У двухлетнего Никиты из Тулы врожденная аномалия развития кишечника, синдром короткой кишки. За свою жизнь мальчик уже трижды побывал в реанимации. У него удалена значительная часть тонкого кишечника. Обычную пищу организм ребенка пока не усваивает, поэтому внутривенное питание, которое стоит огромных денег, для Никиты это без преувеличения вопрос жизни и смерти. Но его родители не могут самостоятельно оплатить дорогие лечебные смеси. Примите участие в благотворительном проекте Русфонда и «Ленты.ру».

Никита очень маленький для своего возраста: рост всего 74 сантиметра, а вес — 8 килограммов 700 граммов. При этом он невероятно активный и шустрый.

— Никит, — просит Яна, мама мальчика, — ну садись в коляску! У тебя ножки устали!

— Нет, я сам! — твердо отвечает малыш и упрямо топает по дорожке. Даже за руку идти не хочет — только самостоятельно.

Когда чужие люди видят крошечного мальчика, который щебечет без умолку, они изумляются и интересуются его возрастом.

— А я боюсь сказать правду, — признается Яна. — Недавно ехали с сыном в трамвае, и кондуктор спросила: «А сколько ему?» — и я соврала, что Никите год.

Семья живет в Туле, но рожать Яну направили в Москву, потому что на 30-й неделе беременности УЗИ показало атрезию (недоразвитие) тонкого кишечника у плода.

По медицинским показаниям Яне на 35-й неделе сделали экстренное кесарево сечение. В тот же день новорожденного на скорой доставили в Научный центр здоровья детей и сразу прооперировали.

Глазам хирурга открылась страшная мозаика: в брюшной полости новорожденного лежали маленькие разрозненные кусочки тонкого кишечника длиной 5-10 сантиметров, которые невозможно было собрать воедино. В результате операции удалось сохранить всего 40 сантиметров. На живот вывели стому. Две недели ребенок находился в реанимации в тяжелейшем состоянии.

Яна по профессии детская медсестра, работала в отделении для недоношенных детей. Ей приходилось выхаживать и 800-граммовых младенцев. Но сейчас в кувезе лежал ее крошечный сын, опутанный трубками и проводами. За него дышал аппарат искусственной вентиляции легких.

— Я смотрела на Никиту и думала о том, каких тяжелых детей мне приходилось выхаживать на работе, а теперь все это досталось моему ребенку! — с болью говорит Яна. — Наверное, неслучайно судьба направила меня в эту профессию. Мне было легче, чем другим мамам, чьи дети родились больными. Но как страшно применять свои медицинские навыки к родному ребенку, делать ему болезненные уколы, ставить капельницы…

В месячном возрасте Никита перенес вторую операцию — врачи закрыли стому, соединив остаток тонкого кишечника с толстым. Все это время Яна кормила сына грудью. От смесей ребенок отказывался, и его докармливали внутривенно. А при выписке сказали, что малышу при такой длине кишки будет достаточно грудного вскармливания.

Яна выхаживала своего мальчика. Постепенно увеличивала прикорм — стала давать каши и овощные пюре. Но в полтора года у Никиты началась диарея и рвота.

— Когда ночью ему стало плохо, мы очень испугались, — рассказывает Яна. — У сына сильно болел живот, побелели губы. Это страшно, когда ты видишь, что ребенок страдает, и не знаешь, как помочь. Помчались в больницу, сына положили в реанимацию. Когда Никите стало лучше, нас выписали, но вскоре все повторилось.

Врачей Детской городской клинической больницы (ДГКБ) №13 имени Н.Ф. Филатова, куда Никиту положили на обследование, насторожило, что мальчик не прибавляет в весе. Рентген показал частичную непроходимость: в месте анастомоза (соединения тонкого кишечника с толстым) возникло сужение. Никиту перевели на внутривенное питание.

— Меня научили собирать капельницу, — рассказывает Яна, — и выписали домой. Сейчас капаем 16 с половиной часов в сутки, с пяти вечера и до утра. Никита уже привык, он знает слово «капельница». Она у нас на стойке, передвижная, поэтому сын не привязан к кровати и может играть. Он очень активный малыш. Не представляю, откуда берется столько энергии! Любит бегать, играть в прятки. Найдешь его — зальется смехом на весь дом!

Специальное питание и расходные материалы — шприцы, капельницы, салфетки — бюджет не оплачивает, а купить его семье, где работает один папа, просто не на что.

— Мне помогла Мария, мама ребенка, с которым Никита лежал в Филатовской. Ее сына перевели на обычное питание, и она отдала нам все свои запасы, но они уже на исходе, — чуть не плачет Яна. — Даня — наш старший, ему четыре года — утешает: «Мам, когда Никита вырастет, мы вместе с ним будем есть конфеты!» Я очень надеюсь, что настанет такой день. Врачи считают, что через полгода внутривенное питание можно будет отменить. А пока не сплю ночами: где найти деньги, чтобы мой ребенок не умер от истощения?

Педиатр ДГКБ №13 имени Н.Ф. Филатова Елена Костомарова (Москва): «У Никиты врожденный порок развития кишечника — атрезия тонкой кишки. Сразу после рождения мальчика прооперировали, удалось сохранить только 40 сантиметров тонкой кишки. К нам ребенок поступил в полтора года с выраженной белково-энергетической недостаточностью. Его организм полностью перестал усваивать пищу. Сейчас Никита на протяжении полугода нуждается в парентеральном (внутривенном) питании. Но после того как воспалительный процесс в кишечнике будет купирован и удастся адаптировать тонкую кишку, постепенно вводя в рацион обычную пищу, парентеральное питание можно будет отменить».

Стоимость внутривенного питания на полгода 1 357 082 рубля.

Дорогие друзья! Если вы решите помочь Никите Гусеву, пусть вас не смущает цена спасения. Любое ваше пожертвование будет с благодарностью принято.

ПОМОЧЬ НИКИТЕ

Для тех, кто впервые знакомится с деятельностью Русфонда

Русфонд (Российский фонд помощи) — создан осенью 1996 года как благотворительный журналистский проект. Письма о помощи мы размещаем на сайте rusfond.ru, в газетах «Коммерсантъ», «Московский комсомолец», в интернет-газете «Лента.ру», в эфире Первого канала, в социальных сетях Facebook, «ВКонтакте» и «Одноклассники», а также в 174 печатных, телевизионных и интернет-СМИ в регионах России.

За 20 лет частные лица и компании пожертвовали в Русфонд свыше 9,702 миллиарда рублей, на эти деньги возвращено здоровье более чем 18 тысячам детей. В 2017 году (на 4 мая) собрано 632 209 752 рубля, помощь получили 869 детей, протипировано 2960 потенциальных доноров костного мозга для Национального регистра. Серьезная поддержка оказана сотням многодетных и приемных семей, взрослым инвалидам, детдомам, школам-интернатам и больницам России.

