Проект по производству лекарств от гемофилии получил премию . Отечественная компания стала единственной в мире, сумевшей наладить производство всех типов факторов свертывания крови. В чем уникальность этого проекта, конкурентоспособны ли российские лекарства в мире и почему врачи меняют свое отношение к российской фарме, рассказал один из лауреатов правительственной награды, президент компании «Генериум», кандидат биологических наук .
«Лента.ру»: Для россиян импортозамещение лекарств — до сих пор красная тряпка. Граждане уверены, что российские фармкомпании способны производить исключительно «фуфломицины». Вас это не обижает?
Александр Шустер: Давайте сначала определимся по поводу самого импортозамещения. Я в этой части ни разу не либерал. Если говорить в терминах классовой теории, то мы себя относим к некомпрадорской буржуазии (часть буржуазии, не занимающаяся торговым посредничеством с иностранными компаниями — прим. «Ленты.ру»). Сегодня мы — одни из лидеров по импортозамещению в федеральной программе лечения дорогостоящих болезней «Семь нозологий». Поэтому я очень не люблю, когда смеются над импортозамещением.
Что касается негатива — он был. Я помню, когда мы только-только начинали, один известный и авторитетный онколог сказал: пусть сначала эти ребята научатся делать бинты, которые не крошатся в рану, а уже потом замахиваются на что-то высокотехнологичное. Сейчас этот же человек ждет не дождется, когда мы выйдем в клинические испытания с лекарством для лечения острого лейкоза. Годовой курс терапии оригинальным препаратом стоит восемь миллионов рублей для одного ребенка. Планируется, что наш аналог будет в два-три раза дешевле. То есть если раньше врачи руками-ногами отбивались от российских продуктов, сегодня наоборот — практически формируют наше мировоззрение и направление дальнейшей работы.
Что послужило переломом?
Наша работа, причем совместная с врачебным сообществом. Если вы посмотрите список награжденных государственной премией, то обнаружите, что большинство лауреатов в нашей номинации — это врачи. Хочу только акцентировать внимание на двух вещах. Первая: когда мы начинали, то в стране никакой биомедицины не было. Технологии отсутствовали как класс. И я говорю не то что об отсутствии промышленного производства — не было даже научного подхода. Никто не изучал, не вел разработок в этой сфере. То есть в компетенциях — полный ноль.
Почему? Ведь уже тогда было ясно, что биомедицина перспективна. Казалось бы, нет в России — купил на Западе оборудование и штампуй.
Взял и скопировал? Если бы все было так просто… Вот пример из другой области. В России сегодня развивается электроника, в том числе и по материаловедению, мы делаем проводники. Но у нас тут со всем миром огромный разрыв. Мы сегодня не можем делать процессоры толщиной 0,8 микрона, в то время как везде они уже 0,1-0,2 микрона. Ну никак пока не получается этот переход. В биотехнологии был точно такой же момент.
То, что делалось в сфере биотехнологии тогда в стране, — это было производство на базе бактерии прокариоты. Из них могли получать какие-то белки. Но в клетках млекопитающих, которые гораздо сложнее, никто и ничего к тому времени не умел выращивать. Нужен был системный фазовый переход. И мы его осуществили. Почему я считаю, что нам государственную премию дали заслуженно? Потому что мы первыми смогли совершить технологический рывок в стране.
Сегодня у «Генериума» существует совместное предприятие с японской компанией «Такеда». Начиналось оно с крупнейшего производителя факторов свертывания крови компании «Бакстер» (впоследствии часть бизнеса была выкуплена компанией «Шайер», которая недавно была приобретена японской стороной — прим. «Ленты.ру»). Это международный фармацевтический гигант. Если бы мы не соответствовали качеству GMP (международный стандарт качества производственных процессов в фармакологии — прим. «Ленты.ру»), то никогда бы не было подписано это акционерное соглашение.
У нас был серьезнейший аудит производства, который продолжался год. Одновременно на предприятии могли находиться до 22 экспертов. То есть у нас все абсолютно прозрачно. Да, выявлялись какие-то проблемы, но мы их устраняли. Для этого был сформирован специальный план, на который потрачено полмиллиарда рублей. Сейчас у нас одно из самых современных производств. И не в стране — в мире.
Почему для прорыва выбрали именно гемофилию?
У нас несколько направлений работы, но мы действительно ориентируемся на редкие и социально значимые заболевания — потому что это интересно, нестандартно и трудно. Гемофилия — наследственная патология, одна из самых распространенных орфанных болезней. У человека не вырабатываются собственные белки, отвечающие за свертывание крови (их называют факторами свертывания крови).
