«Девяток яиц» превратился в российский мем. Чтобы «замаскировать» повышение стоимости продуктов, производители активно уменьшают их вес в упаковке. Съеживаются «стограммовые» плитки шоколада (до 82 грамм), литры молока (до 950 мл), ряженки (до 900 грамм), банки сметаны и даже пиво в жестяной упаковке продается уже не по поллитра, а по 450 грамм. Тем не менее рост цен остановить не удается. По данным Ростата, в 2018 году цены на продукты увеличились на 4,7 процента, на непродовольственные товары — 4,1 процента, на услуги — 3,9 процента. Среди продовольственных товаров больше всего выросли цены на сахар (28,3 процента) и яйца (25,9 процента). В итоге покупатели нередко чувствуют себя обманутыми. Как потребительские конфликты влияют на политику, может ли государство контролировать цены, как российские покупатели «борются» с жадными продавцами, — «Ленте.ру» рассказала научный сотрудник Лаборатории экономико-социологических исследований ВШЭ Регина Решетеева.

«Лента.ру»: «Ужимание» тары практикуется уже несколько лет. Покупатели не могли этого не заметить раньше. Как они это воспринимают?

Регина Решетеева: Мы проводили интервью с потребителями. Четко прослеживается оппозиция между продавцами и покупателями. Потребители понимают, что вся ценовая игра создается людьми, которые блюдут свои интересы. Производитель стремится получить прибыль. У потребителя — запрос на прозрачность, стабильность, предсказуемость. И основная категория, в которой потребитель видит продавца, — это обман. Понимание, что тебя обманут, перерождается в потребительский цинизм.

Что это значит?

Потребитель всегда готовится к худшему. Если вас обманут в магазине, вы особо не удивляетесь, потому что догадывались, что так и будет. Обман — это когда вы чего-то не ожидали, но так случилось. Циничность потребителя позволяет оставаться не обманутым и не впадать в заблуждения. Бдительность и настороженность как фоновый режим во взаимодействии с продавцом парадоксальным образом рождают чувство защищенности и самоутверждения. Например, когда покупатель ищет лучшие цены, он старается и рационально тратить. Но в то же время покупатель понимает, что на рынке он уязвимая сторона. В отношениях потребителя с продавцами и производителями наблюдается асимметрия в пользу продавца.

То есть потребитель отмечает все уловки маркетологов и, пока они не переходят какую-то критическую отметку, не обращает на них внимания?

Потребителю спокойнее от того, что он понимает процесс, видит, что на самом деле происходит. То есть он не чувствует себя глупым. В то же время ощущает обман. Но потребитель понимает, что он на это никак не может повлиять, рычагов давления на производителя у него нет.

Если не покупать товар, то что тогда есть? Поэтому наши потребители сейчас взяли на вооружение тактику минимизации ожидаемого ущерба. Маркетологи придумывают какую-то акцию. Допустим, объявляются скидки на определенную группу товаров. При этом для покупателя выставляются «ловушки» — чтобы вместе с распродажным товаром он, допустим, приобрел десять других позиций, которые не планировал изначально. Тогда магазин остается с прибылью.

Но сейчас становится все больше потребителей, которые понимают специфику этих акций и используют их в своих целях. Кошмар любого маркетолога — когда в магазин приходит покупатель, скупает акционные товары и ничего больше. Такой потребитель приносит убытки.

Потребитель сейчас пытается переиграть продавца на его же поле?

Отчасти — да. Потребитель осознает свое уязвимое положение, но готов защищаться микротактиками. Отказывается расписываться в своей беспомощности. Креативные потребители ищут возможность повернуть систему хотя бы немного в свою пользу.

Какую стратегию избирают потребители чаще всего: тотальная экономия или переход на дешевые товары, пусть и не самые качественные?

У меня есть гипотеза, что у потребителей сформировался запрос на эффективное управление собственными финансами. С 2014 по 2016 годы произошел радикальный рост цен. С 2014 по 2017 год прирост потребительских цен составил 25,7 процента. Цены росли, а доходы населения падали. Именно тогда начала зарождаться идея осознанной экономии. А установка, что экономят только бедные, начала уходить в прошлое. В глянцевых журналах, рассчитанных на средний класс, стали часто появляться статьи о том, как лучше минимизировать свои траты и эффективно контролировать расходы. И это не смотрится как элемент образа скряги Скруджа Макдака. То есть категория экономии эволюционирует с 2014 года.

Но это вовсе не значит, что все вдруг начали повально следить за собственным бюджетом. Когда мы в социологических исследованиях спрашиваем респондентов, записывают ли они свои траты, то многие отвечают, что нет.

