местной церкви познакомились, всю округу с ними объездили. Когда моя клиентка, мама мистера Даморе, умерла, они нашли другую, в Массачусетсе. Там полгода работала. Катрин, сидячая. Медиум, причем известный в Штатах, вдова какого-то крупного масона. Клиентов по пять-шесть в день, несмотря на ее состояние — ловила духов, понимаете ли. Спать ложилась не раньше трех-четырех ночи — пока со своими духами разберется.
Я уставала страшно. Занималась ею и четырьмя ее собаками. Чувавы… то есть чи-хуа-хуа. Боялась их ужасно, хоть и маленькие. Потом полюбили друг друга, Катрин ревновала даже. Получала те же 250 в неделю, но надо было еще ездить в Нью-Йорк по бумажным делам к адвокату — четыре часа на поезде и до станции километров шесть пешком. Практически все, что оставалось, отсылала в Россию — дочке, внучке, родителям, когда живы были. И тогда, и потом. В семью, все в семью.
«Старалась не лажать»
— С Катриной ко мне пришло смирение — да, ты сиделка, caregiver — и понимание, как нужно относиться к этой работе. Однажды я очень сильно лажанулась, ухаживая за ней. Что-то недоделала, чего-то недомыла — и знала, что и так сойдет. А мне в ухо как будто сказал кто: «Чтоб тебе потом самой такая caregiver досталась». С тех пор старалась не лажать.
Дальше — уже Бруклин, Нью-Йорк. Лучшие рекомендации от Катрин, и к адвокату с бумагами поближе. У меня первое дело было — поскорее легализоваться, чтобы все в порядке было: налоги платить, никаких чтобы претензий…
А чуть позже — Сан-Франциско, где и проработала почти все годы.
В Окленде, около Сан-Франциско жила моя саратовская подруга-однокурсница, Гертруда — Гетка то есть. Ее мама Роза некогда приехала из Америки в Союз, получила столько-то лет лагерей, потом уже вернулась в США с дочкой. Вот Розина внучка, дочка Гетки, попала в больницу с сердцем, а потом долго лежала дома. Приехала я к ней, стала сидеть с дочкой, Розиной внучкой. Очаровательная до предела. Копейки с них, естественно, не взяла — только жила у них, спала под столом спокойно.
А работу, чтобы жить, нашла почти по специальности. Сначала на кухне поработала, правда. Хотела официанткой, но мне сказали, что для этого долго учиться надо. А вот как фотограф я была, по отзывам американских мастеров, вполне competitive — как это? Конкурентоспособна, да, спасибо. Но там и «родные» фотографы еле выживают, а мне надо было зарабатывать. И вот увидела объявление: «ателье школьной фотографии» — пошла туда. Я всю жизнь в СССР ненавидела школьные альбомы, хоть иногда и приходилось их делать. А тут мне говорят: «Берем без звука».
Что значит в Америке школьная фотография? Страшное дело. Во-первых, цвет — я всегда в ч/б работала. Во-вторых, берут меня не фотографом, а к принтеру на распечатку. Громадная машина стоит, ты полсуток около нее стоишь, обслуживаешь. Компания семейная, афроамериканская пара.
Текучка была страшная, до меня за год было тринадцать таких людей-принтеров у принтера. Я проработала 11 месяцев. Пять долларов в час, где-то пятьдесят долларов в день получается. Копейки. Печатаешь фото, печатаешь, печатаешь… Пахала как ежик. Заикнулась про хозяевами же обещанное повышение зарплаты — говорят, что тогда надо на курсы идти, повышать образование по принтерам. А за курсы платить надо, и времени ездить нет. Bloodsuckers, кровопийцы — их так даже родня называла, не стеснялась.
Снимали в основном в черных школах. Очень, кстати, красивый народ, никаких проблем. Но с каким наслаждением, найдя новую работу сиделкой, я владельцу по телефону сказала I quit, что все, не могу больше — и как он там завизжал, пока я трубку не бросила… Это надо было слышать.
They are supposed to die
— Вернулась в сиделки, значит. У Гали-одесситки в южном Сан-Франциско был отличный дом на 11 клиентов — хрусталь, зеркала, ковры, — и напротив она строила второй. Как заметила моя американская русская подруга Веранда — Вера зовут, там же работала: москвичка, проводница… Так вот, по поводу Гали Веранда заметила, что ей бы впору строить не второй дом престарелых, а крематорий.
Галя брала только тех, кто практически «все». Родственники, обалдев от такой роскоши, платили вперед за несколько месяцев. А заканчивалось все месяца за два, и ничего обратно, разумеется, не возвращалось. Позже Галя открыла шикарный четырехэтажный дом престарелых — facility человек на 150 в центре Сан-Франциско. Туда я не подступалась, охоты даже не было. Слышала только, что теперь берет не тех, кто «всё», а стабильных клиентов. Денег хоть и в долгую, но больше, а вопросов меньше.
Вообще в домах престарелых клиенты платят бешеные деньги, до двух с половиной тысяч долларов в месяц. А посмотришь, так из еды — только баночки. С горошком, консервированными фруктами. Ни одного живого фрукта — и это в Калифорнии, да? Чай варился в кастрюле — вода, пакетики, по несколько раз. Когда я хочу свежий заварить, прибегает хозяин и кричит, что я хочу его разорить. Суп — тоже баночный, «Кэмпбелл», как у Энди Уорхола на картине. Только еще дешевле…
У Гали я проработала совсем недолго. Она пыталась платить мне наличными, а я настаивала на чеке — чтобы нормально платить налоги. Ну, заплатила мне за месяц и вышибла. Гале удобнее с филиппинками, им можно платить кэшем, и еще меньше, чем мне…
Ну и ничего, работа всегда есть. На этот раз в Милбрэе, это городок близ Сан-Франциско. В доме престарелых, у хорватов. Тоже пара, Мария и Данко. Дом с шестью клиентами, у пятерых Альцгеймер. 800 долларов в месяц, но с проживанием и едой. Люди задыхаются, а жара все лето. Ни кондиционера, ни стиральной машины — сломалась. Но полгода отработала. Когда Мария сказала мне, чтобы я не переживала — They are supposed to die («Им все равно умирать»), — я ушла, не выдержала.
«Как приятно быть нашей»
— Тем временем научилась водить, купила первую машину за 1200 долларов — фургончик закрытенький, «меркурий». Старенький такой, но хорошо ездить и искать работу. Лучше, чем на своих двоих. Нашла дом престарелых, имени Святой Ольги. Владельцы — старые-старые русские. Из серии как у Довлатова: «Нелегко нам было под Сталинградом, но и мы большевиков здорово потрепали». Им нужен был ночной дежурный. Днем спала — выезжала на океан, там и дремала. Вечером пасла двухэтажный дом на дюжину клиентов.
Попутно скопила денег, окончила курсы администраторов для домов престарелых. Меня начальство вызывает и спрашивает: «А зачем ты сдала на license? Ты метишь на место другого сотрудника?». Я им: «Вообще-то мы, советские, привыкли учиться постоянно. Чтобы стать профессионалом, чтобы знать, чем занимаемся. Так нас учили». Наглая как танк, да.
И вот тут я поняла, как приятно быть нашей. Советской, российской, любой. Ненависть к нынешней России у меня ушла совсем. Вот посмотрела на этих — и поняла что почем. Два года в Америке, получается, у меня на это ушло. Не так много, с другой стороны. А администратором я стала — там же, в Святой Ольге. Через год. Последний мой дом престарелых.
Вот так потихоньку работала то там, то там. В конце концов попала к К. — очень крутой русской семье. В том же Сан-Франциско. Несколько поколений, все уважаемые люди. Клиентка моя — Леля, девяносто три года. Врачи давали ей несколько месяцев жизни, со мной вышло четыре года.
Ела она всегда немного — так сама хотела: яичко, шоколадку, того кусочек, этого… Властная Леля была, никто слова поперек сказать не мог. Ок, мало так мало. Я тоже не подарок. Первым делом я заставила ее есть красную икру, для укрепления. «Леля, вот вы уронили икринку, а она стоит двадцать пять центов». Помню, из больниц она вернулась с пролежнями — несмотря на дикие деньги, которые госпиталям платили. За три месяца со мной — сиять стала.
«Не срослось фатально»
— В 2008 году назад решила вернуться в Саратов. Уже ничего вроде бы в США не удерживало. Леля умерла, потом ее родственник, за которым я тоже ухаживала — все, никого больше, семь лет жизни при семье К. закончились.
