В середине сентября журналист и главный редактор альманаха Moloko plus приехал в Нижний Новгород, где намеревался представить публике очередной номер. Презентацию в баре «Подсобка» сорвали внезапно ворвавшиеся полицейские. Изъяв 90 номеров, они задержали двух авторов и самого главреда. По словам Никулина, никто из оперативников не объяснил ему причин проверки и даже не показал документов. Не показал их и сам Никулин, после чего на него завели дело о неповиновении сотрудникам полиции (статья 19.3 КоАП) и отправили ждать суда в КПЗ. По просьбе он детально описал свое там пребывание, личности сокамерников и полицейских. Так получился репортаж о 48 часах жизни гражданина, который ничего не нарушил, но оказался в заключении вместе с другими мирными гражданами.
— Слышь, это че за херня у тебя в ушах?
Вопрос, достойный темной подворотни, прозвучал в отделении полиции слегка неуместно. Дежурный смотрел на мои уши, в которых красовались два титановых индастриала. Интерес у него был не праздный: полицейский меня обыскивал. Я уже лишился ремня, снотворных таблеток, шнурков и пакета веганского молока. Еще дежурный хотел изъять нательный крестик и удивился, что у меня его нет.
— Эту хероту можно убрать?
— Это индастриалы, — тихо ответил я.
— Эту хероту можно убрать? — повторил вопрос дежурный.
— Нет, — соврал я.
Полицейский невозмутимо смотрел на меня, ожидая, что я сниму пирсинг.
— Вы не волнуйтесь, они мне не мешают…
— Да я волнуюсь, что в тебя их воткнут твои сокамерники, — мрачно ухмыльнулся дежурный.
Почему-то он решил, что я не смогу поладить с соседями по КПЗ. Я почему-то думал иначе и отказался от одиночной камеры.
— Ну сам смотри. Там узбеки, таджики.
Я пожал плечами и вошел в камеру. В ней было три человека. За спиной захлопнулась дверь. Дежурный, звеня ключами, удалился.
— Приветики! — сказал я новым знакомым и улыбнулся.
Камера предварительного заключения — это холодный каменный мешок с плохо покрашенными стенами. Вместо окна под потолком сделана узкая щель в стене, в которую вставлено толстое стекло, сетка и полупрозрачный пластик. Тускло светит лампа, света хватает, чтобы читать. В металлической двери плохо работает замок. Небольшое окошко закопчено. Смотрят на нас, если нужно, через кормушку. На стенах — ругательства и трехбуквие АУЕ. Вдоль стен стоят какие-то деревянные предметы мебели, похожие на сделанные из подручных материалов то ли длинные скамьи, то ли ящики. Это наши столы, стулья и кровати. Постелить на них матрас сложно — треть свисает. Но, если честно, я рад, что у меня есть матрас. Меня даже особо не заботит, что из него выпадает набивка — куски какой-то ваты или поролона.
На моей скамейке сидит узбек Джамшит. Напротив сидят узбек Джамал и таджик Камол. Джамшита и Камола задержали из-за проблем с регистрацией. Завтра их ждет суд и, возможно, депортация, которую они будут ждать в какой-нибудь депортационной тюрьме. Я немного знаю про депортационные тюрьмы от своего коллеги и товарища Али Феруза, который больше полугода просидел в такой, поэтому я ничего не рассказываю своим соседям про них. Зачем расстраивать людей.
У документы в порядке. Его задержали за нахождение в нетрезвом виде на улице.
— Я работал много. Устал. С девушкой выпил, поссорился. Она ушла, а меня вырвало. Меня сразу сюда, — путано говорит Джамал.
Он лучше всех говорит по-русски, но общаться не настроен — весь день он держится за сердце и тяжело дышит. Я вспоминаю, что от сердечных приступов в отделах полиции подозрительно часто умирают люди.
— Ты в порядке? Тебя били?
— У меня инфаркт недавно был, а сейчас приступ, мне нельзя нервничать, — говорит Джамал и кутается в красную спортивную куртку.