Фонд организует акции помощи в дни национальных катастроф. Русфонд помог 118 семьям моряков АПЛ «Курск», 153 семьям пострадавших от взрывов в Москве и Волгодонске, 52 семьям погибших заложников «Норд-Оста», 100 семьям пострадавших в Беслане.

Фонд — лауреат национальной премии «Серебряный лучник», награжден памятным знаком «Милосердие» №1 Министерства труда и социального развития РФ за заслуги в развитии российской благотворительности. Руководитель Русфонда — Лев Амбиндер, член Совета при президенте РФ по развитию институтов гражданского общества и правам человека, лауреат премии «Медиаменеджер России» 2014 года в номинации «За социальную ответственность медиабизнеса».

Дополнительную информацию о Русфонде и Отчет о пожертвованиях региональных бюро Русфонда можно найти, перейдя по соответствующим ссылкам.

Российское общество разделено, но готово объединяться в трудную минуту, а перемен хочет почти каждый. Так считает директор Федерального научно-исследовательского социологического центра РАН Михаил Горшков. При этом понимание этих перемен у всех разное, но большинство граждан желают изменений именно в социальной сфере, которые были бы полезны лично им. О чем еще говорят и чего ждут от 2020 года россияне, как относятся к чиновникам, друг другу и есть ли «скрепы», способные их объединять, социолог рассказал «Ленте.ру».

«Лента.ру»: В передаче у Владимира Познера вы рассказывали, как изменилось общество с 2014-го по 2018 год. Вы говорили, что массовое сознание становится рациональнее, люди становятся более требовательными и критичными. Процесс продолжается, или все откатывается обратно?

Горшков: Нет, отката в этом процессе нет. В 2013 году, до кризиса, росла доля самодостаточных россиян, которые готовы были брать ответственность за себя и семью, не полагаясь на государство и многого от него не ожидая. В условиях кризиса эта доля россиян должна была снизиться, а она увеличилась. Тут два подхода в интерпретации. Одни считают «а чего вы ожидали»: если люди понимают, что на государство надеяться нечего, ждать особо ничего не приходится, все надо самому. С другой стороны, я предполагаю, что через кризисы часть людей понимает, что государство — это опора, но главная ответственность за инициативу экономической жизни, модель своих социально-экономических практик, ответственность за судьбу семьи лежит на главе семейства или на обоих супругах. Эта доля укрепляется и растет.

За этим будущее России — за пониманием роли государства как системы, охраняющей твою безопасность. Твое существование, жизненный смысл, твои семейные ячейки — на плечах государства, а на твоих плечах — то, что связано с твоим собственным вкладом в повседневную жизнь.

Следя за этим, хочу сказать, что процесс идет очень динамично и шел бы еще более динамично, если бы ситуация, сложившаяся после 2007-2008 годов, не приостановилась в период 2014-2016 годов. Тогда произошел резкий рост реальных доходов населения — в два с половиной раза, и ведь люди этот период хорошо помнят. То разочарование, тот некий пессимизм, который, как мы думали, после кризиса будет преодолен, связан с памятью о том, что прорыв тогда удался. Люди поняли, что затянуть пояса придется не на год и не на два, но думали, что посткризисная ситуация перерастет в предподъемную, а она осталась просто посткризисной, потому что признаков предподъема особенно не видно, и президент это на последней конференции признал.

Есть серьезные успехи в нацпроектах, в импортозамещении, в сельхозпроизводстве. Но как только речь зашла о реальных доходах населения, президент сказал «да, к сожалению, все получилось как получилось» и связал это с необходимостью повышения производительности труда.

С точки зрения экономической теории это, конечно, верно, но я хочу сказать, что в 2007 году реальный рост доходов населения не был связан с резким ростом производительности труда. Там были использованы первые накопившиеся ресурсы, которые глава государства рискнул дать народонаселению, чтобы преодолеть ситуацию, которую люди пережили в 1990-е годы.

Я считаю, та отдушина в виде роста реальных доходов, которую дала власть, полностью себя оправдала. Мы получили очень серьезную и политическую, и экономическую, и социально-психологическую устойчивость до начала кризиса — вот эти шесть-семь лет, которые позволили достаточно спокойно пережить следующие три-четыре года. Если бы не было этого решения в 2007 году, и если бы не было того подъема духа, материального чувства достоинства, когда люди стали позволять себе то, что не могли даже думать позволить в 90-х, мы бы этот кризис не то что могли бы не пережить — россияне и русские могут все пережить, итоги прошлых десятилетий хорошо об этом говорят, — но он не прошел бы столь малозамеченным. А я скажу вам так, что в отдаленных районах, начиная от Сибири и дальше, люди стали узнавать, что жизнь становится сложнее, только на втором году кризиса — настолько их это не затронуло.

Если российское общество взять и посмотреть сверху вниз по некой иерархии его составляющих, то наверху некая подвижная часть — надстроечная. Там общественные настроения, мнения, увлечения, некоторые стереотипы и установки, ожидания могут меняться под влиянием конкретных ситуаций. Сегодня спокойно — ситуация одна, завтра кризис, какая-то опасность — ситуация другая. Мы в ходе своих исследований попытались заглянуть в базисный аспект нашего общества, к которому относятся социокультурные предпочтения, смысложизненные ориентации, ценностные установки, и заметили, к своему некоторому удивлению, — бог мой, там никаких тектонических сдвигов не произошло!

То есть все сдвиги происходили в надстройке. Они происходят когда? В период социальных изменений, революций, резких радикальных перестроек. У нас 90-е годы такие и были. Но как в структуре первостепенных ценностей были семья, верность друзей, интересная работа, счастье семьи и наличие детей, — так они и остаются, меняясь немного местами у старших и младших. Но вот эта несущая конструкция определяет устойчивость здания: крепкий фундамент и опора. Потом туда вставляются кирпичики, вставляются окна разного дизайна. Вот этим мы занимаемся почти 30 лет реформ.

Чего люди сейчас хотят от власти?

Они помнят 2007-2008 год и хотят перемен в лучшую сторону, которые дали бы на новом витке определенные дивиденды. Кто-то считает, что дивиденды политические, но ничего подобного. Все уходит в социально-экономическую сферу. На первом месте стоит обеспечение социальной справедливости и преодоление избыточных социальных неравенств.

Люди хотят видеть изменения конкретно в социальной политике?