Грубо говоря, гемофилия распадается на три подраздела. Если не хватает фактора VIII — это гемофилия А, фактора IX — гемофилия В. Но есть резистентный тип, которому ничего не подходит, и для него нужно было разработать фактор VII.
В мире много компаний, которые занимаются производством факторов свертывания крови. Но обычно они специализируются на чем-то одном. Мы поставили перед собой несколько иную задачу: сделать все три фактора. Больше никто в мире этого не смог. Ну, а мы решили проблему для пациентов с гемофилией в России целиком. То есть это не так, как иногда бывает: автобус сделали, а колеса к нему никак не получаются. Наш «автобус» под ключ — с сиденьями, дверьми и даже современной системой кондиционирования. И он отлично едет. Благодаря импортозамещению больные гемофилией в стране обеспечены на 90 процентов.
Многие ваши препараты — это биосимиляры, то есть повторяют оригинальные биолекарства. Есть мнение, что если «простой» химический препарат еще можно более-менее скопировать, то биологический повторить точно невозможно.
Это правда, дженерик сделать несравнимо проще. Достаточно воспроизвести химическую формулу или купить хорошее сырье на рынке. Следующий этап — проверка терапевтического эффекта. То есть при испытаниях отслеживается концентрация препарата в крови. Она определенный срок не должна снижаться. Если при этом нет побочных эффектов — идешь на рынок.
Биосимиляры — это совсем другое. Время и затраты на их создание равносильны оригинальной технологии, то есть приходится практически все делать с нуля. У нас предприятие полного цикла: мы все сами производим от начала и до конца, то есть от клетки до готового продукта. Это очень дорогой и сложный путь. Когда лекарство готово — проводятся испытания. Сначала на лабораторных животных, затем терапевтическая эквивалентность проверяется на людях. В исследованиях, как правило, участвуют сотни и тысячи человек.
И если в самом начале вы чем-то пренебрегли в производстве — это непременно выяснится. В клинических испытаниях биосимиляр сравнивается с оригинальным препаратом. Сама структура исследований построена так, что если у вас есть отличия от оригинального препарата, то вы их не пройдете. Воспроизведенное лекарство должно лечить точно так же. Если есть какие-то расхождения в дозе активного вещества, побочных эффектах, местных реакциях — то все, вас бракуют.
Но как можно проверить сразу — лечит или нет? Это ведь не включил-выключил свет. Врачи говорят, что иногда на то, чтобы понять, хорошее лекарство или нет, нужно несколько лет.
Мы и тратим годы на клинические испытания. Оптимальный срок создания препарата — до семи лет. Но даже после выхода препарата на рынок ничего не заканчивается. Начинаются исследования, обеспечивающие жизненный цикл лекарства. Они продолжаются практически все время, пока препарат существует на рынке. То есть мы постоянно совершенствуем свои разработки. Пациенту мы гарантируем безопасность продукта и побочные эффекты не сильнее, чем у оригинала.
То есть побочные эффекты все же есть?
К сожалению, все препараты для лечения тяжелых заболеваний — и отечественные, и импортные — обладают побочными эффектами. Никуда тут не денешься от правила: одно лечит, а другое калечит. Слишком сложные болезни. Они не связаны с каким-то одним фактором, который можно взять и устранить. Речь о глубокой поломке организма, в которой могут быть задействованы многие системы: и кровеносная, и нервная, и пищеварительная. Поэтому всегда идет выбор соотношения: чего больше — пользы или вреда. Наша задача — сделать препарат не хуже, чем аналог, но совсем по другой цене.
Разница в стоимости между отечественными и импортными препаратами большая?
Возьмем, например, фактор VII свертывания крови. Когда он только появился, то стоил на 25 процентов меньше, чем оригинальный препарат, сейчас же он стоит уже в шесть раз меньше. Но при этом количество граждан, получающих это лекарство, сегодня выросло в четыре раза. То есть все сэкономленные за счет импортозамещения деньги государство опять же тратит на пациентов.
И речь тут не только о гемофилии. При тяжелых травмах, в акушерстве известна такая патология, как ДВС-синдром, или массивное кровоизлияние. Если такое происходит у рожениц, то исход раньше, как правило, был один — удаление матки. В противном случае женщина погибала. В некоторых регионах Кавказа судьбу таких рожениц часто решали свекрови, которые не разрешали делать невесткам операции. «Пусть лучше умрет, чем станет бесплодной, — говорили. — Сын женится на новой девушке, и у них будут дети».