Он вздыхает, ерзает, раскачивается, держится за сердце. Кажется, что он вот-вот умрет. Я растерянно наблюдаю за ним некоторое время. Сокамерник пыхтит и раскачивается еще несколько минут, а потом вскакивает и начинает бить руками в дверь камеры: «Начальник! Скорая надо! Плохо!»
«Начальником» и «командиром» тут называют дежурного. Он приходит к двери, звеня ключами, интересуется через окошко-кормушку, что случилось, и послушно вызывает скорую.
— Нельзя нервничать, — зло цедит узбек и держится за сердце.
Он порядком напуган. Понимаю парня. Умереть от остановки сердца в КПЗ, куда ты попал из-за того, что тебя вырвало вечером выходного дня на улице, не очень хочется. Мне тоже становится страшно. Совершенно не представляю, что делать, когда у тебя на глазах умирает человек.
То, что никто не умрет, выяснилось позже ночью, когда врачи отпустили Джамала назад в камеру с диагнозом «межреберная невралгия». Это значит, что сердце у Джамала оказалось в норме, просто защемило нерв.
Туалета в камере нет. Надо барабанить в дверь или отливать в пустую пластиковую бутылку. Бутылка меня не очень привлекает, поэтому я жду, пока меня выведут в туалет — помещение без замка с постаментом из кафеля, в который вмурован стульчак — так, что он превращается в обычную дырку в полу. Пахнет старым плацкартным сортиром. «Странное инженерное решение», — думаю я, пытаясь найти в уборной что-то похожее на мыло. Под раковиной у мусорного ведра стоят какие-то банки с ядреной хлоркой. Рядом — груды пластиковых тарелок с нетронутой перловой кашей.
«Ужин», — догадался я.
Формально в КПЗ кормят, но есть эту еду отказываются даже мигранты, которым ничего не передают. Мне же передали в КПЗ просто гору продуктов — воду, бананы, хлеб. Я делюсь едой с сокамерниками. После ужина я наконец чувствую ужасную усталость. В четверг я вылетел в Краснодар. В пятницу был там на допросе из-за нападения на меня и мою коллегу Софико Арифджанову перед презентацией Moloko plus. В субботу приехал в Ростов-на-Дону, чтобы вылететь оттуда в Москву (так я экономил на билетах). Дома я был от силы часов пять, из которых спал четыре. В воскресенье вместе с Софико и Мишей Шубиным я поехал в Нижний на презентацию третьего номера. К вечеру я так устал, что спал на ходу и спотыкался. Может быть, хорошо, что меня заперли в этом бетонном мешке?
Отбоя в КПЗ нет, свет горит всю ночь, так что спать получается, только накрыв лицо кофтой. Джамшит и Камол вырубаются сразу, а Джамал долго не может заснуть из-за боли в груди — пыхтит, стонет, ворочается.
Утро в КПЗ ничем не отличается от любого другого времени суток. В щель у потолка нельзя понять, светит ли солнце. Часов у задержанных нет. То, что наступило утро, ясно лишь потому, что у нас отобрал матрасы новый дежурный. Теперь за нас отвечает улыбчивый подтянутый мент с высоким голосом. У него слегка виноватое выражение лица и располагающая улыбка.
— Выходи, — командует он мне.
— В суд? — обрадовался я.
Чем быстрее суд — тем быстрее решение. Либо свобода, либо ИВС. Конечно, ареста мне не хотелось, но хотелось какой-то определенности.
— На досмотр, — скомандовал дежурный.
На руках у него белые перчатки. Он хлопает меня по карманам карго-штанов, проверяет капюшон худи.
— Сережки снимаются? — спрашивает он, показывая на индастриалы.
— Нет, — снова вру я.
— Значит так, — обращается мент к нам, — сидите тихо, сделаю вам чай скоро. Кому надо звонить — можете быстро позвонить. Покурить пущу, когда начальства не будет.
Мне звонить некому, мой телефон разряжен. Пока сокамерники охотно пользуются его добротой и по очереди звонят кому-то, я делаю зарядку в камере.
Время от времени новый «командир» устраивает нам прогулки по коридору от входа в отделение с камерами до окна. В окно виден деревянный дом с установленной на нем спутниковой тарелкой. От таких прогулок Джамалу становится легче. Боль начинается у него от духоты. Из-за этого нас переводят в соседнюю камеру, где в одиночестве сидит веселый 40-летний наркоман Макс. Камера проветривается. Это плюс, потому что есть чем дышать. Это минус, потому что ночью мы начнем мерзнуть.