Рациональность — слишком сложная категория. Экономистами потребители не стали, но начали активно анализировать и мониторить цены. Они могут совершать систематические ошибки. Но идея, что нужно контролировать свои расходы, становится новой этикой потребителя. Нельзя сказать, что мы все стали рациональнее. Но то, что стали собраннее, — это факт.

Вы говорите, что российский потребитель чувствует свою ущербность по отношению к продавцам. В Европе и Америке, получается, все наоборот?

На Западе очень сильна концепция потребителя как гражданина. То есть потребитель своим выбором может повлиять на общественное благополучие. Например, вы не покупаете товары компаний, замеченных в неэтичном поведении. Была мощная кампания, когда призывали бойкотировать товары Nike, уличенной в использовании на своих производствах труда несовершеннолетних.

Когда Дональд Трамп стал президентом США, развернулась кампания с призывами не пользоваться услугами фирм, ассоциировавшихся либо с самим президентом, либо с членами его семьи. И эти флешмобы становятся достаточно мощным оружием и материально очень чувствительны для производителей. То есть главное отличие — в Европе и Америке потребитель атакует систему и влияет на политику. В России же потребитель просто защищается, концепция нападения у нас вообще не применима.

Не применима, потому что многие россияне живут бедно, у нас не удовлетворены еще основные базовые потребности, люди «не наелись досыта», чтобы думать о справедливом мироустройстве?

Исторически в России сложилась другая потребительская культура. В советское время сформировался и закрепился негативный образ торговли. Возьмите любую советскую комедию, и вы обнаружите сатиру на тему диктата и произвола продавцов. Классическое «вас тут много, а я одна». Западный же потребитель понимает, что на рынке он хозяин, там все создано ради него, подчинено его интересам.

Российский рынок «не доразвился», чтобы потребитель мог постоянно диктовать свою волю?

Логика, что мы до чего-то не доросли — колониальная. В России — другие институты, не такие, как в Европе, Америке. Считаю, что нет универсальной модели потребительского рынка, которая рано или поздно дойдет до всех развивающихся стран. В Европе также нет монолитного однообразия. Я была на международной конференции по потребительским рынкам. В Евросоюзе созрел запрос на то, чтобы унифицировать практики по защите потребителей. Но это очень сложно.

В каждой из европейских стран потребитель ставится во главу угла, его права защищаются, но по-разному. Во Франции, например, больше наказывают тех, кто обманул покупателя. А в Германии предоставляют потребителю максимум информации, и он уже сам должен выбрать, обманываться ли ему. То есть идея по отстаиванию прав потребителя — одна, но исполнение — разное.

У России, как всегда, особый путь?

Я не хочу скатываться к аргументу, что у России — все особое. Просто склонна придерживаться, что универсального потребителя не существует. То, что потребители считают справедливым или несправедливым, то, как они мыслят себя в системе рыночных отношений, зависит от национального контекста.

Почему россиян так задел злополучный «девяток яиц»?

В Англии есть термин «моральная экономика». Это когда чисто экономические принципы на рынке уже не действуют. На сцену выходит понятие нравственности. То есть того, что делать нельзя, пусть даже это и выгодно. Потому что это несправедливо. Вопрос с «девятками» народом не воспринимается как маркетинговая уловка, а ощущается как обман, цинизм со стороны производителя. И уже далее — как политический кризис.

Казалось бы, какая разница — девять яиц или десять. Цена одного яйца — примерно пять-восемь рублей. То есть не так вроде бы и много, чтобы переживать. Но покупатели понимают, что что-то идет не так, и возмущаются этому. Вы сколько угодно можете не ходить на выборы, не участвовать в маршах, славить того или иного кандидата, но как только начинают нарушаться ваши права как потребителя, то вы волей-неволей начнете оценивать политический порядок — справедливый или несправедливый.

Замечая повышение цен, граждане поневоле начинают винить в этом кого?

Если вы достаточно долго депривированы, испытываете нужду, то первыми, кого вы будете винить в повышении цен, конечно, будут продавцы и производители. Но потом недовольство непременно начнет ползти еще шире. И уже докатится до государства. Как рассуждает потребитель? Если власть в государстве не может защитить человека от произвола рынка, значит, не такая уж она эффективная и не справляется со своими функциями гаранта стабильности. Политическое и потребительское — очень сопряженные вещи.

Социологи в последние два-три года приходили к неизменному выводу: несмотря на легенду о великой России и заявлениях о ее всесилии, простые бытовые неурядицы выходили у людей на первый план, сказываясь на уровне счастья и уверенности в завтрашнем дне. Сейчас все наоборот?

Вы можете поддерживать любого политика, но если вам нечего есть или лекарства слишком дорогие и вам не на что их купить, нечем платить за ЖКХ, то вы будете думать о личной экономической безопасности.

Кроме яиц, есть еще «этические» продукты, способные вызвать бурю?