Закрыла все дела, раздала шмотки, автомобиль подружке подарила — уже четвертый или пятый. Все старенькие, но все бегали хорошо… И прямым ходом сюда. Но не срослось фатально — и по семейным обстоятельствам, и просто по душе.
Чтобы тогда приехать в Россию, мне потребовалось девять месяцев — то документы потерялись, то подтверждение, что я остаюсь гражданкой РФ… Ну когда открытым же текстом тебе все вокруг говорит: «Что-то мешает, стопорится, не надо сейчас ехать», — так надо же слушать!
Вернулась в Штаты через полгода — сколько гринкарта позволяла отсутствовать в стране, едва ли не в последний день — в жуткой депрессии. Огромное время заняло, чтобы понять: в этом никто не виноват — ни я, ни Россия, ни Америка. В тот момент просто сложилось так. То есть не сложилось совсем. Ну вы поняли.
«Я была звездой»
— Очень жалко было, что из-за этого выборы Обамы пропустила. Когда выбрали, я плакала от восторга. После двух сроков Буша это был просто глоток воздуха. Такой мальчик, умница. Зажигательный, зажигающий. Он inspires — вдохновляет, в конце-то концов. Когда я вернулась обратно в Штаты, попала в семью изумительного мультимиллионера, мистера Каца — и мы с ним слушали уже Обаму-президента. «Его приятно слушать, — говорил мистер Кац. — Этот паренек никогда не скажет childrens, как прошлый президент».
И когда Ноам Чомски — великий лингвист, работы которого я обожала со своих университетских лет, — заявил публично, что Обама будет хуже, чем Буш, я не поверила. И даже обиделась. Чомски — гений, всегда знает, что говорит. А тут на тебе, в лужу сел. Не может ведь такого быть!
Оказалось, может. Во-первых, войны, которые он вел. Во-вторых, Obamacare действительно никуда не годится. Про медицинские страховки мне, поверьте, есть что сказать. Я смотрела на своих клиентов и видела, что именно они получают за свои деньги. В основном очень мало получают. А миллионеры — еще меньше, потому что они платят больше.
После семьи К. я уже работала от агентства — окончила еще одни курсы caregiver’ов, стала получать 15 долларов в час. Двенадцать часов в день, шесть дней в неделю — очень прилично. Я стала звездой — буквально: в списке агентства, который показывали клиентам, мое имя было на самом верху, со звездочкой — the best. Посылала деньги семье каждую неделю. Переводы, посылки — все это позволило моей семье выжить, дочке и внучке встать на ноги.
Гордость моей карьеры — одна мультимиллионерша, торговка недвижимостью. Роуз звали. Стервоза невероятная. У нее был горб — и, выправляя его, в крутой клинике допустили ошибку. Совсем молодая, 73 года. Она лежала пластом, не хотела жить. Я заставила ее заниматься гимнастикой. Роуз стала ходить — на ходунках, но тем не менее. Я смогла поставить себя. Стать такой же bitch, как и она. Чтобы ей было со мной интересно.
Как-то Роуз говорит: «Галя, вы курите по полсигареты? Всегда? Я никогда не могла себе этого позволить, это выходит очень дорого». Это не исключение, это правило. Работала я у родителей вице-президента одного из спортивных клубов — дом неподалеку от того, где покойный Робби Уильямс жил. «Барбара, я даю Галине 20 долларов, чтобы она сходила в магазин. Завтра твоя очередь давать ей деньги», — говорит Барбаре ее муж Монти. Или так: «Галина отдала сдачу тебе, ты мне должен пятьдесят центов». Или даже двадцать пять… Вот мои последние клиенты — хорошие, кстати. Просто традиция такая, деньги хорошо считать.
«Делаю волшебные палочки»
— Я не устала от Америки. Не знаю, как объяснить. Естественный путь. Естественно уехала тогда — и так же естественно вернулась сейчас. Ровно год назад, в конце марта.
Мне шестьдесят восемь лет. У меня пенсия хорошая — тысяча долларов. Потому что всегда платила налоги, почти все время за эти двадцать пять лет. Куча налогов, зато и пенсия — тут даже зарплат таких мало. Преподаю английский частным порядком. Не сижу у дочери и внучки грузом на шее — и даже могу их поддержать.
В Америке еще начала делать вонды (Magic wand — волшебная палочка (англ.) — прим. «Ленты.ру») — здесь продолжаю. Дерево и камни балансируют человеческую энергию, люди успокаиваются, умиротворяются. Родственник одного из моих последних клиентов был каким-то VIPом в «Майкрософте». Я ему сделала маленький карманный вонд — черный бамбук, несколько камней. На заседаниях, говорил, очень помогает: «Вынимаю из кармана, кручу его, спокойно разговариваю». В Америке — бамбук, эвкалипт. Здесь из ореха делаю. Есть магазин, который продает по 1000 рублей за палочку, с каждой мне идет по 500 рублей.
Спасибо Америке: я очень твердо стою на ногах. Ничего, кроме тепла и благодарности. Там невероятные личности, прекрасные люди. Просто я вернулась. Свою страну я, получается, не знала, ведь уехала в начале девяностых. Но здесь — сказка. Россия значительно интереснее, продуктивнее нынешней Америки. Я восхищена Россией. Живой искрой русского человека. Народом, боже мой.
Издательству «Наука», которое в 2027 году должно отметить свое трехсотлетие, грозит банкротство и закрытие. Выпускавшиеся некогда крупнейшим в своем роде предприятием академические журналы переданы компании, принадлежащей американской фирме. Полтысячи научных редакторов вынуждены искать новую работу. На кону судьба недвижимости издательства, кадастровая стоимость которой составляет около шести миллиардов рублей. «Лента.ру» попробовала разобраться в ситуации и ее последствиях.
Назад в будущее
В здании издательства «Наука» на Профсоюзной улице можно снимать фильмы и сериалы, действие которых происходит в позднюю советскую эпоху. Там сохранился весь соответствующий антураж вплоть до табличек на кабинетах. Хотя на рабочих столах у редакторов все же стоят современные компьютеры.
Угроза банкротства и закрытия предприятия никак не отразилась на царящей здесь библиотечной — или академической, если хотите — тишине. Тревога читается только в глазах руководящих сотрудников, решивших, что издательство все же не должно умереть молча.
В течение почти трех столетий издательство «Наука» была органичной частью Российской академии наук. Стремящиеся во всем к логичности и цельности ученые, такие как Николай Вавилов в прошлом веке, старались упорядочить связанные с научными публикациями институции согласно духу социализма, стремящегося к коммунизму. Так была создана единая трехчастная система — могучее предприятие «Наука», включившее в себя типографию, издательство и книжные магазины (знаменитая «Академкнига»). Википедия сообщает, что по состоянию на 1982 год «Наука» была крупнейшем в мире научным издательством. Собственно, эта советская машина, или «мамонт», как его любовно называют сами сотрудники, каким-то образом сумела проработать до сих пор, несмотря на всю реформаторскую активность последней четверти века в РАН.
В издательстве полагают, что «Науку» торпедировала не новая социально-экономическая российская реальность, а спорная мысль о том, что издательская деятельность — занятие для РАН непрофильное. Идея эта укрепилась в головах и отпечаталась на бумаге: с появлением ФАНО (Федерального агентства научных организаций) «Наука» перешла под его юрисдикцию и стала ФГУП.
«Там [в ФАНО] издательству объяснили, что оно должно зарабатывать деньги: «Издавайте детективы, торгуйте канцелярией», — сетует заместитель директора издательства «Наука» Олег Вавилов, сидя в переговорке, по запаху и внешнему виду, напоминающей читальный зал старой библиотеки. — Любой ФГУП, как овца, должна давать шерсть».
Научная карикатура
После изгнания «мамонта» РАН стала обращаться за услугами на рынок, и уже само это действо, по словам специалистов, выглядело карикатурой. Причем заказ проходил через аукцион, где побеждает тот, кто меньше предложит, а не лицо, соответствующее квалификационным требованиям. Грубо говоря, любой условный ИП «Петров» мог претендовать на выпуск научных академических журналов.
«Но когда вот этот издательский пакет состоял из 140 наименований академических журналов, то не нашлось таких «Петровых», готовых этим заняться. И даже МАИК [о нем речь пойдет ниже] на это не решался», — говорит Вавилов. — Потому что, помимо таких журналов, как «Автоматика и телемеханика», над которым работают три человека, есть «Вопросы философии», где редакционный штат составляет 16 человек, и как сделать его рентабельным при том, что у журнала подписка невысокая и на английский он не переводится?»