Совершенно верно. Чтобы она была справедливой и рациональной, приносящей плоды. Большинство населения исходит из того, что помогать людям надо, но это должна быть адресная политика: есть группы обездоленных людей, они нуждаются в помощи, а все остальные должны выходить из трудной ситуации сами — вот позиция двух третей общества.

Но и представители среднего класса в неменьшей степени нуждаются в поддерживающей их соцполитике. В дешевых кредитах, чтобы поднять свое дело, в справедливости при обложении налогами, в сокращении количества проверок от налоговых инспекций, которые их продолжают душить, несмотря на предложения президента. Это тоже важное направление социальной политики, если мы хотим иметь крепкий средний класс, а он у нас перекособочен. Кризис прошел — в количественном отношении средний класс не изменился, изменилось внутреннее наполнение, качество, появились отложенные потребности, когда планируешь на завтра, потом переносишь это на послезавтра и дальше. По структуре среднего класса, в отличие от Запада, где его основу составляет предпринимательское сословие, у нас его основой является государственная бюрократия.

Вы считаете, что внешняя политика больше не интересует россиян? Только внутренние проблемы?

Резкой переориентации нет. Есть динамика изменений по показателю, что представляет основу угроз для России — внешние или внутренние проблемы. Вот в 2014 году внешние по отношению к внутренним преобладали 70 на 30, к концу кризиса — где-то 60 на 40, внутренние стали подрастать. Сейчас они примерно выровнялись, но осознание внешних угроз не ушло. И оно не уйдет. Но по мере того, как снижается оценка роли [внешних] угроз, усиливается роль понимания внутренних угроз, которая вырастает из проблем внутреннего развития. Вот что есть.

А с повестки дня внешние угрозы не исчезнут, потому что на российское самосознание и на оценки возможных вариантов развития страны очень сильно влияет украинский пример. Настолько сильно, что в 2014-2015-м, когда ситуация вокруг Крыма развивалась, когда санкции пошли, многие предполагали самый неприятный ход развития событий. Россияне этого очень не хотят, если не сказать что боятся (это по отношению к самому старшему поколению).

Россияне доверяют власти?

Доверие есть, даже в последний год, когда принималась пенсионная реформа. В пределах 50-75 процентов, сейчас оно опять выравнивается.

Что на это больше всего влияет?

Пенсионная реформа и снижение качества медицинского обслуживания. Если посмотреть табличку, что за последние пять лет пошло в плюс, а что в минус, здравоохранение будет на первом месте по негативу. Вот нацпроекты призваны выровнять это.

Есть ощущение, что в последние годы люди отдаляются друг от друга. Это можно сравнить с высоким забором на даче: я живу в своем мирке, мне все равно, что там у соседей. Это так?

Это так, но не в одной краске. Наши исследования последних лет говорят, что никогда в истории наше общество не было настолько сегментированным, дифференцированным, разрозненным даже по ключевым основаниям: по интересам, культурным и социальным предпочтениям, по ценностным ориентациям, по психоэмоциональным состояниям, по отношениям к традициям и культуре и так далее.

Есть ряд оснований ценностного характера, на которых наше общество держится, — тот же патриотизм, консолидация, важность ответов на вызовы времени, уважение семьи. С точки зрения повседневного бытия — вот вам граница всех этих заборов. Но как только ситуация заставит людей выйти за их пределы, они тут же соберутся вместе. Возникают в жизни страны такие ситуации, когда по каким-то случаям люди выходят на Болотную, на Тверскую. Не на позитиве консолидация произошла.

В 2019 году было много протестов, пикетов. Мы не можем говорить о полной консолидации, но люди активизируются?

Современное общество полностью консолидировано быть не может — на то оно и современное общество. Если современное общество начнет полностью консолидироваться, оно превратится в северокорейское. Единение не всегда во благо. Источник жизни и развития — это есть противоречие. Вопрос в том, что противоречия бывают разные, важно их правильно использовать и не доводить до антагонистических форм. Но что я сказал ранее: общество становится и уже стало сверхсегментированным по отношению к советскому. Это хорошо или плохо? С точки зрения философии диалектики — это хорошо. Разнообразие — это элемент развития, подстегивающий фактор.

Вопрос в другом: как управлять таким обществом, когда оно настолько стало разным. У нас же принимаются для всех одинаковые решения, мы стараемся всех подвести под однотипные рекомендации. Вот возьмем молодежь. Противоречия внутри молодежи гораздо острее и глубже, чем между старшими и младшими. У них формируются разные интересы, разные устремления, разные жизненные практики. Система управления не поспевает за изменениями, которые происходят в обществе. Она должна не только успевать, но и опережать. Это сделать трудно, но можно. Для начала надо пригласить в союзники социологов, чтобы следить за тем, что происходит в разных частях этого общества.

У нас появился за годы реформ такой феномен, как агрессивность меньшинства по отношению к большинству. Это скрывать не надо, это надо анализировать. Вообще, в демократии решение принимается по принципу большинства, но сказать, что это всегда выручало и было верно, тоже нельзя.

Не всегда большинство возникает сразу как большинство — оно формируется из меньшинства, постменьшинства, ближе к большинству и большинства. Когда небольшая агрессивная группа меньшинства сразу предъявляет претензии и говорит «вы должны урезать интересы во благо меньшинства» — это антикультурно. Если твои модели, стандарты не приемлет большинство — извини меня, подчинись и реализуй свои стандарты там, где они принимаются. Если большинство не согласно, вы что — хотите его сломать? Это бесполезно. Вам большинство сломает хребет.

В истории вообще существовало два пути трансформаций меньшинства в большинство: длинный — когда практика доказывает правоту меньшинства, но это требует времени. И более короткий — когда меньшинство находит такой силы аргументы, что большинство достаточно быстро переходит на его позицию.

Вот эти маленькие «злобные» группы населения и те, кто стоит в стороне,  — у них есть что-то общее, какое-то настроение, с которым они входят в 2020 год?

Я могу это назвать одним словом, но за ним будет разное качественное толкование. И те, и другие хотят перемен. Но одни хотят перемен масштабного, общестранового уровня — в культуре, в образовании. Это основная группа. Есть группа поменьше, группа недовольных, но их интересует точечная зона недовольства.

Я понимаю прекрасно недовольного человека. Вот перед тобой свалка — что в этом хорошего? Или, спрашивается, вам трудно было сначала провести опрос, где ставить храм? Нужно было дождаться реакции населения, пикетов, чтобы президент сказал «спросите людей, чего им хочется»? Но есть один большой запрос — его поддерживает 65 процентов населения. Это касается социальной справедливости, устранения неравенства, развития здравоохранения, укрепление обороны и культуры.

Значит, перемен хотят все. А чего дальше ждать от людей?