Прежде всего это базовые товары, услуги. Такие, которые которые покупают/пользуют все. Если вдруг завтра соевое молоко вместо 200 рублей будет стоить 500, то вряд ли это произведет общественный резонанс. И вряд ли губернатор Свердловской области тут же обратится к населению с заверениями, что соевое молоко как стило 200 рублей, так и будет стоить.

К числу «политических» продуктов-маркеров, наверное, можно отнести мясо, крупы. Повышение цен на ЖКХ и бензин — тоже острая социальная проблема. Как бы это ни обосновывали рыночной эффективностью, в голове обывателя сразу выстраивается логическая цепочка: Россия — нефтяная страна, а своим гражданам бензин продает страшно дорого. Кто в этом виноват? Конечно, компании. Но и государство, потому что не проконтролировало, не обеспечило. То есть начинает запускаться процесс перевоплощения. Рост цен на яйца, бензин ущемляют ваши права не только как потребителя, но и как гражданина.

Но ведь бесконечно маскироваться производители тоже не могут?

Думаю, что если бы розничные сети максимально открыто показали свои издержки, предоставили бы аргументированное обоснование роста цен, это помогло бы сгладить конфликт между продавцами и покупателями. Когда потребитель не понимает хотя бы базовые принципы ценообразования, то начинает додумывать. Почему вдруг товар, стоимость которого не завязана ни на инвестициях, ни на росте курса доллара, стоит в два раза больше? Значит, это жадные продавцы хотят нажиться на покупателях. И если бы производитель аргументированно объяснил как, что и почему — рост аренды, рост стоимости расходных материалов и прочее, — это могло бы снизить напряжение. Но у нас, к сожалению, большой дефицит коммуникаций не только в рыночной сфере, но и во многих других.

Целитель Аллан Чумак умер 10 октября 2017 года. В конце 1980-х — начале 1990-х годов его телевизионные сеансы произвели настоящий фурор, хотя ничего особенного он не делал. После краткого вступления, Чумак просто сидел перед камерой и совершал пассы руками, якобы «заряжая» воду, которую зрители выставляли в стеклянных банках перед экранами телевизоров. «Лента.ру» рассказывает, как это происходило и чем покорил людей экстрасенс из телевизора.

Банки на стол

— Добрый вечер! Я рад нашей встрече. Сядьте поудобнее. Сегодняшний сеанс, как и остальные, могут принимать все люди, без различия возраста, без различия заболеваний, но акцент в этой нашей встрече будет сделан на заболевания желудочно-кишечного тракта — это печень, поджелудочная железа, кишечник, сам желудок. То есть все органы, а также процессы и функции, связанные с пищеварением.

В сегодняшнем сеансе будет дана энергия для начала восстановительных процессов, гармонизации всех процессов в организме. Без этого вообще восстановить функции какого-то отдельного органа или тракта невозможно. Будут сняты болевые ощущения. И, конечно, вы не забыли поставить воду, кремы — все, что вам необходимо в повседневной вашей жизни, будет заряжено, и вы будете этим пользоваться.

Для того чтобы сеанс прошел успешно и вы смогли более полно почувствовать наш контакт, сядьте поудобнее, расслабьтесь. Положите руки на колени ладонями вверх и закройте глаза. Не надо открывать глаза, не надо на меня смотреть, попробуйте сконцентрировать все внимание на тех ощущениях, которые будут у вас появляться. Итак, подготовились, начали!

С таких слов начинались передачи Аллана Чумака, одного из самых знаменитых целителей в истории советского и российского телевидения. Перед зрителем представал седовласый мужчина средних лет с располагающей улыбкой, в простом свитере и очках-«телевизорах». Произнеся приветствие, он замолкал и начинал делать загадочные пассы руками. Микрофон же оставался включенным и продолжал регистрировать его дыхание и причмокивания губами. Граждане, собравшиеся у телевизоров, ставили к экранам банки с водой и, послушно закрыв глаза, готовились воспринять позитивную энергию и исцелиться.

Как рассказывал впоследствии Чумак в интервью изданию «Мир новостей», дар пришел к нему неожиданно. В 1978 году он прочитал в одном журнале статью, в которой рассказывалось о людях, лечащих на расстоянии, и будущему целителю, а тогда — журналисту — первым делом захотелось их разоблачить и обвинить в шарлатанстве.

Чумак нашел тех, кто заявлял о наличии у себя такого дара, и решил провести с ними серию интервью. Однако эти люди оказались «добрыми, абсолютно порядочными, приятными». Во время одного из интервью целительница намекнула Чумаку на то, что у него самого есть «способности», после чего предложила ему закрыть глаза и провести рукой над столом. Сделав это, журналист ощутил, что «мир перевернулся» и он увидел его «тем самым внутреннем зрением».