Государственные расходы, по словам замруководителя «Науки», составляли лишь 50 процентов от бюджета журналов, а остальное издательству всеми правдами и неправдами приходилось добывать самому. Но «мамонт» отказался идти по пути наращивания эффективности путем продажи шуб на занимаемых площадях и прочих подобных затей, а занял позицию классического гордого русского дворянина XIX века, то есть попросту стал копить долги. И собралось их порядка 500 миллионов рублей.
«Забавный факт, что только содержание редакций (прямо скажем, нищенское) в первом полугодии 2018 года обошлось издательству в 215 миллионов рублей, а надо еще сверстать и напечатать журналы, — пишет на своей странице в Facebook советник директора «Науки» Борис Куприянов. — РАН по аукциону перечислил только 130 миллионов. 85 миллионов издательство должно было где-то брать само».
Cотрудники РАН
В советские годы работать в издательстве «Наука» было делом почетным и выгодным не только в материальном, но и в моральном плане. После перестройки доходы и социальное благополучие научных редакторов, судьба которых сегодня под вопросом, стали таять. В результате осталась одна духовность, а вернее — гордое звание сотрудника РАН.
Именно оно наряду с возможностью заниматься любимым делом в стильном здании легендарного советского издания позволило «Науке» не беспокоиться за текучку кадров.
«Мы недавно отметили 60-летие трудовой деятельности одной нашей сотрудницы, — похвастался Вавилов, но затем с печалью добавил: — Теперь же большая часть сотрудников издательства, а именно 500 человек, которые занимались именно научными журналами, окажутся сейчас не у дел. Этим людям либо нужно переходить в компании, которые выиграли аукцион, либо куда-то еще. Содержать редакцию у нас средств нет».
Профессиональный научный редактор — и об этом говорит не только Вавилов — человек уникальный. Он должен знать какую-нибудь там газодинамику, например, с одной стороны, а с другой — владеть мастерством публицистического изложения, должен вычленять главную мысль авторов, потому как хороший ученый далеко не всегда хороший «оратор» в письменной речи.
«Таких специалистов никто не готовит, и при тех зарплатах, какие в этой сфере есть, никто сюда не рвется. Учиться нужно долго, квалификация должна быть высокая, а реальное вознаграждение за свой труд люди получают мизерное», — отмечает замдиректора издательства.
Однако у партнеров «Науки», включая РАН, фактическими сотрудниками которого остаются эти редакторы, бытует мнение, что труд этот незначителен и никакого отношения к научному не имеет. А стало быть, не может отмечаться и в юридической плоскости — в виде авторских прав.
Но говорят об этом за глаза, потому как в повседневной работе сотрудники редакций научных журналов долгие годы трудятся рука об руку с учеными в качестве помощников, многих связывает дружба, и авторы разделяют их тревогу по поводу будущего издательства, которое умрет из-за упрямого нежелания стать коммерческим. Даже собирают подписи, но толку от этого пока нет.
Дочь перестройки
Летом 1992 года президиум РАН принял решение, в котором констатировалось, что у академии наук не хватает средств развивать научные издания журналов и тем более продавать их за рубежом. Для этих целей создали российско-американскую Международную академическую издательскую компанию «Наука/Интерпериодика» (МАИК), которой передали права на распространение всех российских научных журналов за пределами родины.
Примечательно, что примерно за полгода до этого скончался английский бизнесмен Роберт Максвелл, который был наделен аналогичным эксклюзивным правом во времена СССР. История успеха этого человека начиналась с идеи продавать немецкие издания пленным гитлеровцам, находившимся в Великобритании. За научные же издания он взялся после того, как помог издательству Springer (также имевшему немецкие корни) продать старые выпуски журналов в том же Туманном Альбионе. После этого Максвелл на некоторое время организовал с этим теперь уже одним из крупнейших мировых научных издательств совместное предприятие.
Многие годы спустя, в 1992-м, газета «Коммерсантъ» назвала новым Максвеллом американскую компанию Pleiades Publishing Александра Шусторовича, сына советского ученого, перебравшегося с семьей в Штаты еще в годы холодной войны. Фирма наряду с РАН и издательством «Наука» выступила соучредителем МАИК. По мнению ряда экспертов, именно Шусторович осуществляет сегодня фактическое руководство этим вроде бы совместным предприятием.
Главным достижением Pleiades, из-за которого компанию так ценят в РАН, стал договор со Springer на дистрибуцию пакета из девяти десятков научных журналов, большинство из которых зарубежным издателям якобы не особенно нужны.
По мнению советника директора «Науки» Бориса Куприянова, МАИК была создана «для вывода из-под государственной юрисдикции научных статей российских ученых и печати журналов РАН за рубежом». Компания должна была в будущем полностью заменить «Науку», однако результатом перераспределения полномочий стал лишь вывод наиболее «дорогих кусков», связанных с реализацией российских журналов за рубежом.
Некоторое время «Науку» и МАИК возглавлял один человек — историк Владимир Васильев. В этот период российско-американская компания стала забирать себе не только работу по созданию англоязычных версий журналов, но и прибыль от изготовления изданий для российского рынка. Их верстка, а точнее сотрудники и оборудование, были, по словам источника «Ленты.ру», переданы из издательства «Наука» в МАИК. «Науке», чтобы продолжать выпуск журналов, приходилось платить за верстку МАИК, но денег не хватало, и вырос долг в 36 миллионов рублей.
«Руководитель организаций всегда мог договориться сам с собой. В 90-е типография «Науки» работала в три смены и вряд ли была убыточна», — отмечает Куприянов.
Споры и суды
Сегодня руководство «Науки» с одной стороны и МАИК с Pleiades Publishing — с другой находятся в состоянии открытой вражды. На события последних двух десятилетий они смотрят совсем по-разному.
«Это передача прав произошла без конкурса, ограничения по срокам, и речь шла именно обо всех научных российских журналах: существовавших и будущих», — говорит о допуске Pleiades Publishing к распространению отечественных изданий за границей Вавилов.
«Все журналы, права на издание которых получил Pleiades, достались ему в жесткой конкурентной борьбе с другими международными издательствами, в первую очередь за счет лучших условий», — отвечает на этот выпад гендиректор МАИК Виктор Валяев.
«Когда возник вопрос об участии «Науки» в аукционах на второе полугодие 2018 года — а МАИК решила забрать их под себя, — они просто пришли и сказали: «Коллеги, либо вы не участвуете в конкурсе, либо мы несем эти бумаги на банкротство!»», — продолжает замдиректора «Науки».
«В настоящее время МАИК выиграла в суде два иска по взысканию задолженности с издательства «Наука» на общую сумму около 30 миллионов рублей. Замечу, что данная сумма составляет менее 7 процентов от общей задолженности ФГУП и уж точно не является причиной его возможного банкротства. Более того, несколько недель назад мы приостановили действие полученных исполнительных листов в отношении ФГУП, — парировал его оппонент. — Насколько нам известно, основная задолжность — перед федеральным бюджетом. А решение о возможном банкротстве должно принимать ФАНО».
«Наука», в свою очередь, пыталась добиться через суд выселения МАИК с занимаемых им площадей. Споры между родственными предприятиями докатились и до заграницы.
«Предыдущее руководство [«Науки»] увидело, что основные деньги в журналах — это не деньги, которые дает академия наук на их издание, потому что она не покрывает даже 50 процентов затрат, и не российская подписка, а деньги, получаемые при распространении английских версий по контракту со Springer. Причем этот контракт непрозрачен для издателей, — говорит Олег Вавилов. — Достоверных отчетов никто никогда не видел. И вот предыдущий руководитель издательства «Наука» Сергей Палаткин обратился с открытым письмом в Springer летом прошлого года. Мол, коллеги, а на каком основании вы занимаетесь распространением этих изданий, если правообладателями являемся мы — издательство «Наука»? У нас нет никакого правоустанавливающего договора с МАИК и Pleiades. Мы можем обратиться в международный суд и поставить ваш бизнес под угрозу».
Springer обратилась к Шустеровичу с предложением каким-то образом уладить этот вопрос. «И вот мы присутствуем при этом «улаживании». Он решил взять под контроль всю цепочку — «от скважины до бензоколонки»».
В МАИК же напомнили, что к моменту развала СССР ситуация с изданием советской научной периодики за рубежом была крайне тяжелая. Журналы могли выходить, к примеру, с задержкой от года до четырех лет.
