Ремонт стиральных машин на дому.
Ремонт посудомоечных машин Люберцы, Москва, Котельники, Жулебино, Дзержинский, Лыткарино, Реутов, Жуковский, Железнодорожный. Раменское. 8-917-545-14-12. 8-925-233-08-29.
Восьмилетнего Костю спасет от смерти дорогое лекарство. Нужна ваша помощь
Восьмилетний Костя Баженов живет в Иркутске. В прошлом году у мальчика обнаружили гемолитико-уремический синдром — тяжелое и опасное заболевание, которое встречается крайне редко: в одном случае на миллион. Мелкие кровеносные сосуды забиваются тромбами и выводят из строя сердце, легкие, почки и другие органы. Полгода назад с тромбозом легких Костя попал в реанимацию. Жизнь ребенку спасли врачи и препарат экулизумаб, который мальчику необходимо принимать постоянно. Экулизумаб — очень дорогое лекарство. Родители Кости воспитывают троих детей, такой препарат им не по средствам.
Костя про себя говорит так: «Я не научник, я подвижник». Это значит, что кататься на велосипеде, играть в футбол и нырять под водой ему гораздо интереснее, чем заниматься науками. Раньше мальчик коллекционировал медали. Не какие-нибудь игрушечные или шоколадные, а самые настоящие, добытые в спортивных состязаниях.
— До того как я заболел, — рассказывает Костя, разложив на столе свои сокровища, — я получил много медалей: и серебряных, и бронзовых, и даже золотых. А в конце прошлого года врачи запретили мне ходить в бассейн. Теперь я плаваю дома. Ну как плаваю? Наливаю полную ванну, надеваю очки и лежу на дне.
Еще врачи запретили Косте ходить в школу. Теперь учитель сам приходит к нему домой.
— Косте нельзя болеть, — объясняет мама мальчика Анна. — У него такой организм, который не борется с инфекцией, а, наоборот, начинает пожирать сам себя.
Болезнь проявилась не сразу. Восемь лет мальчик рос и развивался как все здоровые дети. В два года пошел в садик и редко болел.
— Я даже не знала, где у нас детская больница, — вспоминает Анна, — пока мой «подвижник» в пять лет не упал на улице и не разбил себе голову. В больнице ему наложили швы на затылок. Когда я увидела нитки, торчащие у сына из головы, чуть сознание не потеряла, а Костик улыбнулся и сказал: «Ничего, мам, до свадьбы заживет».
3 октября 2018 года Костик неожиданно проснулся с температурой 39,5. У него начался понос и судороги. Врач предположил острое отравление, назначил лекарства. Но они не помогали.
— В больницу нас не хотели брать, говорили: лечитесь дома, — вспоминает Аня. — Только через пять дней, когда Костик уже лежал без сил и без движения, его госпитализировали с диагнозом «норовирус», проще говоря, «кишечный грипп».
В больнице у мальчика пожелтела кожа и белки глаз, отекло лицо, ступни, он почти перестал мочиться.
— Тут что-то серьезное, — решили врачи и перевели Костю в реанимацию Иркутской государственной областной детской клинической больницы (ИГОДКБ).
После обследования мальчику поставили диагноз: типичный гемолитико-уремический синдром (ГУС). Лечение поменяли, состояние улучшилось.
— Все плохое уже позади, — успокаивали специалисты Аню, которая ждала третьего ребенка. — Осталось справиться с анемией, и поедете с сыном домой.
— Мне нельзя болеть, — предупреждал мальчик лечащего доктора. — У меня скоро сестренка родится, я буду с ней нянчиться.
Отек легких у Кости произошел внезапно. На глазах у врачей ребенок начал хватать ртом воздух, задыхаться. Обследование выявило дыхательную и сердечно-сосудистую недостаточность, увеличение сердца и печени.
Анне, которая приехала навестить сына, врачи сказали:
— Даже не знаем, стоит ли вам говорить в вашем положении… У ребенка возник тромбоз легочных артерий, мы подключили его к аппарату искусственной вентиляции легких.
После заочной консультации с московскими врачами диагноз скорректировали: атипичный ГУС, осложненный ДВС-синдромом (повышенной свертываемостью крови) и тромбофилией. Единственным шансом спасти ребенка была терапия препаратом экулизумаб. Когда Костя начал дышать самостоятельно, ему ввели первую дозу лекарства. Состояние быстро улучшилось: нормализовалась работа сердца, легких, показатели крови.
— Экулизумаб нужен ребенку как воздух, — сказал врач. — Необходимо принимать его еще два года. Иначе у мальчика снова начнет развиваться тромбоз, сердечная, легочная и почечная недостаточность.
Экулизумаб — очень дорогое лекарство. В семье Баженовых трое детей, такую сумму родителям Кости не собрать. В 2020 году этот препарат должно оплатить государство, но до следующего года мальчику еще надо дожить.
Сейчас Костя оканчивает второй класс. Учится хорошо, полюбил математику и английский язык.
— Пришлось стать научником, — вздыхает мальчик. — Это не так весело, как подвижник. Зато маме нравится: я учусь на одни пятерки и четверки и прибавил уже четыре килограмма.
Вместе с другом Костя записался в кружок робототехники.
— Недавно мы спроектировали робота-сумоиста, который даже получил медаль и призовое место на региональном фестивале «Робо-Весна», — хвастается Костя. Он мечтает сконструировать робота, который будет делать уколы без боли: — Я своему роботу даже имя придумал — Укольчик.
Заведующая отделением детской поликлиники Иркутской городской клинической больницы №10 Екатерина Окунева: «Сейчас жизнь Кости полностью зависит от препарата экулизумаб — это наиболее эффективное лекарство для лечения гемолитико-уремического синдрома, и прерывать его прием нельзя».
Стоимость лекарства 1 307 600 рублей.
Дорогие друзья! Если вы решите помочь Косте Баженову, пусть вас не смущает цена спасения. Любое ваше пожертвование будет с благодарностью принято.
Русфонд (Российский фонд помощи) создан осенью 1996 года как благотворительный журналистский проект. Письма о помощи мы размещаем на сайте rusfond.ru, в газетах «Коммерсантъ», интернет-газете «Лента.ру», эфире Первого канала, социальных сетях Facebook, «ВКонтакте» и «Одноклассники», а также в 172 печатных, телевизионных и интернет-СМИ в регионах России.
