В воскресенье, 10 сентября, в России прошел единый день голосования. Выборы и референдумы разного уровня состоялись почти во всех регионах, за исключением Ингушетии, Магаданской области и Санкт-Петербурга. Граждане 16 субъектов утвердили временно исполняющих обязанности губернаторов на их постах, избавив от приставки «врио». Выборы в городские и региональные парламенты подтвердили думский расклад сил, а вот в муниципальных органах столицы их может потеснить либеральная оппозиция. Подробнее об итогах дня голосования, успехе несуществующего кандидата и вырвавшихся в мундепы либералах — в материале «Ленты.ру».

Старт избирательной кампании традиционно дали на Дальнем Востоке, где сахалинцы выбирали депутатов областной думы, жители Владивостока — городской. В Якутске тем временем шла борьба за кресло мэра города. Когда в Центральной России единый день голосования был в самом разгаре, в дальневосточных регионах уже подводили предварительные итоги после обработки первых бюллетеней.

Тогда-то и выявилась тенденция, обозначившаяся потом и в других регионах: в лидерах — «Единая Россия», вторую избирательную кампанию подряд одерживающая уверенную победу. Если не сказать разгромную, как в случае выборами в Госдуму, по итогам которых ЕР получила в нижней палате парламента конституционное большинство. Впрочем, не везде единороссам удалось отстоять абсолютный результат.

В рядах оппозиции — новички

В шести регионах выбирали депутатов областных парламентов, еще в нескольких — городских представительных органов. В восточной части страны результаты воскресного голосования сюрпризов не преподнесли. Так, большинство мест в парламенте Сахалинской области вновь досталось единороссам, за них свои голоса отдали более 44 тысяч граждан.

Партия власти победила и на выборах в Думу Владивостока, однако успехи оппозиции лишили ее квалификационного большинства, которое необходимо для принятия изменений в устав и обеспечения кворума на заседаниях.

По итогам распределения мандатов единороссам достанется 22 места — на два меньше, чем в прошлом созыве. Коммунисты и либерал-демократы, напротив, улучшили свои позиции (22,19 и 11,61 процента соответственно). На четвертом месте — новый игрок, Российская партия пенсионеров за справедливость (РППС). Набрав 7,78 процента, она обошла на 1 процент своего идейного собрата — «Справедливую Россию». Впрочем, на количестве мандатов такой разрыв не скажется — обе партии получат по одному месту в гордуме.

Лидер коммунистов Геннадий Зюганов высоко оценил уровень народной поддержки КПРФ на Дальнем Востоке и в Сибири. «Считаем, что мы серьезно укрепили свои позиции. (…) В целом наша команда отработала честно, достойно», — отметил он.

Упущенное во Владивостоке ЕР c лихвой отыграла на юго-востоке европейской части России. В частности, на выборах в Заксобрание Пензенской области единороссы набрали почти 69 процентов голосов, оставив ближайшего конкурента — коммунистов — с показателем в 13,14 процента далеко позади.

Единороссы взяли большинство и в парламенте Северной Осетии при традиционно высокой для Северного Кавказа явке. Однако в этой кампании интересно другое: второе место отвоевали себе «Патриоты России» c 16,32 процента голосов. Вслед за ними идут эсеры — 11,37. КПРФ, потратившую много сил на распри c «Коммунистами России», поддержали лишь чуть более 5 процентов избирателей.

Новые старые боссы

Прямые выборы глав регионов проходили в 16 регионах, причем в восьми из них подобные кампании не проводились более 10 лет. Для Севастополя это были первые выборы губернатора за всю история города. Лишь в пяти субъектах — Белгородской, Саратовской, Свердловской, Томской областях и Республике Мордовия — у губернаторов было за плечами несколько лет опыта руководства регионами, а значит, и больше времени на подготовку к кампании. Все они с большим отрывом обошли конкурентов, в частности, в пятый раз победу на выборах одержал белгородский губернатор Евгений Савченко (69,29 процента голосов). Уже сейчас он рекордсмен: 23 года руководит областью. Теперь ему предстоит еще один пятилетний срок.

В 11 регионах отстоять высший руководящий пост предстояло временно исполняющим обязанности губернаторов, которые были назначены президентом России Владимиром Путиным поочередно начиная с лета прошлого года.

Все они, как и их более опытные коллеги, получили большинство голосов: в частности, врио главы Карелии поддержали 61,34 процента избирателей, врио руководителя Марий Эл Александра Евстифеева — 88,27 процента, а врио губернатора Севастополя Дмитрия Овсянникова — 71,05 процента.

Для Севастополя единый день голосования стал историческим. И не только потому, что это первые для крымского города прямые выборы губернатора, но и потому, что эти выборы прошли в российском Севастополе. Горожане начали бороться за право лично выбирать градоначальника сразу после крымского референдума, одним из первых к этому призвал спикер городского заксобрания Алексей Чалый.

Нежелание вводить прямые выборы привело к конфликту местных политиков с губернатором Сергеем Меняйло, прошлым летом назначенным полномочным представителем президента в Сибирском федеральном округе. Его преемник Овсянников, занимавший пост замглавы Минпромторга России, пошел навстречу общественному мнению. Однако этого было мало для успеха на выборах: граждане требовали от кандидата в первую очередь результатов работы. И они были: в частности, по итогам прошлого года объем собственных доходов города вырос на 20 процентов.

В ту же волну кадровых перестановок попал врио губернатора Ярославской области Дмитрий Миронов, бывший замглавы МВД. Регион достался ему в незавидном состоянии. При двух его предшественниках пошла на спад экономика, например прекратил работу один из старейших в стране нефтеперерабатывающих заводов России — НПЗ им. Менделеева. Кроме того, дестабилизировалась политическая ситуация. Конфликт элит сформировался в регионе еще при Сергее Вахрукове, руководившем в 2007-2012 годах. Доверие к институтам власти после возбуждения уголовных дел в отношении мэров Ярославля и Рыбинска — Евгения Урлашова и Юрия Ласточкина — было подорвано.