«Было ощущение, что все журналы закроют. Никто, кроме Pleiades, не хотел их издавать, особенно в пакете, то есть вместе со «слабыми» журналами, как этого хотела академия, — говорит Валяев. — Это было время, когда рынок российских научных журналов переживал настоящую катастрофу. Именно тогда компания Pleiades пришла на этот рынок, и именно в это время мы сделали то, что людям казалось невозможным, — начали делать синхронный перевод русскоязычных научных журналов, которые ранее не переводились на английский язык, а также оплачивать работу авторов и составителей журналов».
Последний аукцион
Прошлым летом президиум РАН принял соломоново решение. «Они разбили все журналы на пять секций. Четыре из них — естественнонаучные. Туда, по странному совпадению, вошли все издания, которые переводятся на английский язык и имеют ценность за рубежом, — говорит Олег Вавилов. — А пятая секция — это такое «гетто», куда вошли «Вопросы философии», «Русская литература», «История Средних веков», «Славяноведение», сельскохозяйственные журналы. Они самые затратные, кстати».
Состоялся аукцион. По его результатам четыре пакета изданий взяла компания «Академкнига», стопроцентным владельцем которой является компания Pleiades. А оставшийся куст из 49 журналов взяло ООО «Интеграция Наука и образование» — компания, аффилированная с Государственным академическим университетом гуманитарных наук (ГАУГН).
«Наука» на второе полугодие 2018 года осталась вовсе без академических журналов. Это означает и возможную гибель книжных редакций. «Большая часть книг издательства «Наука» не является коммерчески окупаемой, — пояснил Вавилов. — Например, у нас есть «Восточная литература», есть книги, перевод которых готовится в течение десяти лет, — к примеру, «Упанишады». Сколько она должна стоить в магазине, чтобы мы окупили ее производство?»
Книжные редакции были завязаны на журнальной деятельности, так как компенсировали свои расходы за их счет. Теперь, вероятно, их работа тоже встанет.
«Книги вообще не интересуют РАН, — пояснил «Ленте.ру» Борис Куприянов. — Президент РАН не понимает разницы между работой издательства и типографии и публично об этом сообщает. Для обывателя не грех путать, но господину Сергееву...»
«Вишневый сад» Российской Федерации
Издательство «Наука» — это не только полтысячи небогатых, но гордых редакторов, но и солидная недвижимость.
«Самым дорогим куском этого имущественного пирога является типография в Шубинском переулке: Типография №2 РАН, — говорит Олег Вавилов, — Там общая площадь помещений составляет 18 тысяч квадратных метров. Комплекс зданий возле Смоленской площади. С прилегающей территорией. Кадастровая оценка — два с лишним миллиарда рублей, а рыночная цена…»
Еще есть огромный комплекс, который «Науке» достался в наследство от производственно-издательского комплекса ВИНИТИ. Предприятие находится в самом центре города Люберцы. Это четыре гектара земли в пяти километрах от МКАД.
Есть еще такие жемчужины, как здание в Мароновском переулке, рядом с парком «Музеон»: четырехэтажный особняк и 30 соток земли. Кроме Москвы и области, у «Науки» есть недвижимость в Санкт-Петербурге, Новосибирске, Махачкале — там, где находятся филиалы предприятия.
Кадастровая оценка всего имущественного комплекса ФГУП — порядка шести миллиардов рублей.
Примечательно, что соседи организации уже намекают, что на эту недвижимость «Наука», по сути, особого права не имеет. «Однако руководство ФГУП Издательство «Наука» почему-то убеждает себя, что здания и весь имущественный комплекс принадлежит не Российской Федерации, а им лично, и что они могут сдавать федеральное государственное имущество в аренду федеральному государственному учреждению по рыночным ценам, а де-факто в два раза выше рынка!» — возмущается ректор ГАУГН Денис Фомин-Нилов в ответ на реплику Куприянова о том, что ГАУГН не платит ни копейки за аренду помещений издательства.
«Вполне вероятно, что ценность квадратных метров перевесит ценность сотен тысяч изданных книг, коллектива редакторов и будущего государственного российского научного книгоиздания, — заключил Куприянов. — И мои опасения имеют подтверждение. Красноярский научный центр Сибирского отделения Российской академии наук уже сдал помещение красноярского магазина. Теперь в Красноярске не будет «Академкниги»… А в Москве жилищно-коммунальное управление Российской академии наук потребовало очистить помещение магазина «Академкнига» на улице Вавилова до 15 июня. Директор ЖКУ РАН утверждает, что магазин «Академкнига» незаконно занимает помещение! Незаконно занимает 60 лет (с 7 мая 1958 года) помещение, специально отведенное для книжного магазина Академии наук!»
Славянский шкаф интересует?
В том виде, в каком он существует сейчас, бизнес «Науки» не устраивает никого, включая руководство издательства, но решать проблему в конструктивном ключе уполномоченные лица не торопятся.
«Руководство, пришедшее в «Науку» осенью прошлого года, предложило руководству ФАНО, согласовав идею в РАН, какие-то из неэффективно используемых зданий выставить на торги, чтобы погасить долги перед налоговой и получить возможность для современного развития: закупить оргтехнику, поставить современное типографское оборудование, получить возможность привлекать более высокооплачиваемых специалистов, переоснастить верстку, — рассказывает Вавилов. — Все это можно было бы провести под контролем правительства, но, к сожалению, решение о реструктуризации издательства пока не принято».
Сейчас же любая компания, которая имеет на руках исполнительный лист, может обратиться в суд с иском о признании предприятия банкротом. Это может произойти в любой момент.
«Аукцион выиграла контора «Академкнига». (Этот бренд, к слову, принадлежит издательству «Наука».) В ней сейчас работают шесть сотрудников. Как они будут выпускать 93 научных журнала? Начали активно психологически давить на наших редакторов, чтобы они сдавали все материалы им, — сетует замдиректора «Науки». — Но наших сотрудников там не берут в штат — им предлагают сотрудничество по гражданско-правовому договору».
Оппоненты Вавилова видят дальнейшую судьбу академиздата в более позитивном свете. «Рассматривая участие РАН в аукционах на оказание услуг по изданию журналов, мы видели свою роль в качестве генерального подрядчика: на редакционные услуги мы предлагаем заключить в рамках условий аукциона договор с издательством «Наука», в штате которого находятся сотрудники редакций, — пояснил представитель Pleiades Publishing. — Часть редакций останется в институтах, являющихся соучредителями журналов, и мы заключим с ними соответствующие договоры на оказание редакционных услуг. Часть сотрудников редакций при желании могут перейти в ИКЦ «Академкнига»».
Но, по мнению руководства «Науки», тот факт, что академические научные журналы находятся под контролем Шусторовича, несет риски для суверенитета научной деятельности в России.
«Предположим, ученые сделали исследование шельфа РФ. Они подготавливают статью для журнала, — говорит Вавилов. — Права на публикацию этих материалов, таблиц, фотографий по договору передаются издательству. Раньше договора заключались с издательством, хранились там. Теперь РАН поручает главным редакторам журналов заниматься этим по доверенности от академии, но все договора будут находиться в частных руках. Сейчас стоит конкретный бизнесмен, но могут быть и другие интересанты в Америке, которые получили доступ ко всем вышеуказанным материалам, включая личную информацию об ученых. Там же в договоре указывается все — от паспортных данных до мобильного телефона с домашним адресом. Сейчас это хранится здесь, на Калужской, а будет потом где-то в США?»
К тому же ученые, согласно нынешнему порядку, должны отчитываться за получаемые гранты именно научными публикациями. Борис Куприянов добавляет: «Удивительно, как сочетаются в голове чиновников два противонаправленных дискурса. Одна рука пишет: «Мы суверенная страна! Америка нам не указ! Антисанкции!» а другая одобряет контроль частной американской офшорной компании над российской наукой».
Руководство РАН, впрочем, на разных площадках уже не раз подтвердило, что соблюдение авторских прав и вообще контроль над академическими изданиями, публикуемыми за границей, находится полностью под управлением академии и волноваться не следует.
В самом же Pleiades говорят, что только у них сегодня есть опыт и возможность сделать издание русских журналов рентабельным, как это было прежде сделано с их англоязычными версиями.
«Но это будет возможно только после значительных вложений и длительного периода времени. Никто, кроме Pleiades, даже не думает за это браться и не готов рисковать вложениями. Особенно на фоне сильнейшего оттока лучших статей из России (почти 60 процентов) и резкого падения качества и количества статей в целом… Сегодня государство явно не готово дотировать этот процесс, особенно в таком убогом и устаревшем виде», — говорят в американской компании.