Всего частные лица и компании пожертвовали в Русфонд свыше 13,073 миллиардов рублей, на эти деньги возвращено здоровье более чем 23 тысячам детей. В 2019 году (на 18 апреля) собрано 448 712 172 рубля, помощь получили 496 детей. В 2017 году Русфонд вошел в реестр НКО – исполнителей общественно полезных услуг и получил благодарность Президента РФ за большой вклад в благотворительную деятельность. В ноябре 2018 года Русфонд выиграл президентский грант на издание интернет-журнала для потенциальных доноров костного мозга «Кровь5». Президент Русфонда Лев Амбиндер – лауреат Государственной премии РФ.
Серьезная поддержка оказана сотням многодетных и приемных семей, взрослым инвалидам, а также детдомам, школам-интернатам и больницам России. Фонд организует акции помощи в дни национальных катастроф. Русфонд помог 118 семьям моряков АПЛ «Курск», 153 семьям пострадавших от взрывов в Москве и Волгодонске, 52 семьям погибших заложников «Норд-Оста», 100 семьям пострадавших в Беслане.
«Лента.ру» представляет второй репортаж нашего специального корреспондента из села Дерсу. Там в уссурийской тайге уже более пяти лет живут староверы из Боливии, приехавшие в Россию по программе переселения соотечественников. Вместе с переменами к лучшему община переживает и нелегкие времена. Отравленный скот, поджоги домов, недоверчивое, а часто и просто враждебное отношение местных жителей — вот новые условия жизни переселенцев.
Нежданные богатства
«С Енисея письмо пришло, — говорит Ульян Мурачев, староста староверов села Дерсу, что в Красноармейском районе Приморья. Ульян недавно выдал дочь замуж — на другой край географии. — Живут, нравится».
Почта, понятно, только бумажная. Интернета и телевизоров в Дерсу не держат. «Чтобы беса в избе не было, — объясняет Иван Мурачев, брат Ульяна. — Все, что надо, знаем и так».
В списке того, «что надо», — знание о том, что в марте Владимир Путин принял митрополита Московского и всея Руси Корнилия, главу старообрядческой церкви. И случился подобный прием в формате «глава страны — предстоятель староверов» впервые за последние 350 лет. Знают в Дерсу и о том, что в мае президент России приехал лично поздравить Корнилия с днем рождения в Рогожскую слободу, центр старообрядцев в Москве. Такого рода визит тоже первый за три с половиной века раскола.
Ну, а о том, что между этими событиями вдруг заработала программа помощи переселенцам из Латинской Америки, здесь уже полтора месяца не дают забыть активизировавшиеся чиновники. Специальная служба адаптации, дополнительная господдержка, пособия для многодетных семей (а немногодетных здесь нет, из 72 жителей Дерсу детей уже три десятка), льготные кредиты на землю — далеко не полный список грядущих благ, обещанных федеральным министерством по развитию Дальнего Востока.
«Хлеб отведайте, — указывает на стол одна из женщин семьи Мурачевых. — Печем сами. Соль, сахар куплены. Остальное все свое. Масло, молоко, мясо — тут все сами, ни в чем не нуждаемся. Муку, правда, не мелем, тоже покупаем: мельницы-то нет».
В доме Ульяна Мурачева, старосты общины староверов села Дерсу, — пир. Дело даже не в 19-м внуке, который родился накануне. В Дерсу ждали вертолет с вице-премьером — полпредом по Дальневосточному федеральному округу Юрием Трутневым. Но погода выдалась для авиации неподходящей: проливной дождь — и накануне, и сейчас. Впрочем, по земле к староверам в этот день добрались краевые чиновники — из департаментов по сельскому хозяйству и по грантам.
«А у вас принято, чтобы женщины сидели за столом с мужчинами? — задает вопрос одна из приезжих». «Можно. Просто они дома были и уже поели, а мы только с работы пришли», — объясняет Ульян. «На самом деле верховенство мужчины во всех важных вопросах у староверов проявляется почти во всех важных вопросах», — вступает Федор Крониковский, много лет ходатайствовавший за переселенцев в любой инстанции, ныне — официальный защитник прав староверов-переселенцев: должность введена в середине июня.
«Не все, — серьезно говорит Иван Мурачев, брат Ульяна. — Имя ребенку только женщина выбирает. Она вынашивала, она рожала, ей и выбирать». Каков выбор? «Сколько святых в восьми днях от рождения младенца, по стольким и выбирает, — объясняет староста Мурачев. — По старому стилю, конечно. И в паспортах дни рождения по старому стилю ставим — и праздники все на 13 дней раньше.
Губернатор Приморского края Владимир Миклушевский уже успел побывать в Дерсу за неделю до того. Привез в подарок коня и спутниковый телефон: сотовые в этих местах бесполезны, ближайшая связь — из Рощино. «Конь годный, телефон барахлит», — вполголоса оценивает качество подарков один из жителей села.
Как уйти от клина
Здесь, безусловно, рады и помощи, и вниманию. Не рады только одному: что все это может ухудшить отношения с соседями. Например, в том же селе Рощино, где живут удэгейцы, у которых тоже есть как своя программа помощи коренным малым народам Севера, так и вопросы к ее работе.
«Они, староверы, совсем отдельно от нас живут, как раньше кержаки жили, — отмечает Валентина Габова, глава семейной общины удэге Красноармейского района «Буа хони», а по-русски «Дикая тайга». — Работать, как люди говорят, не хотят. Сколько лет назад они приехали из Уругвая да Боливии — а просят как в первый день. Амбиции какие!»
В беседе выясняется, что «работать не хотят» подразумевает отказ от выхода на службу. К примеру, в леспромхоз — основной кормилец и разоритель здешних мест: с леса и его переработки здесь живут, но чем больше его вырубают, тем меньше защиты от наводнения либо тайфуна. Прошлогодний «Лайонрок» прошелся по Красноармейскому району, снес мосты и прочую инфраструктуру.
«А мы, — говорит Валентина Владимировна, — ограничены во всем. Нашей общине, например, не дали в этом году квоты на рыбу — сказали, что мы должны через суд свой статус доказывать и вовремя на квоты подавать, а сейчас бесплатных квот для нашей общины не осталось. А я много не прошу, тонны три горбуши, чтобы нам зимой прожить».
К счастью, «Дикой тайге» удалось договориться с соседней общиной удэгейцев — «Тигр», что в Пожарском районе. Те поделились своей квотой на нынешний год. Как быть со следующим — большой вопрос.
