Ремонт стиральных машин на дому.
Ремонт посудомоечных машин Люберцы, Москва, Котельники, Жулебино, Дзержинский, Лыткарино, Реутов, Жуковский, Железнодорожный. Раменское. 8-917-545-14-12. 8-925-233-08-29.
Если в Европе почти 50 процентов мусора идет на переработку, то в России — только 3, остальные 97 процентов — это свалки, которые всех уже достали. Мы выяснили у экспертов, почему это так, как в наши дни перерабатывают отходы в европейских столицах и когда же на эти технологии перейдет Москва.
Сбор и переработка бытового мусора, который в официальных документах раньше назывался «твердыми бытовыми отходами», в советские годы в Москве, как и по всей стране, были организованы эффективно и нареканий не вызывали. Отходов город производил тогда гораздо меньше, да и состав их был совсем другим: стеклянные бутылки все сдавали в специальные пункты приема стеклотары, пластиковых бутылок еще не было, да и в целом количество пластика и полиэтилена до 1990-х было несопоставимо с нынешним. Металлолом и бумагу собирали не только пионеры, существовала исправно работавшая система пунктов приема вторичного утильсырья, макулатуру сдавали, чтобы получать в обмен дефицитные книги (например, детективы и романы Дюма). Получалось, что мусор предварительно сортировался, что называется, естественным образом, и на свалки его свозили в десятки раз меньше, чем сейчас.
«Многие современные специалисты считают, что советская система переработки промышленных и бытовых отходов, сложившаяся в 1970-1980-е годы, была одной из самых передовых в мире. Ее преимущество было в комплексности, — объясняет профессор кафедры «Архитектурное материаловедение» МАРХИ Петр Жук. — То, что в несколько этапов прошло в 1990-х, привело к деградации и разрушению централизованной системы, которую сейчас и пытаются возродить. Переход от федерального контроля на региональный уровень, нарушение иерархической системы привели к ситуации, когда разрушились этапы сбора и последующего использования отходов, которые в строительстве, например, служат сырьем для производства многих материалов».
Так что сегодняшние московские реалии с массой нерешенных вопросов по переработке и утилизации мусора сформировала не советская система, а лихие 1990-е. Именно тогда прекратилось повторное использование макулатуры и сбор вторсырья. Практически одновременно с этим сформировалась новая культура потребления, при которой количество мусора резко увеличилось. Изменился и состав бытовых отходов, в котором все чаще стали встречаться разовая пластмассовая посуда, пластиковые бутылки и упаковка.
«В 1990-х раздельный циклооборот мусора прекратился, и появились огромные свалки, которыми в те бандитские годы бандиты же и заведовали, — рассказывает президент Российской экологической академии, председатель центрального совета Всероссийского общества охраны природы Владимир Грачев. — Достаточно сказать, что именно тогда разрослись свалки в Ядрово (Волоколамский район) и непосредственно около Москвы, в Кучино, которые сейчас вызывают очень много вопросов. Только на свалке Кучино скопилось почти 25 миллионов тонн гниющего мусора. А когда такая свалка загорается, она становится опасной, выделяя за две недели 100 граммов диоксинов (производные дибензобиоксина являются кумулятивными ядами и относятся к группе опасных ксенобиотиков). Для сравнения: все четыре мусоросжигательных завода, которые в ближайшие годы планируется построить вокруг Москвы, за год будут выделять около 0,1 грамма диоксинов».
За те 20 лет, когда свалки в России разрастались вопреки всем нормам, в Европе и Японии сформировалась принятая сейчас культура безопасности при обращении с отходами. Это сочетание сортировки «твердых коммунальных отходов», как официально называют мусор уже в наши дни, и их сжигание, превращение в электроэнергию.
«Я посещал в Барселоне их мусоросжигающий завод, расположенный в черте города, в конце пляжа Барселонета, и один из четырех каталонских мусоросортировочных заводов, так называемый «Экопарк 4», — рассказывает Владимир Грачев. — Полтора миллиона населения города в год производят порядка 1 300 000 тонн мусора, весь он проходит через эти четыре «Экопарка», плюс 300 000 тонн в год потребляет мусоросжигательный завод.
Как происходит сортировка? Отбираются девять фракций, которые идут на повторную переработку. Одна пластмасса, например, сортируется на пять компонентов: бутылки, пакеты, ящики для фруктов и так называемая 3D-объемная тара вроде канистр. И отдельно отбираются бумага, стекло, алюминиевые банки. Tetra Pak собирают отдельно — это сочетание бумаги и алюминия. И в Испании, и во многих европейских странах идет сортировка мусора при сборе, что позволяет напрямую отправлять на профильные заводы содержимое уличных баков, а в «Экопарках» разбирают так называемый «четвертый бачок» — несортированный».
Современная технология переработки мусора прежде всего включает автоматизированную отсортировку 30 процентов «полезных компонентов», их разделение и удаление всех вредных элементов, вроде аккумуляторных батарей.
Наработок, предлагающих разные способы использования этих «полезных компонентов», сегодня существует множество.
В Швеции, например, из утильного стекла делают волокно и производят из него акустические плиты для подвесных потолков. Из шлаков изготавливают шлакопортландцемент и другие строительные смеси. С использованием полимерных составляющих, полученных при переработке пластиковых бутылок и полиэтиленов, можно производить дорожную плитку, применение которой в Москве всегда найдется.
Примерно одну пятую оставшихся бесполезных отходов захоранивают, перекрывая сверху слоем компоста, который перед этим два месяца готовится в изолированных ангарах из разлагаемого мусора. Сверху этот ароматный «пирог» укрывают слоем земли и засаживают травой.
Большую же часть оставшегося после сортировки мусора сжигают на современных заводах. Сложно поверить, но с экологической точки зрения они настолько безвредны, что уже в десятках городов по всему миру располагаются прямо в черте города.
В Амстердаме такой завод перерабатывает 1 400 000 тонн мусора в год, а в Стокгольм даже дополнительно завозят отходы, что позволяет обеспечивать практически весь город энергией, получаемой от их сжигания. Кстати, завод в Амстердаме соседствует с штаб-квартирой организации Гринпис.
Рекордсменом в этой области является Токио, среди жилых кварталов которого находится 22 таких завода.
«В целом система переработки мусора в России сейчас неосмысленная и неэффективная, — объясняет Петр Жук. — Думая только о том, как утилизировать имеющиеся отходы, мы попадаем в ловушку, потому что думать надо о том, как сделать, чтобы они меньше образовывались, чтобы их было легче собирать».
Внедрение раздельного сбора и уменьшение количества захораниваемого мусора позволит частично решить проблемы. И уже существующие московские заводы по переработке, и те, которые только планируют построить, предусматривают раздельный сбор.
«Состояние Москвы и области сегодня критическое, и его надо срочно исправлять, — говорит Грачев. — Начало уже положено: первым делом сейчас окультуриваются те свалки, которые есть, чтобы они не отравляли людей. То, что делается в Ядрово и Кучино, где сжигается свалочный газ, — это правильно. Там сжигается не пластик, а органический газ, что в принципе не может отрицательно влиять на здоровье людей.
При этом как в столице, так и в других крупных российских городах необходимо уже в ближайшее время обеспечить раздельный сбор, построить мусоросортировочные заводы. Полученные в результате полезные компоненты нужно повторно использовать, а с оставшимся поступать, как в Европе и Японии, для переработки оставшихся отходов построить мусоросжигающие заводы, производящие электроэнергию».