Среди последних инициатив Госдумы закон о паллиативной помощи — самый «живой», хотя главная его цель — облегчить достойный уход в мир иной неизлечимо больных. Формально в действующем законодательстве уже прописано, что такое паллиатив, однако, как это часто бывает, во многих регионах система не работает, нужен «прицельный выстрел». Планируется, что новый закон определит порядок оказания паллиативной помощи и социального обслуживания неизлечимо больных. На 11 февраля в Госдуме назначены парламентские слушания, на которых будут подробно обсуждать паллиативную помощь. Как эта помощь оказывается сейчас — в материале «Ленты.ру».
Идите к матери
Жительницу Ярославля Елену Хоркашову городские чиновники считают жуткой скандалисткой. В 2014 году ее сын Рустам стал сильно болеть. Подростку тогда только исполнилось 13 лет, поэтому сначала все списывали на гормональную перестройку организма. В местной больнице долго не могли поставить диагноз. Было сделано несколько операций, но они только ухудшили состояние. После перевода ребенка в РДКБ (Российская детская клиническая больница) у него нашли «хронический псевдообструктивный интестинальный синдром, ведется по протоколу синдрома короткой кишки». В переводе с медицинского — желудок не работает. Это не лечится. Но с этим вполне можно жить. Обычную пищу такие пациенты не употребляют, только парентеральное питание внутривенно. Еще необходимо энтеральное питание (поступает через зонд в кишечник). Это значит, что ежедневно Рустам по 18 часов привязан к капельницам, но процедуры вполне по силам выполнять в домашних условиях.
— В РДКБ приезжает много таких детей со всей России, — рассказывает Елена. — Врачи учат родителей всем медицинским техникам: как капельницу ставить, как обращаться с катетером и многое другое. Мы часто умеем больше, чем обычные больничные медсестры.
В 2016 году Хоркашовых выписали из московской федеральной клиники домой. В месяц расходы на такого пациента составляют 150 тысяч — это стоимость специализированного питания, капельниц, шприцев и прочего. Какое-то время помогал «Русфонд», потом Хоркашовы начали продавать имущество: машину, строящийся дом с земельным участком. Сейчас кроме двухкомнатной квартиры, в которой все они живут, практически ничего не осталось. Елена не работает, ухаживает за сыном. Единственный кормилец — отец. Но для среднестатистической провинциальной семьи такие ежемесячные траты нереальны.
По закону государство гарантирует инвалиду бесплатные лекарства, но департамент здравоохранения Ярославской области делает вид, что не знает об этом. Хоркашовы полгода судились с чиновниками. Решение суда — в пользу семьи, однако местные власти затеяли увлекательную игру в бумажный футбол. Сначала они говорили, что у мамы нет медицинского образования, поэтому доверять ей сложные манипуляции с лекарствами опасно. Потом начали писать судебным приставам, что капельницы на дому — это тихий ужас и верная гибель ребенка. В следующей серии пытались доказать, что препараты не входят в список ЖНЛВП, а потому не положены. Затем бомбардировали суд просьбами расписать «порядок, способ и периодичность обеспечения пациента, так как имеющееся решение такой информации не содержит». В этой увлекательной бюрократической переписке прошло уже полтора года.
— Когда мы говорим: ребенок же умрет, вы отказываете ему в медицинской помощи, — рассказывает Елена, — нам отвечают: ложитесь в больницу, всем обеспечим. Но, во-первых, Рустаму нужно тогда просто жить в больнице, потому что многочасовые капельницы — ежедневные. А во-вторых, чиновники знают, что мы до последнего будем держаться, но только не в больницу. В 2016 году Рустам был госпитализирован в Ярославскую ЦКБ. Ему занесли синегнойную инфекцию, развилась пневмония. Неделю он был в реанимации на ИВЛ. Мы в Москву за лекарствами ездили, потому что в городе из того, что требовалось, ничего не было. Чудом он тогда выжил.
Благодаря активной позиции мамы Ярославский департамент здравоохранения время от времени все же сдает оборону. Вероятно, это стратегическая хитрость — чтобы было чем отчитаться в вышестоящих инстанциях о работе с «проблемной семьей». В декабре Рустаму Хоркашову выдали четыре пакета питательной смеси, в январе — восемь. В месяц ему требуется 31.
Неофициально одна из причин отказа — отсутствие в бюджете денег.
— Я общаюсь со многими родителями из разных регионов, — замечает Елена. — В Воронеже двоих детей на парентеральном питании прикрепили к больнице, где оказывают паллиативную помощь и таким образом обеспечивают и расходниками, и препаратами.
Поскольку сейчас государство уделяет большое внимание паллиативной помощи, из федерального бюджета на это выделяются деньги, Хоркашовы решили: это их шанс.
Врачебная комиссия РДКБ заключила, что подростку рекомендуется паллиативный статус. Однако врачебная комиссия детской поликлиники №5 Ярославля вынесла вердикт: в паллиативной помощи Рустам Хоркашов не нуждается.
— Подозреваю, что у нас в регионе просто никакой паллиативной службы нет, — говорит Елена. — И заморачиваться с этим просто не хотят. Гораздо легче отчитаться, чем сделать что-то реально. Формально на весь регион у нас несколько коек, и, по-моему, они онкологического профиля. А нам бы, конечно, хотелось, чтобы у Рустама был постоянный врач на связи, потому что в поликлинике о нашей специфике не все знают и помочь не умеют.
Непонятное и неудобное
Заморачиваться не хотят и во многих других регионах. По данным благотворительного фонда помощи хосписам «Вера», сегодня в паллиативной помощи нуждаются 1,3 миллиона россиян. Получают ее около 200 тысяч. В 29 регионах среднее количество паллиативных коек для взрослых — менее 30, в половине из них отсутствуют выездные патронажные службы, в 15 регионах не организована паллиативная помощь в амбулаторных условиях, в 53 регионах нет выездного детского патронажа.
По словам руководителя ассоциации «Семьи СМА» Ольги Германенко, если в последнее время в детском паллиативе проклевываются позитивные перемены, то у взрослых — полный мрак. Спинально-мышечная атрофия (СМA/SMA) — редкая генетическая болезнь, которая приводит к гибели нервных клеток спинного мозга, обычно начинается в детском возрасте: постепенно человек перестает двигаться, глотать, говорить, дышать. Но при легком типе есть шанс прожить несколько десятков лет. Часто в этом случае у пациентов деформирован скелет, в разной степени они обездвижены.
— Среди наших подопечных около 16 процентов сейчас — взрослые ребята, старше 18 лет, — объясняет Ольга Германенко. — Живут в разных российских регионах. И везде у нас негативный опыт именно по взрослому паллиативу. Если и есть где такие службы, то они в основном заточены под онкологию, а пациентов с другими диагнозами пытаются не замечать. Либо действуют формально: приедут, посмотрят, и на этом все. Возможно, у них нет знаний. Местные власти в обучение кадров паллиативной службы средств практически не вкладывают.
А потребностей — море. Это и аппаратура для респираторной поддержки, облегчение боли от контрактур (негнущихся суставов) и пролежней. А самое главное — необходимы сиделки, оборудование по уходу за малоподвижными. У взрослых «неизлечимых» родители, которые их всю жизнь буквально на руках таскали, уже старые. Им самим требуется помощь. И они физически не в состоянии уже ухаживать за своими детьми. Если в крупных городах этот вопрос со скрипом решается с помощью благотворителей, то в маленьких населенных пунктах — беда. Особенно если у семьи нет других родственников.
— В детском паллиативе у пациентов со СМА все более радужно, — добавляет нотку оптимизма Германенко. — Настолько, что некоторые чиновники звонят в нашу ассоциацию и спрашивают, нет ли случайно на их территории детей-СМА. Это радует.
Однако общественники отмечают, что если даже есть большое желание помогать, то не знают как. В Нижегородской области сейчас развивается сюжет по мотивам мультика «Простоквашино». Помните момент, когда почтальон Печкин отказывался отдать посылку дяде Федору, так как у мальчика не было документов? На выделенные федеральные деньги в рамках поддержки паллиатива регион купил для больной девочки аппарат неинвазивной вентиляции легких. Но… не отдает. Потому что чиновники не знают, как документально оформить акт передачи в домашнее пользование дорогостоящей техники. Утверждают, что нормативных документов в у них для этого нет, и боятся обвинений в растрате бюджета. Сейчас техника стоит в больнице. Тем временем состояние ребенка ухудшается. Есть опасность, что не дождется. Поэтому благотворители срочно собирают деньги на свой, а не «казенный» ИВЛ.