«Ничего, стало быть, не работало годами», — оценивает результаты программы помощи переселенцам местный фермер Юрий Садовов, который держит пару сотен коров в отдаленной от Дерсу деревне Таборовка. Юрий один из тех, кого Мурачевы и другие называют своим другом: помощь в обустройстве, подаче документов, хождении по кабинетам — «во всем этом Юра с нами был и есть».
«А пинок сверху пришел — так быстро власти местные к староверам побежали, — говорит Садовов. — Все им делают. А местный народ видит и негодует: это что же, староверам помогают, а нам нет? До Путина добрались, Путин им дал — а мы, значит, тут никто? Атмосферу безобразия создали».
«И охотиться нам не дают, изюбря в леспромхозе добывать, — жалуется Валентина Габова. — «Лайонрок» прошел, урожая не стало, а мяса изюбряки нет. Лес на растопку заготавливать толком не дают. Жить-то как?»
«Обострение идет, — подтверждает Ульян Мурачев. — Нам, например, и вправду решили вопрос с заготовкой дров, дали разрешение на нужные объемы. А соседям — нет. Не то что мы хотим отдать то, что годами просили, — мы рады, спасибо, что нас услышали, но пусть всем такое же будет. На одной земле живем, в одной природе».
«Нет бы потихоньку все эти годы помогать — и староверам, и коренным народам, и всем, — продолжает фермер Садовов. — У нас тут вообще-то места к Крайнему Северу приравнены, уровень жизни соответственный. А так клин нам подсовывают».
Мурачевы согласно кивают.
«А вот что жечь и травить нас стали — так это переживем, — говорит староста Ульян. — Хоть это и плохо».
Сельский детектив
Отравленный скот: конь, трехлетний бык, дойная корова. Два сожженных дома — на каждой из двух улиц села Дерсу: на Мира и Луговой. Все это случилось около месяца назад — вскоре после того, как пришли новости о том, что программа помощи староверам-переселенцам в Приморском крае наконец-то начинает полноценную работу.
Дом Ивана Бортникова на улице Мира загорелся 14 мая. Дом Ефимея Мурачева на Луговой — 23-го числа того же месяца. По счастью, никто не пострадал: один хозяин, местный старовер из Тернейского района Приморья, еще не в Дерсу, а другой — уже не в Дерсу, переехал по соседству.
В результате — два дела по статье «Поджог». Расследование ведут полицейские, межмуниципальный следственный отдел в Дальнереченске. О том, что дело стоит на контроле у краевой прокуратуры, сообщила «Ленте.ру» Виолетта Дорожкина, старший помощник прокурора Приморского края. О подозреваемых официально не сообщается, а у самих староверов версий целых три.
Версия первая, антинаркотическая. До приезда Мурачевых на отшибе у «Лаулей» выращивали коноплю. Разумеется, староверы соседства с «бесовским зельем» не потерпели и порядок навели: «Побуцкались немного с этими наркобаронами», — уточняет Федор Крониковский. Дело давнее, но возможного желания отомстить никто не отменял.
Вторая версия — турбазы в окрестностях Дерсу и национального парка «Удэгейская легенда». «На нас бизнес захотели сделать, — уверен Иван Мурачев. — Места красивые, а тут еще мы. Бизнесмены думали, что вот будут туристы здесь по окрестностям бродить, сюда заходить, смотреть, как мы тут живем-чередим, с нами фотографироваться — как со зверем каким экзотическим».
«Но вышел, как принято говорить, облом», — подхватывает Крониковский. За пять лет у староверов Дерсу появилось восемь десятков коров — с нуля. Полноценная ферма со всеми вытекающими, не совместимыми с туризмом. «Вонизм от одних, понты от других — как-то все это плохо стыкуется», — констатирует Федор Владимирович. — Отсюда конфликт интересов».
Ну и третья версия — кто-нибудь из соседей, позавидовавших вдруг обещанным для староверов благам. Но в это в Дерсу верить отказываются абсолютно. «Тогда лучше вообще не жить», — всерьез говорит Иван Мурачев.
«Значит, будет лучше»
«Зимой тут снег такой же, — говорит Иван Мурачев, глядя на крупный ливень. — Тяжелый и падает отвесно. Дети набегаются, прибегают в избу, жалуются на холод, зубом об зуб стучат. Говорим им: раз так, давайте обратно в Боливию. Не-е-е, отвечают, не хотим. Сейчас погреемся и опять побежим на снегу кататься».
Единственное, по чему скучают и взрослые, и дети староверов из латиноамериканской жизни — это «фрукт манга». «Манга там сладкая, — зажмуривается Иван. — Кусаешь, сок брызжет. Здесь не такая, ее зеленой везут, доспевает — не то совсем. И дорого очень. Но скоро забудем, как наши отцы — китайские фрукты».
«Мы еще не знаем, будет ли хуже или будет лучше, — говорит Ульян Мурачев. — Знаем, что хуже быть не может — дальше края земли не пошлют. Значит, будет лучше. Как наладимся, остальных пригласим».
«Людей же надо себе представлять, — говорит «староверский омбудсмен» Федор Крониковский, глядя на Мурачевых. — У староверов — иммунитет от бомжевания. Иммунитет от потери смысла жизни. От того, чтобы спиться, когда смысл, кажется, пропадает. Эти люди всегда при вере, при работе на земле. Если плохо — считают, что за грехи Бог наказывает, а в уныние не впадают, потому что уныние — один из тягчайших грехов. Это ли не идеальные граждане?»
Граждане, похоже, привыкли ко всему. Даже к тому, что, в отличие от Боливии, урожай в России только один раз в году — и взять под него кредит как не было реально, так нереально и сейчас. Зато вода колодезная ближе, чем в Боливии, — четыре метра здесь против пятидесяти там. И помощь все-таки начинает приходить. И свой защитник прав теперь есть.
И школу обещают обустроить для детей Дерсу — их тут, напомним, почти половина из семи десятков жителей: привезут два контейнера, чтобы учительница, приезжающая из соседней деревни Дальний Кут два раза в неделю, смогла работать не в избе Ульяна Мурачева, а с удобствами. И даже несмотря на потравы и поджоги, люди, по словам староверов, вокруг по большей части хорошие — «и лучше быть в Лаулях среди них, чем в той Америке рядом с неграми».
Только бы, говорит Ульян Мурачев, зимовать, наконец, научиться: «Всего пятая зима здесь была, мы еще досконально не умеем. Может, толком только наши дети уметь станут. Значит, поучимся у них».