Революция не грядет, массовые акции протеста не грядут. Какие-то отдельные локальные зоны недовольства были и будут, поскольку есть некая закономерность того, как общество уходит в кризисную стабильность. Все зависит от развития ситуации, но мне понравилось, что президент сказал, что, если мы не решим проблему реальных доходов в ближайшее время, мы можем столкнуться с большими трудностями. Это вселяет надежду. Нужен для начала просто элементарный рост заработной платы.

Если бы вы видели, какие сводки мы получаем! Я получаю среднюю зарплату по всем субъектам федерации, в том числе и по Москве. Меня ориентируют, что зарплата ученого должна быть 200 процентов от средней по столице. И я вижу в Москве 60-70 тысяч, а в Орловской — 30 тысяч, в ЯНАО — 90 тысяч. Если такой разброс по среднедушевым доходам в стране, о чем говорить? Задача преодоления неравенств в контексте пространственного развития России — это колоссальная задача на ближайшие годы. Не может у нас в три-четыре раза быть разрыв доходов населения.

То есть власть понимает, что происходит, знает, что делать, и настроена на диалог.

Я надеюсь, что понимает. Вот последнюю пресс-конференцию президента как назвать? Это был диалог власти с обществом. Дефицит диалога есть, но его надо преодолевать насыщением реальной действительной жизнью, которую повседневно ведут россияне. Вы много мне назовете аналитических передач на центральных каналах, где беседуют о том, о чем мы с вами сейчас беседуем? А я вам скажу, что в передаче Соловьева уже два года обсуждается Украина.

И не устали люди от нее?

Я думаю, что психологически устали. Есть в медицинской практике понятие передозировки. В этом случае произошла информационная передозировка. Надо просто все уравновешивать — именно в пространстве диалога общества и власти. С людьми надо говорить на их языке, и когда включается социолог в этот диалог, он становится более понятным.

А каковы главные скрепы нашего общества? И существуют ли они вообще, эти скрепы?

В базовом основании они есть. Это понимание важности и единства страны, важности духовных начал в нашей жизни, при том что сейчас понимается в большей степени важность материальной составляющей, но тем не менее. Это настолько глубоко в нашей ментальности сидит, что к нам возвращаются молодые ученые, которые уходили в бизнес. Они возвращаются в науку со словами «мы устали от этой атмосферы». Далее — то, что связано с историческими традициями, образцами истории и, безусловно, те достижения, которые в основном относятся к советскому периоду, как показывают наши исследования. А предмет гордости в постсоветский период — это воссоединение Крыма с Россией и победа российских спортсменов на сочинской Олимпиаде.

Значит, Крым — это скрепа?

Это, безусловно, скрепа. Другое дело, что большие деньги были вложены, а реального толку нет. Приезжаешь туда, а они чуть ли не торгуют воздухом. Но это бытовуха. Плюс само крымское сообщество. А что вы хотите, они 20 лет жили в каких условиях? У них были товарно-денежные отношения [с Украиной], а после воссоединения все это исчезло.

Другими словами, у нас есть Крым, но нет понимания того, что там происходит?

У нас есть и реальный Крым — с территорией, людьми, инфраструктурой, флотом. Мост соорудили, автомобильную дорогу пустили — это же все реальные вещи. Но мы не знаем те сложности и процессы, которые происходят внутри крымского общества, поскольку в силу разных причин кому-то не хочется делиться этим.

Я бы сказал так: есть факт воссоединения Крыма с Россией. Это важнейшее историческое завоевание, это восстановление исторической справедливости. 250 лет, извините, Крым находился в других границах. Факт второй — что после воссоединения Крыма с Россией в обществе (и в крымском, и в российском) проявилась достаточно сильная волна эмоционального подъема, она зафиксирована всеми социологическими службами без исключения. Факт третий — по мере того, как крымское общество вживается в общероссийское, возникают проблемы, и они не могут не возникать, потому что после 20 лет жизни в иных условиях, с иными правилами игры люди не могут измениться в одночасье. Россия тоже не бездонная бочка, и не могут все средства перекочевать только в крымский социум, поэтому акцент сделан на развитие инфраструктуры. Это года через два-три даст подъем экономики полуострова. Когда будет окупаться — население иначе себя почувствует. Шаг назад, а потом два вперед.

«Шаг назад — два вперед» — это и к остальной России относится? Есть ли в обществе уверенность, что завтра мы пойдем вперед?

На самом деле такую формулу ко всей России выдвигать не нужно, потому что шага назад нет. Можно использовать понятие шаг вперед — шаг на месте. Это кризисная стабильность, или, как мы с коллегой писали, стабильность без развития.

Теракты, авиакатастрофы и другие трагедии с многочисленными жертвами «взрывают» интернет и будоражат общественное мнение. Пережив первый шок и немного успокоившись, пользователи соцсетей начинаются выяснять, кто из них правильнее скорбит. Одним кажется, что все делают это слишком показушно. Другим недостает в соболезнованиях патриотического пафоса. Есть и те, кто находит во всем скрытый смысл: раз погибли — видимо, заслужили. Вопрос о том, что разом оборвалось множество неповторимых человеческих судеб, и это в первую очередь личная трагедия каждой семьи, отчего-то быстро уходит на второй план. О том, что такое правильная скорбь, можно ли говорить о мертвых не только хорошо и почему государство часто «присваивает» смерть, «Ленте.ру» рассказала доцент РГГУ, кандидат культурологии Светлана Еремеева, исследователь отношения к смерти.

«Лента.ру»: Прилично ли после трагедии обсуждать мертвых, критиковать их поступки?

Светлана Еремеева: Это правильно, что люди снова стали учиться говорить о смерти. В советское время навык такого разговора был утерян, поэтому сегодня неизбежны эксцессы, у которых есть свой смысл. Так определяются границы и возможности разговора о смерти и о правилах поведения живых по отношению к тем, кто ушел.

Почему вы считаете, что навык был утерян? В советское время о смерти говорили много: не одно поколение выросло на книгах и фильмах о героически погибших пионерах.

Это не были разговоры о смерти, это были разговоры о героизме. В центре этих историй стояли не люди, а прекрасное будущее, за которые эти жизни можно и даже нужно было отдать. Собственно, личного пространства в этих историях даже не предполагалось. Лучшей считалась смерть на благо общества, только тогда она имела значение, только тогда герои отправлялись в бессмертие. Государство присвоило право разговора на эту тему.

Что же осталось гражданам?

