На этой неделе некоторые СМИ со ссылкой на источник в окружении патриарха Кирилла сообщили, что передача Исаакиевского собора уже согласована с Владимиром Путиным. Но пресс-секретарь президента России Дмитрий Песков эти сообщения решительно опроверг: по его словам, Путин не занимался этим вопросом и «передача объекта церкви находится вне сферы его компетенции». Если так, то поставить точку в вопросе принадлежности Исаакия должна администрация Санкт-Петербурга. Но поставит ли? В Смольном до сих пор не обозначили официальную позицию по поводу будущего Исаакия.

«Лента.ру» решила провести опрос.

В России началась кампания в поддержку сестер Хачатурян, которых задержали в прошлом году после убийства отца, годами подвергавшего их физическому, психологическому и сексуальному насилию. Им предъявили обвинение в убийстве по предварительному сговору, то есть девушкам может грозить до 20 лет тюрьмы. В Санкт-Петербурге, Самаре и Владивостоке прошли одиночные пикеты россиян, которые не согласны с обвинением. Такая же акция в среду, 19 июня, проходит в Москве, на Новом Арбате, напротив здания центрального управления Следственного комитета. «Лента.ру» поговорила с теми, кто вышел на улицы и узнала, почему они посчитали важным вступиться за сестер Хачатурян.

«Это то, что пугает больше всего и абсолютно каждого»

Мария Трубицына, лингвист, Москва

Мы узнали об этом деле, когда состоялось убийство, и это совершенно поразительный случай, потому что весь этот кромешный ад проходил за закрытыми дверями. Об этом знали что-то соседи, что-то — подруги девочек, но полностью об этом не знал никто, а полиция, куда обращалась мать, не предприняла ничего, чтобы их остановить. Дело сестер Хачатурян — это яркий пример того, насколько опасно домашнее насилие и насколько опасно ничего не предпринимать.

Все в этом деле кромешный кошмар, но больше всего меня удивило, что девочки ему прислуживали, и он вызывал их звоном колокольчика, как слуг. Это выглядит не как поведение вспыльчивого человека, а очень цинично: как будто он намеренно унижал их изо дня в день и хотел, чтобы им было плохо. Это страшно, когда люди настолько настойчивы в намерении причинить другим боль. Для меня сестры Хачатурян — героини: они нашли в себе силы бороться за освобождению от тирании. Бежать они не могли — их как несовершеннолетних вернули бы ему, а обращения матери в полицию ни к чему не привели.

Для России пикеты — это не самый типичный способ выражения мнения, потому что у нас нет сложившейся культуры протеста. В последние годы этому способствует полицейский произвол и законодательные ограничения на спонтанные акции протеста. Но я выхожу, потому что меня беспокоит проблема домашнего насилия в России. Дело сестер Хачатурян иллюстрирует большую язву в российском обществе, о которой мало говорят: в большом количестве семей происходит домашнее насилие, и от него нельзя защититься. Не так давно приняли закон о декриминализации семейных побоев, и теперь за то, что ты избил жену или ребенка, можно заплатить небольшой штраф — звучит, как в средние века.

Учитывая, в каком количестве семей это происходит (а я сейчас говорю только о тех, кто попал в статистику МВД и дошел до обращения в полицию; понятно, что большинство этого не делают), нужны серьезные законодательные и другие меры, чтобы просвещать людей, менять эту структуру, работать с жертвами насилия. Нужно принять закон о домашнем насилии, ввести охранные ордера, убрать формулировку «превышение пределов допустимой обороны», потому что сама по себе эта идея абсурдна, принять Стамбульскую конвенцию, чтобы гарантировать пострадавшим от домашнего насилия физическую и психологическую безопасность.

То, что выходят практически одни женщины, наверное, следствие нашей патриархальной среды: с детства девочки всегда готовы, что нужно будет защищаться и убегать, потому что часто сталкиваются с угрозой насилия, как физического, так и сексуального. Само это знание позволяет женщинам проявить эмпатию. В той или иной мере, если не каждая была в этой ситуации, то как минимум были подруги.

Виктимблейминг — это серьезная культурная проблема, которая тормозит поворот механизма в сторону помощи женщинам и всем людям, страдающим от домашнего насилия. Сексуальное насилие над детьми — это то, что пугает больше всего и абсолютно каждого, оно напоминает нам о том, что мы живем в небезопасном мире, поэтому люди могут не хотеть об этом говорить, а некоторым это даже дает почву агрессивно кричать и обвинять жертву. Но вряд ли им удастся сделать вид, что ничего не произошло.

«Сработал момент возмущения: дальше просто некуда»

Дарья Апахончич, художница, активистка, участница проекта «Ребра Евы», соавторка канала «Феминистки поясняют», Санкт-Петербург

Одиночный пикет — это чуть ли не единственная законная возможность в России высказаться в публичном месте. Такое высказывание обладает другой силой, потому что реальное, физическое присутствие на улице связано с большей опасностью, чем в интернете. Это важно делать там, где мы теряем права: на улице у нас их меньше, важно показать, что мы не собираемся уходить в тень и анонимность.

Петербург — город, где мало реагируют на уличные акции. Мы вышли с соавторками канала «Феминистки поясняют», с которыми мы в равной степени занимаемся и онлайн, и офлайн активизмом. К нам подошли несколько молодых мужчин, спросили подробнее об этой истории, стали искать в интернете их фамилии.