Удалось ли советской власти изменить чувства человека? Или все это было наносным? Как и почему постсоветский человек ощущает реальность и испытывает те или иные эмоции? На эти вопросы попытались ответить участники дискуссии, прошедшей в Еврейском музее при поддержке Фонда Егора Гайдара. Дискутировали поэт, прозаик и переводчик Сергей Гандлевский, а также доктора филологических наук Александр Марков и Олег Лекманов. В роли арбитра выступил политолог, психолог, президент фонда «Перспектива» Леонид Гозман. «Лента.ру» публикует наиболее интересные эпизоды дискуссии.
Чувствую или притворяюсь?
Гозман:
В какой степени государство влезает в наши чувства? Вообще, что оно позволяет, а что нет — чувствуется. У Твардовского были такие замечательные строки: «В ущерб любви к отцу народов — любая прочая любовь». Насколько все это так?
Гандлевский:
Я не совсем в курсе, насколько государство всерьез сейчас, в данный момент лезет в душу к согражданам, потому что у меня уже 3-4 года нет телевизора (а я слышал, что там происходит нечто серьезное). Почти всегда в России власть была не сахаром (да и всюду вообще), но идея влезать в сознание людям достаточно молодая, ей примерно 100 лет.
Когда я готовился к сегодняшней встрече, то вспомнил, что, будучи молодым советским, когда я читал письма Пушкина, меня удивила запись поэта по поводу встречи с Николаем I, царем, которого люто ненавидели такие замечательные люди и потрясающие писатели, как Толстой и Герцен, сказавший, что тот оставил после себя «моровую полосу». Николай I действительно подарком не был. В письме он обращается к царю: «Ныне, с надеждой на великодушие Вашего Императорского Величества, с истинным раскаянием и твердым намерением не противоречить моими мнениями общепринятому порядку (в чем я готов обязаться подпиской и честным словом…»
Даже такому несимпатичному человеку, как Николай, совершенно не знакомому с пафосом свободы (недаром он в конце своего царствования одел в мундиры даже учителей), не приходило в голову заставить Пушкина изменить свои мысли. Он взял с поэта слово, что тот будет помалкивать, о том, что у него на душе. Но уже в 1921 году мятежный поэт Блок, не переносивший всякую власть и государство, в своей «пушкинской речи» говорит о чем-то качественно новом. Если раньше цензура мешала поэту донести до публики свое мнение, то теперь она лезет в сознание поэта, пробует давать ему уроки относительно того, что ему писать и как, что со стороны государства — далеко не норма. Так что происходило это не всегда и происходит не везде.
Лекманов:
Я думаю, что особенность советского проекта и того, что делает государство, заключалась в том, что писателю не только стали говорить, чего он не должен писать, но и что он должен писать. Раньше условный «договор» выглядел так: писатель не должен высказываться напрямую против церкви и власти, писать порнографию и так далее. А что он там напишет про природу, любовь — это ему не диктовалось.
Что касается советского проекта, то в нем это произошло не сразу, можно говорить о некоей эволюции. Впрочем, можно назвать конкретную дату для литературы — 1934 год, первый Съезд советских писателей, когда их просто построили в ряд. Была создана структура, иерархия, и все писатели подчинялись высшему начальству, которое, в свою очередь, подчинялось Сталину. Этой структурой было очень удобно управлять.
Можно просто посмотреть в газеты того времени. Начинается какая-нибудь кампания — например, по Зощенко-Ахматовой — и немедленно, по щелчку следует очень организованная реакция. Сначала реагирует «Литературная газета», потом другие газеты. Потом на местах, в любом городе (скажем, Липецке), в своей региональной организации, литераторы начинают тоже искать своих Зощенко и Ахматову и осуждать их. Была создана такая машина.
Помимо всего прочего, писателю стали диктовать, как писать, потому что никто толком не понимал, что такое социалистический реализм, который провозгласил Максим Горький на первом съезде. Некоторые писатели из тех, которые приняли советскую власть, были в страшном отчаянии. Те же Олеша и Бабель до этого писали достаточно сервильные вещи, но хотя бы изощрялись по части того, как это делать, с какими кружевами. А им сказали: «Спасибо, не надо, пишите то, что мы хотим».
Писатель должен был, описывая, скажем, белую птицу, после этого как-то выйти на тему советской власти. Если он писал про любовь между мужчиной и женщиной (что не очень поощрялось), то она обязательно должна была быть какой-нибудь непутевой дояркой, а он — бригадиром, который исправит ее. В общем, писателю, художнику стали жестко диктовать, что и как он должен делать.
Можно по-разному относиться к тому, что творилось в 90-е годы, но нельзя не отметить, что это было время, когда государство не лезло ни к писателям, ни к читателям в головы. Вспомните программу «Куклы», «Итоги» с Евгением Киселевым — как они по Борису Николаевичу проходились, как ни ругали! А он, сжав зубы, скрепя сердце терпел все это, по-моему, ни одной программы не закрыли тогда.
Для меня отчетливым сигналом того, что все изменилось в плохую сторону, стало возвращение советского гимна. Это было совершенно не обязательно — говорили, что спортсменам трудно стоять под Глинку… Тут мне стало ясно, что снова начинается нечто подобное.
Марков:
Мне всегда поражало, что в русской истории контроль над чувствами начался очень рано. Можно вспомнить XVIII век и шутов Анны Иоанновны, или интерес Екатерины II к тому, действительно ли Ломоносов был искренен, когда писал оду на день восшествия ее на престол, или споры по поводу переводов псалмов Ломоносовым, Державиным и Сумароковым — нет ли там политической пропаганды? Вопрос стоял не только о литературных формах, но и о том, правильно ли чувствуют все эти люди.
В этом смысле советский Союз писателей, где тоже выясняли искренность писателя, насколько искренне он написал про тех же доярку и бригадира, был ли у него действительно социалистический блеск в глазах. Именно это началось довольно рано. Это не значит, что в Западной Европе были менее жесткие системы, они просто были дифференцированные по разным группам. Тогда как в России это выглядело как некоторая единая структура.
Но если в XVIII-XIX веках отношения поэта и царя восходили к множеству библейских или общечеловеческих образцов, то в советское время это были не ролевые, а нормативные отношения. Любая доярка должна была осуждать Пастернака, потому что это было нормативно. К этому население, конечно, приучали, и достаточно успешно — распознавать не своего, именно потому, что он чувствует неправильно. А в чем это выражается? В советское время было замечательное выражение «культурный человек». Закурил французский аристократ там, где советскому человеку не положено, — ему говорят, мол, вы ведете себя некультурно. Сел нога на ногу — то же самое.