Я занималась академическим сообществом России конца XIX — начала XX века, в том числе практиками коммуникации. Одной из таких практик были некрологи. Это всегда было не просто воспоминание о человеке, а описание ценностей того мира, в котором он существовал. У поминальных текстов оказалась и другая сторона: они многое говорили о самом пишущем. О том, что и как этот человек чувствует, почему именно так относится к покойному и его делам. Перед лицом смерти человек беззащитен — он не лжет о себе, ему просто не до этого. Именно через изменение поминальных текстов я увидела, как изменились мои герои — те, чьи тексты я читала — за какие-то десять лет после революции. Активная большевистская практика культурного строительства, направленная прежде всего на перестройку самого человека, оказалась вполне эффективной и для членов академического сообщества.

В чем это проявляется?

Один из моих героев в течение своей жизни написал около 60 некрологических текстов. Во всех есть сквозные, достаточно фундаментальные темы: как устроена наука, кто и как становится ученым, как наука взаимодействует с социумом. До революции это был спокойный и достойный разговор о правильном устройстве жизни, а после революции все меняется. Вопросы, которые как бы ставят, подводя итоги жизненного пути, становятся все менее существенными, да и сами некрологи становятся однообразными.

С дежурными соболезнованиями?

Да. Надо сказать, что раньше формат некролога определялся ситуацией: в зависимости от того, где, для кого, с какой целью он печатался или произносился, он мог быть и в полстраницы, и в несколько десятков страниц. После 1926 года некролог превратился в обычный для нас жанр: несколько дежурных фраз об умершем. Уважение и обращение к личному пространству умершего больше не стояло на повестке дня.

Вы считаете, что это было намеренно?

Специально с некрологами, конечно, никто не боролся, но власть над смертью является частью символического капитала: кто распоряжается смертью, тот властвует над жизнью. Я думаю, что большевики, начав строительство нового человека, новой культуры, это хорошо чувствовали. Выражением такой символической власти позже станет известная формула «десять лет без права переписки». Когда простой смертный не имел права знать, жив близкий человек или мертв, не мог молиться ни за здравие, ни за упокой. Это такой вариант полной власти над душами.

Власть над телами была другой стороной того же процесса. Еще в 1919 году, когда умер известный революционер Яков Свердлов, начал разрабатываться ритуал похорон для государственных деятелей. И этот ритуал довольно скоро был подробно описан. Для тех же, кто представлял меньшую ценность для государства, он просто редуцировался.

Был более скромным?

Не совсем. Другого ритуала, кроме государственного, вскоре просто не стало. Впрочем, в 20-е годы пытались экспериментировать: были гражданские и полугражданские похороны, были даже пионерские, когда юные ленинцы хоронили своих сверстников, но эти истории не получили развития. В результате любая церемония похорон стала определяться государством, а та или иная степень полноты и торжественности ритуала обозначала ценность человека.

А сегодня что происходит?

Сейчас это символическое поле боя, то есть место, где создаются ценности и значения, оказывается иногда местом битвы. В июне 2015 года во время похорон бывшего премьер-министра России Евгения Примакова я наблюдала драматическую ситуацию. Судя по всему, у семьи были свои взгляды на то, чья это утрата. Два дня информации вообще не было — я так понимаю, шла борьба за принадлежность смерти — государственной или приватной. И в результате появился «гибридный» обряд: по телевидению показали только официальную часть прощания, а церемония на кладбище проходила в закрытом режиме. Это важно как свидетельство того, что сегодня может быть поставлен вопрос, вправе ли государство всецело распоряжаться смертью человека, даже если умерший был крупным государственным деятелем.

Прощание с убитым Борисом Немцовым транслировалось, мне кажется, родственники, наоборот, сделали все возможное, чтобы церемония была максимально публичной.

Естественно, это сложное поле. Что касается Немцова — здесь много политических мотивов. Как раз важно было масштабировать его смерть, уйти от частного, и похороны были лишь инструментом для этого. Но, поверьте, мысль о том, что похороны с государственными почестями — лучшее, чем может завершиться земной путь, засела во многих головах. Да и государству не нравится сама постановка вопроса о праве на собственную смерть. Ибо, как я уже говорила, контроль над смертью или хотя бы похоронами имеет отношение к контролю над живыми. Это тоже инструмент, с помощью которого нас изо всех сил пытаются сплотить в коллектив. Желательно патриотический. После гибели Ту-154 в Сочи появились петиции в интернете с требованием присвоить погибшим звания Героев России. Это из той же серии — то есть смерть рассматривается в терминах выполнения коллективного государственного «священного долга».

На Западе ведь тоже есть понятие коллективной смерти, подвига во имя человечества.

Не совсем так. Государственный траур — то есть предписанная общая скорбь — несомненно, есть. А понятия коллективной, братской смерти — уже нет. В Америке после теракта 11 сентября в «Нью-Йорк Таймс» несколько лет выходила рубрика «Портреты горя». Там были очерки о каждом из погибших: что любил этот человек, чем интересовался, чем отличался от других. То есть коллективную катастрофу американцы как бы разбили на множество личных частей, превратив в истории смерти отдельных людей.

Тем самым увеличив значимость каждой отдельной потери?

Конечно. Ведь от того, что они погибли одномоментно, каждый не перестал быть отдельной уникальной личностью. Два года назад в Москве вышла книга американки Моники Блэк «Смерть в Берлине». Она между делом рассказывает потрясший меня и совершенно естественный для нее сюжет. Весной 1945 года шли массированные бомбардировки Берлина, повлекшие за собой массовые жертвы. Людей надо было хоронить. Важнейшей проблемой для близких стало найти гроб. Немцы отдавали за них хлебные карточки, меняли оставшиеся ценные и нужные вещи. Это последнее, что они могли сделать для погибших, — похоронить как полагается, в своем гробу, в своей могиле. И для них русские казались абсолютными варварами, потому что хоронили своих разом в братских могилах. Это совсем другое представление о пространстве смерти — и жизни.

Много споров о том, когда уместно объявлять общенациональный траур. Какие тут могут быть критерии?

Это символический жест власти. Я не знаю, существуют ли какие-то юридические нормы на этот счет, да и должны ли они существовать — или это вопрос этический… Но поскольку решает власть, именно она таким образом присваивает ситуации символический статус. Очевидно, что он не впрямую определяется количеством погибших.

Беда в том, что у нас нет не только культуры государственного коллективного горевания, но и личной культуры. До революции она была, но, возможно, это не только вопрос нашего советского прошлого, но и принципиально иного настоящего во всем мире. Когда-то совершенно точно было известно, какой траур и сколько времени следует носить по родственникам разной степени близости. Условно говоря, по мужу горюют год, по отцу — полгода. И для представителей разных социальных групп были свои правила.

Сейчас что-то из это осталось? Пролетариат скорбит иначе, чем интеллигенция?