Иногда полицейские во время моих коротких прогулок от окна до камеры спрашивают меня, почему я не показал их коллегам паспорт. Я объясняю им, что я не обязан. Я смотрю им в глаза и наизусть произношу куски закона о полиции.
— Че ты *********** [выпендривался]? Показал бы паспорт! Или тебе платят за отсидку?
— Вы понимаете, у полицейских есть право проверить мой паспорт, если они подозревают, что я совершаю преступление, если я в розыске или если был повод к возбуждению в отношении меня административного дела.
— Так был же повод? — настаивает кто-то из ментов.
— Какой?
— Ты паспорт не показал.
— Это не может быть основанием, это нелогично… Понимаете? У меня нельзя проверить паспорт за то, что я отказался показать паспорт, — зачем-то спорил я.
— Ты самый умный, что ли?
— Да, — вздохнул я. — И, к сожалению, не умею этого скрывать.
После таких разговоров мне становится стыдно. Я мог бы допустить маленькую несправедливость. Она бы ничего не поменяла в мире, зато я был бы на свободе. Мне не пришлось бы сидеть в вонючей камере, унижаться перед ментами. Мои друзья бы не нервничали и не носились бы в мыле по городу, собирая передачки. Я мог бы забыть о гордости, не лезть на рожон, быть смиренным и кротким. Ничего страшного бы не произошло, если бы я дал проверить паспорт.
Или нет?
Макс говорит, что стащил в магазине несколько пачек растворимого кофе. Если стоимость украденного не превышает одну тысячу рублей, вору не грозит уголовная ответственность. Максимум, что могут назначить человеку, совершившему мелкое хищение, это 15 суток ареста, обязательные работы или штраф. Таких, как Макс, я называю «шоплифтерами», а полицейские — «мелкими хищниками».
Соседняя камера чуть просторнее первой и чем-то похожа на плацкартный вагон поезда. Макс сидит на скамейке и рассуждает о том, что было бы с ним, если бы его судили за все кражи сразу. «Там восемь эпизодов, — говорит он. — Турма! Турма!» Лучше уж, говорит он, восемь раз отсидеть по 15 суток.
Я считаю. Выходит 120 дней. Макс мрачнеет. Тогда, рассуждает он, лучше 120 дней отсидеть в или колонии.
— Почему?
— Там жизнь! Там тусовка! Наркотики, музыка, порнуха! — провозглашает Макс и чеканит по слогам: — Дви-же-ни-е.
Макс сидел несколько раз. За наркотики и еще за какие-то дела, о которых не распространяется. Его тюремные рассказы отдают одновременно страхом и ностальгией. Будто бы он и хочет, и не хочет снова оказаться в колонии. Так же он говорит о героине: он вроде бы рад, что попал в КПЗ, — в КПЗ нет героина, но в то же время каждый раз, когда он говорит слова «героин» или «ханка», его глаза мечтательно закатываются.
Следующий наш сосед — беззубый мужичок откуда-то из деревни. В город он приехал за мобильником. Специально выбрал конкретный магазин, сел у вокзала на автобус… Что там с ним дальше произошло — я не понял, как не понял, купил ли он в итоге мобильный, но вышло так, что сокамерник напился и упал прямо под ноги патрулю.
Теперь он сидит с нами в камере и пьет чай, заваренный дежурным в пластиковой бутылке. От кипятка бутылка вздувается и растягивается, теряет устойчивость.
— Вот, глянь! — беззубый показывает билет на автобус. — Три первых цифры и три последних сложи! Что выходит?
— Девять и девять… — протянул я, догадываясь, что он показывает счастливый билетик.
— Счастливый билет? — спросил он.
— Ну да…
— Вот на этом билете я сюда и приехал! — торжествующе заявил беззубый.
Мы смеемся. Он тоже хохочет и временами материт кондукторшу, которая продала ему билет: «Вот сука гребаная!»