Миронов, попавший в условную «силовую волну» назначений прошлого года, оказался и в когорте так называемых молодых технократов, к которым отнесли в том числе 30-летнего врио главы Калининградской области Антона Алиханова и руководителя Пермского края Максима Решетникова (оба победили по итогам выборов 10 сентября). В регионе он сменил команду, чтобы положить конец мэжэлитным интригам.

За год бывшему замминистра внутренних дел удалось, в частности, урегулировать ряд социально острых конфликтов на предприятиях области, а также запустить программу «Бережливая поликлиника». Примечательно, что российский президент посетил регион с начала года дважды. В отличие от врио губернатора Удмуртии Александра Бречалова, например, бывший министр внутренних дел — фигура менее медийная, не особо активничает в соцсетях, однако на оценку его деятельности руководством это не повлияло.

Запуск программы «Бережливая поликлиника» в числе прочих мер по совершенствованию здравоохранения — один из результатов работы Игоря Васильева в Кировской области. Бывший глава Росреестра возглавил регион после того, как Никита Белых, руководивший регионом с 2009 года, был отрешен от должности в связи с утратой доверия. Сейчас уголовное дело в отношении него по факту получения взятки рассматривает Пресненский суд Москвы.

Опыт работы в федеральных органах власти позволил Васильеву привлечь сильных специалистов в команду правительства, а также стать крепким лоббистом интересов региона в Москве. Его статус на федеральном уровне подтвердила и выдвинутая им кандидатура на пост сенатора от региона: главнокомандующего ВКС России Виктора Бондарева, который, по данным источников, возглавит комитет Совета Федерации по обороне и безопасности. На выборах он получил поддержку более 64 процентов избирателей, хотя в конкурентах у него были опытные политики. Коммунист Сергей Мамаев (его результат — 18 процентов), дважды претендовал на губернаторский пост — в Кировской области и Марий Эл.

Самый молодой, теперь уже полноправный глава Калининградской области оправдал свой негласный статус «губернатора надежд», набрав более 80 процентов голосов избирателей при явке более чем в 37 процентов. Западный регион дважды поменял руководителя за прошлый год: Николая Цуканова, назначенного полномочным представителем президента в Северо-Западном федеральном округе, сменил Евгений Зиничев. Экс-глава регионального управления ФСБ руководил Калининградской областью всего два месяца. После чего туда был делегирован Алиханов. Несмотря на молодость (или благодаря ей), за год во вверенном ему субъекте, в частности, завершилось строительство первой очереди аэропорта и активизировалось строительство дорог. К решению проблем ЖКХ Алиханов подходил по-свойски — например, устраивая в одиночку инспекции в районах региона.

Как отмечали политологи, 30-летний Алиханов вполне соответствует запросу жителей окруженного европейскими странами региона. С одной стороны, близость к ЕС дает определенные преимущества калининградцам, а с другой — совсем рядом проводит свои учения НАТО, что требует от губернатора вовлечения не только во внутреннюю, но и внешнеполитическую повестку.

Кандидат против всех

Действующий мэр Якутска, единоросс Айсен Николаев смог беспрепятственно переизбраться на второй срок — за него отдали голоса 43,5 тысячи горожан (более 68 процентов избирателей). Впрочем, не обошлось без курьезов: после подсчета протоколов выяснилось, что основным конкурентом градоначальника стал кандидат «против всех», с результатом в 10,9 процента. Из этого следует вывод — каждого десятого жителя столицы региона попросту не устроили претенденты, выдвинувшиеся на кресло мэра. Так, помимо Николаева, были забракованы директор якутского речного порта Радий Васильев, преподаватель нескольких вузов города Денис Васильев, а также лидер регионального отделения ЛДПР Гаврил Парахин.

Местные СМИ заранее прогнозировали низкую явку на избирательные участки Якутска. Главной причиной этому назывались предрешенность результатов выборов и, как следствие, скучная кампания.

Видимо, чтобы подогреть у якутян интерес к волеизъявлению, местная газета «Якутск вечерний» накануне дня выборов анонсировала конкурс-тотализатор, предложив вознаграждение в 30 тысяч рублей тем, кто угадает победителя голосования. Соответствующее объявление появилось в печатной версии и на сайте издания 8 сентября. Однако прокуратура республики не оценила рвения журналистов и возбудила в отношении издания и его владельца производство по делам об административном правонарушении, предусмотренном статьей 5.49 КоАП РФ: газета нарушила запрет на проведение в период избирательной кампании лотерей и других основанных на риске игр, связанных с выборами и референдумом.

А вот жители Тагила традиционно недолго думали, кого определить в градоначальники, и в едином порыве проголосовали за действующего мэра Сергея Носова, кандидата от «Единой России». По предварительным итогам, чиновник получил более 90 процентов голосов избирателей (при явке в 48,25 процента), оставив далеко позади своих соперников, ближайший из которых, коммунист Владислав Потанин, набрал лишь около 4 процентов. Суммарно оппоненты Носова не смогли взять и 5 тысяч голосов, хотя активность избирателей в Нижнем Тагиле оказалась выше средней по области. Окончательные результаты мэрской кампании озвучат позже, поэтому еще не вполне понятно, сможет ли Носов побить личный рекорд 2012 года — 92,35 процента.

Столичный провал коммунистов

В субботу Москва с размахом отпраздновала День города, а в воскресенье в столице прошла не менее масштабная кампания по выбору депутатов в 125 муниципалитетах. В преддверии кампании в СМИ разразились споры о недостаточной информированности горожан о предстоящем голосовании. По предварительным данным, явка составила 14,8 процента.

«Из уст уважаемых политиков звучала фраза, что у нас очень низкая явка. Надо сказать, что если рассматривать и те кампании по муниципальным выборам, которые совпадали с выборами депутатов Госдумы, президента, то она самая высокая за историю муниципальных выборов в Москве», — заявил председатель Мосгоризбиркома Валентин Горбунов. Под «уважаемым политиком» он имел в виду лидера ЛДПР Владимира Жириновского, который обвинил его в проведении выборов «без людей» и предложил уволить. На обвинения Горбунов ответил предложением расстаться с депутатским креслом в Госдуме. Такой же ответ получил лидер московских коммунистов Валерий Рашкин, заявлявший о непризнании итогов выборов еще до дня голосования.