Сама структура траура — поминки после похорон, на девятый день и сороковой — одинакова у всех слоев. А вот правил траура уже нет. Какую одежду и как долго носить, что говорить, как себя вести решает каждый сам для себя. На Западе сложилась ситуация, которую один из исследователей несколько десятилетий назад назвал возрождением смерти. И дело не в том, что о смерти снова начали говорить в общественном пространстве. Дело в том, что наступил этап осознания нового момента: смерть приблизилась к человеку и стала зоной его личной ответственности.

В современном мире родственники или даже сам человек могут задолго до предстоящего события решить ритуальные вопросы. На одном из действующих кладбищ Амстердама есть музей похорон. Там представлены семь типов похорон, актуальных (для этого кладбища) на сегодняшний день. Шесть из них связаны с религиозными и этническими традициями, а вот седьмой тип — творческий, когда семья сама предлагает сценарий церемонии. У нас такое представить пока невозможно.

У нас похоронные агентства тоже декларируют индивидуальное отношение к клиентам.

Все индивидуальное отношение сводится к тому, что похоронный агент тебя выслушает. Но репертуар средств очень ограничен. Представлений о том, что такое «своя смерть», у нас нет. Агентства идут по накатанному пути, исходя из общих представлений, как это должно быть. Причем пакетное предложение по умолчанию имеет черты православного обряда: от оформления до отпевания. Я с этим сама столкнулась в прошлом году.

Отказаться нельзя?

Для этого потребуется приложить определенные усилия и все время контролировать ситуацию: как только что-то пытаешься пустить на самотек, сразу возникает религиозная символика. Мы хотели отказаться от православных акцентов именно исходя из личности человека, которого хоронили. Мы пытались представить себе, как ему самому хотелось бы быть похороненным, исходя из всей его жизни. Самым сложным было отказаться от православного убранства в гробу, а временным памятником на могиле все равно оказался крест — других вариантов просто не было. Но существует и другая сторона этой истории: на похоронах были люди, которых никак не назовешь воцерковленными, но они осудили нас за это. По их мнению, получилось «как-то не по-людски».

Российские фермеры десятками тысяч бегут из света в тень, возвращая себе статус приусадебных хозяйственников. По данным Росстата, за последние 10 лет (с 2006 по ноябрь 2016 года) число официальных отечественных фермерских хозяйств сократилось с 253 до 136 тысяч. Причин много. Чтобы разобраться в одной из них, «Лента.ру» отправилась в Тверскую область к довольно успешному фермеру Вадиму Рошке, которому два года назад государство выдало грант в 1 миллион 130 тысяч рублей на развитие фермы, а затем пыталось вернуть деньги обратно, не брезгуя при этом даже посредничеством УБЭПа.

Жизнь как альтернатива вымиранию

Двести пятьдесят девять километров от Москвы до Старицы, еще 18 в сторону Берново, до деревни Братково (ударение на первом слоге) — и вот она, ферма Рошки: переживший более полувека типовой колхозный коровник буквой «П» в плане, восстановленный своими силами.

Словно вопреки вымирающему краю (в деревнях, которые я проезжал по дороге сюда, пятничным вечером окна горели в двух-трех домах), в хозяйстве Рошки все живет и шевелится: блеет, мычит, кудахчет, лает, доится, варится, коптится… В хлеву 105 буренок, включая быка и молодняк, между коров пасется стадо цесарок, где-то еще живут овцы. Только с коровами работают две доярки и три подсобных рабочих. Шутка ли, 105 коров за день съедают четыре рулона сена и, помимо молока, производят полторы тонны удобрений, которые необходимо убирать и складировать. Рядом, в соседних помещениях, точнее, в специально оборудованных цехах, перерабатывается молоко, делаются сыры, масло, творог, йогурты и кефир, коптятся мясо, сало и колбасы, упаковываются фермерские продукты, которые из хозяйства Вадима заказывают в Старице, Твери и даже в Москве. Работники в основном местные, из соседних деревень, но некоторые приезжают каждый день из Старицы, например сырный технолог Ростислав. Сами понимаете, найти работу в Тверской области, особенно в деревне, практически невозможно.

Несмотря на уже кипящую на Братковской ферме жизнь, до недавнего времени Вадим не собирался останавливаться. В недавно восстановленном помещении площадью 2000 квадратных метров, стены которого сохранились со времен СССР, а крыша обошлась Рошке в два с лишним миллиона рублей, с весны должны были поселиться кролики и куры. Из хлева в молокоперерабатывающий цех должны были пролечь трубы из нержавейки, чтобы молоко, которого летом будет по полторы тонны в день, не приходилось больше таскать туда в бидонах.

У дороги заложена арматура под фундамент личного брендового магазина «Старицкая ферма Вадима Рошки», а в более отдаленных мечтах предпринимателя — организация экскурсий, детских и взрослых, для популяризации подзабытого уклада жизни на фермерском хозяйстве: знакомства с коровами, овцами, кроликами, молочным хозяйством, сыроваренным делом… В общем, всем тем, что на Западе входит в понятие экотуризма.

Какой-то миллион?

Скажете, при таком хозяйстве что за проблема отдать какой-то миллион?! Увы, проблема огромная — миллиона у Рошки нет! Сельскохозяйственный бизнес и в России, и во всем мире, имеет низкую рентабельность, иногда превращаясь в убыточный.

Поэтому, к слову, фермеры в Европе и Америке ежегодно получают солидные дотации из бюджета. Но даже они, западные фермеры, вкладывают в хозяйство деньги, взятые в кредит. Сельскохозяйственные кредиты, например, в Германии, выдаются под 2,4 процента, а во Франции под 1,73 годовых. Не исключение и Рошка, с той разницей что о кредите в 2 процента годовых российским земледельцам остается только мечтать, а крупный рогатый скот возвращает вложенные деньги втрое медленнее, чем те же поросята.

Два трактора, работающие в хозяйстве Вадима, и несколько насадок к ним, а также половина оборудования для переработки молока и варки сыров взяты в лизинг. Квартира, приобретенная в Старице после того, как сгорел дом в Браткове, в ипотеке. Автомобиль, УАЗик, куплен в кредит. Крыша над новым цехом построена… ну, вы уже догадались, на какие деньги. Даже миллион сто тысяч рублей, потраченные на электрическую подстанцию, отдаются в рассрочку. Вся прибыль, получаемая от фермы, разделяется на два потока: что побольше, идет на погашение кредитов, а что поменьше, на развитие хозяйства.