Происходящее в КПЗ все больше и больше напоминает обстановку в плацкартном вагоне поезда дальнего следования — запах носков и потных немытых тел, стол с едой, вечно жующие соседи. Кто-то болтает, кто-то спит. Кого-то закрывают с нами, кого-то отправляют на свободу или в суд. Временами дежурный, откликаясь на крик «Начальник! Сообрази чаю!», позвякивая ключами, приносит пластиковую бутылку, полную чая. Ее уже невозможно ставить из-за надутого дна. Пластик обжигает руки, а сахар болтается где-то на дне.
Новый попутчик — то есть сокамерник — Серега входит в камеру как домой. Он тоже «мелкий хищник» — попался на краже бритвенных станков. Серега походит на кабанчика, который подскакивает в центр и обкашливает вопросики. Он резкий и грубый, но совсем не злой. За несколько часов совместного заключения он успевает угостить нас какой-то своей едой, поесть слегка скисшей шаурмы узбеков, надоумить беззубого селянина за деньги прописывать у себя трудовых мигрантов и развести дежурного на перекур.
Я не курю, но иду вместе со всеми в туалет. Когда от воли другого человека зависит даже то, когда ты можешь отлить, такие минуты мнимой свободы особенно ценны.
Мы забиваемся в тесное помещение толпой и одновременно закуриваем. Уборную затягивает синим дымом, пахнет даже в коридоре, дежурный нервничает, а я курю, воображая, что, стоя в вонючем сортире для узников КПЗ, вдыхаю не запах сигаретного дыма, смешанного с запахом мочи, дерьма и сгнившей еды, а аромат свободы.
— В Армавир как-то «заехал» перед Олимпиадой. По 228-й. Там жара была, мы из барака кровати повыдергивали на улицу, мангалы намутили, прямо в колонии все развлечения были, — рассказывает Макс, поедая прямо из банки мою арахисовую пасту. — Мы там наводили движения — героин, трава, порнуха!
Он улыбается. Трудно понять, что приносит ему удовольствие — воспоминания об Армавире или вкус арахисовой пасты.
— Слушай, охренительная вещь, надо себе такую взять попробовать.
Я, кажется, понимаю, что значит «взять попробовать» на языке Макса. Это значит, что если он неудачно «возьмет попробовать», то снова окажется в КПЗ. Если он «возьмет попробовать» слишком много, то в СИЗО, а потом, может, и в колонии.
Может быть, он просто хочет назад в Армавир?
— Ты не смотри, я торчал недавно, отъедаюсь, — говорит Макс. — Хорошо, что меня закрыли, я дома уже всех затрахал своими движениями.
Я все пытаюсь понять, что же означает это слово «движения». А Макс внезапно грустнеет и добавляет: «Даже себя затрахал».
Джамала и беззубого парня уводят. Еще одного узбека отпустили утром. Нас остается в камере четверо. Позднее к судье отправляется Макс. Суд, как объясняет дежурный, находится в соседнем здании. Вроде бы можно даже попасть в него прямо из .
«Интересно, слышали ли тут про принцип разделения властей?» — думаю я, глядя, как счастливый Макс спешит из камеры.
«Судья добрая, всем штрафы дает», — обнадеживает его дежурный.
Судья действительно оказалась доброй и назначила Максу штраф, он вернулся в отдел полиции за шнурками, а когда вышел, его на пороге ждал участковый.
— Он сказал, что у него есть записи с камер, где я тоже ворую…
— ***** [насиловать] эти камеры! — возмутился Серега.
— В тайгу надо на хрен сваливать, там камер нету, — согласился Макс.
Он знает, о чем говорит. Одна из его колоний располагалась в тайге. Оттуда никогда и никто не убегал. Бежать было некуда.
— Макс, — окликают соседа.
— Чего?
— В тайге и супермаркетов нет.
Макс падает на скамейку и хохочет.
Я думаю, что ему пошло бы жить в тайге. Он же все-таки хищник, хоть и мелкий.
АУЕ, «Жизнь ворам», «Мусара пидарасы», «Узбекистан» — я читаю надписи на стенах камеры.
Я хожу по ней вместе с нервным Серегой. Проходы между лавок тесные, так что мы как бы постоянно ходим навстречу друг другу.