И либерал-демократы, и коммунисты показали откровенно слабые результаты на столичных муниципальных выборах: КПРФ потеряла 169 мандатов, а ЛДПР получила меньше мест, чем справороссы. Обогнать однопартийцев Жириновского по числу мандатов может Партия роста. Такому результату парламентских партий удивился секретарь генсовета «Единой России», вице-спикер Госдумы Сергей Неверов. Единороссы получили абсолютное большинство — 1154 мандата из 1502, но сюрприз не в этом. Второй показатель, 176 мандатов, у кандидатов от «Яблока», еще более сотни мест получили самовыдвиженцы. В частности, столичные муниципальные органы власти теперь будут представлять журналисты Люся Штейн и Илья Азар, которые растиражировали свою предвыборную кампанию в соцсетях. По предварительным данным, их коллегой может стать и лидер «Солидарности» Илья Яшин, чьи соратники, по его словам, оставили единороссов без мандатов.

В Сибири и на Дальнем Востоке России продолжает полыхать лес. Площадь пожаров составляет, по разным оценкам, от 1,1 до 5,4 миллиона гектаров, а ущерб уже превысил семь миллиардов рублей. Огонь тушат тяжелой техникой и самолетами МЧС и армии, но самую большую работу выполняют люди на земле, которые проводят в тайге недели, копая рвы и пуская встречные палы. Фотокорреспондент Сергей Строителев побывал в одном таком «таборе» в Красноярском крае и по просьбе «Ленты.ру» рассказал, что он там увидел.

Богучаны

Богучаны — это небольшой поселок на Ангаре, в Красноярском крае, откуда людей отправляют на тушение пожаров. Автобус должен был отправиться через час. Вокруг собирались люди, и я разговорился с пожилой женщиной, сидевшей сзади. Узнав, что я фотограф, она спросила: «Ну что там слышно, вроде как нас эвакуировать собираются?» Я пожал плечами.

По последним данным Рослесхоза, горит более 1,1 миллиона гектаров, огонь распространяется из 200 с лишним очагов. Учитывая, что две трети России — это лес, общая площадь которого (по данным все того же Рослесхоза) — около 1,5 миллиарда гектаров, урон кажется не таким уж большим. Однако это происходит ежегодно, а восстановление, к сожалению, не компенсирует утраты.

В Богучанах есть улица Ленина. По ней, по совету таксистов, ориентируясь на статую вождя и сквер, я дошел до Авиалесоохраны. Руководителя на месте я не нашел — он совершал ежедневный облет лагерей пожарных в тайге, расположенных рядом с очагами. С пролетающим самолетом пожарные связываются по рации и передают экстренные просьбы, если они есть. Также самолет выясняет ситуацию с задымлением над лагерями. Если видимость хорошая — кто-то из лагеря может вылететь в сторону цивилизации за продуктами на вертушке, а если нулевая — то надо сидеть в тайге. Иногда — неделями.

Мне сказали, что в тайгу вылечу сегодня — видимость хорошая. Во дворе я встретил мужчину. Он без перерыва курил и смотрел в небо. «Я — Виктор, ПХСник (пожарно-химическая станция), — представляется он. — У тебя там что в рюкзаке? Есть средство от комаров? В тайге они жрут, как звери». Он в лесах уже четвертый год и знает, что говорит. Виктор закуривает очередную сигарету. «Эх, таблетки от давления забыл. Как дым накроет, так давление подскакивает», — говорит он.

Я зашел внутрь здания. «Так, что там у 31-й группы», «не забудь фотографию вложить в передачку и торт не повредите, он там в коробке, у него сын родился, пусть порадуется», «вывозить надо наших мужиков, они там уже месяц торчат».

В комнате, залитой светом, работают над документами, согласуют маршрут полета вертушек. Меня как будто не замечают. В большом зале на столе быстро пакуют еду, подписывают именами руководителей пожарных групп, чтобы не перепутали в вертолете, обматывают изолентой. «Корреспондент, ты сегодня вылетаешь, есть берцы, форма, спальник? Застрянешь в тайге — околеешь». Мужики из лесоохраны тоже ждут вылета: сидят на базе уже несколько дней. Застряли из-за погоды. Играют в домино, курят, пьют чай. «Я помню, как дым накрыл нас сверху, пришлось лежать день с влажной тряпкой у рта. Такая вот работа, там всего можно ожидать, в этой тайге. Работа жесткая, а получаем мы за нее мало совсем, особенно те, кто из регионов».

Обмундирование мне выдал Михаил, замещающий руководителя. «Вот, в прошлом году тушили, — рассказывает он. — Высадились, было человек 50, наверное, поработали, пришли в лагерь, сели пить чай. Слышим — что-то там шебуршит в кустах. Вышел медведь. Всю ночь от него бегали. Он все сожрал — всю тушенку, минералку выпил. Потом ушел. Видно, надоело ему».

Я быстро оделся и собрал все необходимое в рюкзак — объявили вылет. Мы прыгнули в уазик, который направился на вертолетную площадку на берегу Ангары. Путь предстоял часовой — меня решили перекинуть на пожар в 100 километрах от Богучан.

Мы летели над горящей тайгой. Дым висел в воздухе плотным слоем, скрывая все на многие сотни метров. Такое ощущение, что облака опустились на землю. Красиво и страшно.

Ребята открыли иллюминаторы, ловили потоки воздуха руками, грызли семечки и смеялись, а потом подолгу смотрели на плывущую землю — им предстояла командировка, возможно, длительная и опасная.

Вертолет два раза садился. Каждый раз под ревущими лопастями ждали люди и каждый раз выгрузка длилась секунды: несколько человек половчее забегают в вертолет, из рук в руки летают тюки, пакеты, баулы, набитые долгожданным провиантом. На багаж ложатся всем телом — чтобы не собирать его потом по округе. Я крепко держал рацию, которую мне выдали, чтобы никто по ошибке не отдал ее. «Это единственный источник связи, без нее не вылетишь назад».

Табор

На третий раз мне машут — на выход. Моя посадка.

Вертолет приземляется на мягкую марь — полуболото. Тут стояли две палатки, чуть выше по склону — костер и стол, за которым сидит десяток изнуренных мужчин.