Для нас в этом деле сошлись все возможные степени уязвимости девочек, которые в этой ситуации оказались. Во-первых, они принадлежат к традиционному обществу, и хоть мы живем в светском государстве, эта история связана с традиционным укладом нашего мультинационального мира. В России много таких укладов, но, к сожалению, не принято говорить о проблемах внутри закрытых сообществ.

Во-вторых, эта история про детей, потому что насилие началось для них в детстве. У нас с правами детей трудности. На протяжении многих лет сестры Хачатурян подвергались ужасному насилию, и никто не вмешался, хотя знала опека, знала школа, знали соседи! Если бы мы узнали, что какого-то ценного для нас человека, например, певца, на протяжении 15 лет держат дома, избивают и насилуют, это был бы шок: как так можно. А то, что это происходило с тремя девочками, — все разводят руками. Это возмутительно, что жизнь разных людей оценивается по-разному!

В-третьих, эта история про патриархальную проблему в нашем мире, потому что есть еще мама девочек, которая была совершенно бесправна: вышла замуж в 17 лет, была мигранткой, и с того же возраста по сути была в рабстве — много лет Хачатурян не давал ей выходить из дома, избивал, и тоже все об этом знали, но ничего не происходило.

Те, кто пишут, что преступлением нельзя отвечать на преступление, мыслят из своей благополучной ситуации. Это тот случай, когда сытый голодного не разумеет, и здоровый не понимает ситуацию нездорового, дисфункционального. Когда всю жизнь подвергалась жестокому насилию, откуда возьмутся силы на то, чтобы организовать побег? Тем более, это был бандит-взяточник, который держал в повиновении всех окружающих, у него была власть их вернуть и проучить так, как он хотел. Он их наказывал, когда узнавал, что они общаются с родной матерью. Куда бы они, несовершеннолетние, сбежали? У нас даже пребывание в шелтерах [убежищах] несовершеннолетних считается незаконным!

Эта риторика, что закон един для всех, хорошая, но здесь девочки, по сути, все это время были заложницами тирана. Если не работает государство, не работает правосудие, а они в ситуации насилия, в том числе сексуального, они были вынуждены действовать таким путем. Старшие, как они объясняют, увидели кровь и подумали, что младшую отец опять подверг насилию, и бросились ее спасать. Я верю, что они были в аффекте.

Я думаю, пикеты начались, потому что сработал момент возмущения: дальше просто некуда! Для меня это дело не только про этих сестер. Мне бы хотелось, чтобы у нас был пересмотрен закон по самообороне, потому что огромное число женщин сидят в тюрьме за то, что в результате домашнего насилия как бы превысили пределы самообороны. Хотя мы понимаем, что женщина не может, как мужчина, дать кому-то в нос, чтобы все прекратилось: после этого насильник ее так изобьет, что она долго не сможет вставать. Пределы самообороны — очень нечеткая для обсуждения тема, потому что мы находимся в разных ситуациях. И мне бы хотелось, чтобы этот случай привел к принятию Стамбульской конвенции, потому что женщина в России не защищена от насилия. У меня есть надежда, что общество сделает выводы из этих случаев, поэтому я выходила и буду выходить на пикеты.

В прошлом году, когда девочек отпустили под домашний арест, была надежда, что в ситуации истязания детей все же разберутся, что будут расследовать, почему проверяющие органы не сработали. Но предъявляется обвинение в умышленном убийстве по сговору, и это вопиющее несоответствие нашим представлениям о справедливости. Женщины поколениями терпят домашнее насилие, но тут я надеюсь, что хватит сил не терпеть.

«Женщина попросила эти плакаты и встала сама»

Анна, редактор, Самара:

Меня возмущает то, что для людей в положении девочек, сестер Хачатурян, не было никакой возможности получить помощь, пока они были жертвами насилия со стороны отца. Их должно было защитить государство. Оно эту свою обязанность не выполнило, а теперь их за это наказывают.

Я не выхожу на пикеты часто, но считаю, что по такому делу важна реакция общественности. Я решила выйти, когда узнала, что их все-таки будут судить по самому тяжелому составу: не за самооборону или что-то еще, а за убийство по сговору группы лиц, и им грозит большой срок. По-моему, это несправедливо, это зверство.

Когда об этом случае стали писать в прессе, версия домашнего насилия выглядела достаточно правдоподобно, и меня это встревожило. Я и до этого случая встречалась с историями, когда жертвы изнасилования оказали сопротивление и получили большие сроки за это сопротивление. В России в принципе самооборона карается, и это проблема, о которой я знала и до случая сестер Хачатурян.

Их дело я считаю также самообороной, потому что они находились в зависимости от отца и никуда не могли сбежать, потому что две несовершеннолетние девушки были бы ему возвращены. Когда их мать писала обращения в полицию, их возвращали ему, а им никто помощи не оказал. Я не вижу в этой ситуации другой возможности спастись, если государство не делает ничего. Что еще остается людям, чтобы защитить себя?

Это лучше всего понимают женщины — что чувствуют жертвы домашнего насилия, насколько они беззащитны. У мужчин просто не хватает такого жизненного опыта: когда ты живешь вместе со своим насильником, тебе некуда от него уйти и ты не можешь получить никакой защиты от него. Женщинам это понятно.

На моем плакате было написано: «Требую принять закон о домашнем насилии». У нас его нет. Например, могло бы помочь введение охранных ордеров. Это необходимо, потому что у нас достаточно бедная страна, и женщине некуда идти в таких случаях. Законопроект этот существует, периодически направляется в Госдуму, его отфутболивают обратно. И то, что его примут, не очень похоже. Скорее, есть движение в противоположную сторону — та же декриминализация. Но и раньше помощи не получали: есть знакомые, которых постоянно бьют отцы или мужья. Вызывают полицию — она не приезжают.