Я думаю о пропущенных парах по терминологии публицистики, анализе текста и о том, что я уже несколько дней не занимался магистерской диссертацией. Я закончил читать томик Лимонова «Контрольный выстрел» — его записки, которые он делал, когда сидел в , затем я дважды прочел предвыборную газету . Теперь читать мне больше нечего, и я перечитываю настенные росписи: «Узбекистан», «Мусара пидарасы», A.C.A.B. Я думаю о тех, кто мог их написать. Тоже ведь своего рода анализ текста.
Пока я хожу по камере, Макс рассказывает, как в этой же камере какое-то время назад сокамерник угостил его АПВП — альфа-пирролидинопентиофеноном — или, как говорят проще, «солью» — стимулятором центральной нервной системы.
— Мы тусовались всю ночь! Всю ночь тусили! Глаз не сомкнули! — говорит он со смесью восторга и отвращения. — У нас были дви-же-ни-я! Дви-же-ни-я.
Мы или едим, или спим. Бутылка с чаем, которую приносит дежурный, совсем сплавилась. Чтобы не сойти с ума от скуки, я слушаю, как Макс «наводил движения» в 90-х — воровал мак и коноплю из частных хозяйств Нижегородской области. У него синдром попутчика — так бывает, например, когда в поезде рассказываешь первому встречному всю свою жизнь.
Серегу осудили, скоро его отправят в изолятор на Памирской улице — сидеть сколько-то там суток. Камол все время молчит: либо спит, либо тянется, либо закидывает за губу насвай — вид некурительного табачного изделия, популярного в Центральной Азии. Насвай представляет собой смесь табака и гашеной извести.
Макс хочет попробовать насвай и закидывает себе за губу тоже.
— Это же табак? — допытывает Серега Камола.
— Табак-табак.
— А что еще добавляете?
— Что?
— Дерьмо добавляете?
— Табак… — кажется, Камол не очень хорошо говорит по-русски.
— Куриное дерьмо добавляете в насвай?
— Табак-табак…
Макса в это время скручивает от спазма. Изо рта тонкой медленной струйкой тянется зеленая слюна.
— Куриное говно! — торжествует Серега.
Макс сдерживается, чтобы не наблевать в камере.
Камол улыбается.
В понедельник судить меня так и не повезли. Оказалось, что менты что-то напутали в протоколе, теперь его надо исправлять. Серега подслушал, что смена, которая оформляла на меня документы, получила взыскания. Я очень интересую Серегу. Он не понимает, зачем я ночую в вонючей КПЗ.
— Дело в том, что я умный и не умею этого скрывать, — тихо говорю я и виновато улыбаюсь.
— Действительно, — соглашается Серега.
Перед сном меня навещает адвокат. Затем приходят менты что-то исправлять в протоколе. Я смотрю на полицейского, который меня задержал, и понимаю, что в штатском он выглядит как обыкновенный неонацист: бритая башка, худи с ультраправым лозунгом, камуфляжные штаны.
— Я знал, что мы не подружимся, — говорю я, читая изменения в протоколе.
Теперь его поправили так, что можно будет меня судить.
Серегу увозят в изолятор — на ночь нас остается трое. Я сплю при включенном свете, из-за которого постоянно просыпаюсь.
— Я бы все-таки снял эту херню…
— Они не снимаются, — привычно вру я.
Новый день в КПЗ и новый дежурный. На этот раз — злой, здоровый, как боров, и очень разговорчивый. С таким сразу понятно, что никакого чая не будет.
— Бухал? — спрашивает он меня строго, ощупывая карманы и швы на одежде. Стандартная процедура.
— Нет.
— А хер ли ты тут делаешь?
— Дело в том, что я умный и не умею этого скрывать, — виновато улыбнулся я.
Боров вопросительно на меня посмотрел.
— Я не показал полицейскому паспорт…
— А, так это ты революционер!
Подобное обращение мне не понравилось по двум причинам. Первое — так называли героя фильма «Беспредел», которого по сюжету изнасиловал заключенный. Второе — мне не очень хотелось получить какой-то ярлык, из-за которого я буду отличаться от сокамерников. Да, мне осталось сидеть в КПЗ меньше суток, и всем, наверное, было глубоко наплевать, но что-то во мне протестовало.