Слово «культура» в советское время приобрело именно этот смысл — контроль над чувствами. Не над телесными привычками, не над чувственностью как рефлексивной позицией, когда человек сам выбирает для себя, быть ему расслабленным или сосредоточенным, а именно над чувством. Вот этим условный советский человек отличается от условного западного. Потому что советский привык, что контролируют не только его чувственность, не только обязывают вести себя определенным образом в одном обществе, а другим — в другом, но контролируют его чувства. «Я должен чувствовать по-советски», как в советском кино, где раздается песня и сразу человек начинает бодро идти, танцевать. То есть непосредственно передается чувственный импульс, в котором задействованы непосредственно и разум, и даже телесные привычки.
Контроль над чувствами воспитывался десятилетиями, и если сейчас мы видим его возвращение — то только потому, что он никуда не уходил. Олег совершенно прав относительно ельцинской эпохи, которая пыталась жить по-человечески, но, с другой стороны, если посмотреть на нее глазами широких масс, которые и делают выбор, все было наоборот. Им 90-е запомнились как время обязательного канона, тогда как современность воспринимается как нечто деклассифицированное. Хочешь — сиди в интернете, хочешь — не сиди. Поэтому мы, в том числе пытаясь понять, почему народ не протестует против блокировки Telegram или Европейского университета, должны учитывать народное видение того, что происходило с культурой.
Гандлевский:
У меня есть история, практически притча на эту тему. Я еду в Саратов, в новейшие времена, лет 15 назад, с хрестоматийной советской семьей — у меня полное впечатление, что я на экране какого-то советского фильма. Усаживают меня на нижнюю полку, куриную ногу дают, сами крепкие, толстые, румяные, улыбчивые. Выходим в тамбур с этим человеком, разговариваем. Я понимаю, что у них дом — полная чаша, у них есть дача, он рыбак, у него моторка… Мы находим общий язык. Я спрашиваю его: «Вы откуда?» — «От родни едем, из Белоруссии». — «И как там?» — «Очень хорошо!»
Я оторопел, а он стал объяснять, почему хорошо: потому что человек знает, для чего утром встает. Это очень хорошие люди, которые скучают по пожизненной сверхзадаче. Им в тягость быть просто обывателями, они хотят чего-то, что они увидели в Белоруссии.
Марков:
Действительно, это так, но мне кажется, что это качество все-таки воспитанное, а не естественное. Я все время вспоминаю необходимость этого чувство благодарности — ты должен быть благодарен родине за то, что она тебя вскормила. Этим мы попрекали Бродского и других «отщепенцев».
Это нахождение своей позиции, возможности быть ради какой-то цели сродни тому чувству благодарности. Оно считывается как естественное, почти животное, инстинкт. Ты встаешь и радуешься солнцу, испытываешь благодарность родителям, но на самом деле это не биологические, а очень хорошо воспитанные идеологией чувства.
Новый патриархат
Гозман:
Можете описать, какая любовь и какая неприязнь была правильной и неправильной для советского человека? Не любовь к партии, а к другому человеку? Неприязнь к соседу, который что-то не так делает?
Марков:
Ясно, что нормативы сталинского, хрущевского или брежневского общества — что такое любовь, как заключается брак, что такое семья, крепкой ли она должна быть, любящей или нет — они изменяются. Если говорить о том, что оставалось константой, то я бы сказал, что это особым образом созданный новый патриархат, отличающийся от старого — хотя бы потому, что она была основана не на гендерных различиях (товарищ женщина могла вполне вести себя как патриарх).
Но чем отличается патриархальная семья от семьи современного типа? Прежде всего тем, что ее глава обеспечивает выживание, как это и бывает в примитивных сообществах (не важно, мужчина или женщина, это может быть мать-одиночка или женщина-лидер). Он или она должны регламентировать все стороны жизни, потому что если хоть какая-то из них будет не регламентирована, то семейство не выживет. Наконец, патриархальная семья пытается имитировать жизнь в некоем большом сообществе, не принадлежа к нему. Она исходит, например, из того, что она городская (если переехала в город) или имеет хозяйство (если деревенская) — не будем забывать, что настоящего хозяйства в колхозах не было, так же как и в наших городах люди долго сохраняли деревенские обычаи.
Имитации было очень много. Оба моих собеседника упоминали доярок, но при этом не учитывали, что доярка — по-настоящему, технологическая профессия. Первоначальный замысел состоял в том, чтобы на американском оборудовании доить корову, и хотя он не соответствовал реальности, все равно доярка считалась представителем некоей технологичной высокоинтеллектуальной среды. Конечно, это никак не относилось к социально-экономической реальности, но так был устроен этот патриархат, претендующий на то, что она осуществляет современное хозяйствование. Что патриарх — это хозяин своего полиса или хозяйства, хотя ни полиса, ни хозяйства, ни политики не было.
Чувствовать нутром
Гозман:
Требование правильных чувств — это не только когда писатель описывает, как птичка поет. Оно гораздо шире, и занимался им не только Союз писателей, но и НКВД. Потому что в правоприменительной практике Советского Союза людей репрессировали за неправильные чувства. Когда репрессировали за оговорки и описки (например, «Сралин» вместо «Сталин»), в НКВД так и считали — значит, он таким образом думает, раз пишет подобное. Значит, он не любит товарища Сталина. Самому вождю никакой угрозы от того, что этот человек, который допустил опечатку в типографии или случайно подтерся газетой с его портретом, не было. Единственное, что было, — это примитивное, безграмотное приписывание чувства. Но органы занимались контролем чувств и репрессиями за неправильные чувства.
Но требования к человеку быть «культурным» — это вернулось! Я сам видел, как замечательная женщина нашего времени, депутат Госдумы Яровая, автор многих «прекрасных» законов, дискутировала с одним американцем, не подставным, настоящим журналистом. Вот, они спорят, и он выходит за трибунку, где стоял, чтобы апеллировать к ней. А она ему говорит: «Вы не в Америке, у нас так себя не ведут, встаньте нормально!» Это не 30-е годы, это сейчас.
Скажите пожалуйста, как вы думаете, в какой степени советской власти удалось не просто заставить людей имитировать чувства, насколько их действительно получилось изменить, изменить их содержание? Любовь советского человека к своей жене, подруге, мужу, другу; ненависть советского человека к своему личному врагу — она такая же, какая была до 1917 года? Или они изменили что-то по сути?