Периодически я вижу истории, от которых волосы дыбом встают: Герман Стерлигов хвастался, что выдал свою дочь замуж насильно, только что отпустили с условным сроком Юрия Юдина, который издевался над малолетними детьми, пытал током, иголки втыкал… В случае с сестрами Хачатурян я могу допустить, чтобы их судили, но не по тому составу, который приведет к пятнадцати годам тюрьмы.

Пока мы стояли, люди останавливались, смотрели, читали. Подошли двое: мужчина и женщина. Мы рассказали им, почему стоим. Мужчина сказал: как же так, он [отец сестер] всего лишь их насиловал и бил, а не убивал! А женщина попросила эти плакаты и встала сама.

«Домашние тираны каждый день получают сигналы, что могут быть безнаказанны»

Екатерина Костромина, активистка, Москва

Я давно слежу за ситуацией с сестрами Хачатурян, и для меня это дело в первую очередь о том, что у нас нет закона о домашнем насилии. Множество женщин сидит в колониях, потому что самооборонялись от домашних тиранов, но следствие считает, что, поскольку это было систематически, они могли к этому подготовиться, это было спланировано, и место им в тюрьме, а не в реабилитационном центре.

Для меня было шоком, как на ситуацию с сестрами отреагировала армянская диаспора, и возникло такое чувство, что на стороне девочек никого нет, хотя они были всего лишь детьми, которые годами были в порочном круге насилия и ада. Кто-то за них должен вступиться! Если этого не делает общественная организация, пусть это сделаю я, другие феминистки. Кто-то должен быть на их стороне, потому что эта ситуация очень показательна в контексте того, как все плохо с законом о домашнем насилии, и к чему его отсутствие в итоге приводит.

Я выхожу на этот пикет, потому что я чувствую, что времена меняются, к сожалению, в худшую сторону. Уже просто невозможно отсиживаться по своим квартирами и думать: ну, что я решу, ничего не решу, справедливость не восстановишь. Так больше не работает. Пора как-то более вербально выражать недовольство.

Девочки совершили преступление, и этого никто не отрицает. Но принимая во внимание все то, что уже известно следствию про многолетнее и физическое, и психологическое, и сексуальное насилие, про невероятное количество унижений, которое испытывали сестры каждый божий день, их психическое состояние, — очевидно, что они заслуживают реабилитации, а не тюрьму строгого режима.

Я не вчера приехала в Россию и морально я готова к тому, что пикеты ничего не изменят и суд не примет во внимание все смягчающие обстоятельства. Но если их все же осудят по этой тяжкой статье, я буду крайне разочарована в судебной системе, хотя, казалось бы, дальше некуда, но я почувствую, как пробьется очередной уровень дна. Это будет финальный страшный аккорд: государству на проблему насилия все равно. Домашние тираны и так каждый день получают сигналы, что могут быть безнаказанны: важные чиновники, медиаперсоны транслируют ужасные сексистские мысли, оправдывая домашнее насилие. Мы постоянно слышим: нельзя выносить сор из избы, разберитесь между собой, вы же семья. Считается, что раз вы семья, любой ад за закрытыми дверьми — это норма.

«Cестры должны пройти лечение, а не садиться в тюрьму»

Андрей Ходырев, тьютор, Владивосток

На пикет мне предложила выйти супруга. Она рассказала историю сестер Хачатурян, и меня она очень задела. Эту ситуацию трудно воспринимать без сжатых зубов, она очень тяжелая. Я думаю, что сестры до сих пор не осознают, что с ними вообще произошло.

Я переживал погони с ножами от отца, когда мне было 12 лет. Мама подавала заявления в полицию, но органы их не рассматривали и отправляли разбираться внутри семьи. Я потом писал в дневниках, что мне хотелось решить те ситуации другим путем: хотелось отстоять себя. Но есть разные типы нервных систем: кто-то отвечает сразу на насилие, а кто-то тушуется и впадает в оцепенение.

Несмотря на то что многие мои знакомые также подвергались домашнему насилию, им сложно читать такие истории. Как-то это вытесняется, возможно. Но нужно понимать, что жертвы не просто так называются жертвами — они находились именно в этой позиции, и их поступок был следствием насилия. И до конца дела их [сестер Хачатурян] нужно именно так и воспринимать.

У меня есть опыт поездки в Америку по обмену опытом работы с людьми, пережившими семейное и сексуальное насилие. Как раз в тот момент в России декриминализировали домашнее насилие, и было очень обидно, как мало говорится о том, что чувствуют жертвы, и за равнодушие к ним. У нас никаких программ профилактики, никаких программ реабилитации. В Америке есть даже кейсы, когда родителей, которые проявили насилие по отношению к детям, отправляют на психологические программы, где учат работать с выгоранием, контролировать свое поведение. Они получают поддержку.

А здесь совершенно другая ситуация! Но даже некоторые адвокаты высказывают мысль, что, мол, человек убил человека, и это статья. Не учитываются все обстоятельства произошедшего. При квалификации дела не учитывалось, что происходило до убийства — и как люди к этому пришли. Моя позиция — сестры должны пройти лечение, а не садиться в тюрьму. Нужно понимать, что убийство в противоположную сторону могло произойти в любой момент их жизни.