Но для того, чтобы с появлением мусоросжигающих заводов проблемы переработки отходов в Москве решились окончательно, нужно, чтобы эти предприятия стали частью большой отлаженной системы.
«Надо, чтобы общий цикл обращения с отходами был продуман от начала и до конца, только тогда эта деятельность будет приносить экономические выгоды, — комментирует ситуацию Петр Жук. — Пускай не сразу высокие, а постепенно, с большими сроками окупаемости. Без прибыли не смогут работать ни мусоросортировочные, ни мусоросжигающие заводы. А без продуманной общей системы наладить ее не удастся».
Похоже, уже в ближайшие годы все мы будем наблюдать, как такая система строится. В начале июня в ходе очередной прямой линии президент РФ Владимир Путин, отвечая на вопрос волонтеров, пообещал, что в ближайшие шесть лет в стране построят 200 современных заводов по утилизации бытовых отходов.
Супергероя зовут Кирилл, ему четыре года, и он живет в подмосковной Ивантеевке. Весной этого года у мальчика в грудном отделе позвоночника обнаружили лишний полупозвонок. Из-за крошечного отростка позвоночник ребенка растет неправильно, спина искривляется, внутренние органы сдавливаются. Выпрямить спину ребенка можно с помощью специальной металлоконструкции, которая должна закрепить позвоночник в правильном положении. Если этого не сделать, Кириллу грозит пожизненная инвалидность. Примите участие в благотворительном проекте Русфонда и «Ленты.ру».
— Мама, я супергерой! — прямо с порога закричал радостный Кирюша, когда вместе с папой они вернулись из Московского института ортопедии и травматологии.
— А что случилось? — поинтересовалась мама.
— Врач сказал, что у меня лишний полупозвонок, — похвастался сын. — Только у супергероя могут быть запасные части тела. Значит, у меня есть сверхспособности! Теперь я буду спасать человечество.
Мама Кирюши почему-то не обрадовалась, а поспешно отвернулась и вышла в другую комнату по «срочному делу». До этого дня о том, что у мальчика серьезные аномалии развития позвоночника, никто не догадывался. Даже врачи. Кирюша появился на свет в срок с абсолютно нормальными показателями роста и веса. Через несколько дней врачи выписали малыша домой с отметкой в медкарте: «здоров». Рос и развивался по возрасту, болел редко и недолго.
Когда Кирюше исполнилось три года, его родители Андрей и Елена начали выбирать сыну спортивные секции, чтобы он рос крепким и гармонично развивался.
— Будет заниматься плаванием и тхэквондо, — решил в конце концов папа. И отвел мальчика в спортивный клуб. Кирюше очень понравилось первое занятие, он ловко повторял за взрослыми все стойки и упражнения, пробовал сесть на шпагат.
— Очень перспективный парень, — похвалил его тренер, — Беру хоть сейчас.
Но вскоре у Кирюши на медосмотре обнаружили паховую грыжу.
— Не волнуйтесь, — сказал врач в больнице, — операция несложная, вырежем грыжу, а через несколько дней пойдет домой своими ножками.
После реабилитации Кирилла оформили в детский садик. Там абсолютно здоровый раньше ребенок начал болеть. Про спортивные секции пришлось забыть. А в конце прошлого года малыш дважды попадал в больницу с тяжелой пневмонией.
Но на этом испытания супергероя не закончились. Нынешней весной он стал сильно сутулиться, спина приобрела неестественный изгиб. Родители отвели мальчика к районному ортопеду. Врач поставил диагноз «сколиоз» и назначил массаж и лечебную физкультуру. Но эти процедуры не помогли. Кирюша стал часто жаловаться на усталость и боль в спине. Активный ребенок, который раньше не пропускал на своем пути ни одной горки или карусели, теперь то и дело садился отдохнуть. А играм во дворе стал предпочитать тихие занятия дома с прабабушкой.
На консультации в Центральном институте травматологии и ортопедии (ЦИТО) профессор Колесов объяснил родителям, что лишний полупозвонок мешает правильному росту ребенка и вызывает боли в спине.
— Ребенок интенсивно растет. В процессе роста полупозвонок деформирует соседние позвонки. Поэтому его необходимо удалить как можно скорее и укрепить позвоночник в правильном положении с помощью специальной металлоконструкции. Без операции мальчику грозят тяжелые осложнения, дыхательная и сердечно-сосудистая недостаточность.
Операция дорогая, государственных квот на нее не предусмотрено. У родителей мальчика таких денег нет.
Лучший друг Кирюши — его прабабушка. Мальчик старается заботиться о ней, лечит от всех болезней конфетами. В следующем году ей исполнится девяносто лет.
— Я больше не хочу быть супергероем, — на днях заявил мальчик. — Я хочу стать врачом, чтобы вылечить свою прабабушку и других таких же стареньких бабушек и дедушек. Потому что я молодой, у меня много сил, я все смогу вытерпеть. А таким стареньким надо помогать.
Для того чтобы Кирилл Елшин-Парфенов не стал инвалидом нужно собрать 1 601 943 рублей.
Заведующий отделением ЦИТО имени Н.Н. Приорова Сергей Колесов (Москва): «У Кирилла врожденная аномалия развития позвоночника — добавочный боковой полупозвонок; прогрессирующая деформация, боли в грудном отделе. Со временем деформация позвоночника будет только усугубляться, провоцируя неврологическую симптоматику, нарушение функций внутренних органов и развитие сердечно-легочной недостаточности. Мальчику поможет только срочная операция: хирургическая коррекция и фиксация грудопоясничного отдела позвоночника с одномоментным удалением добавочного полупозвонка. Эта операция позволит избежать возможных осложнений. После формирования костного блока, через 2-3 года после операции мы демонтируем конструкцию, и ребенок сможет жить полноценной жизнью, забыв о своем недуге».
Стоимость операции 1 601 943 рублей.
Дорогие друзья! Если вы решите помочь Кириллу Елшину-Парфенову, пусть вас не смущает цена спасения. Любое ваше пожертвование будет с благодарностью принято.
Для тех, кто впервые знакомится с деятельностью Русфонда
Русфонд (Российский фонд помощи) — создан осенью 1996 года как благотворительный журналистский проект. Письма о помощи мы размещаем на сайте Rusfond.ru, в газетах «Коммерсантъ», «Московский комсомолец», в интернет-газете «Лента.ру», в эфире Первого канала, в социальных сетях Facebook, «ВКонтакте» и «Одноклассники», а также в 174 печатных, телевизионных и интернет-СМИ в регионах России.
За 20 лет частные лица и компании пожертвовали в Русфонд свыше 10,313 миллиарда рублей, на эти деньги возвращено здоровье более чем 18 тысячи детей. В 2017 году (на 21 сентября) собрано 1 243 400 214 рублей, помощь получили 1922 ребенка, протипировано 7246 потенциальных доноров костного мозга для Национального регистра. Серьезная поддержка оказана сотням многодетных и приемных семей, взрослым инвалидам, детдомам, школам-интернатам и больницам России.
Фонд организует акции помощи в дни национальных катастроф. Русфонд помог 118 семьям моряков АПЛ «Курск», 153 семьям пострадавших от взрывов в Москве и Волгодонске, 52 семьям погибших заложников «Норд-Оста», 100 семьям пострадавших в Беслане.