Марков:
У Оруэлла есть замечательно слово bellyfeel — чувствовать нутром. Не знаю, насколько ему был известен советский аналог этого термина, который противопоставлялся как мозгу, рациональному подходу, так и старой культуре чувств. Нужно заметить, что старая культура чувств вырабатывалась веками. Я все время вспоминаю коллеж социологии, который действовал в Париже предвоенного времени и противопоставил всей мифологии тысячелетних рейхов реальное исследование о происхождении чувств любви, дружбы и так далее. Как они изобретались на перекрестках культур, как в свое время арабская поэзия сформировала канон влюбленности и многое другое.
Что сделала советская власть — это разрешила людям иногда не использовать мозг и чувства. Иногда, конечно, они могут тонко мыслить, чувствовать, влюбляться, любить своих детей, родственников, дружить, но иногда разрешается включить «нутро» и выключить все остальное. Это выражается во многом. Например, для меня как для филолога, искусствоведа, это проявляется даже в самой манере речи и письма. Поспешные обобщения, незакругление мысли, бурление образности в наших пластических образцах — вместо созерцательного переживания.
Это очень важно. Когда смотришь на нашу городскую среду после любого другого города, безобразия не меньше. Везде вывешивают какие-то огромные пластиковые цветы — в Израиле, в Швейцарии, в США в последние два года установился собянинский стиль. Но при этом у нас он становится каким-то особенно недовершенным, как будто он всклокотал в руках, вырвался, а дальше за этим ничего не последовало. Это не часть какой-то стратегии.
Лекманов:
Ощущение такое, как будто мы — князья духа, которые, может быть, из космоса прилетели, а, может быть, состоим в рядах французской академии и несколько высокомерно, со стороны изучаем советского человека. Кто мы, собственно, такие (я про себя сказать хочу)? Конечно, положив жизнь на борьбу с этим, мы остаемся советскими людьми. И в этом смысле неприятно, но нужно ловить себя на том, что все меняется не так уж сильно.
Например, есть такая штука, как Facebook (да и вообще любая социальная сеть). И вот происходит что-то хотя бы немного неординарное, где трудно сказать сразу да или нет. Естественно, каждый из нас ловит себя на том, что хочется почитать: а что вот этот сказал? И вот этот, сбоку? А потом присоединиться к одной из уже прозвучавших мыслей.
Это одна из черт человека — не только советского — очень трудно быть свободным. И в этом смысле очень интересна история Сергея [Гандлевского] о белорусе. Интересно понять: хорошо ли быть свободным?
Я почти дописал книжку про писателя Венедикта Ерофеева, автора «Москва — Петушки». Он пытался быть человеком абсолютно свободным — отчасти от природы, отчасти это качество он сам в себе выпестовал. И в том числе эта свобода вела не только к удивительным поступкам, но и к вещам, от которых берет оторопь, а вовсе никакая не радость.
Я пытаюсь нащупать то мое место, где моя свобода не переходит в боль для других людей, с одной стороны; с другой стороны, не реагировать стадно; третье, самое важное, — не говорить со стороны, высокомерно. Я сам это начал, когда говорил про доярку. Легко сказать «доярка» — а сам ты кто?
И наконец, хочу сказать, что абсолютно не понятно, что делать в сегодняшней ситуации. Мы говорим о ельцинской эпохе — но это такой короткий промежуток времени. Ни к какой свободе она никого не приучила. И какую, оказывается, власть имеет телевизор над человеком! Достаточно что-то сказать с экрана, и это будет. Помните советское выражение «по телевизору не соврут»?
А у нас начинается разговор, который мы ведем постоянно: «Ну давайте будем потихонечку воспитывать себя, или наших студентов и школьников, учить их быть людьми…» Господи, да все это уже делали в течение последней половины XIX века народники, например! Ни к чему это не привело. У меня совершенно отчаянное ощущение безвыходной ситуации.
Гандлевский:
Хочу с лету возразить. Один известный человек мне сказал: «15 минут. Включил телевизор. Это очень убедительно». Это один из самых независимых известных мне современников-интеллектуалов — не доярка, не советский человек. Это как Пушкин встречает на прогулке царя и говорит: «Я почувствовал подлость в каждой жилке». На него это произвело очень сильное впечатление, он говорит об этом в нескольких томах, это не однократное упоминание. То есть в гениальном, абсолютно независимом, умнейшем человеке первая реакция была, как у нас при встрече с участковым — «упало все вниз».
Конечно, чтобы выйти из этого круга самоуничижения, надо заниматься собой, а не доярками. Мне кажется, нет полной параллели между нынешней жизнью и нынешней зашоренностью с тем, что было в советское время. Все-таки сейчас мы живем в принципиально ином государстве. Тогда была пирамида, в которой предполагалось наличие истины наверху. Ее обслуживала каста жрецов. Сейчас я выношу за скобки, верили мы этим жрецам или нет, но все это было устроено вполне по-египетски.
Сейчас у нас понятия истины не существует. Кто смел — тот и съел. Прав тот, кто у нефтяного крана. Я не занимался этим вопросом, но предполагаю, что по таким правилам живет мафия. И вот эти попытки найти национальную идею — это как когда обросшие жирком мафиози пытаются провести некоторое благообразие. Это другая страна и другая власть.
Гозман:
Национальную идею сформулировал Владимир Путин в 1999 году. Журналистка BBC три раза спрашивала Путина в 1999 году о том, что власти будут делать, если поймают Басаева. Что может ответить первый человек в государстве на такой скучный и очевидный вопрос? В первый раз он говорил, что у нас правовое государство, что будет суд и так далее. Во второй раз повторил, а в третий вспылил и сказал «в туалете поймаем, мы и в сортире их замочим». Как мне говорили, он очень переживал, что председатель правительства не должен говорить таких слов, но выяснилось, что он именно эти слова и должен говорить. Потому что национальной идеей была не когниция, а чувство. И сейчас то, что объединяет людей в качестве национальной идеи это чувство — чувство неприязни ко всему миру, превосходства, самоуверенности и так далее. Вот это и есть национальная идея, они ее нашли.
Храм Покрова Пресвятой Богородицы в Бутырской тюрьме
Фото: Сергей Пятаков / РИА Новости
В Бутырской тюрьме завершилась многолетняя реставрация православного Покровского храма, построенного знаменитым архитектором Матвеем Казаковым в конце XVIII века. Еще десять лет назад церковь находилась в ужасном состоянии и мало чем отличалась от окружающих ее тюремных блоков, одним из которых она и была в советские годы. Храм восстановили на средства частного лица, бизнесмена Алексея Шмидта. В беседе с «Лентой.ру» он рассказал о своем выборе, о вере, о внутренних переменах, которые происходят с людьми в неволе, и о том, что испытывает человек, покидая Бутырский тюремный замок.