Вскоре Чумак стал слышать голос, который призывал его учиться применять обретенные способности и рассказывал, «как работает энергия, о мироздании, как вообще устроен этот мир». Продолжалось это полтора года, после чего голос сообщил ему, что на следующий день к нему домой в 11 часов утра придет женщина с больными почками и попросит об исцелении. Так, по рассказу Чумака, и произошло: женщина позвонила в дверь, он впустил ее и провел первый в своей жизни сеанс. В конце его пациентка сказала «я здорова» и ушла.

С тех пор на пороге однокомнатной квартиры целителя с завидной регулярностью стали появляться страдальцы всех мастей, и никто не оставался без помощи. Хотя люди, как говорил Чумак, несли ему деньги пачками, он даже не думал наживаться на них и раздавал полученные средства. В 1989 году он провел первый телевизионный сеанс, и в тот день о нем узнала вся страна.

Постаревший Шурик

Появление в конце 1980-х на телеэкране чудодеев всех мастей вызвало в стране настоящий массовый психоз. Население, которому на протяжении десятилетий внушали, что религия — опиум для народа, а колдуны и гадалки — шарлатаны, мгновенно перековалось, стоило только показать на телеэкране человека, делающего нечто загадочное (особенно если эти загадочные действия должны были излечить от всех болезней). Авторитет телевидения в те годы был непререкаемым.

Наиболее заметными фигурами того времени были Кашпировский и Чумак. Но если первый эксплуатировал образ черного мага, то второй выглядел соседским дядечкой, таким домашним, в очках, похожий на повзрослевшего Шурика из «Кавказской пленницы». Передачи с его участием, длившиеся не более десяти минут, смотрели миллионы. Сложно сказать, все ли действительно верили в то, что «заряженная» вода сможет поправить их здоровье, — скорее наученный горьким опытом советский человек старался не пропустить раздачи бесплатных услуг. А вдруг сработает!

Впрочем, передачами дело не ограничилось. Выпуск заряженной воды поставил на поток Московский экспериментальный пивной завод — случилось это в 1992 году. В год планировалось выпускать 100 тысяч бутылок. Чумак, однако, не был доволен планируемым объемом, считая его «каплей в море» даже для столицы.

Чумак активно гастролировал и выступал с сеансами по всей стране. Люди, приходившие на них, действительно чувствовали себя лучше благодаря эффекту плацебо. Интеллигентно выглядящему мужчине с тихим голосом сложно было не довериться. Насколько велика была вера в силу Чумака, хорошо иллюстрируют очереди, выстроившиеся у киосков «Союзпечати» 1 сентября 1989 года, когда газета выпустила номер, якобы заряженный положительной энергией целителя. Говорят, некоторые даже съедали газету по кусочку, надеясь усилить чудодейственную силу издания, а перекупщики продавали тот номер втридорога.

Даже когда в 1993 году Минздрав издал указ «Об урегулировании нетрадиционных методов лечения», в результате чего выступления всевозможных целителей и экстрасенсов по телевидению прекратились, Чумак и Кашпировский не потеряли популярности. Она даже выросла, и залы, где они продолжали проводить свои сеансы, по-прежнему забивались до отказа.

Антипод

Интересно, что Чумак терпеть не мог Кашпировского. В интервью «Миру новостей» он рассказывал, что когда он начал выступать по телевизору, Минздрав якобы собрал две коллегии, на которых обсуждалось, что же с ним делать. На одной из них был психотерапевт Кашпировский, начавший, по словам Чумака, кричать, что он может делать то же самое.

Целитель утверждал, что по указке властей гипнотерапевта направили на борьбу с ним. Результат оказался печален: «Вся страна начала мотать головой, впала во внушенное состояние, из которого самостоятельно люди выйти не могли». Чумак рассказывал, что из-за Кашпировского граждане получали сердечные приступы и попадали в психушки.

Непримиримые конкуренты практически не знали друг друга — встречались они лишь дважды. Первую встречу Чумак описывает как мимолетную, а вторая произошла в аэропорту, когда он с женой летел в Америку. У Кашпировского был день рождения, и друг Чумака предложил накрыть имениннику стол в ресторане по прилету в Штаты.

По воспоминаниям целителя, в тот вечер психотерапевт «как петух кукарекал: я, я, я…» Чумака это вывело из себя, и он сказал Кашпировскому: «Ну, кто ты такой? Вот объясни. Гипнотизер из Винницы. То, что делаешь ты, минимум сто человек повторят сразу». Видимо, не без удовлетворения целитель отмечал, что «наехал» на своего коллегу «по полной программе». «Он не шарлатан, нет. Но то, что он делает, — это колоссальное зло», — говорил Чумак.