Фонд — лауреат национальной премии «Серебряный лучник», награжден памятным знаком «Милосердие» №1 Министерства труда и социального развития РФ за заслуги в развитии российской благотворительности. Руководитель Русфонда — Лев Амбиндер, член Совета при президенте РФ по развитию институтов гражданского общества и правам человека, лауреат премии «Медиаменеджер России» 2014 года в номинации «За социальную ответственность медиабизнеса».
На протяжении столетий Россия была аграрной страной, но в конце ХХ века классическая российская деревня начала умирать. Внутренние миграционные потоки направились в большие города, сельские земли пустели. Но такая картина наблюдается не повсеместно: где-то деревни начали жить новой жизнью, с процветающим сельским хозяйством, власти предложили гражданам осваивать территории Дальнего Востока и активно рекламируют новый проект — «Дальневосточный гектар». Доктор географических наук, главный научный сотрудник Института географии РАН Татьяна Нефедова рассказала «Ленте.ру», как трансформировалась сельская Россия в конце ХХ — начале ХХI века и что она представляет из себя сейчас.
Можно ли сказать, что Россия осталась сельской, аграрной страной?
Нефедова: За последние 100 лет многое в нашей стране изменилось, некоторые люди по-прежнему живут в деревянных домах, занимаются сельским хозяйством и ведут личное подсобное хозяйство. Где-то — чаще всего в удаленных регионах — эта сельская Россия осталась. Поэтому однозначного ответа здесь нет: Россия разная.
Как определить, принадлежит ли какой-то населенный пункт к сельской России?
Единых критериев для определения сельской местности нет. Иногда малые города больше похожи на большие деревни — в них нет ни газа, ни центрального водопровода, ни канализации, а крупные сельские поселения могут и не выглядеть, как сельская местность, тем более что в 1990-е годы многие населенные пункты променяли статус городов на материальные бонусы — число поселков городского типа сократилось почти в два раза.
В итоге проще всего руководствоваться принципом «что официально не город — то село». Мы считаем, что есть городское население в городах и поселках городского типа, а остальное население сельское. И давайте из этого исходить, иначе мы просто запутаемся. Правда, появились городские округа с сельским населением, так что путаница все равно остается.
Какую часть занимает городская Россия, а какую сельская?
В начале ХХ века в городах жили 13 процентов населения; потом произошел огромный скачок численности горожан, а доля сельских жителей резко упала. Сейчас в городах живут 74 процента, остальные 26 процентов — в сельской местности. Но если учитывать, что у нас некоторые горожане живут в тех самых деревянных домах с туалетом на улице, то получится, что в стране городского населения, живущего в городских условиях, только 60 процентов. А в пригородах часть сельских жителей живет в многоэтажных домах и работает в городе — путаницы еще много.
Согласно данным «Левада-центра», у нас примерно половина населения, 44 процента — дачники. Можно ли причислить их к сельской России?
Причислять дачников к сельской России было бы неправильно: все-таки это горожане, и они проводят на дачах летние месяцы. Даже если человек живет на даче полгода или круглый год, то все равно он привязан к городу. Его только отчасти можно считать сельским жителем.
С 1990-х годов число дачников постоянно растет, в том числе за счет строительства коттеджных поселков, которые тоже отчасти используются как дачи. По данным сельскохозяйственной переписи 2016 года, у нас 13 миллионов семей имеют участок в садовом или дачном товариществе, то есть это около 40 миллионов человек. Но, я думаю, дачников у нас больше — процентов 50. В последнее время горожане все чаще покупают или наследуют дома в деревнях — там не так тесно, больше свободы, уединения — и используют их периодически как дачи. Эти люди просто не называют себя дачниками.
Проблема в том, что деревенских дачников невозможно посчитать. Раньше можно было прийти в сельскую администрацию, попросить список собственников домов и увидеть, кто где прописан. После принятия в 2003 году федерального закона №131 об общих принципах организации самоуправления списки собирать перестали, и с тех пор никакой статистики не ведется: чиновникам не интересна эта совершенно новая пульсирующая система расселения, которая вымирает зимой и оживает летом. В областях, окружающих Московскую, летом население деревень увеличивается в 3-10 раз, а инфраструктура для этого совершенно не приспособлена.
Можно ли говорить о смерти классической российской деревни?
На периферии нечерноземных регионов деревня действительно постепенно умирает. Московская область, как это ни парадоксально, — самый мощный в Центральном районе производитель сельскохозяйственной продукции. В пригородах Ярославля, Костромы, Твери сельская местность тоже развивается: туда идут инвестиции, появляются агропромышленные холдинги, успешно работают фермеры. В таких местах идет борьба за землю, поскольку туда же устремляются и дачники. Но если отъехать от этих городов километров на 50 — мы увидим разрушающиеся дома и заброшенные поля.
Все дело в том, что Нечерноземье — это особая территория со сложными условиями для земледелия из-за мелкоконтурности полей, заболоченности. Во второй половине ХХ века в сельское хозяйство здесь много вкладывали, пока примерно к 1975 году техническая оснащенность при тех социально-экономических условиях не достигла своего предела эффективности. Началась стагнация. В таких условиях сельское хозяйство очень дорого обходилось государству: на один рубль полученной продукции более 90 копеек составляла государственная субсидия.
Отчасти причина заключалась в недостаточном внимании к обустройству деревни, отсталости социальной инфраструктуры. С другой стороны, в 1970-е колхозникам стали массово выдавать паспорта, а хрущевские ограничения личных подсобных хозяйств, введенные в 50-60-е, очень способствовали стремлению деревенских жителей в города. Россия вошла в стадию наиболее активной урбанизации, и этот процесс уже невозможно было остановить. В 1960-1980-е годы в город уезжало до миллиона человек в год.
Особенно активным был отток сельского населения из регионов Нечерноземья. В 1990-е, когда поддержка государства прекратилась и там закрылось большинство колхозов, из периферийных районов в города и пригороды уехали остатки работоспособного населения. И сейчас молодежь после школы не остается в деревне — и не только потому, что работы нет. Запросы нового поколения уже другие. В итоге классическая нечерноземная деревня представлена в основном бабушками и… дачниками летом. И последние очень важны: они сохраняют дома, деревни и вообще пусть временную — летнюю, но жизнь на этих освоенных территориях.
Совершенно другая ситуация на юге страны: там все неплохо. После распада СССР туда из депрессивных регионов устремился активный сельскохозяйственный бизнес, а вместе с ним — средства и трудоспособное население. Сейчас сельское хозяйство активно развивается в черноземной зоне, в Поволжье, на юге Западной Сибири. Тем более что стал очень выгоден экспорт зерна.
Южные регионы способны и дальше развиваться?
У нас на юге прекрасные природные условия, инвестиции и большой приток активного населения из бывших советских республик, с востока и севера России. Из минусов — то, что земля уже поделена, свободной нет. Есть проблема занятости. Оказалось, что сельская местность юга сильно перенаселена.