На форумах различных пациентских сообществ тема паллиатива обсуждается. Но если еще год-два назад многие просто радовались, что государство вдруг неожиданно обратило внимание на нужды неизлечимо больных, сейчас все дружно стали опасаться подвоха.
По словам Ольги Германенко, лично ее беспокоят несколько моментов. Один из них — соблазн запихнуть в паллиатив все «непонятное, неудобное».
— Наши дети, бывает, принимают какие-то препараты, и это требует контроля дыхания, неврологической симптоматики, чего-то еще, — поясняет она. — Обычно основной лечащий врач — невролог. Но когда он понимает, что нужно комплексное наблюдение, может предложить родителям: а давайте вы лучше в паллиатив перейдете и будете там. Логика: не хочу с этим разбираться, пусть кто-то другой. Не хочется, чтобы паллиатив превратился в яму, куда скидывается все, с чем не хочет работать куративная медицина (та, которая лечит заболевание — «Лента.ру»).
Живые деньги
О том, что паллиатив становится все заметнее и востребованнее, свидетельствует и проснувшийся интерес к этой медицинской отрасли со стороны частных клиник. Еще года три-четыре назад это направление считалось бесперспективным для коммерсантов, а теперь многие платные стационары стали рекламировать собственные хосписные службы для терминальных пациентов, обещая помочь тем, «от кого отказались все врачи».
В первые дни февраля умерла 34-летняя Наталья В. из Тулы. Она 12 лет боролась с раком яичников. Чувствовала себя относительно неплохо, но внезапно начались проблемы с питанием — невозможно было ничего проглотить. Жаловалась, что как будто что-то сдавливает грудь. Поскольку были выходные, то госклиники, где наблюдалась пациентка, не работали. Родственники начали срочно искать место, где помогут. Интернет-поисковик выдал название клиники в Москве, работавшей семь дней в неделю 24 часа.
— Я позвонила, чтобы проконсультироваться по симптомам и спросить, примут ли нас, — рассказывает Татьяна, мать пациентки. — Нам сказали: немедленно приезжайте, промедление смерти подобно. Доктор сказал, что они знают в чем проблема, это — гастростаз. Немного стабилизируют состояние и поставят гастростому.
Говорили о трех днях госпитализации. Татьяна не могла круглосуточно быть с дочерью, поскольку в Туле у них парализованная бабушка с деменцией.
— В стационаре Наташу продержали неделю. Что там делали — непонятно, — продолжает Татьяна. — Но врачи почти убедили дочь, что тошнота — это психосоматика. Якобы Наташа нарочно вызывает рвоту, но если сильно захочет, то сможет сама есть. Гастростому ей так и не поставили. Когда выписывались из клиники, я так и не уточнила, почему. Ну и в выписке было указано: цель госпитализации достигнута! Когда поступали, Наташа еще немножко могла есть, а выписывались — даже вода у нее шла обратно. На следующий день после того, как мы уехали из больницы, я позвонила, попросила соединить с лечащим врачом. Сказали, что его нет. Врач так и не перезвонил. А потом все завертелось, как снежный ком…
Окончательный счет за госпитализацию составил 657 182 рубля 84 копейки. В обширном трехстраничном списке оказанных услуг значился даже комплекс лечебной гимнастики за 5 140 рублей. Зачем он был нужен девушке, которая к тому моменту почти не говорила, непонятно.
— Через пять дней после выписки моя голубка стала ангелом. Уже после ее смерти в папке с анализами из этой клиники мы нашли результаты сделанного там КТ, — продолжает Татьяна. — Там было сразу понятно, что помочь уже невозможно. Множественные метастазы повсюду и в легких. То есть в больнице все знали, но нам ничего не сказали. Зачем продолжали мучить ребенка? Зачем было ставить ей ненужные капельницы? Зачем каждый день брали кровь из вены? У нее все руки были черные от уколов.
Мы не пишем название клиники, так как такие истории происходят регулярно, особенно в Москве. И, как свидетельствуют эксперты из пациентских организаций и благотворительных фондов, не в одном учреждении.
«Плюс один, а не минус все остальное»
Что такое паллиатив и почему тяжелобольных нельзя прятать в спецбольницы, «Ленте.ру» рассказала Нюта Федермессер, учредитель Фонда помощи хосписам «Вера», руководитель Центра паллиативной медицины в Москве.
«Лента.ру»: Кто сможет претендовать на паллиативную помощь?
Нюта Федермессер: Абсолютно все неизлечимо больные граждане как в процессе лечения, так и на завершающем этапе жизни.
Почему сегодня паллиатив ассоциируется в основном с онкологией?
Во всем мире паллиативная помощь начиналась с онкологии, потому что у этих пациентов набор симптомов четко выражен. И если основное лечение признается бесперспективным, то срок оставшейся жизни довольно ограничен. И плюс ко всему часто у онкопациентов ярко выражен болевой синдром. Поэтому когда начинает развиваться паллиативная помощь, она обычно начинается именно с онкологии. Но, конечно, паллиативная помощь должна быть доступна для всех — с нейродегенеративными заболеваниями, неврологией и другим. Даже сегодня среди получателей паллиативной помощи — более 50 процентов пациентов не относятся к онкологии.
По поводу критериев включения у пациентов и даже у врачей — путаница. Сахарный диабет, тот же рассеянный склероз — неизлечимые болезни. Но в большинстве случаев эти больные внешне могут много лет выглядеть как здоровые. Их тоже — в паллиатив?
Знаете, в чем проблема восприятия паллиативной помощи? Сейчас в действующем законе она определена как комплекс медицинских вмешательств. Я считаю, что от этого вся путаница. Согласно определению ВОЗ, паллиативная помощь — это комплексный подход, направленный на помощь и поддержку пациента и членов его семьи, — это крайне важно. Если человеку поставили диагноз рассеянный склероз, боковой амиотрофический склероз (БАС), даже рак — он сразу думает о смерти из-за страха. Но если мы говорим про онкологию, то есть огромная вероятность того, что человек полностью излечится. Если говорим про рассеянный склероз — впереди у больного может быть несколько десятилетий жизни, и вполне себе качественных. Но паллиативная помощь тут все равно нужна.
К пациенту, который постоянно живет с неизлечимой болезнью, а значит, чаще задумывается о смерти, нужно относиться совсем не так, как к больному с гриппом, аппендицитом или переломом ноги. Если мы хотим, чтобы такой человек остался в обществе, был эффективен, активен, работал, то с ним нужно обращаться как с хрустальной вазой.
Когда Христа сняли с креста, его завернули в плащаницу. В переводе с латыни pallium — это плащ. Отсюда и пошло это понятие — паллиативная помощь. Она, как плащаница, окутывает человека заботой. И это вовсе не только медицинские вмешательства. Забота — это порой просто разговор, возможность и время на то, чтобы смотреть в глаза. Это психологическая, духовная поддержка для тех, кому нужно. Это огромный пласт социальной помощи. Мы предлагаем закрепить это в новом законе и убрать имеющийся акцент исключительно на медицинской составляющей.
То есть паллиатив — вовсе не последний отрезок жизни человека?
Паллиативная помощь состоит из двух частей. Это помощь в конце жизни, когда человек умирает. Здесь могут быть задействованы и хосписы, и стационар на дому.
Вторая составляющая — помощь в процессе лечения. И между этими частями большая разница. В странах, где паллиатив развит, он интегрируется в систему здравоохранения. Мы хотим, чтобы и в России так было. Потому что это правильно.
Но сейчас есть риск того, что паллиативная помощь будет излишне механизирована. Риск этот исходит от людей, имеющих финансовый интерес в развитии паллиативной помощи.
Что значит — «механизирована»?
Есть идея создания таких паллиативных центров, которые будут оснащены по последнему слову техники, и наблюдать там неизлечимых пациентов отдельно от всех остальных. Я считаю, что это станет настоящей нравственной и моральной катастрофой.
Почему?
Любой, в том числе выздоравливающий, должен видеть, что происходит с теми, у кого тяжелый диагноз. Потому что люди, видя качественную помощь и заботу о других, начинают меньше бояться за себя. Это значит, что они потом охотнее пойдут в профилактическую медицину, охотнее будут обследоваться. Значит, у них раньше выявится болезнь, и больше вероятность, что она будет излечена.
Но если мы неизлечимо больных стыдливо спрячем, эти спецучреждения будут восприниматься как лепрозории — причем и врачами, и пациентами. Кто туда попал — оттуда только вперед ногами. Да и что это за врачи, которые будут оперировать только тех, кто уже признан неизлечимым? Какая там ответственность будет за исход операции?