Страна чудес

Несмотря на то что в последние годы о Чумаке говорили мало, он продолжал свою практику. Заряжал воду и мази для страждущих, читал лекции, проводил массовые сеансы и преподавал в собственной школе.

«Когда люди приходят ко мне в школу, то ждут, что их научат лечить и сделают экстрасенсами», — рассказывал он в интервью украинскому изданию «Сегодня». Но задача его была иной: «делать из учеников нормальных людей». По его словам, люди сами не знают, чего хотят, и в этом корень проблемы, а он помогает им осознать их истинные желания.

Можно сказать, что в этом, собственно, заключается работа обычного психотерапевта. Но Чумак смотрел на проблему шире: «Мы перестаем удивляться жизни. Мы живем уныло. Видим цветок — он не приводит в восторг. Ну, цветок и цветок — красивый и красивый. Вы посмотрите на наш мир! Это мир чудес». Что ж, возможно, если в мире не хватает чудес, в них действительно стоит поверить. Ведь жить без чуда скучно.

Антон Белевский живет в Новой Москве, в микрорайоне Солнечный город. Только жизнь у Антона совсем не солнечная: у мальчика сильнейшее искривление позвоночника — сколиоз 4-й, самой тяжелой степени. Прогнозы врачей крайне неутешительны: если в ближайшее время не сделать операцию, коррекцию деформации с установкой фиксирующей металлоконструкции, ребенку грозит полная неподвижность. Стоит операция очень дорого. В семье двое детей, работает только папа, мама в декретном отпуске — скоро на свет появится третий ребенок.

Когда Антону было три года, Елена, мама мальчика, заметила, что голова у него клонится к левому плечу, будто под собственной тяжестью. Антону сделали рентген и выявили врожденную аномалию развития позвонков и ребер в шейно-грудном отделе. Врач посоветовал делать массаж и купить ребенку ортопедическую подушку. Это были все рекомендации. Антошу отдали в детский сад, и там мальчику пришлось несладко.

— Мы учили его делиться игрушками и никого не обижать. А в саду все было по-другому, — вспоминает Елена. — Антон замкнулся, воспитатели старались его не замечать, как будто его не было вообще. Однажды я спросила у воспитательницы, почему ребенок все время один в сторонке сидит, и она ответила: «Он у вас слишком добрый, не умеет за себя постоять».

— Антоше всех жалко — и птичек, и больных деток, а пуще всего рыбок. Он часами может стоять у аквариума и разговаривать с ними, — рассказывает Елена. — Как-то нам с мужем пришлось спать в коридоре, потому что в нашей кровати он пристроил селедку, которую я купила накануне.

«А зачем вы ее в холодильнике закрыли? — возмущался мальчик. — Рыбке было холодно, а я ее согрел и укрыл одеялом. Теперь она спит».

Антон наотрез отказался будить селедку и всю ночь караулил, чтобы родители не выбросили ее из кровати.

В четыре года мальчик упал в игровой комнате и сломал руку. Воспитательница отругала его за неуклюжесть, дети посмеялись.

Антону было обидно до слез, рука ужасно болела, но он не стал рассказывать об этом маме, чтобы не расстраивать. А когда проснулся утром, вся кисть посинела.

Мальчика отвезли в детскую больницу, сделали рентген руки, а заодно МРТ и КТ шейного отдела позвоночника.

Результаты обследования повергли родителей в шок. Кроме тяжелого перелома кости у ребенка обнаружили болезнь Шпренгеля — смещение лопатки — и вдобавок диагностировали врожденный шейно-грудной сколиоз 3-й степени.

— Как-то я увидела, что у Антоши позвоночник стал смещаться в сторону, а потом снова выпрямляться, — вспоминает Елена. — Сначала я глазам не поверила, думала, померещилось. Но потом попросила Антошу встать ровно. Он встал, а голова свалилась набок. Я прошу: «Сыночек, подними голову». А он говорит: «Не могу».

Антону помимо массажа назначили ЛФК, физиотерапию, занятия в бассейне. Запретили бегать, кувыркаться и висеть на турнике.Оставшиеся три года в садике мальчик в основном так и просидел на своей скамеечке, наблюдая, как играют другие дети.

— Дома он совершенно другой ребенок, — говорит Елена, — у него рот просто не закрывается. Про своих любимых рыб может рассказывать часами — он все про них знает. Смотрит передачи, читает энциклопедии.

Перед школой на очередном осмотре ортопед сказал, что деформация позвоночника приняла угрожающие размеры, и направил Антона в НМИЦ травматологии и ортопедии, к профессору Колесову. После консультации и обследования мальчику диагностировали сколиоз 4-й степени.