Самое выгодное сейчас — зерно, подсолнечник, то есть растениеводство. А оно нетрудоемко. Началось резкое сокращение персонала и безработица. С приходом агрохолдингов, в которых все процессы механизированы, проблемы усилились. А села и станицы на юге большие — по нескольку тысяч жителей. Они тоже уезжают в города или едут трудовыми мигрантами в Московскую агломерацию, Ростов, Краснодар. Для того чтобы уйти от сельскохозяйственной монофункциональности и развивать другой бизнес, необходимы налоговые преференции, льготные кредиты и прочее, с чем у нас большие проблемы. Да и жители сельской местности бедные, это тормозит развитие услуг, которые могли бы занять лишнее население — как, например, произошло в европейских странах.
Но и с фермерами есть проблемы: тоже нужны кредиты, за землю большая конкуренция. И даже если люди готовы производить — куда девать продукцию? В городах — засилье сетевых магазинов, куда не берут малые партии, на рынки тоже проникнуть сложно, а в сельской местности нет спроса — у всех свое хозяйство.
Есть регионы, где фермеров поддерживают. Общероссийская программа помощи семейным фермерским хозяйствам почти везде работает слабо, но очень хорошо, например, в Татарстане. Там семейной ферме, где должно быть минимум 24 головы крупного рогатого скота, выделяют миллион рублей и бесплатные стройматериалы на строительство дома, подводят туда асфальтированную дорогу.
Аналогичная поддержка есть в Белгородской области. Глава региона пытается совместить крупное и мелкое хозяйство. Чтобы избежать бесконтрольного расширения агрохолдингов, он перевел 40 процентов земель в собственность области и получил возможность контролировать крупные предприятия, при этом поддерживая мелкие хозяйства. Но такая поддержка существует только там, где есть деньги, а самодостаточные регионы у нас можно по пальцам пересчитать, и их число сокращается.
В 1990-х была иллюзорная надежда, что колхозы рухнут, земли освободятся, и все сразу начнут заниматься фермерским хозяйством. Но так не получилось. Почему?
В начале 1990-х люди начали активно регистрировать фермерское хозяйство. До 1995 года была масса привилегий для фермеров: любой горожанин мог подать заявку, представить план развития хозяйства, получить землю из фонда перераспределения и даже кредит. Правда, выйти из колхоза с земельным паем было сложно, и давали, как правило, худшие земли. С тех пор выжили только активные люди и профессионалы. В 2000-х годах у нас официально было зарегистрировано 260 тысяч фермерских хозяйств, хотя реально работало из них менее половины. В 2016 году перепись показала, что их меньше 140 тысяч, — на такую большую страну это очень мало.
Получив возможность выйти из колхоза, люди столкнулись с суровой реальностью: выделить землю сложно и дорого, надо покупать корма для скота, технику, удобрения и прочее. Одни в такой ситуации предпочли остаться в колхозах и вести личное подсобное хозяйство, в том числе держать скот на колхозных кормах. Другие, оказавшись один на один с государством, стали заниматься теневым фермерством и не оформляли официального. Получались такие «личные подсобные хозяйства» с теплицами на несколько гектаров или с тысячей голов овец. Выходом мог бы стать новый вид кооперации фермеров — финансовой, сбытовой и тому подобное, но она идет туго. Хорошо еще, что мы окончательно не уничтожили колхозы и дали фермерству возможность развиваться постепенно, иначе были бы на грани голода.
Наша страна пошла по другому пути. В 1990-е годы сельское хозяйство сильно пострадало из-за резкого сокращения господдержки. Города сидели на импорте, пока не наступил дефолт 1998 года, и импорт стал невыгоден. Тогда менеджеры пищевой промышленности, которая была одной из самых устойчивых даже в годы кризиса, стали искать сырье внутри страны и обнаружили полуживые колхозы вокруг мегаполисов. Они пытались с ними работать, но обеспечить регулярную и качественную поставку сырья на модернизированные предприятия не могли. Поэтому пищевики решили сами заниматься сельским хозяйством. И оказалось, что это очень выгодная отрасль: мало где, вложив деньги весной, можешь получить прибыль осенью.
С 2000-х сельское хозяйство стало активно развиваться. Инвестиции пошли не только от пищевой промышленности — в сельское хозяйство ринулись банки, торговые фирмы, даже «Газпром». Кто-то приходил всерьез и надолго, кто-то — получить быструю прибыль, истощив землю. Началась борьба за территории, но в основном в пригородах и на юге. В Нечерноземье запустенье продолжалось. Лишь в отдельных очагах появились крупные агрохолдинги, работающие на Москву и Петербург, которые почти восстановили производство птицы и свинины. При этом земли оставались заброшенными, ведь свои корма они выращивали там, где это выгодно, то есть в своих подразделениях на юге.
Южные территории попали в руки «эффективных» менеджеров. Это привело к образованию предприятий, имеющих по сотни тысяч гектаров, которые начали скупать все подряд, даже вполне успешные сельхозредприятия и фермерские хозяйства. В результате среднее звено предприятий с каждым годом сужается, уступая место крупным холдингам. Это связано и с тем, что государство в последнее время поддерживает кредитами именно крупные предприятия. А для продовольственной безопасности необходима устойчивая экономика, которая может быть только многоукладной. В поддержке нуждаются и средние предприятия, и фермеры, и товарные хозяйства населения. А малые производители — особенно, так как они наиболее адаптивны.
У нас есть «Дальневосточный гектар», который рекламируют как очень перспективную программу. Как вы относитесь к этой инициативе?
Я бы тоже с удовольствием получила дальневосточный гектар, а потом продала его китайцам или местным бизнесменам — что, кстати, и происходит. Есть люди, которые действительно берут эти гектары. И, насколько я знаю, там активно идет скупка-перекупка.
Конечно, никакой россиянин из европейской части России, тем более из города, ради одного гектара туда не поедет. Таких заброшенных земель полно не так далеко от Москвы. На одном гектаре мало что можно сделать — его хватит лишь для личного подсобного хозяйства.
Это геополитичская программа России. Дальневосточные территории нужно как-то осваивать. Над четырьмя миллионами российского населения на юге Дальнего Востока нависает мощный и перенаселенный Китай, где только в трех приграничных провинциях живет более 100 миллионов человек. Если посмотреть статистику миграции, то самый сильный отток с Дальнего Востока был в 1990-х, но и сейчас население продолжает уезжать из сельской местности либо в западные районы России, либо в крупные города.
Последние десять лет в России вроде как активно развивается экофермерство. Это перспективное направление в условиях нашей страны?
Экофермерство — это хорошая вещь, и есть люди, которые хотят этим заниматься. Их немного, но они очень активные, в том числе в сети, поэтому создается ощущение, что у нас идет такая эковолна, а на самом деле таких фермеров единицы.
Проблема всех фермеров и мелких хозяйств — куда девать продукцию. У нас есть LavkaLavka, но туда очень трудно проникнуть. Так что фермеру, а тем более простому сельскому жителю, через нее на рынок не попасть.
Проблема сбыта, повторю, это сейчас главная проблема. С ней не сталкиваются только агрохолдинги. Производитель не может и не должен ездить в Москву из Саратовской области. Ему нужны потребительские кооперативы или оптовые рынки, куда он может сдать свою продукцию по приемлемым ценам и дальше заниматься своим хозяйством.
Другое дело, что так называемая экологически чистая продукция не всегда таковой является. В условиях подсобного хозяйства, например, почти невозможно создать необходимые санитарные условия для производства молока — так, чтобы, например, не было никакого контакта с руками, как требуют от финских фермеров, где все механизировано. Поэтому крупные агрохолдинги не работают с мелкими хозяйствами.