Если обвинение устоит, для меня это будет провал, потому что это будет трансляцией государством сомнительных ценностей. Я понимаю, что как-то выжил в той ситуации в детстве, но мог и не выжить. Не успеть дверь закрыть или что-то еще. А сколько таких людей, которым непонятно, на кого уповать?! На соседей — не факт, что попадутся те, кто поддержат. На полицию — законом сказано, что это семейное дело, дадут штраф.

Пока я стоял с плакатом, люди в основном проходили мимо. Несколько человек (единицы) узнавали, о чем эта история, я им кинул ссылки. Но у нас в России есть боязнь выхода куда-то и проявления гражданской позиции. У меня тоже был страх, опасения, что найдут какую-то причину, чтобы обвинить меня в том, что я пропагандирую что-то. У нас все довольно грустно с культурой принятия иного мнения и культурой поддержки. Нам надо учиться говорить об опыте насилия экологичным образом.

«Кристально чистый страх»

Алена Агаджикова, журналистка, медиахудожница, активистка

Когда я узнала, что сестрам Хачатурян все-таки предъявили обвинение по очень тяжелой статье, убийство по сговору, и это какие-то сумасшедшие сроки, меня захлестнули эмоции и чувство несправедливости, что такого не должно происходить. Судьбы трех девушек будут разрушены, и это ужасно. Мне стало понятно, что я не могу просто сидеть, мне нужно было что-то сделать. Я сделала плакаты с надписями «Сестры Хачатурян — наши дети, у них больше никого нет. Пожалуйста, помогите» и «Где была полиция? Где была опека?», чтобы привлечь внимание к их истории.

Мне было важно донести, что это то дело, от которого нельзя отвернуться. Само по себе оно целиком связано с гендерным насилием. Это не просто жестокость, это систематические изнасилования, властный отец-тиран, диаспоровая история, история о привилегиях богатого и влиятельного человека: именно деньги и связи позволяли отцу сестер столь долго оставаться безнаказанным. И мать, и дочерей он избивал прилюдно, тому есть свидетельства. И это дело касается каждого и каждой, потому что у всех есть матери, сестры, подруги. Обществу нужно понимать, насколько беззащитными могут быть женщины в условиях существующего законодательства, когда полиция не приезжает, соседи не приходят на звонки. В этом деле есть вынужденный трагический ответ. От насилия пострадать могут все.

Я ходила по району Южное Бутово часа два. Просто стоять было не очень действенно. Сначала я предлагала людям сфотографироваться с плакатом, но практически все отказывались, после чего я стала предлагать помочь сфотографировать меня. Они начинали интересоваться надписями на плакате. Из сорока человек только шесть сказали, что знают о деле сестер Хачатурян. Я рассказывала, что они долгое время находились в рабстве у собственного отца: он их насиловал и бил, они его убили, и теперь их судят за умышленное убийство. И у женщин, и у мужчин менялось лицо, они говорили: «Какой кошмар!» и реагировали с ужасом, а на моменте про убийство — качали головой, но осуждения не было.

Одна девушка резко ответила: «Да, знаю» и «Не все так однозначно», одна женщина сказала: «Видела по телевизору, не хочу обсуждать», третья девушка ответила: «Не знаю, что вам ответить». Я думаю, что этому несколько причин. Во-первых, факт совершенного убийства — нам с детства говорят, что это тяжелый грех и серьезное преступление, и это действительно так, но это включает автоматизированное черно-белое мышление: в данном случае убийство было вынужденным. Об этом мало кто говорит, но каково это — убить человека, с которым жил всю жизнь? Это может свести с ума, это очень тяжело.

Во-вторых, это непонимание, как работает мышление человека, который постоянно подвергается угрозе убийства и насилию, находится в состоянии рабства. У него возникает туннельное мышление, Стокгольмский синдром, искаженное восприятие внешнего мира. Когда твоя жизнь постоянно зависит от прихоти другого человека… Здоровым людям кажется, что легко было убежать и не возвращаться, но никто не берет в расчет то, что там были угрозы пистолетом и расправой, множество связей у отца. Это абсолютно кристально чистый страх.

И в-третьих, это эскапизм и отрицание, которое дает осуждающим сестер иллюзию, что с ними этого не случится. Людям хочется верить, что все не так, как подают. Это как с внутренней мизогинией: когда мужчины жестоко шутят над женщинами, и те женщины, которые сидят рядом, смеются, — им кажется, что если они будут со всеми смеяться, то над ними не будут так шутить. Кто-то вообще предпочитает думать, что сестры якобы были развратницами, и для них не работают аргументы, что это не повод их насиловать и истязать.

Дело сестер абсолютно нетипичное и сложное. Они однозначно будут осуждены, другой вопрос, как. Есть факт совершенного убийства, есть чистосердечное признание, и ни одна страна не оправдает убийство, потому что жизнь неприкосновенна. Оправдание — совершенно сказочная история. Но самым лучшим вариантом был бы условный срок и психологическая реабилитация. Судебная система не должна быть механизированной и должна учитывать контекст. Смягчение должно быть максимальное.

Россия в прошлом году потеряла более 78 миллиардов рублей из-за коррупционных преступлений. Правоохранительные органы уверяют, что раскрываемость по этому направлению растет, однако россияне настроены пессимистично. Законодатели предлагают все новые меры по борьбе с коррупцией, но до конкретики дело доходит редко. Какие законы против коррупции действительно могут принять и сколько денег они вернут в бюджет, выясняла «Лента.ру».

В 2016 году было зарегистрировано 30 тысяч коррупционных преступлений, заявил генпрокурор России Юрий Чайка. По его словам, их раскрываемость достигает 97 процентов. Тем не менее результаты соцопросов показывают: россияне уверены, что органы власти практически полностью поражены коррупцией. Мрачной видят картину и за рубежом: в рейтинге коррумпированных стран Россия оказалась в числе лидеров.