Pro memoria
«Лента.ру»: Почему вы решили заняться восстановлением храма в Бутырке? Согласитесь, весьма специфическое место.
Шмидт: Все началось на дне рождения известного актера Эммануила Виторгана, куда был приглашен начальник этой тюрьмы Сергей Вениаминович Телятников. Мы с ним там познакомились. Я не знал, кто он по должности. Сидели за одним столом, общались. Это был 2013 год.
Разговорились, и он пригласил меня на экскурсию в Бутырскую тюрьму. Я был удивлен, насколько это интеллигентный человек, крайне начитанный, очень много знающий о тюремной системе, и не только российской, но и мировой, потому что много общается с зарубежными коллегами.
Во время экскурсии Телятников привел меня в храм, который тогда находился в ужасном состоянии, и сказал, что у него есть мечта его восстановить. Эту церковь 250 лет назад знаменитый архитектор Матвей Казаков построил вслед за возведением самого Бутырского тюремного замка.
Потом он мне показал старые записи о том, сколько людей в 1930-е годы, во время Большого террора, прошли через Бутырку, скольких увезли на Бутовский полигон. И я тогда сказал, что постараюсь помочь. Не с целью замолить мои или чьи-то еще грехи, но в память об этих безвинно погибших людях. Я поделился этой идеей со своим другом Давидом Якобашвили (бизнесмен, сооснователь компании «Вимм-Билль-Данн» — прим. «Ленты.ру»), и он ее поддержал и активно участвовал на всех этапах.
Репрессии 1930-х коснулись вашей семьи?
Моей не коснулись, но очень серьезно повлияли на семьи моих знакомых, моих друзей. Это трагедия, страшное преступление, жертвой которого стала элита страны — люди, воспитанные еще в кадетских корпусах, имевшие четкое представление о чести и достоинстве. Множество талантливых людей, передовых специалистов сгноили в тюрьмах и лагерях. Не только интеллигенцию, но и опытных военных, да и простых людей, крепко стоявших на земле, хранивших веру отцов.
Двадцать лет назад говорили, что данные о жертвах террора занижены, теперь же все чаще твердят обратное. Те, кто славит Сталина как выдающегося государственного деятеля, утверждают, что рассказы о ГУЛАГе — это мифы. Что вы думаете об этом?
Думаю, что цифры по жертвам репрессий занижены. Террор был куда масштабнее, чем мы себе представляем. Тех, кто сегодня превозносит Сталина, я считаю крайне недалекими людьми. Происходило уничтожение собственного народа, и относиться к этому следует именно таким образом, без попытки что-то приукрасить и кого-то обелить задним числом.
Однако тюремный храм — это не мемориал, им будут пользоваться нынешние арестанты, а не жертвы террора и их родственники.
Отчасти я руководствовался желанием помочь каждому человеку, попавшему в тюрьму. Он не может выйти, ему часто не у кого просить помощи. Даже те, кто не верил в Бога на воле, пытаются найти его в заключении. Теперь у них есть еще и возможность прийти на службу. Многим посещение храма очень помогает.
Чем именно?
Происходили порой какие-то события, которые вполне можно считать чудесными. Несколько человек из хозотряда (хозяйственными работами в СИЗО занимаются осужденные, отбывающие наказание на территории тюрьмы — прим. «Ленты.ру»), посещавшие службы и помогавшие при строительстве, стали превращаться из маргиналов в нормальных людей, а потом получили условно-досрочное освобождение, хоть и не просили об этом. Парень один ни во что не верил и был по-своему сдвинутым, но стал ходить в храм и со временем стал алтарником — помощником священника на службах, таким, знаете, набожным послушником. Все это мы видели во время реставрации. Видели, как результаты нашей работы воздействуют на людей — такое реальное перевоспитание или исправление человека.
Вы же взрослый, опытный человек. Вы и правда верите, что такие люди могут меняться, перевоспитываться?
Человек, конечно же, может измениться. Это происходит либо одномоментно, либо очень долго. Он к этому идет, сталкиваясь с какими-то знаками, совпадениями, подводящими его к определенным мыслям и решениям. Другое дело, что многие люди не хотят меняться. Для внутренних перемен нужно перебороть эгоизм, нужна сила воли. На это в реальности оказываются способны единицы.
Святые ГУЛАГа
У вас было представление о том, как должен выглядеть обновленный храм?
Была задумка сделать церковь просторной, светлой, и она удалась — благодаря окрашенным в белый цвет стенам, куполу, столь же светлому иконостасу. Чтобы людям там дышалось легко, как на свободе.
Однако большая часть работ невидима для глаз. К примеру, керамогранитные полы с подогревом и автономным отоплением. В любое время года в храме поддерживается необходимая температура, чтобы сохранить росписи и чтобы внутри было уютно.
У вас прежде был опыт реконструкции таких объектов?
Работал одно время на Крайнем Севере, занимался жилищным строительством. Много читал об этом. Опыта реставрации или реконструкции не было. Но в итоге проект получился успешным и в плане качества, и экономически. Никто не верит, сколько было на эту работу потрачено, потому что вышла очень небольшая сумма — около 16,5 миллиона рублей, включая затраты на иконостас и роспись.
Недорого, если учесть размеры храма.
Во-первых, никто не украл ни одного рубля. Это по определению было невозможно. Руководил работой мой друг, директор компании Филипп Моносов, который затем был награжден грамотой от Русской православной церкви.
Во-вторых, мы очень внимательно подошли к выбору художников, проводили собеседования, искали тех, кто душой болеет за свое дело, а не только ищет прибыли. И эти люди, которых я подобрал сам, потом действительно работали от души. А мы, в свою очередь, им исправно платили. Через художников нашли и мастеров, изготовивших иконостас. У нас были некоторые чертежи, поэтому иконостас выполнен в стиле, характерном для конца XVIII века — того времени, когда был построен храм. Немножко по размерам, правда, получился больше, чем думали, но это ничего не испортило: иконостас выглядит очень легким, при том что изготовлен из массива дерева. Там все всерьез и надолго.