— Когда меня судить будут? — спросил я.
Боров ничего не ответил и запер камеру.
На вторые сутки я осознал, почему лишение свободы является наказанием. Я окончательно перестал понимать, как следить за временем. Вроде бы я проснулся, отжался, сделал берпи и покачал пресс, а время как будто перестало течь. Я был уверен, что на дворе около 17:00, а оказалось — только полдень. Мне передали новую книгу — «Петербург» Белого. Я прочитывал главу, подходил к стене и пытался попасть ногой по надписи «Мусара пидарасы», находившейся на уровне моей шеи. Мне казалось, что это занимало целую вечность, а на деле — пару десятков минут.
Я пытался заснуть, я пытался разговорить Камола (Макс с самого утра валялся и стонал), но время будто затормозилось. Во время очередного похода в туалет — Боров строго предупредил, что будет пускать нас в уборную только раз в три часа — я даже разговорился с ним. Это было ошибкой.
Дежурный расспрашивал меня про мои татуировки. Я отвечал что-то невпопад и даже не заметил, как мы начали спорить о православии, Древней Руси и Петре Великом.
— Зачем Петр берестяные грамоты велел сжечь? — кричал Боров.
— Э-э-э… Ну…
— Ты вот знаешь, что говорит на этот счет?
— Я полагаю, что ученые…
— Ученые! Да что твои ученые знают? Они знают, что в Сибири раскопки были?
— Ну…
— Славяне везде жили раньше, за Уралом жили славяне!
— Я не уверен в…
— Да опять ты про ученых! Они могут доказать существование Бога?
— Видите ли…
— А не просто ведь так про язычество замалчивают!
Боров нависал надо мной, а я не понимал, о чем мы говорим. Было предельно странно. Такие чувства возникают, когда случайно разговоришься в поезде с человеком, который всю дорогу будет рассказывать о двойниках Сталина, кыштымском карлике Алешеньке и о том, что чернобыльскую аварию спровоцировали масоны.
— Я тебе так скажу, Паша… Считай меня националистом, но это все они. Давят славян они. И всегда они были.
— Да кто они-то?! — сорвался я на крик.
— Англосаксы! — отрезал дежурный и захлопнул дверь камеры.
Я не знаю, какой сейчас час. Я не знаю, истекли ли 48 часов моего задержания. Я не знаю, собираются ли на меня возбуждать уголовное дело. Я знаю только то, что меня зовут Паша Никулин, я нахожусь в камере предварительного заключения отдела полиции в Нижнем Новгороде. Я знаю, что со мной сидит таджик Камол. Я знаю, что Камол уважает и не любит его семью, еще я знаю, что Камола ждет какая-то хирургическая операция дома. Мой сокамерник говорит по-русски плохо, а я не настаиваю.
Я знаю, что другой мой сокамерник Макс получил очередной штраф за мелкое хищение, вернулся за шнурками и пулей вылетел из отделения — чтобы не попасться участковому.
Я хожу по камере и восстанавливаю события вечера воскресенья: в бар пришли следственная группа, опера центра по противодействию экстремизму, уголовный розыск и обычные полицейские. Я дошел до окна.
Пришли, потому что кто-то сообщил им, что в очередном номере Moloko plus есть запрещенное интервью с джихадистом из Калуги, которое я публиковал вообще в другом журнале. Из-за этого интервью у меня был обыск более полугода назад. Я дошел до двери.
Этого интервью в альманахе не было, но его все равно изъяли, все 90 экземпляров, да еще и задержали часть редакции. Я дошел до окна. Остановился. Прицелился ногой и ударил в надпись «Мусара пидарасы», представляя на ее месте лица двух редакторов из модного журнала, которые слили меня .
Я стою у окна, я понимаю, что занимаюсь самым бессмысленным делом — ищу логику в действиях правоохранительных органов. Когда я понимаю, что надо просто отпустить ситуацию, меня вызывают на суд. Я слышу звон ключей, лязг замка на двери камеры.
Через несколько часов, уже свободным человеком, я вернусь в отделение полиции для того, чтобы забрать свои шнурки.