«Это весь ваш лагерь?» — спрашиваю. «Не лагерь, а табор. Мы как цыгане по всей тайге скитаемся. То туда, то сюда, куда ветер пожар понесет».

Меня приглашают за стол, сделанный из распиленного ствола дерева. Мужчины молча осмотрели меня. «Ты пей чай, вот сгущенка, нам привыкнуть надо», — говорят потом. Группа работает вместе уже давно, далеко не первый год. Все участники — из одного поселка Ярцево. А тут приехал человек извне.

«Сегодня был сложный день. Жара адская, нашему табору огонь угрожал. Тут ручей метрах в ста, за ним горит лес. Ручей как естественная преграда, но произошел переброс на нашу сторону, пришлось окапывать в срочном порядке, чтобы не погореть. Удалось изолировать этот участок, сейчас там сидит наш человек, караулит, чтобы, не дай бог, там больше ничего не загорелось. Одной искорки достаточно, особенно для сухостоя».

Я сажусь за стол, наливаю чай с можжевельником из ведра — чая делают сразу побольше, на всех. На столе сгущенка — ее лесоохране выдают в больших количествах. За вредность. Юрий Геннадьевич — самый старший участник группы, бывший слесарь — берет кружку чая и сетует, что не вся группа в сборе. «Тут еще людей надо — человек восемь. Пожар уж слишком большой».

Инструктор Николай Соколов проводит меня к ручью через чащу леса. В воде сидит человек — только одна голова виднеется. «Во как моются в тайге!» — человек выпускает струйку воды изо рта и кричит: «Эээх!»

По ту сторону ручья все тлеет. Уставший, горевший весь день лес, побежден. Сквозь дым пробивается закатное солнце. Николай подкапывает кромку — пожарные изолировали огонь небольшим земляным рвом. Только так его можно остановить.

Техника тушения лесных пожаров сильно отличается от тушения городских, где используется вода. Создается кромка, которая удерживается, пока лес не прогорит. Так минимизируется шанс того, что огонь пойдет дальше. От воды тут мало пользы, даже если сбрасывать ее с самолетов. Для примера можно привести стакан воды, который выливают в большое кострище.

По пути обратно к табору я замечаю другую палатку, в разы больше, чем у лесоохраны. «Да, это МЧСники, — объясняют мне. Мы с ними вместе трудимся, но у них специфика совсем другая — безопасность населенных пунктов, с лесными пожарами они не работали».

«Ты когда должен улететь? Завтра? — спрашивает мой собеседник. — Ты смотри, тайга — дело такое, непредсказуемое. К тому же тут недалеко огонь подходит, сейчас — километра два от лагеря, к утру будет еще ближе, затянет все дымом, если ветер будет в нашу сторону. Застрянешь тут на неделю». Я слушаю ребят и все-таки надеюсь на лучшее. Участники группы отдыхают после тяжелого дня, моются, курят, смотрят старые фотографии на телефоне. «Мы уже в командировке 56 дней, сначала были на Куюмбе — там нефтепровод, отстояли. Вот если бы там разгорелось — краю конец. Потом сюда нас перебросили, тут ситуация критическая, но и не с такой справлялись».

Ребята проводят остаток вечера, составляя список необходимого провианта. «Сахар, сахар, хлеба, сигарет еще…» Список пишется на тетрадном листочке, который отдается гонцу, — не вся группа летит в поселок закупаться, а два человека максимум.

В лагере МЧС кто-то читает стихи Есенина:

Блондинистый, почти белесый,
В легендах ставший как туман,
О Александр! Ты был повеса,
Как я сегодня хулиган.

Все засыпают. Мертвая, густая тишина сотрясается страшными звуками падения деревьев. Такое ощущение, что совсем близко стреляют, однако пожар еще довольно далеко. Время от времени где-то вспыхивают верхушки деревьев, прогорают за считанные секунды.

Пожар

Я просыпаюсь утром часов в пять, вся наша площадка затянута туманом и дымом. Из палатки выглядывает мужчина по имени Владимир.

«Это всегда так с утра. Не поймешь — задымление или нет. К часу дня будет понятно по видимости. Спал как-то плохо, лежу, слушаю, как деревья падают. Это значит, огонь сюда идет. Молодые вон спят, а мы — кто постарше — тревожимся».

Около стола таборный Олег Яковлевич греет чай и суп. Когда пожарные идут работать, в лагере должен оставаться человек, который смотрит за вещами, греет пищу — его называют таборным. На столе самодельные сухари из белого хлеба, кетчуп, майонез. Все это не входит в паек лесоохраны и покупается мужиками за свои деньги. Командировочные лесоохраны составляют 100 рублей в день.

Сергей Ковалистов настраивает рацию, скоро планерка. Переговариваются все лагеря и диспетчер. Сообщают информацию по пожарам и видимости. Планерка проходит довольно весело — мужики время от времени подначивают друг друга, это помогает встрепенуться.

Женя готовит бензопилу к работе. «Сейчас долью бензин, возьмем пару человек из МЧС и пойдем смотреть по кромке, что там с огнем. Ручей мы вчера обезопасили, но огонь идет с трех сторон, и он уже близко». Мы топчем мягкую марь по пути к лагерю МЧС, проваливаясь в нее чуть ли не по колено.

Мы выходим на кромку. Вдалеке я вижу огонь, который, как живой, подкрадывается к нам, уничтожая все на своем пути.

Огонь уже на склоне, метрах в сорока от кромки. Задача людей — завалить сухостой и высокие деревья, по которым огонь может преодолеть ее. Если это произойдет — пиши пропало. Перед пожарными тут прошлась большая техника — вездеход оставил рвы глубиной в метр.

Пожар — огромный. Кромка уходит в тайгу на несколько километров. Владимир и Женя валят деревья, они падают медленно. «Эй корреспондент, отходи подальше! — говорят мне. — Когда дерево падает на тебя — этого не видно. Одна плоскость. Да и вообще, будь начеку, оглядывайся, осматривайся, тут не только огонь представляет угрозу».

Далее дерево распиливается на мелкие части и ребята из МЧС перекатывают бревна на другую сторону кромки. Некоторые деревья обсыпаются землей у основания. Это те, которые жалко пилить. Земля может защитить от огня.