«Антону нужна срочная установка металлоконструкции, которая будет поддерживать позвоночник в правильном положении, — сказал доктор. — Откладывать операцию опасно для жизни, сердце и легкие сдавливаются, болевой синдром нарастает, ребенка может парализовать».

За последние месяцы Антон заметно подрос и еще сильнее согнулся. У него начались носовые кровотечения, слабость, одышка, его мучают сильные боли.

— Я так хочу нормально учиться, но ко второму уроку у меня от боли начинает трещать и жужжать в голове, — признается Антон.

Операция с установкой сложной металлоконструкции стоит очень дорого, госбюджет ее не оплачивает. В семье вот-вот родится третий ребенок, небольшая зарплата папы и пенсия, назначенная Антону как инвалиду, — вот и все их доходы.

Для спасения Антона Белевского не хватает 1 394 984 руб.

Заведующий отделением патологии позвоночника НМИЦ травматологии и ортопедии имени Н.Н. Приорова Сергей Колесов (Москва): «У Антона врожденная левосторонняя деформация шейно-грудного отдела позвоночника 4-й степени, нарушено строение трех позвонков в шейном отделе, позвоночник, сдвигаясь, натягивает спинной мозг. Деформация прогрессирует, возрастает риск неврологических осложнений вплоть до паралича и сердечно-легочной недостаточности. Чтобы предотвратить подобные последствия, мальчику необходима срочная операция на позвоночнике — коррекция деформации и установка фиксирующей металлоконструкции».

Стоимость операции 1 394 984 рублей.

Дорогие друзья! Если вы решите помочь Антону Белевскому, пусть вас не смущает цена спасения. Любое ваше пожертвование будет с благодарностью принято.

ПОМОЧЬ АНТОНУ

Для тех, кто мало знаком с деятельностью Русфонда

Русфонд (Российский фонд помощи) создан осенью 1996 года для помощи авторам отчаянных писем в «Ъ». Проверив письма, мы размещаем их в «Ъ», на сайтах rusfond.ru, kommersant.ru, «Лента.ру», в эфире Первого канала и на радио «Коммерсантъ FM», в социальных сетях, а также в 147 печатных, телевизионных и интернет-СМИ. Возможны переводы с банковских карт, электронной наличностью и СМС-сообщением, в том числе из-за рубежа (подробности на rusfond.ru). Мы просто помогаем вам помогать.

Всего собрано свыше 14,200 миллиардов рублей. В 2020 году (на 13 февраля) собрано 138 948 535 рублей, помощь получили 124 ребенка.

Русфонд — лауреат национальной премии «Серебряный лучник» за 2000 год, входит в реестр НКО — исполнителей общественно полезных услуг. В 2019 году Русфонд выиграл президентский грант на проект «Совпадение. Экспедиция доноров костного мозга», а его Национальный РДКМ — президентский грант на проект «Академия донорства костного мозга», грант мэра Москвы на проект «Спаси жизнь — стань донором костного мозга» и грант Департамента труда и соцзащиты населения Москвы на проект «Столица близнецов». Президент Русфонда Лев Амбиндер — лауреат Государственной премии РФ.

Дополнительная информация о Русфонде и отчет о пожертвованиях Русфонда.

Адрес фонда: 125315, Москва, а/я 110;
rusfond.ru; e-mail: rusfond@rusfond.ru
Приложения для iPhone и Android — rusfond.ru/app
Телефон: 8-800-250-75-25 (звонок по России бесплатный), 8 (495) 926-35-63 с 10:00 до 20:00

Теракты, авиакатастрофы и другие трагедии с многочисленными жертвами «взрывают» интернет и будоражат общественное мнение. Пережив первый шок и немного успокоившись, пользователи соцсетей начинаются выяснять, кто из них правильнее скорбит. Одним кажется, что все делают это слишком показушно. Другим недостает в соболезнованиях патриотического пафоса. Есть и те, кто находит во всем скрытый смысл: раз погибли — видимо, заслужили. Вопрос о том, что разом оборвалось множество неповторимых человеческих судеб, и это в первую очередь личная трагедия каждой семьи, отчего-то быстро уходит на второй план. О том, что такое правильная скорбь, можно ли говорить о мертвых не только хорошо и почему государство часто «присваивает» смерть, «Ленте.ру» рассказала доцент РГГУ, кандидат культурологии Светлана Еремеева, исследователь отношения к смерти.

«Лента.ру»: Прилично ли после трагедии обсуждать мертвых, критиковать их поступки?

Светлана Еремеева: Это правильно, что люди снова стали учиться говорить о смерти. В советское время навык такого разговора был утерян, поэтому сегодня неизбежны эксцессы, у которых есть свой смысл. Так определяются границы и возможности разговора о смерти и о правилах поведения живых по отношению к тем, кто ушел.