Я недопонимаю, или вы сейчас ругаете инициативу Минздрава создавать научные паллиативные центры в регионах?
Недопонимаете. У Минздрава очень разумная идея. Паллиативный подход должен быть доступен в любой организации, работающей в системе здравоохранения. Сейчас предлагается создание единого на всю страну федерального научно-методологического центра паллиативной помощи. Он не про койки, а про то, какие правила у нас будут прописаны, по каким принципам мы будем работать. То есть в этом научном центре мы должны подвести бумажную основу под то, что позже превратится в систему. Предстоит подробно прописать нюансы — как действовать в тех или иных ситуациях.
Вот, например, недавний случай: жутчайший пожар в Москве. Несколько пострадавших попали в институт Склифосовского, один из них там умер. Я не говорила с врачами, поэтому дальнейшее — лишь предположение. Но допускаю, что когда этого пациента, еще живого, доставили в приемный покой, было уже ясно, что ситуация критическая, и вряд ли человека удастся вернуть к полноценной жизни. Это означает, что врачи должны были включить тот самый паллиативный подход — то есть иной формат общения с родственниками, отличный от стандартного объем медицинских вмешательств, минимум болезненных процедур. При этом доставили пациента правильно — именно в Склиф, не в хоспис же везти с пожара.
Мы надеемся, что изменения в закон помогут решить в том числе и эту проблему. А дальше уже задача научного центра — составить четкие рекомендации как, когда и что делать.
В крупных городах появилось много частных клиник, рекламирующих услуги паллиатива, в том числе для пациентов в терминальной стадии. Вы требуете законодательно запретить такую коммерцию?
Запретить их невозможно, но контролировать качество помощи необходимо. Я бы хотела, чтобы в случаях обращений пациентов за помощью в частные клиники информация все равно попадала бы в единый государственный регистр. Москва сейчас сделала систему учета паллиативных пациентов. Тогда мы сможем приходить и контролировать качество, общаться с родственниками.
Я за то, чтобы обязать эти учреждения информировать под расписку пациентов и родственников о том, что у них в городе, в районе, в регионе есть бесплатный паллиатив, и предоставлять сведения обо всех имеющихся местах, где такую помощь оказывают бесплатно. Также клиника должна обговорить необходимый объем медицинских вмешательств. А то, что выходит сверх этого списка, без согласия пациента или его представителей не делать.
А если экстренная ситуация — где искать представителей?
Именно под предлогом «экстренности» все сейчас и происходит. У пациента уже терминальная стадия, он умирает. Естественно, состояние ухудшается. А его начинают мучить: подключать к аппарату искусственной вентиляции легких, ЭКМО (аппарат для насыщения крови кислородом), аппарату диализа.
Наука и медицина шагнули далеко вперед. Жизненные функции человека очень долго можно поддерживать. Но это не жизнь как мы ее понимаем. Это просто продлевание мучений. Я называю это обыкновенным фашизмом, к которому присоединяется еще и мошенничество. Часто идет обыкновенный грабеж семей, которые к тому времени уже обескровлены, как правило, длительным дорогим лечением. Последняя девочка, которую мы вызволили из такой частной клиники и перевезли в хоспис, — Ксюша. Состояние было крайне тяжелое. Я была уверена, что у нее осталась пара дней жизни. Но в хосписе она пришла в себя. То есть в клинике она еще была нагружена дополнительно препаратами, чтобы продемонстрировать родственникам, что ее необходимо переводить на искусственную вентиляцию легких, и директор авторитетно родственникам заявляет: «Я, конечно, врач, но не циник, поверьте. Чудеса случаются». Ну не сволочь? Пациентка — молодая женщина, у нее двое детей, муж. И как им жить после таких слов? Думать потом: если уехать из платной больницы, то дети точно сиротами останутся. А остаться — вдруг действительно шанс был. Поэтому и берут люди кредиты, закладывают квартиры в тщетной попытке вернуть жизнь…
На пациентских интернет-форумах в последнее время какие-то упаднические настроения. Например, мамы детей-инвалидов пишут, что раньше трудно было получить паллиативный статус, который открывал некие дополнительные опции, сейчас же — наоборот, но при этом от основного лечения могут отлучить.
На самом деле никакого паллиативного статуса не существует. Как только вы говорите «паллиативной статус» — это дорога в один конец. Есть, например, такое заболевание — синдром короткой кишки. Если ребенка не прооперировать, он очень быстро умрет. А сделаешь операцию — будет здоровым, вырастет, еще и детей родит. Значит, на период до операции ему нужна паллиативная помощь, потом — уже не нужна. А что такое статус? Статус — это когда я тебе его дал, и у тебя его не отнять. И если действительно где-то происходит такое, то это либо дурость, либо диверсия. Жизненный опыт подсказывает, что 90 процентов этого — дурость, необразованность людей. Когда с людьми не говорят и не разъясняют, что происходит, они начинают руководствоваться собственными страхами. Сейчас — паллиатив, а дальше — эвтаназия. Так работает идиотизм. Чтобы это понимать, нужно вести разъяснительную работу, проводить социальные кампании, в том числе среди медиков.
Не надо передергивать. Допустим, если в хосписе онкобольной подавился рыбной костью, мы ему что — должны сказать: «Все равно вы уже умираете, подавились — и ладно, днем раньше — днем позже»? Мы ведь окажем ему экстренную помощь. Поэтому — это дополнительная опция. Паллиатив, плащ заботы — это плюс один, а не минус все остальное.
Не только почитать, но и посмотреть — в нашем YouTube
подписаться
00:07, 31 декабря 2019
Народная воля
Фото: Юрий Кочетков / EPA
Каждый год за россиянами следят тысячи социологов — они пытаются узнать, что граждане страны любят и ненавидят, как относятся к происходящим вокруг событиям, сколько денег зарабатывают и как их тратят. «Лента.ру» изучила соцопросы прошедшего года и выяснила, как 2019-й изменил россиян.
Счастье есть
Несмотря на все трудности, россияне становятся счастливее, и если верить соцпорпросам, то за 30 лет российской истории количество счастливых людей увеличилось почти двое. В 1990 году было 44 процента счастливых граждан, в 2010 году — уже 72 процента, в 2019-м о в целом счастливой жизни заявили 86 процентов россиян.
Причины счастья: семья (33 процента), собственное здоровье (21 процент), а также дети и хорошая работа (15 процентов);
Причины несчастья: материальные трудности (12 процентов), плохое положение дел в стране (9 процентов); проблемы со здоровьем (5 процентов), низкие зарплаты, а также их задержки (5 процентов).
Всего же за 20 лет XXI века россияне стали больше довольны:
Своей жизнью (число считающих так людей выросло с 62 до 79 процентов); своим положением в обществе (с 57 до 80 процентов); образованием, которое получили (с 57 до 81 процента); работой в целом (с 40 до 59 процентов); материальным положением семьи (с 25 до 46 процентов); жилищными условиями своей семьи (с 61 до 73 процентов); тем, как семья питается (с 41 до 78 процентов); состоянием окружающей среды (с 50 до 57 процентов); друг другом — своими друзьями, соседями, знакомыми, коллегами (с 85 до 90 процентов).
Итоги 2019-го
Главное мировое событие: улучшение обстановки в Сирии (9 процентов), выборы на Украине (3 процента) и встреча Владимира Путина с Владимиром Зеленским (3 процента).
Главное событие в России: пенсионная реформа (10 процентов) и запуск поездов по Крымскому мосту (4 процента).
Главные скандалы года: допинг (7 процентов), коррупция (4 процента) и пенсионная реформа (4 процента).
Главные победы: фигурное катание (7 процентов), операция в Сирии (5 процентов) и запуск железнодорожной части Крымского моста (2 процента).
Россияне стали больше доверять губернаторам: «баланс доверия» увеличился в два раза. Летом 2018 года положительно работу глав регионов оценивали 41 процент, а отрицательно — 22 процента жителей, сейчас — половина довольна, 19 процентов — нет.
Политическую ситуацию в регионах по большей части удалось стабилизировать после 2018 года, когда в четырех регионах выборы губернаторов пошли по непредсказуемому сценарию, посыпались скандалы и прошли вторые туры, а в Приморье и вовсе провели повторные выборы. На этот раз во всех 16 регионах кандидаты, которых поддержал президент, одержали победы в первом туре.
Сталина на нас
Уровень одобрения россиянами деятельности Иосифа Сталина побил исторический рекорд за все те годы, которые социологи исследовали эту тему: суммарный уровень одобрительного или безразличного отношения к советскому лидеру достиг 77 процентов.