Языки пламени ползут уже по склону вниз, приближаются с устрашающей скоростью. Я уже ощущаю жар. «Это еще что — вот поработай тут, брови начнут плавиться», — кричит мне один из ребят.

Дым над людьми темнеет, застилая небо. Красное солнце становится еле видно. Мы ушли по кромке километра на два в тайгу. Несмотря на то что весь сухостой был повален, около кромки, через каждые 200-300 метров, оставляют по два человека — сидеть и контролировать ситуацию, чтобы в случае переброса огня на другую сторону можно было оперативно действовать.

Пал

Я возвращался назад к табору с ребятами из МЧС — по правилам безопасности, одному около пожара ходить нельзя. Если придавит деревом, то помочь будет некому, а выбраться самому вряд ли получится, если вообще не убьет сразу. Неподалеку от табора парни из МЧС грели пайки прямо на огне, облизывающем кромку. Я перекусил вместе с ними. «Угощайся, у нас тут галеты, мясо разное, соус. Качественная пайка, не то что у лесоохраны».

Подошел инструктор Николай. «Ну что, Сергей, сегодня ты домой не улетишь, — говорит. — Вертикальная видимость плохая, и вертолет из Богучан не полетит. Посмотрим, что будет завтра. Видишь, мы тут от дыма зависим, который носит ветром, а ветер мы еще не научились контролировать». Николай присаживается с ребятами из МЧС и смотрит на огонь.

«Сидим тут, пока все не прогорит по ту сторону кромки. Такое ощущение, что ничего не делаем, а стоит уйти — огонь перекинется, и вся работа насмарку. Так еще и жизнь под угрозой, дымом порой накроет так, что приходится в болоте отсиживаться или в ручье, чтобы не поджариться», — говорит он.

Николай заводит разговор с ребятами из МЧС — они активно всем интересуются, им важны детали работы, ее специфика, ведь от этих деталей зависит жизнь. Все занимаются одним делом, просто у группы лесоохраны больше опыта.

Обед в таборе — суп, которого наготовлено целое ведро. Тишину сотрясает рев, ломаются ветки. Спрашиваю, не медведь ли, но все животные ушли подальше в лес, они не выносят дыма. Движется техника, которая направляется арендаторами леса в качестве поддержки тушению. Сегодняшняя задача вездехода — работать на кромке, расчищать рвы, отделяющие лес от пожара. Огромная машина с колесами диаметром полтора метра медленно движется по мари.

«Отдохнем чутка и будем пускать встречный пал, — объясняют мне. — Отжигать будем, пустим огонь от готовой кромки навстречу пожару, потоки схлопнутся, и ситуация будет под контролем. Потом еще вездеход и мы с бензопилами пройдемся, почистим кромку». Отжигать можно метров 300 — сжигать кусочек леса, чтобы сохранить остальной. Мне рассказывают, что однажды какие-то «умельцы» отожгли пять километров, за что им пришлось отвечать.

Стас, один из участников группы, набирает бересту — ее используют для розжига. Температура у кромки невыносимая, я накинул капюшон, время от времени приходилось отворачиваться, чтобы глотнуть воздуха: жаром дышать — невозможно. А Стас кажется невозмутимым. «Когда огонь отойдет от кромки метров на сто, тогда будет безопасно, для нас и для леса», — говорит он. «Вообще, когда люди видят это, говорят, мол, поджигаете лес, — рассуждает он. — А мы не поджигаем, а отжигаем, тут очень важна специфика и техника работы. Людям со стороны это сложно понять».

В тот день я увидел, как всего несколько десятков мужчин и пацанов могут удерживать под контролем страшную волну пламени. Несмотря на то что я не видел солнца на небе и вертушка не прилетела, страшно мне не было — рядом были люди, знающие, что делать.

Дождь

Вечер выдался тихим, группа сидела у костра, все молчали и пили чай, держа кружки в черных от земли руках. Прокопченные дымом мужчины из поселка Ярцево. Лишь изредка звучали шутки Володи, какие-то воспоминания с прошлых пожаров и абсолютно чуждые этому месту рассуждения о фильмах, актрисах.

Все разошлись по палаткам, из некоторых слышался смех. А где-то там раздавался сухой треск валившихся деревьев. Я вспомнил слова Николая: «Мы же тут как на войне, только враг наш — огонь».

Следующий день начался с планерки. Видимость в 9 утра была хуже некуда. Я уже начал беспокоиться, что не смогу улететь. «Фотокорреспондента не забудьте», — сообщал по рации руководитель Ковалистов. Другие группы шутили по рации: «А кто ваш корреспондент — не девушка ли 18-ти лет?»

Работы на кромке продолжались, а ближе к обеду полил дождь. «Это лучший лесной пожарный», — говорили ребята. Два месяца до моего приезда дождей не было вообще.

Каждый из участников группы достал дождевик — и начались подколы. «Вон смотрите на Диду, какой модник! Ты где такой дождевичок достал?» Дидой в группе называют Юрия Геннадьевича.

Дождь помогал мужикам в работе. Может, удастся скоро вернуться домой? «А чо там, дома, — глядя на небо, спрашивает Дида. — Заливает все, делать там нечего». Для меня это был парадокс. Я подумал, что мужчины из поселка Ярцево в душе — мальчишки. Николай и Женя прибежали с кромки — все чумазые и в пепле, устроились греться и пить чай. Олег Яковлевич рисовал на деревянном столе домик.

К табору поднимались вымокшие водители вездехода. «Уже достал этот кашель, не поймешь, из-за сигарет этот бронхит, или из-за дыма, или из-за всего вместе взятого». Водитель устроился поближе к огню. «Ты можжевельник ешь 16 дней, начиная с одной ягоды в сутки, поднимая до 8, а потом так же снижай — и все пройдет», — советуют ему. Дождь усиливался, почва становилась холодной и вязкой. Все разошлись по палаткам, чтобы потом не разболеться.