Почему вы считаете, что навык был утерян? В советское время о смерти говорили много: не одно поколение выросло на книгах и фильмах о героически погибших пионерах.

Это не были разговоры о смерти, это были разговоры о героизме. В центре этих историй стояли не люди, а прекрасное будущее, за которые эти жизни можно и даже нужно было отдать. Собственно, личного пространства в этих историях даже не предполагалось. Лучшей считалась смерть на благо общества, только тогда она имела значение, только тогда герои отправлялись в бессмертие. Государство присвоило право разговора на эту тему.

Что же осталось гражданам?

Я занималась академическим сообществом России конца XIX — начала XX века, в том числе практиками коммуникации. Одной из таких практик были некрологи. Это всегда было не просто воспоминание о человеке, а описание ценностей того мира, в котором он существовал. У поминальных текстов оказалась и другая сторона: они многое говорили о самом пишущем. О том, что и как этот человек чувствует, почему именно так относится к покойному и его делам. Перед лицом смерти человек беззащитен — он не лжет о себе, ему просто не до этого. Именно через изменение поминальных текстов я увидела, как изменились мои герои — те, чьи тексты я читала — за какие-то десять лет после революции. Активная большевистская практика культурного строительства, направленная прежде всего на перестройку самого человека, оказалась вполне эффективной и для членов академического сообщества.

В чем это проявляется?

Один из моих героев в течение своей жизни написал около 60 некрологических текстов. Во всех есть сквозные, достаточно фундаментальные темы: как устроена наука, кто и как становится ученым, как наука взаимодействует с социумом. До революции это был спокойный и достойный разговор о правильном устройстве жизни, а после революции все меняется. Вопросы, которые как бы ставят, подводя итоги жизненного пути, становятся все менее существенными, да и сами некрологи становятся однообразными.

С дежурными соболезнованиями?

Да. Надо сказать, что раньше формат некролога определялся ситуацией: в зависимости от того, где, для кого, с какой целью он печатался или произносился, он мог быть и в полстраницы, и в несколько десятков страниц. После 1926 года некролог превратился в обычный для нас жанр: несколько дежурных фраз об умершем. Уважение и обращение к личному пространству умершего больше не стояло на повестке дня.

Вы считаете, что это было намеренно?

Специально с некрологами, конечно, никто не боролся, но власть над смертью является частью символического капитала: кто распоряжается смертью, тот властвует над жизнью. Я думаю, что большевики, начав строительство нового человека, новой культуры, это хорошо чувствовали. Выражением такой символической власти позже станет известная формула «десять лет без права переписки». Когда простой смертный не имел права знать, жив близкий человек или мертв, не мог молиться ни за здравие, ни за упокой. Это такой вариант полной власти над душами.

Власть над телами была другой стороной того же процесса. Еще в 1919 году, когда умер известный революционер Яков Свердлов, начал разрабатываться ритуал похорон для государственных деятелей. И этот ритуал довольно скоро был подробно описан. Для тех же, кто представлял меньшую ценность для государства, он просто редуцировался.

Был более скромным?

Не совсем. Другого ритуала, кроме государственного, вскоре просто не стало. Впрочем, в 20-е годы пытались экспериментировать: были гражданские и полугражданские похороны, были даже пионерские, когда юные ленинцы хоронили своих сверстников, но эти истории не получили развития. В результате любая церемония похорон стала определяться государством, а та или иная степень полноты и торжественности ритуала обозначала ценность человека.

А сегодня что происходит?

Сейчас это символическое поле боя, то есть место, где создаются ценности и значения, оказывается иногда местом битвы. В июне 2015 года во время похорон бывшего премьер-министра России Евгения Примакова я наблюдала драматическую ситуацию. Судя по всему, у семьи были свои взгляды на то, чья это утрата. Два дня информации вообще не было — я так понимаю, шла борьба за принадлежность смерти — государственной или приватной. И в результате появился «гибридный» обряд: по телевидению показали только официальную часть прощания, а церемония на кладбище проходила в закрытом режиме. Это важно как свидетельство того, что сегодня может быть поставлен вопрос, вправе ли государство всецело распоряжаться смертью человека, даже если умерший был крупным государственным деятелем.

Прощание с убитым Борисом Немцовым транслировалось, мне кажется, родственники, наоборот, сделали все возможное, чтобы церемония была максимально публичной.

Естественно, это сложное поле. Что касается Немцова — здесь много политических мотивов. Как раз важно было масштабировать его смерть, уйти от частного, и похороны были лишь инструментом для этого. Но, поверьте, мысль о том, что похороны с государственными почестями — лучшее, чем может завершиться земной путь, засела во многих головах. Да и государству не нравится сама постановка вопроса о праве на собственную смерть. Ибо, как я уже говорила, контроль над смертью или хотя бы похоронами имеет отношение к контролю над живыми. Это тоже инструмент, с помощью которого нас изо всех сил пытаются сплотить в коллектив. Желательно патриотический. После гибели Ту-154 в Сочи появились петиции в интернете с требованием присвоить погибшим звания Героев России. Это из той же серии — то есть смерть рассматривается в терминах выполнения коллективного государственного «священного долга».