Появление российского фактора VII свертывания крови стало спасением для многих женщин. Раньше этот препарат был только в высокотехнологичных клиниках. Сейчас, как сказано в бюрократических медицинских документах, он поставляется даже в гинекологические учреждения третьего уровня. Подозреваю, что тут речь идет об обычных фельдшерско-акушерских пунктах.
Вы говорили, что в нашей стране еще несколько лет назад не было компетенций, специалистов. Где вы их искали — приглашали иностранцев?
Конечно, людей брали не с улицы. Я сам ученый, поэтому знали, где, что и как происходит в этой сфере. Мы формировали команды из молодых специалистов. У нас действительно работает большой процент репатриантов — то есть наших соотечественников, которые какое-то время работали за рубежом, но решили вернуться. Наш проект им показался интересным. Всегда ведь хочется участвовать в создании чего-то нового, уникального.
Есть у вас собственные оригинальные разработки?
Я хочу заострить ваше внимание на том, что премия за проект по производству лекарств от гемофилии у нас уже вторая. Первую мы получили за разработку нового метода диагностики туберкулеза — Диаскинтест, препарат-диагностикум на основе рекомбинантного белка. Он является единственной в мире альтернативой пробе Манту, которая морально устарела: ей более ста лет. Результаты Манту не дают адекватной картины по заболеваемости туберкулезом. В нашем портфеле еще шесть оригинальных продуктов-кандидатов.
Когда отрасль биомедицины в России только зарождалась, ваши коллеги жаловались на то, что для качественного развития не хватает внимания государства, соответствующих законов, денег. Сейчас эти проблемы остались?
Глобальных проблем две. Первая — это время. Мало кто представляет, сколько занимает нормальная разработка лекарства. Она может продолжаться до семи лет, а может и больше. А другая проблема — деньги. Знаете, сколько стоит один из этапов создания лекарства — допустим, когда производитель уже стоит почти на финишной прямой, онкологический препарат уже разработан и нужно провести его клинические испытания? Миллиарды рублей!
Но это все преодолимо. Мы должны развиваться естественным путем. Растут компании, растут компетенции. Я думаю, что за прошедшие десять лет мы прошли путь, который в других странах проходили за 20-30 лет.
И государственным участием мы, в общем-то, довольны. Я считаю, что сегодняшний контроль производства со стороны , в области биотехнологий — эталонная история. Этим занимаются люди, прошедшие специальное обучение и подготовку в лучших учреждениях США и Европы. Они прекрасно во всем ориентируются, отслеживают все — проведение клинических испытаний, их дизайн, статистическую достоверность, условия производства препаратов, порядок прохождения документов и прочее. Государственную поддержку мы ощущаем. Если и есть вопросы, которые решаются трудно, сейчас они связаны с выходом на экспорт.
О каком экспорте идет речь? Российская продукция конкурентоспособна в странах , в США?
Сейчас мы решаем вопрос о поставке наших препаратов в топ-25 крупнейших стран мира. Знаю, что кроме нас лишь еще одна российская компания работает в этом направлении. Думаю, в течение десяти лет все получится.
Страны-лидеры в биомедицине известны всем. Россия какое место занимает в этой системе координат?
Давайте рассуждать так: сначала был Советский Союз, потом появилась Россия. Есть страны Центральной Европы. Есть — Восточной, интегрированные в Европейский союз. Восточную Европу мы обошли. По уровню разработки биомедицинской сферы мы впереди Венгрии, Польши, Румынии, Чехии. Во многих европейских странах, кстати, обеспечение пациентов биотехнологическими продуктами далеко не такое, как в России. У нас они полностью за счет бюджета обеспечиваются препаратами, а где-то закупки для них дотируются государством только наполовину. Так что не надо думать, что у нас тут все плохо. Не все.
Фармакология — очень чувствительная сфера. Всем хочется побыстрее каких-то стремительных прорывов. Но иногда это просто невозможно, даже чисто физиологически определенные процессы занимают энное количество времени. Сейчас у нас на рынке семь препаратов. В 2019 году их будет 13. В 2023-2025 годах — примерно 26. Но проектов в разработке — около 80. Они очень длинные по времени. Но по-другому, к сожалению, нельзя. Россия идет с неким лагом отставания в разработках препаратов по тяжелым болезням просто из-за того, что позже начали. Но мы стремительно догоняем.
Вопрос не столько в деньгах, сколько в научной культуре. Сейчас в академических институтах появилось поколение молодых 20-35-летних ученых, лишенных печального опыта советских времен. Они в состоянии генерировать современные идеи. У меня на них надежда. Есть закон перехода количественных изменений в качественные, который сформулировал еще . Так вот — нам в стране сейчас просто нужно набирать количественно, чтобы запустился этот процесс перехода.