Обратно

На следующее утро обещали вертолет. Небо чуть прояснилось. «Улетишь сегодня, — сказал Олег Яковлевич. — У нас тут был один вольнонаемный. Он тут кричал — вены вскрою, если меня из леса не увезете! Непонятно, зачем было лететь на такую работу, если не готов морально. Понятно и ежу, что будет тяжело». Прогоревший лес дымился, пейзаж напоминал побоище. В воздухе летали крупные хлопья пепла. Николай пошутил про ядерную зиму. Мы прошлись по кромке, убедившись, что огонь не перекинулся на другую сторону, и немного прибрались — поработали с ветками и сухостоем.

«Ты только фотографии не забудь нам скинуть, мы как будем в ватсапе, обязательно посмотрим, через месяцок, наверное», — смеется Стас. «Вот ты улетишь сегодня, а нам фиг знает сколько еще сидеть, — продолжает он. — Но мы уже привыкшие, с начала лета такая ситуация. Были уже и на Куюмбе, и в Ергаках. В Ергаках — там вообще снег лежит, а где пониже — все полыхает. Попроси у Ковалистова, он тебе фотки покажет на телефоне. Удивительно!»

Вертушка прилетела часа в четыре, к этому времени я был уже готов. Табор решил отправить в город за провиантом Стаса и Володю вместе с тем самым листком. Мы загрузились в вертолет и взлетели, оставляя горящий лес. По пути в Богучаны я смотрел сверху на тайгу и думал, что когда ты оказываешь на земле — чувствуешь себя в ней букашкой.

Вертушка села в очередном лагере и забрала отряд МЧС. Все смотрели на телефоны, ждали, когда появится сигнал, чтобы можно было прочитать сообщения из дома. Володя уже звонил домой, и я слышал плачущий голос его дочки. «Ну что, Строителев, как тебе наш лес?» — спросил летчик и помахал мне рукой. Через полчаса мы были в здании Авиалесоохраны. Стас сидел в кресле и молчал. Я спросил, как он себя чувствует. «Да как-то очень странно», — ответил он. Голос его дрожал. Другие звуки, запахи, много людей — мужчинам из Ярцево придется заново привыкать к обычной жизни, когда они вернутся в свой родной поселок.

Около здания Авиалесоохраны организовали лагерь — приехали спецы из Тюмени и Кемерова. Сегодня должны вылететь на пожар. Кто-то режется в карты, кто-то отдыхает на тюках. Объявляют команду на вылет. За несколько минут лагерь сворачивается, и люди уже готовы отправиться в путь. Глава тюменской группы жалуется, что организация немного хромает: «Мои люди уже третьи сутки тут лежат, за это они деньги не получают, они ведь работать приехали все-таки».

Молодые парни пытаются выглядеть уверенно, но в их глазах я вижу страх: для некоторых это вторые, третьи сезоны. Они делают крайние звонки родным — в тайге не будет связи. Худенький парень пихает палатку в чехол, сам чуть ли не целиком проваливаясь внутрь. Белая собака Лиза бегает вокруг палаток, осматривает тюки и грустно заглядывает ребятам в глаза.

Действительно ли народу России присуще консервативное мышление? Почему россияне стремятся во всем ориентироваться на примеры «великого прошлого», а не жить настоящим и не заглядывать в будущее? В том, что у них сложился такой образ мышления, виноваты большевики, КПСС или так было всегда? На эти вопросы попытались ответить участники дискуссии, прошедшей в Еврейском музее при поддержке Фонда Егора Гайдара. Дискутировали независимый политолог, журналист Дмитрий Орешкин и публицист, поэт Лев Рубинштейн. В роли арбитра выступил политолог, психолог, президент фонда «Перспектива» Леонид Гозман. Выслушал и воспроизвел наиболее интересные эпизоды дискуссии специальный корреспондент «Ленты.ру» Михаил Карпов.

Гозман:

За последнее столетие жизнь у нас изменилась гораздо больше, чем где бы то ни было. Даже в Германии, несмотря на две войны, жизнь сегодня гораздо больше похожа на ту, которая была у них 150 лет назад. В России все не так. Интересно, что ответственны за это не латышские стрелки, не немецкое золото, не евреи, которые, как известно, всегда во всем виноваты, а консервативные, богобоязненные, традиционалистски настроенные люди. Они перевернули страну один раз, пролив дикое количество крови, потом, через три поколения, они вновь сделали это — слава богу, малой кровью. Как это у них получается — непонятно.

Один мудрый китаец сказал: «Не дай вам бог жить в эпоху перемен». Мы с вами живем в такую эпоху, при этом считая себя людьми консервативными, осторожными, боящимися этих самых перемен. Насколько верны эти представления, на самом деле никто не знает. У Галича, если помните, есть песня с такими словами: «А была ли действительно эта Русь на Руси?» Вот это все было или это придумали потом, как он говорил, «лишь бы в рифму да в лад»?

Что консервируют россияне?

Орешкин:

Прежде всего, я не думаю, что мы — единый народ. Во времена Советского Союза было определение: новая историческая общность людей — советский народ. С одной стороны, в ней были таджики, а с другой — эстонцы. Для меня как человека глубоко советского было шоком, когда я общался с одним молодым человеком из Эстонии, и он спокойно, с темпераментом финского парня, объяснял: «Вот, смотри, нам с тобой по 25 лет, мы платим налоги по бездетности. Эти налоги, официально, идут многодетным семьям, но ведь эти многодетные семьи живут в Таджикистане, а это значит, что я свои деньги отдаю в Таджикистан, а я эстонец, хочу, чтобы эстонских детей было больше, чтобы эти средства выплачивали эстонским семьям, чтобы у них был не один ребенок, как сейчас, а два». Мне как советскому человеку нечего было на это возразить. Я подумал тогда: насколько на самом деле мы внутри неодинаковые. Нельзя говорить о том, что мы как россияне — консервативные или мы — прогрессивные. Это не совсем понятно, потому что мы очень разные.

До определенного момента наша метрополия была европейской империей, как это ей положено, эксплуатировала периферию, чтобы концентрировать ресурсы в центре, строить Петербург, Москву, железные дороги, модернизировать страну по аналогии с Британской империей. А потом началась другая империя. Про нее Александр Пушкин писал, что правительство тут — единственный европеец. Потом появилась следующая, в которой Иосиф Сталин как раз эксплуатировал то, что называется метрополией. Во время войны и коллективизации в количественном отношении пострадали как раз российские и украинские православные пахари. Они же вытащили на своих плечах и большую часть страны, хотя периферии тоже доставалось.