Роспись получилась шикарная, сюжеты уникальные: о жизни святых в лагерях ГУЛАГа. Люди работали над росписью день и ночь в течение восьми месяцев. Но куда больше времени ушло на подготовку стен: где-то снимали более позднюю штукатурку, а в некоторых местах был уже голый кирпич.
Статус закрытой территории как-то осложнял работу?
Действительно, Бутырская тюрьма — это объект с особым режимом. Туда не так просто пройти, привезти стройматериалы и так далее. Но начальник СИЗО лично занимался этими административными вопросами. Также нас поддерживало московское и федеральное руководство службы исполнения наказаний.
А как относились к вашей работе криминальные авторитеты?
Сказали, что я делаю очень большое и благое дело. Спрашивали, нужна ли помощь. Но я отвечал, что нет.
Я вложил в этот храм свою душу — так же, как и начальник СИЗО. Думаю, люди, находящиеся в тюрьме, это поняли. Ведь ни до, ни после нас никто бы этот храм для них не отремонтировал. А сейчас работы выполнены качественно. Я надеюсь, на века.
Разделяете ли вы мнение, что четверть, треть или даже половина людей в Бутырке содержится безвинно?
Вряд ли там находятся совсем невиновные, но есть те, кому неправильно назначили меру пресечения до суда. Они могли бы оставаться под подпиской о невыезде или под домашним арестом. Таких около 20 процентов постояльцев изолятора. Государству и налогоплательщикам не пришлось бы их содержать.
Адвокаты часто жалуются, что их клиентов заключают под стражу за экономические преступления, хотя, по мнению законотворцев, этого делать не следует.
Я вообще считаю, что есть мошенничество — когда преступники обманывают людей, чтобы забрать последнее, и есть разборки между крупными компаниями — когда вопросы должны решаться в гражданско-правовом поле, в арбитраже.
Хребет государства
Как вы относитесь к Русской православной церкви?
Я считаю, что без нее России уже давно не было бы. Это хребет нашего государства. Те негативные частные случаи, которые периодически описывает пресса, я просто не беру в голову. Везде бывают перегибы, и церковь не может быть исключением.
Я лично знаком с митрополитом Иларионом. Это очень интересный, умнейший, талантливый человек: пишет музыку, дирижирует.
Существует теософская идея о том, что все религии говорят об одном и том же. Вы согласны с этим?
Да, я приверженец идеи о том, что все религии вышли из одной. Различия, которые отделяют нас от католиков, мусульман, иудеев и буддистов, весьма незначительны и в будущем будут сглажены. Но это произойдет не раньше того времени, когда все люди начнут говорить на одном языке.
И все же вы занимаетесь восстановлением именно православного храма.
Другого в Бутырке просто нет. Но мы также обустраиваем молельную комнату для мусульман и синагогу. Все в согласии с требованиями исламского духовенства и раввинов. Сейчас также ведем переговоры с буддистами, хотим и им обустроить специальное помещение. Там сидят люди, исповедующие все традиционные для России религии, и у всех должна быть возможность для духовного роста.
Однако говорить о том, что мы все в душе политеисты, наверное, не стоит. Мы, православные, идем своим путем. Мама у всех одна, папа у всех один, и своих родителей люди не меняют — даже те, кто с ними не в ладу. Слишком много явных и скрытых нитей соединяют родных людей. Так же и с религией.
Вы воцерковленный человек, соблюдаете посты?
Не пощусь, то есть считаю, что поститься надо душой и в каких-то поступках. А что касается пищи — многие не понимают, что пост был придуман для того, чтобы помочь пережить голодные периоды года, когда из припасов, кроме картошки и капусты квашеной, ничего не остается.
Конечно, определенные ограничения в питании полезны для здоровья, но их можно придерживаться в любое время. И еще я против фанатизма в вере — то есть неосознанности в словах и поступках, когда люди кричат на улицах или выставках, что они за то или против этого. К религии это никакого отношения не имеет.
Вас крестили в детстве?
Нет, я принял крещение уже в зрелом возрасте, во Франции. Таинство проводил православный епископ Каннский Варнава. К этому моменту я понимал, что это моя религия.
От тюрьмы и от сумы…
Почему вы просто не передали деньги в один из фондов, которые вместе с РПЦ занимаются восстановлением храмов?
Я вообще считаю, что не надо помогать каким-то фондам. В окружении любого из нас, если постараться, можно найти людей, нуждающихся в нашей поддержке и помощи. Лучше я буду помогать этим людям. Помощи от фондов, даже самых крупных, не так уже много. И всегда есть люди, обиженные на них: почему вы тому-то человеку не помогли, и так далее. Нужно стремиться к адресной помощи. И в случае с Бутырским храмом мы не создавали никаких дополнительных организаций. Собрали деньги со своих зарплат, премий, каких-то сбережений.
Покажут ли восстановленный Бутырский храм патриарху?
Да, наверное, осенью. Духовник патриарха отец Илий меня знает, и знает, что я занимался храмом. Так что, я думаю, и ему, и главе нашей церкви будет интересно посетить это место.
А вообще из десяти человек, которых я приглашаю туда на экскурсию, обычно соглашается только один. Объяснение простое: это негатив, я туда не хочу. Я говорю им: есть тюрьма — место, где ты не хочешь оказаться, но когда ты ее увидишь — то поймешь, чего именно хочешь избежать, и избавишься от лишних страхов.
К тому же, так сказать, по закону физики, приходя со своим маленьким негативом в тюрьму, вы избавляетесь от него: большой негатив Бутырки поглощает собой все остальное.
В подтверждение этого мне неоднократно говорили о невероятном ощущении радости жизни, возникающем при выходе из Бутырки на улицу: уже и дождь не дождь, и работа по-другому идет.
Можете применить к этому выражение «от тюрьмы и от сумы не зарекайся»?
Конечно. За то время, пока я занимался храмом, в Бутырку попали несколько человек, которых я знаю лично.
Одно время высказывались идеи реконструкции Бутырского замка с перепрофилированием его под иные цели. Вам было бы интересно этим заняться?
Не думаю, что это хорошая идея. Как ни отбеливай стены Бутырки, она никогда не станет развлекательным центром или домом отдыха. В лучшем случае она останется историческим памятником.
Социологи ежегодно проводят сотни опросов. По их результатам публикуют новости, большинство из которых начинаются словами: «Две трети россиян считают…» или «Две трети россиян верят…» Но, что именно скрывается за этими фразами? Ко Дню народного единства «Лента.ру» подготовила тест, по результатам которого вы поймете, насколько хорошо вы осведомлены о настроениях большинства сограждан.