На недавнем заседании Совета законодателей спикер парламента Северной Осетии Алексей Мачнев обратился к президенту России Владимиру Путину с предложением ужесточить наказание для «расхитителей всех мастей». Глава государства инициативу одобрил и призвал продолжать вести активную, а главное реальную борьбу с коррупцией. «Нужно различать тех, кто действительно хочет это делать, действительно укреплять государство, и тех, кто пытается использовать это как инструмент политической борьбы, для саморекламы», — подчеркнул Путин.

Сравнить доходы с активами

В тот же день депутаты от «Справедливой России» во главе с лидером партии Сергеем Мироновым внесли на рассмотрение Госдумы законопроект, который вводит в Уголовный кодекс новый состав преступления — незаконное обогащение. Оно трактуется как «значительное превышение стоимости активов должностного лица над размером законных доходов». За незаконное обогащение справороссы предлагают ввести наказание до семи лет лишения свободы. Максимальный срок может получить чиновник, активы которого превысили его законные доходы более чем на 20 миллионов рублей.

Авторы проекта подчеркивают, что изменения помогут не только уличить госслужащих в сомнительных доходах и пополнить бюджет, но и привести российское законодательство в соответствие с 20-й статьей Конвенции ООН против коррупции.

Москва ратифицировала конвенцию еще 11 лет назад. В документе о ратификации отмечалось, что некоторые пункты необязательны к исполнению, среди них и 20-я статья о незаконном обогащении. В Минюсте поясняли: отдельно вводить такую статью в УК нет смысла, потому что аналогичные нормы уже прописаны в антикоррупционном законодательстве.

Помимо этого, 20-я статья противоречит принципу презумпции невиновности, который закреплен российской Конституцией, добавляет глава Национального антикоррупционного комитета Кирилл Кабанов. «»Справедливая Россия» подыгрывает некоему политическому тренду. Это тема, которая постоянно поднимается и вводит людей в заблуждение», — отмечает он.

Пока перспективы законопроекта не ясны, но законодатели приняли некоторые другие, хотя и более мягкие антикоррупционные меры. Например, расширили круг госслужащих, обязанных отчитываться о доходах. К парламентариям и чиновникам федерального и регионального уровня добавились муниципальные служащие. Причем губернаторов обязали следить за их отчетностью и принимать меры в случае необходимости.

Влезть в семейный бюджет

Отчитываться о доходах могут заставить и родственников чиновников. Сейчас декларировать собственность и заработок должны только их жены и дети. К ним могут присоединиться бывшие супруги: экс-прокурор Крыма, депутат Госдумы Наталья Поклонская подозревала, что некоторые ее коллеги фиктивно разводятся, чтобы скрыть доходы. «Необходимо ввести понятие аффилированного лица, к которым будут относиться и бывшие супруги, продолжающие вести совместное хозяйство и жить вместе», — предлагала она.

В развитие инициативы Поклонской может появиться законопроект, анонсированный единороссом Василием Пискаревым. Документ, если его примут, позволит государству разыскивать и изымать имущество, незаконно нажитое чиновниками и переданное как раз таки аффилированным лицам.

К родственникам чиновников законодатели пытались подобраться и с другой стороны — запретив им заниматься бизнесом. Два похожих законопроекта, да еще и в один день внесли на рассмотрение Госдумы коммунисты и либерал-демократы в начале прошлого года. Депутаты от ЛДПР припоминали Елену Батурину — богатейшую женщину России и жену экс-мэра Москвы Юрия Лужкова. Коммунист Соловьев, в свою очередь, предложил распространить запрет не только на жен и детей, но также на братьев и сестер чиновников. А тех, чья родня попалась на нарушениях, — увольнять и штрафовать на миллион рублей. Кроме того, он призывал не нанимать на гражданскую службы кандидата, если предпринимательская деятельность семьи может быть связана с его работой. Профильный комитет, однако, рекомендовал отклонить оба документа.

Увольнение не поможет

Самим чиновникам уже запрещено заниматься предпринимательством, хотя и не возбраняется владеть компаниями. Не исключено, что список ограничений расширят. В ближайшее время в Госдуму может поступить законопроект, который запрещает российским чиновникам работать на иностранные компании в течение пяти лет после увольнения. Это поможет избежать коррупционных преступлений и снизит риск утечки важной информации за рубеж, отмечал депутат от КПРФ Павел Дорохин.

Чтобы «достать» возможных коррупционеров и после ухода с госслужбы, депутаты «Справедливой России» предлагают отменить сроки давности по коррупционным преступлениям. Лидер эсеров Сергей Миронов вносил такой законопроект на рассмотрение Госдумы еще в разгар предвыборной думской кампании. Документ не соответствовал регламенту, но справороссы не сдались и внесли его повторно 24 апреля. Тогда же Миронов заявил, что готов баллотироваться в президенты в 2018 году. И хотя эксперты называли инициативу популистской, она может обратить на себя внимание законодателей: на продлении сроков давности по коррупционным преступлениям ранее настаивали в Совете Европы.

Экс-чиновникам вообще придется несладко. Уже второе чтение в Госдуме проходит правительственный законопроект о создании реестра госслужащих, которых уволили в связи с утратой доверия. А Генпрокуратура готовит поправки, позволяющие изымать у них незаконно полученное имущество. «Понимая всю тяжесть содеянного и пытаясь избежать наказания, некоторые госслужащие просто увольняются. А дальше прокуратура не имеет права обратиться в суд с иском о взыскании имущества, приобретенного на неподтвержденные доходы», — объяснял замначальника управления ведомства по надзору за антикоррупционным законодательством Валерий Волков.