В результате получилась империя, вывернутая наизнанку, очень консервативная, очень боящаяся перемен. Тогда мы превратились в азиатскую страну с азиатскими приоритетами не в географическом, а в ценностном смысле. И сейчас мы наблюдаем внутренний раскол. Москва и Питер, продвинутые европейские города, менее восторженно ведут себя в том числе и по отношению к выборам, в отличие от Чечни, Дагестана, Кемеровской области, которые действуют по султанатским образцам. Как султан сказал, так они и проголосовали. Это две разнонаправленные культуры, поэтому чем дальше мы движемся, тем больше внутренний конфликт нарастает. Естественно, мы его не видим, потому что сверху все это замазано пропагандой, говорящей о том, что мы — новая историческая общность: российский народ. Но внутри нее накапливаются противоречия.

Консервативны ли мы? Здесь необходимо сказать несколько умных слов. Мы, те, кто пытается отрефлексировать себя, — в том числе социокультурная наука, политологическая наука, этнографическая — переживаем некоторый внутренний кризис, который формулируется как переход от примордиальной идентичности к конструктивистской. Примордиальная идентичность по сути означает, что если человек родился условным «москалем» или «хохлом», то этим обусловлены все его качества, включая склонность к модернизации или неприятие ее. Так мыслили в XIX веке: если человек родился в Африке, скорее всего, он не станет Эйнштейном. Сейчас все изменилось, и мы видим, как чернокожий может стать президентом Соединенных Штатов.

То же самое происходит у нас — примордиализм кончается, начинается конструктивизм. Это значит, что мы очень сильно зависим от элит. Они конструируют то общество, в котором мы живем. Нам-то кажется, что это не так, но на самом деле — именно так. Мы как центр — вполне европейская страна и готовы к переменам. Но власть эксплуатирует ископаемые методы конструктивизма, реконструируя советскую ментальность, которая к переменам не готова, она ностальгирует по прошлому, ждет товарища Сталина, который придет и наведет порядок, проведет коллективизацию, индустриализацию, совершит очередной прорыв. Прорыв, которого на самом деле не было, который был нарисован, в чем я убедился на фактическом материале. Когда началась война, Советский Союз встретил врага той самой частью тела, которой ежей пугают. Страна очень мужественно этим местом оборонялась, надо отдать должное, но СССР был к войне катастрофически не готов и настраивался по ходу дела. Все эти байки по поводу индустриализации при помощи сильной руки — фейк. Конечно, был ДнепроГЭС, который построили в 1935-1939 годах, были сталь и чугун, но стрелять было не из чего.

Проблема нашей модернизации, перестройки заключается в том, что это всегда делается от плохой жизни. От хорошей жизни никто не модернизируется, не делает никаких реформ. Только когда все упирается рогом, начинаются катастрофические перемены, которые далеко не всегда бывают к лучшему. А вот в США есть конкуренция, вынуждающая каждого конкретного бизнесмена индивидуально модернизироваться, делать эти самые реформы на своем маленьком уровне. Если он ошибся, разорился, ничего страшного со страной не происходит. Если же мы ошиблись с модернизацией, которая идет сверху и вертикально, то плачет вся страна. Мы — как люди, как нация, как народ — готовы к переменам, и, наверное, их хотим. А власть их не хочет и боится, хотя рассказывает о внедрении научно-технического прогресса.

Рубинштейн:

Мне слово «консерватизм» применительно к всевозможным общественным процессам кажется не совсем уместным, так как оно предполагает консервацию чего бы то ни было. Все наши граждане, называющие себя консерваторами, как правило, не могут ответить на вопрос, что именно они собираются консервировать. Те, которые говорят о традициях, никогда не скажут вам, в чем эти традиции заключаются — кроме традиции рвать ноздри или пороть на площадях. У нас в культуре существует традиция время от времени пересматривать определенные традиции.

Конечно, российское общество в целом традиционалистское, но это лишь свидетельствует о серьезном отставании от остального мира. В наше время есть простые критерии, лакмусовые бумажки: возможен, скажем, гей-парад или нет. В Тель-Авиве, где живут очень религиозные люди, он возможен, в Москве — нет. В Киеве совсем недавно он тоже был возможен, хотя и подвергался нападениям ребят с традиционалистскими взглядами. Это не консерватизм, это самое обыкновенное мракобесие — слово, которое в гораздо большей степени описывает нашу ситуацию.

Что касается готовности к переменам, то общество просто-напросто расколото. Часть его не только готова, но и жаждет, а другая не приемлет их, потому что ей страшно. Много поколений советских, а также постсоветских людей выросли с ощущением «как бы не было хуже». Я прекрасно помню, как рассуждало поколение моих родителей, на головы которых выпала война. Они говорили: «Только бы не было войны, мы потерпим, ничего страшного».

Я очень хорошо помню послесталинское время. Мои подростковые школьные годы пришлись на хрущевскую эпоху. Там не то что перемены, там вся официальная риторика была направлена на будущее. Более того, в каком-то смысле было запрещено прошлое, очень плохо преподавали историю. У моего старшего брата в 1956 году отменили выпускной экзамен по этому предмету. Потому что старая история кончилась, а новой еще не было.

Мы бесконечно говорили о будущем. Никто не знал, что было 20 лет назад, но все знали, что будет через 20 лет — коммунизм. Люди обсуждали, какой он будет. Напомню один из основных принципов коммунизма: от каждого по способностям, каждому по потребностям. Обыватель считал, что коммунизм — это когда все будет бесплатно. Появлялись гениальные анекдоты: приходит человек куда-то, чтобы что-то получить по потребностям, а на дверях магазина висит объявление — «Сегодня потребности в масле нет».

Что мы видим сейчас? Ровно обратная ситуация. Заметьте, что в официальной и околоофициальной риторике будущего нет. Это настолько очевидно, что мне даже недавно приснился сон, будто я читаю в газете или ленте новостей о принятии Госдумой закона, в соответствии с которым запрещено употребление глаголов будущего времени.

Вперед, в прошлое!