— Я своими руками пять лет поднимал все это, — говорит Вадим. — У нас тут нет ни одной племенной коровы стоимостью 200 тысяч рублей, все простые, местные, дворовые. Я покупал у крестьян нетелей, которые телились уже в моем хлеву, на моих глазах. Я сам работаю на тракторе, развожу заказы, крою крышу, мало того, даю работу людям. Мы возделываем около 500 гектаров залежных земель для выращивания кормов. И меня за это вместо благодарности пытаются разорить?! Ведь чтобы отдать сегодня миллион сто, мне надо пустить под нож коров и продать часть оборудования. А самому вместе с женой и двумя детьми перебираться жить в землянку. Знаете, в конце концов, мне все равно, кто прав, кто не прав в этой ситуации. Я даже готов вернуть администрации деньги, но пускай мне дадут хотя бы рассрочку.

И чего ему неймется?

Вадим Рошка — 33-летний, чуть выше среднего роста, круглый парень с коротко стрижеными черными волосами и лицом, которое, кажется, не расстается с улыбкой. Что до жизненных университетов, он с легкостью потягался бы с Максимом Пешковым-Горьким. Работал таксистом, работал инспектором ГИБДД, торговал, строил, управлял чужим хозяйством, выращивал кроликов, кур, уток и гусей. Есть у него за плечами и настоящее образование — духовное. Но, получив его, он изменил вектор на противоположный и вместо того, чтобы уйти от мира, кинулся в него с головой.

— Где-то в 2008 году мы с женой всерьез занялись кроликами, — пытается воссоздать хронологию сельскохозяйственной деятельности Вадим. — Хороший, прибыльный бизнес, в нем бы и оставаться. Именно кролики позволили мне уволиться из ГИБДД. Но когда уволился, захотелось больше дела. Мы думали, чем еще заняться. В 2010 году к нам пришли люди и попросили вырастить гусей. Обещали купить все поголовье по хорошей цене. Мы собрали сбережения и 31 мая завезли полторы тысячи гусят. А 2 июня ночью ударили заморозки. Мы отогревали гусят лампами, а они лезли на тепло и давили друг друга. За одну ночь потеряли около двухсот штук. Потом выяснилось, что одной травы им мало и нужно постоянно покупать комбикорм. Все лето вкладывались. А когда гусята выросли во взрослую птицу, заказчиков след простыл. Вскоре выяснилось, что спроса на гусей нет никакого вообще. Знаете, чем закончилась история? Мы открыли ворота и бесплатно раздали почти все стадо. Было время, когда в каждом втором доме Старицкого района жил хотя бы один наш гусь.

После гусиной истории Рошка рук не опустил, но и по предзаказу больше не работал. Продолжил занятие кролиководством, завел уток и кур. Душа лежала к молочному стаду, но подсчеты показывали, что коровы дадут исключительно убыток.

Весной 2014 года Вадим с женой торговали на сельскохозяйственной ярмарке в Твери. И так уж вышло, что были они на базаре чуть не единственными производителями, а не перекупщиками товара. Именно этот нюанс привлек к их прилавку депутата Госдумы Светлану Максимову и министра сельского хозяйства Тверской области Павла Мигулева. «Почему же вы еще не официальный фермер?» — спросили высокие чиновники. «А зачем это мне?» — вопросом ответил Вадим. «Да вот чтобы грант на развитие в размере полутора миллионов получить!»

Театр деревенского абсурда

Неожиданные полтора миллиона давали возможность осуществить давнюю мечту — заняться коровами, молоком, маслом и прочими сырами. Поэтому Вадим не остановился даже перед необходимостью собрать штук 40 документов для получения гранта.

— Я потратил на подготовку бумаг все лето, — вспоминает Рошка, угощая меня копченой грудинкой, такой вкусной, что я по-новому начинаю понимать все детские анекдоты про сало. — Там были такие казусы, что Кафке не снились. Надо было принести договор с производителем техники о покупке техники, хотя по уму гораздо практичнее было бы покупать оборудование б/у. Более того, заключая такой договор, мне приходилось вносить предоплату, но ведь никакой гарантии на получение этого гранта мне никто не давал. Или, вот, я должен был принести договор с магазинами о поставке продукции. Но о чем мне договариваться с магазинами, если никакой продукции у меня еще нет? Я просто ходил к знакомым хозяевам магазинов и просил выдать мне этот документ под честное слово. И так в каждом втором случае.

В сентябре 2014 года Вадим уволился со своей последней работы, с должности гендиректора аграрного ООО, а в октябре таки получил грант на развитие, правда, не полтора миллиона, как было обещано, а 1 миллион 130 тысяч. Но и эти деньги позволили ему купить начальное оборудование для переработки молока: сепаратор, пастеризатор, и пару небольших чанов для варки, в которых можно делать кефир, йогурт или сыры.

— Само по себе производство молока — бизнес убыточный, — объясняет ситуацию Вадим, одновременно хвастаясь своими буренками, бледно-рыжими с белым, с забавными кучеряшками между рогов. — Себестоимость литра молока у меня где-то 24 рубля. А принимают молоко в Старицком районе по 15 рублей. То есть чтобы выживать, я должен сам реализовать свою продукцию. Это значит, с одной стороны, нужно уметь превращать молоко в кефир, йогурт, творог, масло и продавать это все непосредственно розничному покупателю, а с другой, уметь превращать излишки молока в продукт долговременного хранения — сыры. К лету у меня будут доиться 70 коров. То есть будет порядка полутора тонн молока в день. А именно летом потребление молочных продуктов населением самое низкое, так как жарко и люди едят салаты и окрошки. Это значит, что я должен перерабатывать в сыр тонну молока ежедневно. Как вы понимаете, без оборудования для переработки молока рентабельного молочного стада нет.

Сделай сам

Еще в конце 2014 года, когда в коровнике у Рошки замычала первая дюжина коров, Вадим погрузился в расчеты. Оказалось, что покупка корма на стороне обойдется в 50 тысяч рублей на одно животное в год и сделает содержание крупного рогатого скота окончательно невыгодным. А вот если заготавливать корм самостоятельно, тогда он обойдется в 20 тысяч на одну корову в год и жить можно. Но с косой и вилами такие объемы не поднять — техника нужна. А точнее, два трактора — чуть дороже миллиона каждый — и несколько насадок к ним, по 200-400 тысяч рублей за штуку.

К тому же, как выяснилось при дальнейших расчетах, для полноценной варки сыра не хватает пары котлов, пресса, форм и климатической камеры, где сыры должны зреть при строго определенных температуре и влажности. Где взять? Либо ограбить банк, либо, как это делают фермеры во всем мире, взять в лизинг.