За прошлый год прокуроры отобрали у действующих чиновников имущества на 1,9 миллиарда рублей — это активы, законность приобретения которых госслужащие не смогли доказать. В начале прошлого года президент просил доработать нормы в этой области. «Нужно совершенствовать такой механизм, как изъятие имущества, которое приобретено на незаконные или сомнительные деньги», — говорил он.

Беспокойство президента понятно: у тех, кто уже пойман на реальных коррупционных преступлениях, изымают гораздо больше, чем пара миллиардов в год сомнительных средств, возвращенных в бюджет. У одного только бывшего губернатора Сахалинской области Александра Хорошавина, обвиняемого во взятке, отобрали имущества на 1,8 миллиардов рублей. А всего по подозрению в коррупции было задержано шесть глав регионов.

В 2016 году в России начался флешмоб #ЯНеБоюсьСказать, участницы и участники которого рассказывали о том, как они стали жертвами изнасилования и харассмента. В прошлом году аналогичное и более резонансное движение #MeToo («я тоже») началось на Западе. О том, готово ли российское общество к такой дискуссии и что надо сделать для изменения его патриархального менталитета, «Ленте.ру» рассказала Оксана Дорофеева, стажер-исследователь Лаборатории экономико-социологических исследований НИУ ВШЭ, автор исследования, посвященного границам нормы в #ЯНеБоюсьСказать и «Подслушано».

«Лента.ру»: Что стало причиной начала флешмоба «я не боюсь сказать»? Ведь он начался задолго до движения Me too в Америке.

Дорофеева: Это дико сложный вопрос — почему то или иное событие становится таким резонансным. Эту акцию начал конкретный человек, конкретная активистка.

Но если проследить, как это все распространялось — как оно в целом стало популярным?

Есть такое ощущение, что флешмоб поддерживали люди, разделяющие феминистские идеи, и считали эту инициативу активистской, той, которую нужно поддержать. А дальше к нему начали присоединяться люди, которые уже не обладали активистской составляющей, и он стал массовым явлением. Понятно, что это в основном женщины, просто потому что сексуальное насилие — больше женская проблема.

Мне кажется достаточно интересным факт, что мужские истории тоже были, они также появились и подключились. Наиболее активная волна продолжалась несколько дней. Я, честно говоря, не отслеживала по дням, чем первый отличался, скажем, от третьего, что, может быть, было бы хорошо сделать, если анализировать с точки зрения массового явления. Это не было моим интересом в ходе исследования. Но мне кажется, что в любом случае это не получилось бы, если бы люди не были к этому готовы.

Тогда возникает вопрос: насколько наше общество готово к обсуждению таких вещей?

Судя по комментариям к этим постам, по тому, как они пишутся, — конечно, не очень. Видимо, достаточно готово к появлению такого флешмоба, но если бы общество было действительно готово обсуждать проблему, флешмоб был бы не нужен, мы обсуждали бы все это как системную проблему.

Принес ли флэшмоб какие-то результаты, учитывая то, насколько кратковременным он был?

Это может быть важно, хотя вот на Украине сделали какие-то государственные инициативы по поводу женского вопроса и сексуального насилия, там был какой-то законодательный выхлоп.

Следили за скандалом, связанным с депутатом Слуцким? Мне кажется, что именно тут произошел некий перелом общественного мнения, по крайней мере, в интернете.

Я следила за ним как человек, а не как исследователь. Но мне кажется, что такая реакция была вряд ли возможна без того, что происходило в Америке, за чем все тоже следили. Плюс, я не уверена, что подобная реакция была бы без «Я не боюсь сказать».

Движение #MeToo — это действительно очень важное явление, и за ним последовал менее заметный, но значительный флешмоб «Это был я», состоявшийся недавно. Мужчины писали истории с другой стороны о том, как они оказывались инициаторами харассмента, насилия, агрессорами. Еще неизвестно, что менее приятно признавать публично: это или агрессию в отношении тебя. Конечно, когда ты — жертва сексуального насилия, это хуже. Но тут мы видим, что к разговору подключается не только пострадавшая сторона. Несмотря на то что флешмоб не был очень ярким, это тоже продолжение диалога.

Многим людям кажется, что жертвы харассмента, принимающие участие в таких флешмобах, ищут публичности, славы. Что они ищут в действительности? Поддержку, публичность или что-то еще?

Надо немного разделить то, что там на самом деле ищут участники флешмоба, и то, что кажется наблюдающим. Это не обязательно одно и то же. Прежде всего, не все они ищут поддержки, многие явно пытаются поддержать других, говоря, «вы не одни, со мной это тоже было, все хорошо, мы справимся и когда-нибудь будем жить в лучшем мире».

Сложно говорить о желании привлечь к себе внимание. Но то, что многие наблюдатели объясняют такое поведение желанием привлечь внимание к своей персоне… С одной стороны, фраза «ты просто хочешь внимания» — отличный способ обесценить откровение другого человека. С другой (это уже высказывание не с точки зрения исследователя, а с точки зрения меня как феминистки) — часть теории справедливого мира, когда ты хочешь закрыться от этой информации, желаешь, чтобы в твоем медиапространстве этой информации не было. Ничего не произошло, проблемы нет.

Грубо говоря, на человека вываливается внезапный негатив, и он хочет избавиться от него самым очевидным и простым способом — отрицая его существование?