На Западе ведь тоже есть понятие коллективной смерти, подвига во имя человечества.

Не совсем так. Государственный траур — то есть предписанная общая скорбь — несомненно, есть. А понятия коллективной, братской смерти — уже нет. В Америке после теракта 11 сентября в «Нью-Йорк Таймс» несколько лет выходила рубрика «Портреты горя». Там были очерки о каждом из погибших: что любил этот человек, чем интересовался, чем отличался от других. То есть коллективную катастрофу американцы как бы разбили на множество личных частей, превратив в истории смерти отдельных людей.

Тем самым увеличив значимость каждой отдельной потери?

Конечно. Ведь от того, что они погибли одномоментно, каждый не перестал быть отдельной уникальной личностью. Два года назад в Москве вышла книга американки Моники Блэк «Смерть в Берлине». Она между делом рассказывает потрясший меня и совершенно естественный для нее сюжет. Весной 1945 года шли массированные бомбардировки Берлина, повлекшие за собой массовые жертвы. Людей надо было хоронить. Важнейшей проблемой для близких стало найти гроб. Немцы отдавали за них хлебные карточки, меняли оставшиеся ценные и нужные вещи. Это последнее, что они могли сделать для погибших, — похоронить как полагается, в своем гробу, в своей могиле. И для них русские казались абсолютными варварами, потому что хоронили своих разом в братских могилах. Это совсем другое представление о пространстве смерти — и жизни.

Много споров о том, когда уместно объявлять общенациональный траур. Какие тут могут быть критерии?

Это символический жест власти. Я не знаю, существуют ли какие-то юридические нормы на этот счет, да и должны ли они существовать — или это вопрос этический… Но поскольку решает власть, именно она таким образом присваивает ситуации символический статус. Очевидно, что он не впрямую определяется количеством погибших.

Беда в том, что у нас нет не только культуры государственного коллективного горевания, но и личной культуры. До революции она была, но, возможно, это не только вопрос нашего советского прошлого, но и принципиально иного настоящего во всем мире. Когда-то совершенно точно было известно, какой траур и сколько времени следует носить по родственникам разной степени близости. Условно говоря, по мужу горюют год, по отцу — полгода. И для представителей разных социальных групп были свои правила.

Сейчас что-то из это осталось? Пролетариат скорбит иначе, чем интеллигенция?

Сама структура траура — поминки после похорон, на девятый день и сороковой — одинакова у всех слоев. А вот правил траура уже нет. Какую одежду и как долго носить, что говорить, как себя вести решает каждый сам для себя. На Западе сложилась ситуация, которую один из исследователей несколько десятилетий назад назвал возрождением смерти. И дело не в том, что о смерти снова начали говорить в общественном пространстве. Дело в том, что наступил этап осознания нового момента: смерть приблизилась к человеку и стала зоной его личной ответственности.

В современном мире родственники или даже сам человек могут задолго до предстоящего события решить ритуальные вопросы. На одном из действующих кладбищ Амстердама есть музей похорон. Там представлены семь типов похорон, актуальных (для этого кладбища) на сегодняшний день. Шесть из них связаны с религиозными и этническими традициями, а вот седьмой тип — творческий, когда семья сама предлагает сценарий церемонии. У нас такое представить пока невозможно.

У нас похоронные агентства тоже декларируют индивидуальное отношение к клиентам.

Все индивидуальное отношение сводится к тому, что похоронный агент тебя выслушает. Но репертуар средств очень ограничен. Представлений о том, что такое «своя смерть», у нас нет. Агентства идут по накатанному пути, исходя из общих представлений, как это должно быть. Причем пакетное предложение по умолчанию имеет черты православного обряда: от оформления до отпевания. Я с этим сама столкнулась в прошлом году.

Отказаться нельзя?

Для этого потребуется приложить определенные усилия и все время контролировать ситуацию: как только что-то пытаешься пустить на самотек, сразу возникает религиозная символика. Мы хотели отказаться от православных акцентов именно исходя из личности человека, которого хоронили. Мы пытались представить себе, как ему самому хотелось бы быть похороненным, исходя из всей его жизни. Самым сложным было отказаться от православного убранства в гробу, а временным памятником на могиле все равно оказался крест — других вариантов просто не было. Но существует и другая сторона этой истории: на похоронах были люди, которых никак не назовешь воцерковленными, но они осудили нас за это. По их мнению, получилось «как-то не по-людски».