Гозман:

В разных странах проводилось забавное исследование — детей просили нарисовать родину. Во всех случаях она получалась более архаичной, чем сама страна на данный момент. Рисовали деревню, березки (если в России), корову возле дома. Причем, это рисует ребенок, видевший корову исключительно в виде гамбургера, ведь все давно живут в городах, да и в деревне она стоит на ферме, где ее особо не видно. У нас этот диссонанс прослеживался особенно ярко. Современное наступление архаики — это что? Так происходит у всех в тяжелый период истории? И, самое главное, этот архаический ренессанс — он только на поверхности, в телевизоре, или он действительно захватил сознание людей?

Рубинштейн:

В нашей риторике, в картине мира нет категории будущего. А если нет будущего, то настоящее тоже размыто. В этой ситуации, конечно, приходится идеализировать прошлое. У нас в качестве архаического фетиша выбрали войну, которая была больше 70 лет тому назад, и даже не ее, а несколько ее последних дней, ведь речь идет конкретно о победе. Цена ее вынесена за скобки, особенно первые два года войны. Вся война сегодня уместилась в Рейхстаг с красным флагом на нем. Когда говорят «можем повторить», имеют в виду только это, все остальное мы повторять не готовы и не хотим. Поэтому под Москвой строится муляж Рейхстага, и какие-то придурки его штурмуют, этот макет.

Архаика вообще, как мне кажется, свойственна массе любого народа. Большинство населения земного шара настроено архаично, просто потому что всякий модерн — удел меньшинства, и так было всегда. Просто в каких-то случаях общество свою склонность к архаике засовывает куда подальше, например, потому что властные элиты настроены в модернистском духе. Чисто риторически так были настроены большевики. Они пользовались марксистской риторикой, говорили о будущем, о семье народов, о братстве пролетариев всех стран. Население при этом было очень архаично, но свою архаичность держали при себе и помалкивали. Сейчас население может говорить о своих архаичных взглядах смело — более того, такой образ мышления является мейнстримом. В этом нет ничего страшного, главное, чтобы люди, настроенные модернистски, сами не сползали к этой архаике.

Орешкин:

Я думаю, что это опять надо обсуждать в терминах конструктивизма. Александр Дугин, философ лубянской школы, говорит, что сила российского народа и государства заключается в приверженности какой-то идее. Именно поэтому ее все время формулируют и никак не могут сформулировать. Соответственно, нынешний режим он называет идеократичным, а значит правильным — исходящим из какой-то идеи. Не важно, русская монархическая эта идея, или марксистская, или гитлеровская идеократия, основанная на идее великого германского народа, или иранская. Есть ряд государств, у которых нет национальной идеи. Какая идея сегодня у Бельгии, Швеции, Британии, Франции, да и Германии тоже? Я даже скажу страшное — по-моему, ее нет даже у США. Ничего, живут.

Эту идею формируют интеллектуалы, ее носители, и именно поэтому они знают, что есть истина, а что — нет. У Дугина это так называемая «геополитическая администрация», исходящая из геополитических интересов и потому знающая, что именно этому народу надо. Она формирует идею, она ставит задачи и она же решает, достигнуты эти цели и задачи, или нет. Получается такая самозамкнутая идея. Именно поэтому демократия катастрофически опасна для такой концепции. Она просто разрушает изнутри русскую идентичность.

В советские времена народ действительно жил будущим, а прошлого не было. Сейчас постсоветский народ живет в светлом прошлом. В отличие от американцев, он не живет в настоящем. Ему все время рисовали идеи светлого будущего, а когда оно не наступило, стали рисовать идею светлого прошлого. Мне кажется, это достаточно осознанная политика, связанная с конструированием идентичностей, идущая сверху.

Любому человеку приятно думать, что он принадлежит к великой нации, общности, к сожалению, (и особенно в нашей стране) сильно мифологизированной. Причем повсеместно, начиная от Александра Невского, которого никто не знал лично, но все видели замечательное кино. И заканчивая полководческими талантами наших военачальников времен Великой Отечественной.

Мы хотим величественного прошлого — и там есть о чем поговорить и порассуждать. О победе, об образе товарища Сталина в белом кителе, очень востребованном сейчас. Нам его очень аккуратно сейчас возвращают, рассказывая, что при нем как раз была и модернизация, и все 33 удовольствия — и все благодаря его сильной руке. Это, конечно, является сказкой, которую он построил в рамках своей собственной идеократии, конструируя новую реальность.

Это не мы такие — хотя может быть думаем, что мы именно такие. На самом деле мы просто улавливаем из информационного фона важные для нас вещи, которые туда вкладывают умные люди, сочиняющие гимны и хорошие фильмы про 17 мгновений. Многие смотрят их и воспринимают как историческую реальность. Этот героический эпос из прошлого становится все важнее, все востребованнее и актуальнее. На самом деле, это очень опасно, поскольку мы деградируем к двумерной картинке мира: мы великие и могучие, кругом враги и мы их побеждаем. Но такая бинарная логика «мы — не они» хороша во время войны, когда есть линия фронта и понятно, кто враг.

В мирное время нужны более сложные представления, но нас осознанно подводят к этой ситуации, говоря, что у нас хотят украсть нашу идентичность. Тот же Александр Дугин говорит, что мы живем в условиях эпистемологической агрессии Запада, то есть, разрушающей нашу идентичность. То есть, Россия должна быть иррациональна, она прерывает вот этот западный рационализм, который нам исторически чужд. Дугин так говорит исходя из того, что понимает душу России лучше, чем все остальные. Он объясняет, что нам чуждо, а что нет. Откуда Дугин это знает — непонятно, но он в этом совершенно искренне уверен и считает себя вправе говорить от имени русского народа.

Так вот, насколько же мы консервативны? Консерватизм является рациональным понятием, а вера в великого мудрого Сталина — иррациональна. Я с симпатией отношусь к разумному консерватизму, основанному на рациональном анализе прошлого, и меня пугает иррациональная вера, говорящая о том, что мы всегда были могучими, свободолюбивыми и вели освободительные войны, в то время как на нас постоянно нападали, и поэтому нам надо опять сплотиться и, как уже было сказано, «повторить». Такая логика ведет нас к катастрофе.