Для выращивания овощей на продажу необходимы площади, которые руками не прополоть, а следовательно — в борьбе с сорняками без химикатов не обойтись. Поэтому не стоит строить иллюзий насчет продуктов, выращенных в малом хозяйстве.
Не считая LavkaLavka, как мелкие фермеры пытаются сбыть свою продукцию?
Личное подсобное хозяйство спасают перекупщики. Они всегда появляются там, где люди что-то выращивают. Перекупщики — это очень важный институт, их должно быть много, чтобы была конкуренция и люди могли выгодно продавать свою продукцию.
В южных регионах, в Поволжье, на юге Западной Сибири — там, где не было сильной депопуляции, есть села с очень активным населением и со своей специализацией. Например, на выращивании огурцов или помидоров. Туда регулярно ездят перекупщики, их товары доходят до крупных городов.
Эта система работает, но этого недостаточно. Если бы она была более развитой, если бы стимулировали малый бизнес по выращиванию и сбору даров природы кредитами, налоговыми льготами, то мы бы видели больше разной продукции в городах, а уж грибами-ягодами Россия могла бы завалить пол-Европы.
Работа федеральных медицинских центров — под угрозой. Сейчас лечение в них финансируется напрямую из Минздрава. Однако с января средства будут выделяться через Фонд обязательного медицинского страхования (ФОМС). Тарифы страховщиков на лечение онкологических заболеваний, например, в десятки раз меньше реальных затрат. Это означает, что медучреждения неминуемо столкнутся с дефицитом лекарств. О том, как госполитика в области здравоохранения отражается на пациентах, «Ленте.ру» рассказал заместитель директора Федерального научно-клинического Центра детской гематологии, онкологии и иммунологии имени Дмитрия Рогачева, онколог, доктор медицинских наук, профессор Алексей Масчан.
«Лента.ру»: В вашем центре регулярно бывает президент Владимир Путин. Неужели у клиники, к которой приковано такое внимание, могут быть финансовые проблемы?
Алексей Масчан: Как все федеральные научные центры, мы до сих пор финансировались напрямую из Минздрава за счет квот на высокотехнологичную медицинскую помощь (ВМП). С нового года квоты отменят и все будет проходить через фонд ОМС. И мы теперь находимся в тревожном ожидании.
Почему?
В правилах ФОМС указано, что оплачиваются лишь законченные случаи. А что это такое? Есть стандарты. Например, лечение детей со злокачественными опухолями костей и мягких тканей предусматривает операцию и курсы химиотерапии. Хирургическое вмешательство требуется не всем больным. Но если операции не было, случай считается незаконченным.
За него не заплатят?
Заплатят, но не всю предусмотренную сумму. Мы написали в ФОМС о том, что это в корне неверно. Нам ответили, что инструкция есть инструкция. Раз должны оперировать, то делайте, как написано в российских стандартах, и не имеет значения, что мы в лечении руководствуемся международными протоколами. Кроме моментов, касающихся лечения, немало вопросов и по формированию тарифов. Законченный случай с операцией оценивается в 120 тысяч рублей. Этого, мягко говоря, недостаточно. Потому что только стоимость препаратов в день для больного может составить 100 тысяч рублей. На лечение детской онкологии по ОМС выделяется меньше средств, чем на проведение того же ЭКО.
Минздрав по квотам давал больше денег?
Квоты на высокотехнологичную помощь не предполагали жестких границ, как в случае ФОМС. Давался определенный бюджет. И мы в его рамках могли действовать свободно. Допустим, выделили средства по квоте для 10 человек. Кто-то прошел без осложнений, на их лечение затратили меньше средств. А кому-то потребовалась дополнительная помощь. Сейчас так лавировать уже не получится.
Получается, что в других больницах соблюдают спущенные сверху инструкции и, условно говоря, оперируют, хотя больному это может повредить?
Когда ребенку не показана операция, варианта у больницы три: врать и писать, что они что-то провели; нормально не лечить; обращаться к благотворителям. То есть государство заведомо создает невыполнимые правила игры для тех, кто хочет качественно помогать больным. Вы знаете о том, что у нас большая разница в стоимости лечения онкологии между регионами? Она значительна даже в соседних областях. Чем отличается житель условной Тюмени и Красноярского края от того же жителя Иваново?
Наверное, тем же, чем богатые семьи отличаются от нищих.
Вопрос в том, кто сделал эти регионы бедными или богатыми. Недра Красноярского края кому принадлежат — региону или всей стране? Экономисты и властители дум, за которыми мы шли в 90-е годы, на самом деле как были торговцами цветами в душе, так ими и остались. Только теперь они не сотнями рублей ворочают, а миллиардами. А нравственный уровень — абсолютно как у фарцовщиков.
В стране уже второй год активно проходит программа импортозамещения лекарств и медтехники. На вас это как-то сказывается?
Мы всегда пользовались хорошими западными реагентами для анализов донорской крови. Когда начались разговоры про отечественных производителей, экономию, решили попробовать дешевые российские. Год тестировали. Сэкономили за счет этого два миллиона рублей. Однако был получен высокий процент ложнопозитивных результатов, что привело к необходимости отказываться от доноров и перепроверять всех остальных на иностранных препаратах. Потратили 2,5 миллиона рублей. То есть на 500 тысяч больше, чем составила «экономия».
Как будете обходить правило, которое обязывает госучреждения при закупках выбирать продукцию российских производителей?
Пока не знаем. У нас была возможность в критических ситуациях прибегать к помощи благотворителей. С нами работает фонд «Подари жизнь». Но благотворителям сейчас очень трудно. Если не говорить о четырех-пяти самых крупных фондах в стране, для остальных каждый собранный миллион пожертвований — большой успех. Законы о госзакупках, где определенным компаниям даются неоправданные преимущества, рушат рынок. Зачем российским производителям бороться за качество, зачем снижать цены, зачем с кем-то конкурировать, если у них и так обязаны все купить? А с закупками отечественных материалов бывает до смешного. У нас в июне в День защиты детей был президент Владимир Путин. Но перед его визитом приехали сотрудники федеральной службы охраны. Мы на них надели белые халаты от отечественных производителей. Халаты у них в плечах треснули.
Плохая ткань или большие сотрудники?
Расползается ткань. И к тому же «импортозамещенные» халаты жутко колючие. Или взять, например, бахилы. Казалось — чего уж проще. Это ведь не томограф и не аппарат УЗИ. Обычный целлофановый мешок. Купили российские. Надеваются с третьего раза. Потому что первые два «носка» рвутся. Вот такое качество.
Центр Димы Рогачева — лучшая детская онкологическая клиника в стране. Значит, по определению тут должны лечиться или хотя бы консультироваться родственники высокопоставленных чиновников. Они тоже используют все отечественное?
Мы всех лечим одинаково. У нас пока есть возможность предоставить всем качественное лечение, соответствующее международным протоколам. Это опять же заслуга благотворителей. Но вы правы. Когда заболевает кто-то из «великих», звонят: «А что нам делать? Посоветуйте кого-то за границей, чтобы мы могли купить самое лучшее лекарство, не подделку».
В прошлом году детские онкологи написали открытое письмо в Минздрав с требованием запретить лечить рак у детей дженериками. А недавно министр здравоохранения Вероника Скворцова призвала всех доверять отечественным производителям. Вы доверяете?