Действительно, людям не очень хочется думать о том, что в мире очень много насилия. Когда нам об этом сообщают в месте, которое, вроде бы, для этого не предназначено (например — сайт «Подслушано»), где мы это не ожидаем увидеть, нам это неприятно. К тому же, чувство вины белого гетеросексуального мужчины тоже играет свою роль. Некоторые мои знакомые — те, с кем я разговаривала про свое исследование, или просто видевшие эти публикации, — говорили, что им было очень неприятно это читать, это заставляет их чувствовать себя частью жестокой массы.

Переносили ли они переживания жертв, рассказавших о харассменте или насилии, на свой опыт?

Если у них появлялось это чувство вины, то в каком-то виде — да. Например, я вас не знаю, вы кажетесь мне достаточно приятным человеком, но я уверена, что и вы, и любой другой мужчина, скорее всего, хоть раз совершали неприятные другим действия, воспринимаемые как харассмент, — может в относительно невинном варианте. Например — уламывание кого-то на половой контакт. Извините, если от этого вам некомфортно…

Я надеюсь, что если это и было, то по минимуму.

Я вас ни в чем не обвиняю, просто мне кажется, что…

Действительно, даже мне сразу хочется оправдываться.

Вот именно. Поэтому и хочется не видеть и не слышать это. Если вы идентифицируете себя с какой-то группой, и тут ее не то чтобы обижают… Просто чувство вины может ассоциироваться с вами по причине того, что это ваша идентичность. В общем, если вы чувствуете, что на группу, с которой вы себя ассоциируете, нападают, понятно, что вам хочется ее защищать, потому что так вы защищаете себя.

Если моя интерпретация верна, то истории о харассменте воспринимаются как нападки на белого гетеросексуального мужчину, что уже довольно забавно, потому что воспринимать это как агрессию в сторону этой группы — довольно специфическая реакция.

Каким образом наше общество, которому всегда внушали идею о равенстве полов в советские годы, теперь исповедует такие взгляды? Например, Владислав Сурков недавно написал статью о «закате мужского мира» и наступлении матриархата. Откуда вообще подобные идеи тут взялись?

Прежде всего, говорить о равноправии и иметь его — все-таки разные вещи. Откат к традиционным ценностям начался еще в Советском Союзе — например, запрет абортов в 30-е годы. Это видно даже по кинематографу — тот же «Служебный роман» и так далее. Я не уверена, что это произошло по щелчку пальцев. Разговоры о закате эры белых мужчин и боязнь сурового матриархата обычно происходят там, где на самом деле ничего подобного нет, где до чего-то такого далеко, как до Луны пешком.

У альтернативных правых в США есть подобные идеи. Политкорректность убивает свободу слова, феминизм ведет к тому, что женщины будут подавлять мужчин. А что касается равенства — так оно и так есть, и больше ничего делать не надо. Чернокожие не ходят в цепях, они не рабы, сегрегации нет, соответственно, все в порядке…

Возвращаясь к вопросу о сексуальном насилии, наличие его как раз говорит о том, что никакого равенства нет. С этим сложно бороться законодательными мерами. Мне кажется, что сексуальное насилие и гендерное неравенство связаны настолько же сильно, как расовый профайлинг и расизм. Конечно же, насилие в отношении мужчин тоже есть, но цифры сравнивать просто смешно.

Мы знаем, что, по статистике, большая часть насильников — это мужья или партнеры. Понятно, что если у тебя есть настолько сильная власть над человеком, если он не равен тебе по экономическим или другим возможностям, — для него это не самая безопасная среда.

Вы говорите, что законодательными мерами это не исправишь. Каким образом тогда работать с социумом? Никто даже не понимает смысл проблемы, когда мужчина уничижительно относится в разговоре к женщине, говорит: «Накрасилась и надела каблуки — что же удивляется, что ее изнасиловали».

Вспомнила по этому поводу историю. Я разговаривала с одной девочкой для другого исследовательского проекта. Она рассказывала, как к ней стали приставать в метро, и она вызвала сотрудника правопорядка. Первое, что он сделал, — осмотрел ее с ног до головы, а затем очень удивился, задумчиво почесал репу и сказал: «Гм, а ты скромно одета!» У него в связи с этим наступил когнитивный диссонанс.

И я думаю, что зачастую логика, стоящая за аргументами «сама виновата», не совсем логичная и, более того, оскорбительная для самих мужчин. Идея о том, что мужчина, видящий женщину в короткой юбке, не может сдерживаться и обязательно ее изнасилует… Вам как мужчине приятно думать о себе, как о представителе группы населения, которая, как животные, не способна себя контролировать?

Мне, несомненно, неприятно, но особенно в последние лет 10-15 у нас стало нормализироваться условное поведение подонка: «Я подонок, все подонки, а значит быть подонком — хорошо».

Говорить «я — как все» — классический вариант нормализации, то, что «не я один в грязном пальто, а остальные в белом», а все в грязном. Я не уверена, что здесь есть нечто уникальное.

Я предполагаю, что подобная ситуация просто перестает быть для российского мужчины негативной. Нет ничего зазорного в том, чтобы быть животным.

Мне еще кажется, что в целом оправдание «все так делают» появляется, когда нет какого-то более четкого объяснения тому, что делаешь конкретно ты. И, если говорить об изменении ситуации в лучшую сторону, такие вещи, как «я не боюсь сказать», работают тут лучше всего. Если есть аргумент «ну а что тут такого?», история женщины, тяжело пережившей этот опыт, которой было больно, которая боится после этого в лифт с посторонним мужчиной заходить, производит определенный эффект. Это болезненно для самолюбия, неприятно читать. Но как раз проявление эмпатии в этом плане невероятно важно.