Пошел Вадим в Росагролизинг, но там отказали, так как хозяйство слишком молодое, собственности серьезной нет — не положено. Тогда Вадим пошел к хозяевам того аграрного ООО, где работал до сентября 2014 года, и попросил поручиться за него перед Росагролизингом. За Рошку поручились, и он получил-таки в лизинг техники на пять, примерно, миллионов рублей. И закипела на ферме работа.

В июне-августе, когда на ферме спят по три часа в сутки, Вадим сам управляет одним из тракторов: до росы, с 7 утра до 9 вечера косят, а ночью рулоны с поля вывозят и складируют. Половину своих коров он знает по именам, характерам и удою. Лично контролирует соблюдение технологий в производстве мясных и молочных продуктов на ферме. Состоит если не в семейных, то в дружеских отношениях с 15 своими работниками. А сыровара Ростислава нанял на зарплату за полгода до того, как сварили первую партию сыров, потому что сыровар в России — зверь исчезающий. Вадим Рошка самостоятельно ведет страницы в соцсетях и личный сайт, призванные знакомить с его продуктами как можно большее количество людей, а люди, попробовавшие колбасу и йогурты Рошки, становятся постоянным покупателями его фермы.

Рождение легенды

Благодаря легкости характера, трудолюбию, целеустремленности и в некоторой степени удаче к весне 2016 года Вадим стал известной фигурой в Старицком районе. Со всеми вытекающими из этого последствиями: кто-то ему помогает, кто-то берет с него пример, кто-то пытается устроиться к нему на работу, кто-то хочет вести с ним бизнес.

Так, когда «Электросети», выставили Рошке счет в 11 миллионов за организацию подстанции, в борьбу ввязалась депутат Госдумы Светлана Максимова и добилась снижения суммы в десять раз.

А вот другой пример, вполне достойный, чтобы лечь в основу нового братковского эпоса. Встреченный на зимней дороге колченогий мужик, которого я подвез от Братково до соседней деревни Крутцы (все названия настоящие!), на вопрос о фермере рассказал, что, мол, летом приезжали ржевские бандиты, предлагали крышевать, но Рошка собрал местных мужиков, и, хотя у них было всего два ствола, а у приезжих 15 автоматов, он, то есть мой колченогий попутчик — бывший афганец по кличке Кобра, — лично возглавил отпор залетным, за это его теперь все тут очень уважают. История нелепая, но то, что делается в головах местных людей, хорошо иллюстрирующая.

Вот и чиновники бэк-офиса тверской администрации отнеслись к Рошке немного странно. Их внимание привлекли несколько грамот, врученных фермеру прошедшей весной от комитета Госдумы по аграрным вопросам и от Росагролизинга. Устроили проверку и выяснили, что, по данным реестра, Вадим Рошка трудоустроен в стороннем аграрном ООО. Фермер привозил в администрацию трудовую книжку и выписку из пенсионного фонда, объяснял, что он уволился из аграрного ООО за месяц до получения гранта, просто в реестре по ошибке не изменили запись. Бесполезно, по условиям выделения гранта начинающему фермеру, соискатель не должен нигде работать, кроме своего хозяйства. У Вадима Рошки потребовали вернуть государственные деньги.

— Я сразу же поехал к министру Павлу Мигулеву, — рассказывает Вадим. — Мы с ним говорили, что отзыв гранта возможен только в случае его нецелевого использования. На следующий день министр приехал ко мне на ферму, все осмотрел, убедился, что деньги потрачены по назначению, удивлялся хозяйству и обещал помочь. Но через пару дней пришло письмо, в котором было написано, что министр мне помочь не сможет. Я все понимаю, министр не может нарушать закон, даже если хочет кому-то помочь. С него потом могут за это спросить. Но что это за странные законы?

Тем временем, пока Вадим не вернул выданные ему в качестве гранта 1 миллион 130 тысяч, его уже вызывали в УБЭП по заявлению из министерства за то, что он якобы нарушил 159 статью УК РФ и полученные деньги похитил. Так фермер Рошка стал расхитителем миллиона бюджетных средств! Рассмотрение дела в суде было назначено на 9 февраля.

— Ладно бы только я, — заканчивает историю Вадим. — Но уже многие столкнулись со специфичностью аграрных законов Тверской области. В результате целевое министерство в прошедшем году не смогло выдать четыре гранта по 1,5 миллиона рублей начинающим фермерам. Желающих получить эти гранты не нашлось. А в Подмосковье в тот же период было выдано 60 грантов по 8 миллионов.

— Я патриот, — говорит Вадим после минутной паузы. — Я люблю свою землю, свой район и свою область. Мне обидно, что она, область, в рейтингах на предпоследнем месте. А вот почему она на предпоследнем месте, это вопрос не ко мне.

Это вам не заграница!

Возвращаясь из Старицкого района, я невольно вспоминал одну историю. Лет восемнадцать назад меня пригласили на праздник в посольство Швейцарии в Москве. Но любопытен не сам праздник, а повод к нему. Оказалось, Швейцария открыла в Москве отдел бесплатного юридического сопровождения своих бизнесменов работающих с Россией.

— У вас довольно сложные нормы и правила, настолько, что швейцарские бизнесмены без юридического образования порой становятся заложниками ситуаций, — объяснил мне специалист по связям с общественностью. — Поэтому мы решили, что наши бизнесмены, работающие у вас, всегда должны иметь возможность получить грамотное юридическое сопровождение. И вот мы, наконец, открыли соответствующую службу.

К сожалению, Вадим Рошка исключительно российский бизнесмен.

Постскриптум

Когда мы готовили этот материал к публикации, пришло сообщение: в дело Старицкого фермера Вадима Рошки вмешался губернатор Тверской области Игорь Руденя, поручивший Минсельхозу разобраться в сложившейся ситуации.

Два дня спустя (25 января), в результате мирных переговоров и юридических консультаций стороны вышли на мировое соглашение: «глава КФХ В. Рошка признает нарушение условий предоставления гранта (тем более что оно уже фермером устранено), а Министерство сельского хозяйства Тверской области не настаивает на возврате денежных средств».

Хэппи-энд! Рошка не разорен и может продолжать работать на благо района, области, страны и государственной программы импортозамещения. Тверская администрация не потеряла лица, проявив гибкость и добрую волю.

Остается сделать выводы и понять несколько очень простых истин: дело фермера — производить продукт, дело чиновника — оказывать ему в этом максимальную поддержку (в том числе и юридическую), а не пытаться на чем-то поймать. Ведь это чиновник призван обслуживать производителя, а не наоборот. Как бы это неожиданно ни звучало. И еще. История тверского фермера показала, насколько законы и нормативные акты, зачастую принятые еще при другом политическом и экономическом строе, не соответствуют нынешней реальности, а также задачам, которые ставит сегодня страна.