Знаю два-три крупных отечественных производителя, в отношении которых я изменил точку зрения. Я специально ездил на производство, встречался с руководством. Они, заработав деньги на госзаказе, уже перешли от изготовления дженериков к наукоемким лекарствам. И это уже выходит за рамки простой наживы, в чем я их раньше подозревал. Однако, кроме этих компаний, есть такие, за которых гроша ломаного никто не даст.
Уже стало традицией, что онкологи ежегодно устраивают международные встречи и рассказывают свои новости. В детской онкологии есть прорывы?
Революционных прорывов нет. Детская онкология уже достигла невиданных результатов. Например, если у взрослых выживаемость при лейкозах составляет 30-40 процентов, у детей — 70-90 процентов. Мы бы хотели, чтобы все дети выздоравливали. Мы мечтаем и о том, чтобы сделать процесс лечения менее болезненным и травматичным. Но сегодня врачи, убивая детский рак, осознанно рискуют, что лет через 20-40 у бывших пациентов могут возникнут осложнения.
Например, одно из самых излечимых онкологических заболеваний — лимфома Ходжкина. В программу лечения, помимо химиотерапии, входит облучение грудной клетки. Оказывается, что у болевших девочек в дальнейшем риск развития рака молочной железы увеличен в 40 раз. Старые детские гематологи-онкологи говорят, что теперь никогда они не будут говорить о пациентах, что они выздоровели. Будут говорить, что выжили. Согласитесь, выздоровление и выживание — немного разные вещи. Поэтому поиски путей наименее травматичного лечения — это не менее важная для нас задача.
Минздрав в этом году отказался включать в список жизненно важных лекарств (ЖНЛВП), которые могут закупаться для государственных клиник, новые препараты. Если в вашей сфере «нет прорывов», значит вас это не затронет?
Мы уже несколько лет бьемся над тем, чтобы в список ЖНЛВП попали препараты, которые могли бы увеличить прогноз больных иммунной тромбоцитопенией. На нашем рынке эти лекарства обращаются уже семь лет. Пациентов, которым они требуются, всего 60-70 на всю Россию. Но это заболевание очень коварно. Одно из осложнений — постоянная угроза кровоизлияния в головной мозг.
Лекарства дорогие?
Стоимость зависит от веса пациента — от 160 до 320 тысяч рублей в месяц. Сейчас мы вынуждены лечить детей токсичными «старыми» дешевыми препаратами, но если подсчитать суммарные затраты на лечение, а именно на госпитализацию и лечение осложнений заболевания, то оказывается, что инновационные препараты в итоге дешевле. Не говоря уже о том, что качество жизни при их применении несравненно выше.
В этом году не только ни один из по-настоящему прорывных препаратов не вошел в список жизненно необходимых, он вообще не был расширен. А это значит, что государственные больницы не смогут их закупать. Зато в списке всякая чушь, наподобие настойки боярышника. Или лекарства, эффективность которых никто не исследовал. Те же арбидол или амиксин. Я ради интереса смотрел публикации в зарубежных журналах по этим препаратам. Их нет! А качество клинических данных, опубликованных в России, настолько безобразно, что даже обсуждать там нечего.
В то же время действительно жизнеспасающие препараты, направленные, например, на лечение РМЖ, меланомы, для поддержки пациентов после трансплантации почек, для пациентов с диабетом добавлены не были, хотя предварительное положительное решение комиссии по ним было получено. При этом важно отметить, что механизм включения препаратов в список ЖНВЛП — это возможность для государства зафиксировать цены производителей на нижней границе диапазона, что существенно экономит бюджетные средства.
Если исключить «фуфломицины» — хватило бы сэкономленных средств на жизнеспасающие лекарства?
Полностью, думаю, нет. Но можно было бы существенно сэкономить. Мы тратим в десятки раз меньше, чем развитые страны на здравоохранение и на лекарственное обеспечение. Ссылки на то, что бюджет надо экономить, — в пользу глупых. Превратив человека в инвалида, впоследствии государство потратит гораздо больше денег на его содержание.
Сейчас все обсуждают ситуацию с онкологической клиникой №62 в Москве. Вернее, анализ ее закупок. Препараты, которые больница самостоятельно закупала, оказались в десять раз дешевле, чем те же самые, но купленные централизованно, городом. В регионах так же?
Такой масштабной разницы в ценах я нигде не встречал. В России все происходит с точностью до наоборот. История с этой больницей — просто классика. Первоначально декларируется, что централизация, оптимизация — меры в целях снижения затрат. В результате издержки повышаются в разы. А из самой больницы, которая лучшая в стране, выгоняют главного врача. А ведь он заслуживает звания Героя России куда больше, чем некоторые, уже получившие эту награду.
Сегодня врачи на профессиональных интернет-форумах часто обсуждают вопрос, сообщать ли пациенту о новых методах лечения, если они не входят в программу госгарантий. Получив такую информацию, больные пишут в Минздрав, жалуются, а начальство в результате наказывает доктора, который «проболтался».
Вопрос как у Сергея Довлатова: «Стоит или не стоит в гостях красть серебряные ложки». Пусть те врачи, которые считают, что пациенту не нужно знать лишнего, сами когда-нибудь окажутся в роли больных и им также кто-то не скажет о современных возможностях лечения. У нас что — врачи какая-то высшая каста по сравнению с другими людьми? Почему они должны решать, что пациенту знать, а что нет? Конечно, надо говорить. Тем более что люди становятся все более и более читающими, интернет открыт для всех. Такие дискуссии в медицинском сообществе — настоящее скудоумие. Это остатки тоталитарного сознания. Тоталитарного в том смысле, что кто-то может решить за человека, что ему надо знать, а что нет.
Почему ваши коллеги из других больниц молчат о проблемах в здравоохранении?
Если в регионе врач рот открыл, его выгонят, и работы он потом не найдет.
Почему-то вспомнилась фраза Зои Космодемьянской.
Которая сказала: «Всех не перевешают»? Достаточно повесить одного. Это законы управляемого общества.
Если верить социологам, старость вот уже много лет стабильно попадает в число главных страхов россиян — наряду с войной, стихийными бедствиями и бедностью. Ученые из Российской академии народного хозяйства (РАНХиГС) в рамках проекта «Старикам тут место» уже несколько лет изучают, каково это — стареть в России. Есть ли секс после 70 и чем отечественные пенсионеры отличаются от зарубежных, «Ленте.ру» рассказал заведующий лабораторией методологии социальных исследований Института социального анализа и прогнозирования РАНХиГС Дмитрий Рогозин.
«Лента.ру»: Вы постоянно говорите о том, что у общества много стереотипов по отношению к старикам. Каких именно?
Дмитрий Рогозин: Самый главный стереотип — это приравнивание старости к болезни. Он очень укоренился. В газетах и по телевидению часто можно встретить рекламу средств «от старения». В повседневной жизни это также присутствует. Например, когда вы хотите сделать комплимент кому-то, вы говорите: «Ой, как молодо ты выглядишь, больше 18 не дашь!»
Но что тут плохого?
За этими вроде бы безобидными вещами сидит страшнейшая установка, что старость — это прежде всего немощи, тяготы и лишения. Поэтому старость для многих изначально окрашена в негативные тона. Молодость — восход, а старость — закат. Хотя забывают, что закаты бывают не менее красивыми, чем восходы. И мы ими тоже любуемся.