Существует явление, которое феминистские исследователи называют «классическими мифами об изнасиловании». Например, «насилие со стороны мужа и партнера — это его право». Мол, если один раз — да, то почему в следующий раз — нет? Или если ты согласилась на что-то одно, на все остальное согласна автоматически. Наверное, самое опасное здесь — миф о женщине, говорящей «нет», но имеющей в виду «да». В целом эта интерпретация поведения другого человека, говорящего одно и всегда подразумевающего или думающего другое, — это довольно опасная штука, позволяющая считать подобный подход нормальным.

Зачастую такое поведение нормализуют сами российские женщины, поддерживающие нарратив о том, что женщину надо добиваться, женщина никогда не будет говорить о чем-то точно и логично.

А я разве говорила, что эти стереотипы существуют только в голове мужчин?

Просто кто тогда будет поднимать эту тему, кто будет говорить?

Логично, что в достаточно патриархальной стране, в которой существует большой разрыв между зарплатами мужчин и женщин, быть носителем патриархальных ценностей комфортнее, потому что иначе тебя сочтут «феминисткой с небритыми подмышками, которая умрет с сорока кошками». Я верю, что насилие — это составляющая неравенства, и феминистки как раз могут об этом говорить. Зачастую, путь женщины к феминизму лежит через те же традиционные ценности. Просто в какой-то момент человек понимает, что то, чему его учили с детства (например, «раз он тебя за косичку дергает, значит ты ему нравишься и не надо ему мешать это делать») не работает, что-то с этим не так.

Мы очень мало знаем о женских проблемах. Откуда среднестатистическому мужчине узнать о них, когда женщин практически нет среди авторитетных авторов и публицистов?

Так я и говорю, может стоит эти идеи каким-то образом институционализировать? Подобные законы есть в европейских странах, в некоторых американских штатах. Начиная со школ и кончая комиссиями по этике в компаниях, госучреждениях, все это, так или иначе, продвигается. Достаточно ли тут одних флешмобов?

Думаю, ответ тут очевиден. Но флешмобы тоже важны, поскольку это эмпатия и гласность. Важная штука в культуре харассмента и изнасилований — замалчивание проблемы и расхожий тезис о том, что первая стадия работы с проблемой — признание того, что она есть. Если сравнивать с Америкой и Европой, тут возникают сложности. У нас, конечно, не было деятельного феминистского движения, которое само бы отвоевывало для себя права. Все эти волны феминизма прошли стороной. Наши женщины просто в один прекрасный день получили права, и, может быть, в тот момент не особо их и хотели — просто так получилось. От этого легче думать, что все они уже завоеваны.

Обучение определенным принципам с детства — это, конечно, правильно. Сказки, мультфильмы про принцесс, гендерные различия в воспитании детей. «Ты — мальчик и не должен хныкать, а ты — девочка»…

Кстати, замечали, что российские женщины зачастую очень негативно воспринимают очередную новость о том, как в какой-нибудь западной школе родители возмущаются книжками, в которых прекрасный принц спасает тупо лежащую и ждущую его принцессу? Пишут, «они там совсем с ума сошли».

В этом нет ничего нелогичного. Женщина может не быть феминисткой и даже быть самым ярым сторонником патриархата и страшным мизогином. Это поддерживается в культуре — все эти шутки про «женскую дружбу» и тому подобное. Плюс, отсутствуют какие-то институциональные рамки и способы для женщин солидаризироваться. Но, как мне кажется, с обучением все сложно. Если дома ребенку читают сказки о принцессах, с этим трудно что-то сделать. Если мы ничего не будем делать со взрослыми, то на детей повлиять практически нереально. Семья — это первичное место для социализации.

В любом случае, от сексизма и патриархата страдают не только женщины. Мужчина не может плакать, даже если надо и хочется. Мужчина должен подчиняться стереотипу, согласно которому женщина любит его, если только он ее содержит. Представление о том, что феминизм нужен только женщинам, запросто разбивается логическими аргументами. Для этого и нужен миф о некрасивой одинокой феминистке, чтобы то, о чем говорят борцы за права женщин, не слушали.

Однако отсутствие гендерных различий в воспитании детей, эти книжки и фильмы, могут быть очень важными. Уже в детстве девочке внушают, что быть девочкой в чем-то выгодно — ты можешь его бить и колошматить, а мальчику говорят: «Нет, девочек бить нельзя». А потом во взрослой жизни получается наоборот: он бьет тебя, а ты не можешь ничего поделать, потому что ты слабее. А еще тебе сказали, что без мужика ты не проживешь. А потом тебя не берут на работу, потому что у тебя двое детей или, наоборот, потому что у тебя нет детей, и все предполагают, что ты тут же уйдешь в декрет. Есть куча мифов и идей, внушаемых в детстве, и они поддерживают неравенство, а вместе с ним и насилие.

Я даже сама порой делаю так — хлопаю глазками и делаю глупый вид, когда иду на интервью с респондентом. Иногда человек не хочет с тобой разговаривать, но как только ты вытаращиваешь глазки и перестаешь ему говорить умные вещи, он распускает хвост и радостно с тобой общается, потому что это привычная для него модель взаимодействия, и только так ему комфортно. Да, иногда это выгодно, но тут надо учитывать, что при этом у тебя и зарплата меньше, и сексуальное насилие в твой адрес оправдывается.