51 процент респондентов относятся к Сталину и вовсе с уважением, симпатией или и вовсе с восхищением. Об уважении заговорили 12 процентов. 70 процентов россиян считают, что он сыграл «скорее положительную» или «целиком положительную» роль в жизни страны. Пару лет назад Сталина положительно оценивала только половина россиян.
Денежный вопрос
Мало кто откладывает деньги на старость. В этом признались три четверти россиян, живущих в крупных городах, не откладывают деньги на будущую пенсию. Регулярно это делают только 8,3 процента респондентов, 16,3 процента — когда есть лишние деньги.
Чтобы быть счастливым, среднему россиянину нужно получать 161 тысячу рублей. У мужчин запросы повыше — 181 тысяча, для женщин эта сумма — 138 тысяч.
На самом же деле средняя зарплата за первое полугодие 2019 года составила чуть более 46 тысяч рублей (по данным доклада «Социально-экономическое положение России»). При этом реальные зарплаты в первой половине 2019 года увеличились на 1,9 процента, а справедливой жители крупных городов России назвали получку в 66 тысяч рублей в месяц. Как бы то ни было, уровнем своей зарплаты довольны (понятное дело) только 4 процента россиян. 86 процентов считают ее заниженной, 10 — не знают, как оценить свой заработок.
Главные страхи
Большинство россиян (68 процентов) боятся роста социальной несправедливости. Почти столько же (63 процента) опасаются снижения доходов. Также больше половины жителей страны (58 процентов) боятся, что им откажут в бесплатной медицинской помощи, столько же беспокоятся из-за роста цен на товары.
Самой страшной болезнью для граждан России рак (69 процентов). Далее идут инсульт (36 процентов) и ВИЧ (30 процентов). При этом 80 процентов упорно продолжают ставить себе диагнозы сами.
Самыми страшными преступлениями они считают педофилию и убийства. По крайней мере, именно их чаще всего называли в ответ на вопрос, за какие преступления стоит казнить. Также россияне считают, что можно вернуть смертную казнь для террористов, насильников и распространителей наркотиков. Впрочем, опрос проводился после резонансного убийства девочки в Саратове, и респонденты могли быть на эмоциях.
Слабости и недостатки
Большинство россиян не знают иностранные языки. В этом признались 65 процентов россиян. В отпуске их спасают только онлайн-переводчики, язык жестов или заучивание фраз на местном языке. Остальные 35 процентов трудностей не испытывают.
Известна слабость россиян к тому, чтобы стащить что-нибудь из отеля в конце отпуска. Об этом не постеснялись сказать 43 процента участников опроса. Также они признались, что именно крадут. Это шампуни, гели для душа, мыло, зубные щетки и шапочки для душа. Зачем? Гигиенические наборы могут пригодиться на даче, в походе и поездках без багажа. Также почти каждый десятый из тех, кто признался, не против забрать из отеля тапочки, а 5 процентов — наборы чая и кофе.
Половина россиян не дают никому деньги в долг, не любят этого, избегают. Может, оно и к лучшему? По данным того же опроса с возвратом долгов повезло лишь 7,8 процентов — им всегда вовремя возвращают деньги.
80 процентов россиян признались, что регулярно носят подделки дорогих брендовых вещей. Большинство из тех, кто не побоялся в этом признаться, не видят проблем в подпольном копировании люксовой одежды и аксессуаров и считают, что бороться с контрафактной продукцией необязательно.
А еще мы, россияне, любим материться. Нецензурную брать использует большинство, 18 процентов признались, что матерятся каждый день, еще 19 процентов — несколько раз в неделю (якобы).
Враги и друзья
США: 85 процентов оценили отношения с Соединенными Штатами как негативные, 52 процента — как напряженные. 13 процентов и вовсе назвали их враждебными. При этом почти половина россиян (42 процента) лично относятся к США положительно.
Европа: отношения России с ней также напряженные, считает большинство россиян. Но 50 процентов к странам Евросоюза относятся хорошо.
Украина: отношение к соседям резко пошло вверх после избрания президентом страны Владимира Зеленского. 56 процентов россиян положительно относятся к Украине, что полтора раза больше, чем в феврале 2019 года. А вот доля хорошо относящихся к России украинцев немного снизилась — это мнение 54 процентов украинских респондентов.
Угроза ядерной войны
В определенной степени войны между крупными государствами с применением ядерного оружия боятся более половины россиян, 33 процента опрошенных испытывают «некоторое беспокойство», 14 процентов — тревожатся не на шутку, 5 процентов «испытывают постоянный страх».
79 процентов россиян считают, что в случае применения ядерного оружия спастись не сможет никто. Даже при наличии бомбоубежищ. Кстати, где находится ближайшее не знает 71 процент респондентов.
46 процентов ядерной войны не боятся.
Домашнее насилие
70 процентов считают, что закон о профилактике домашнего насилия нужен стране, 7 процентам он не нужен.
При этом 90 процентов — против любого физического насилия в семье; 8 процентов считают, что ударить супруга можно при определенных обстоятельствах.
Ровно половина считает, что нельзя прощать даже первый случай насилия в семье. Готовы простить 39 процентов. 4 из 10 участников опроса сказали, что знают о случаях побоев в семьях их знакомых.
Толерантность
Более половины российских подростков (68 процентов) относятся к представителям ЛГБТ-сообщества нейтрально и без особых эмоций. 17 процентов опрошенных, еще 13 процентов настроены доброжелательно по отношению к секс-меньшинствам. Знакомые представители ЛГБТ-сообщества есть у трети подростков.
В старшем поколении все, конечно, иначе. Более 80 процентов жителей страны выступили против проведения в стране гей-парадов, 87 процентов категорически против легализации однополых браков. 56 процентов относятся к геям и лесбиянкам отрицательно, но 40 процентов сказали, что если вдруг узнают о нетрадиционной сексуальной ориентации своего знакомого, это не повлияет на отношение к нему.
Затруднились ответить
Только половина россиян точно знает, в каком порядке идут цвета на российском флаге. 13 процентов цветов триколора не знают, 37 процентов знают, что над Россией реют белый, синий и красны цвета, но ошиблись, пока называли порядок.
Только треть (32 процента) правильно указали год начала Второй мировой войны. 1939-й, если что.
Лишь половина смогла правильно назвать смысл Пасхи — праздника в честь воскресения Христа. Были варианты «просто великий христианский праздник» и день поминовения усопших.
69 процентов россиян не смогли вспомнить ни одного советского разведчика. Они называли Владимира Путина и Исаева/Штирлица.
И с Новым годом!
Кстати вот, что мы знаем о праздничных предпочтениях сограждан.
Подавляющее большинство россиян выбирают искусственные елки (64 процента), а не настоящие (14 процентов). Впрочем, почти четверть вообще не ставят елку.
Больше половины (55 процентов) предпочтут отдых дома, еще четверть — будут отдыхать, но не выезжая из родного города. 15 процентов отдыхать вообще не собираются, и только пять и ста россиян уедут на каникулы за границу, причем три из них — «в лето».
На сам Новый год россияне потратят в среднем 10 тысяч рублей: 4203 рубля будут потрачены на подарки близким, на 3912 рубля они закупят продуктов для праздничного стола, 2363 рубля уйдут на другие расходы. Оливье будет почти на каждом столе: в любви к этому салату признались 95 процентов россиян. Возможно, 5 процентов просто не поняли вопрос.
Что до планов на 2020-й, то россияне планируют сделать ремонт, сменить автомобиль и продвинуться по карьерной лестнице.
Разделить праздничные яства граждане страны больше всего хотели бы с Путиным, Жириновским, Медведевым, Шойгуи Лавровым. Тот же список главных политиков года, только в несколько другом порядке.
Было и будет
Россияне по-разному оценивают уходящий год. Для 47 процентов россиян и их семей он стал хорошим, тяжело дался он каждому третьему. 15 процентов считают, что год был не просто трудным, а очень тяжелым. Не согласны с этим почти треть участников опроса, они относятся к 2019-му в целом позитивно. Четыре процента заявили, что год на самом деле был крайне удачным. Что касается прогноза, то здесь почти пополам: 53 процента ждут перемен к лучшему в 2020-м, 43 процента — наоборот.
По материалам: ФОМ, ВЦИОМ, агентство «Михайлов и партнеры. Аналитика», Rambler, Райффайзенбанк, Avito, «Работа.ру», КМИС, Здоровье Mail.ru, «Туту.ру» ,Aviasales, «Коммерсантъ», BrandMonitor