Из этого основного стереотипа старения вытекает все остальное, которое сегодня именуется эйджизмом: старики не способны учиться; пожилые медленно думают и плохо работают; работающие старики во всем уступают молодым.
Эти эйджизмы не на пустом месте возникали. Например, в некоторых исследованиях зафиксировано, что с возрастом скорость освоения нового снижается…
Любой стереотип не лишен оснований, иначе он не был бы стереотипом. С возрастом у людей меняется стиль мышления. Чем мы старше, тем более стратегически мыслим. Прибегает, допустим молодой начальник к 60-летнему подчиненному и требует срочно что-то сделать. Но сотрудник не бросается сломя голову выполнять. Сначала он обдумывает задачу, оценивает ее целесообразность, а только потом действует. Возможно, сомнительную и вредную инициативу он вообще проигнорирует. Естественно, этим навлекает на себя гнев. Сейчас у начинающих менеджеров иные стандарты: сначала делать, а потом думать. Если что не так — как-нибудь потом исправим.
Понятно, что молодежь страшится старости, а пожилые тоже считают, что жизнь кончилась?
Атмосфера ненужности, бессмысленности, ожидание смерти — такие представления довольно часто встречаются. Пожилые редко обновляют гардероб. И тут дело не столько в деньгах, сколько в установках: у них просто нет потребности в этом. Мы разговаривали со стариками из вполне благополучных семей — я имею в виду, что у них есть прилично зарабатывающие дети, хорошие пенсии, квартиры. Но начинаешь их спрашивать, когда вы в последний раз покупали платья, брюки — они говорят, что лет десять назад, может, пятнадцать. Иногда даже вспомнить не могут. «А зачем нам? — отвечают. — Мы уже пожили свое, очередь за молодыми». Такое можно услышать и от 50-летних, хотя в современном понимании это вовсе и не старики.
С какого возраста начинается старость? Как определяют это сами пожилые?
Самоидентификация — довольно забавная вещь, потому что границы постоянно сдвигаются. Мы своим респондентам всегда задаем вопрос о том, когда наступает старость. Люди в зависимости от социального оптимизма или пессимизма примерно лет на десять или занижают, или повышают эту черту. Но сдвиги эти длятся лет до 75. Практически все наши собеседники, перешагнувшие этот рубеж, говорят: все, это уже старость.
Как отмеряют границу?
Это определяется физиологическими изменениями. Болезни диктуют необходимость сокращения личных притязаний. Если человек мог раньше на лыжах пробежать десять километров, то сейчас — не больше километра. Это ощущение, что ты постоянно сдаешь свои позиции, отказываешься от былых привычек, и есть базовый маркер старости. Но, как я уже говорил, физиология подключается после 75 лет. А до этого ощущение старости относится к категории социального оптимизма.
Российские старики чем-то отличаются от «импортных»?
Отличаются не старики, а обстоятельства, в которые они попадают. Социальная среда в России довольно агрессивна к пожилым. И я даже не буду сейчас говорить, что внутри страны есть колоссальные различия. Возьмем даже, казалось бы, благополучную Москву. За последние 10-15 лет она колоссально изменилась, но все эти изменения направлены на молодежь. Уютно ли в Парке Горького старику? Не очень.
Почему?
Там много переходов со ступеньками, довольно большие перепады высот, если есть лифты, то зачастую они не работают, туалеты не везде и т.д. То есть все обновление, ремонт и даже мероприятия, которые там проводятся, больше рассчитаны на студенческую аудиторию. И если мы с этого ракурса посмотрим в целом на Москву, то станет понятно, что столица и сегодня продолжает проектироваться для двадцатилетних.
Почему старикам комфортнее в Европе, допустим? Там активно продвигается новый тренд: если город удобен для 80-летних, он удобен для всех возрастов. Потому что нужно ориентироваться на наиболее уязвимые группы. В Германии в маленьких городках часов в семь вечера все уличные кафе заполнены стариками. Очень много пожилых: кто пиво тянет, кто кофе. У нас стариков в кафе встретишь крайне редко.
Может, просто денег нет у людей в кафе чай пить?
Безусловно, финансы тут играют роль. Но все же я считаю, что это не первоочередная причина. Я уже говорил, что у нас есть и обеспеченные старики, которые в принципе могут себе позволить такое «излишество». Но они не считают, что это целесообразно или даже прилично. Говорят: «Да вы что, в моем-то возрасте сидеть в ресторане!»
И вся система построена так, что пожилым действительно неудобно. Никому не хочется напрягаться, просить кого-то помочь добраться в это кафе. Я как-то разговаривал с коллегой. У них в университете нет доступной среды для людей с ограниченными возможностями. И если к ним приходит учиться инвалид, то администрация приглашает волонтеров в помощь: поднять-снять коляску, довезти… На Западе это приравнено к категории пыток, потому что если мы постоянно вынуждаем человека просить об элементарных вещах, то нарушаем его права. Человек не должен быть кому-то обязанным, чтобы выпить чашечку кофе. Кто-то попросит, а другой промолчит.
Вы исследовали тему сексуальности в пожилом возрасте. Как разговаривали с пожилыми об интимном — им было неловко?
Неловко было молодым, которые у них об этом спрашивали. Со стариками в этом плане все нормально. Они могут говорить на эти темы, не стесняясь и не заикаясь. И меня просто завораживают различные истории, которые они рассказывают. Допустим, об изменах, которые в семьях случается. Эти рассказы я не могу себе представить от лица 30-40-летних. В их изложении будут описаны какие-то чудовищные вещи, которые делают бывшие партнеры. А старики о разводах рассказывают со смирением, что ли, с сожалением об утраченной любви. Это все равно речь о потере себя. Это тоже интимность.
Но мы говорим с ними и о сегодняшних интимных практиках. Один из мощнейших стереотипов о старости — это то, что о теле уже можно забыть, пора, мол, позаботиться о душе. Но телесность в старости так же необходима, как в молодости. Меняются привычки, практики, но приходит лучшее понимание своих интимных зон. Для старика чрезвычайно важны эти интимные прикосновения, поглаживания, объятия именно с партнером, а не с дочерью или внуком. Это все составляет жизнь, которая как раз и маркируется как счастливое старение. Именно поэтому в исследованиях мы раз за разом обнаруживаем стабильную тенденцию: счастливы в преклонные годы люди, живущие в паре.
То есть секс после 75 есть?
Он и после 90 есть. И я не шучу. На Западе много книг об этом. Просто это не сводится к представлениям о сексе с проникновением. Сексуальность реализуется разными способами, и вовсе не так страшно то, что происходят необратимые изменения с эрекцией у мужчин и увлажнением у женщин. Это все преодолевается. Это то, что связывает людей интимной близостью, поддерживает их жизнь. В этом нет ничего зазорного или пошловатого.
Чувственность, кстати, подталкивает человека мыться каждый день. Одна из бед старости — отсутствие мотивации для похода в душ. Это для нас принять ванну — удовольствие. Для старика это, между прочим, большая работа. Многим после 80 лет для этого нужна помощь. У нас безумно плохие ванные комнаты, не рассчитанные на стариков. Вот и откладывают гигиену на «другой раз». И это приводит к катастрофическим последствиям, которые мы воспринимаем негативно, — дурной запах. Это вовсе не старость так пахнет, а неухоженное тело. Если у человека есть интимный партнер, то душ уже не откладывается. Если есть интимность — человек живет.
У многих пожилых эта интимность присутствует?
Мы в своих исследованиях задавали провокативный вопрос: в каком возрасте женщины и мужчины в той местности, где вы живете, перестают заниматься сексом? Довольно большая группа — это не большинство, но многие — называют возраст 45-50 лет. Конечно, таких больше в селах и малых городах. И обычно связано это не с тем, что уже никто не может, а с тем, что партнер либо «помер», либо «пьет», либо «наше время вышло». Но вообще-то государству нужно изучать ситуации раннего отказа от интимности, которые наступают задолго до старческого возраста. На научном языке это маркируется как социальная смерть — то есть человек отказывается от базовых для себя вещей.
Сейчас зарождается целая субкультура среди молодежи — добровольный отказ от секса.
Если идет сознательный отказ — это одно. Например, монашеская жизнь — она полноценна. Отказ от секса в этом случае определяется другими осмысленными действиями. А когда это происходит по причине «я уже свое отжил», это приводит к социальной катастрофе. И потом, все взаимосвязано. Когда у человека, допустим, наступает деменция, он перестает себя контролировать и начинает творить несусветности. Физиологически тело требует своего, отсюда и рождаются разговоры о похотливых старичках. Если человек в довольно молодом возрасте сексуально себя зажал, исходя из каких-то неведомых норм, то впоследствии, когда у него уходит осознание, все это прорывается в самых неприятных, пугающих социальных действиях.
По итогам социологического исследования вы делаете вывод, что старость для большинства наступает после 70-75 лет. Очень оптимистичный тезис для чиновников: открываются большие перспективы для дальнейшего повышения возраста выхода на пенсию.
Пенсионный возраст к старости совсем никакого отношения не имеет. К сожалению, у нас разговоры по поводу пенсионной реформы свалили в одну кучу. Настоящая старость ведь связана вовсе не с трудоспособностью, а с уходом за собой: сходить в туалет, принять душ, постирать белье, приготовить пищу. Если у человека здесь начинаются сбои — тогда да, это старение. Ну какое может быть старение в 50-60 лет? В это время реально многие продолжают строить новые планы, учиться, кто-то заводит семью…
А другие действительно ждут: вот выйду на пенсию, у меня появится много времени и буду путешествовать. Но «свободой» пользуются единицы. Приходит усталость, апатия, нежелание вкладываться в себя.
Выход на пенсию отрицательно сказывается на социальном самочувствии человека?
В таких вопросах нельзя быть детерминистом: вышел на пенсию — и жизнь кончилась. Нет черного и белого. Но пенсия — точно так же, как свадьба, рождение детей, юбилей, рождение внуков — является неким знаковым событием жизни, то есть меняющим траекторию жизненного пути.
Это не значит, что выход на пенсию обязательно свидетельствует о том, что человек опустил руки. Но так часто бывает. Мы действительно очень много видим типичных примеров: человек за два-три года до пенсии мечтает, как будет свободен, как реализует свои мечты. Но приходит заветная дата — и… ничего не происходит, кроме одного: не надо больше идти на работу, его никто больше не дергает. Результат — через некоторое время появляется и растет ощущение ненужности, избыточности пребывания в этом мире. Один мужчина очень хорошо резюмировал это: «Пролежал на диване кверху брюхом полгода. Но больше стало невмоготу. И побежал искать работу». Потому что трудно представить себе даже в 60 лет человека, который лежит и заслуженно отдыхает. Этого нет.
Я слышал много рассказов о том, как дети буквально искали работу своим 80-летним родителям, пытаясь вытолкнуть их из ситуации ничегонеделания, пессимизма.
Самые негативные последствия — это развитие иждивенческой позиции, крест на себе, установки: я уже свое отжил. Мы проводили исследование среди балерин — у них на пенсию выходят в 38 лет. Вы можете себе представить старуху в этом возрасте? Там возникают реальные стрессы. В этой профессии большие физические нагрузки, это все равно что спорт высоких достижений. Как только резко прекращаются физические нагрузки — организм дает ответную реакцию. Кто-то начинает болеть, кто-то спивается и быстро деградирует. На плаву остаются те, кто может перепрофилироваться, то есть сменить сферу деятельности, либо перейти в другой статус — стать педагогом. Но таких единицы.
Я считаю, что любые трансферты — приходы денег — они не то что развращают, но приучают к тому, что ты от кого-то зависим, что тебе кто-то должен что-то дать. Это серьезный аргумент в пользу того, что пенсионный возраст нужно поднимать. Но в то же время я не согласен с тем, как чудовищно это сделали. Повышать пенсионный возраст надо плановым образом, в долгосрочной перспективе.
Есть теория, что плохие новости лучше сообщать сразу, а не рубить «хвост» по частям.
Я не согласен применительно к этому случаю. Пенсионеры сегодня — стабилизаторы бюджетных дефицитов семей. Зарплаты в России, особенно на периферии, нестабильные и маленькие. В основном работодатели перешли на премиальные оплаты труда. Это значит, что человек в каком-то месяце может вообще получить крохи, особенно если работа сезонная. Именно в такие периоды помогают оставаться на плаву пенсионные пособия.
Я вспоминаю столетнюю бабушку, с которой я беседовал. Спрашиваю у нее, сколько она собирается жить. «Как мне помирать, — говорит. — На мне четыре семьи, включая правнуков». То есть она получает пенсию огромную по нашим меркам — больше 60 тысяч за счет разных надбавок: ветеран войны, долгожитель и т.д. Дочка ее, тоже пенсионерка, получает копейки, внучка уже подходит к пенсии, зарабатывает мало. И там еще кому-то из праправнуков надо учиться. И все родственники на нее молятся, говорят: «Бабуля, ты только живи. Без тебя помрем все».
Пенсия — это некая подушка безопасности, и она составляет долговременную стратегию планирования семейного бюджета. Люди рассчитывают на эту «подушку». Для многих это способ погасить кредитные обязательства. Бывает, что люди изначально берут кредиты, понимая, что часть из них выплатят за счет пенсии. И когда человек достигает ожидаемого возраста, а ему говорят, что он ничего не получит, это бьет по больному, не позволяет планировать свою жизнь. Это бьет по базовой составляющей социального оптимизма.
Обидно просто, что разговоры о поднятии пенсионного возраста специалисты вели уже лет 20, но все эти предложения так и оставались дискуссиями среди экспертов и никуда дальше не уходили. Самое оптимальное было бы, если бы повышение пенсионного возраста коснулось нынешних 20-30-летних. Реформа не может начинаться с действия, вначале всегда идет проект, декларация намерений. А сейчас, с одной стороны, государство говорит о пользе долголетия, а с другой — рассказывает, каким непосильным бременем пенсионеры лежат на государственном бюджете, и пытается снять с себя социальную ответственность в отношении граждан старшего возраста. Недостаточно поднять социальные пособия — эти средства идут все равно в трансферы семьи. Необходимо вкладываться в инфраструктуру, в доброжелательную к старикам среду. Только так можно побороть стереотипы и эйджизмы, а не создать еще одну зону социальной напряженности.
*** Обратная связь с отделом «Общество»: Если вы стали свидетелем важного события, у вас есть новость, вопросы или идея для материала, напишите на этот адрес: russia@lenta-co.ru