Фонд профилактики рака запустил онлайн-сервис «Просто спросить» — для тех, кто столкнулся с онкологией. При необходимости врачи-консультанты оценят медицинскую историю пациента и подскажут, куда и к кому с его проблемами лучше всего обратиться. Другая задача консультационной службы — собрать данные о качестве лечения в стране. По официальной статистике, ежегодно более 650 тысяч россиян заболевают раком. Столкнувшись с диагнозом, многие не понимают, что им дальше делать, куда бежать. В больницах по месту жительства подход чаще всего формальный. Почему поиски квалифицированного врача в России превращаются в головоломку и как важно больным, которые хотят жить долго, лично контролировать все этапы лечения — в материале «Ленты.ру».

Ощущение глупости

В июне 2018 года жительница Санкт-Петербурга Светлана похоронила маму. По современным меркам покойная была практически молодой женщиной, «предпенсионеркой» 55 лет. Последний год жизни она сражалась с аденокарценомой. Изначально рак поразил репродуктивную систему, позже опухоль перекинулась и на другие органы. Родственники подозревают, что на самом деле она болела давно, но скрывала это, чтобы не доставлять беспокойства близким. Тем более что скрывать это было достаточно легко. Она жила в маленьком городке Орске Оренбургской области. Две взрослые дочери — в Питере. Об онкологии детям сказала только тогда, когда заболевание уже перешло в третью стадию. Старшая дочь Светлана до сих пор как в замедленной съемке прокручивает в голове те дни сражения с раком. Думает, что можно было изменить.

Когда родственники узнали о диагнозе, было принято решение лечить больную в Санкт-Петербурге — все же возможности федеральных столичных клиник несопоставимы с провинциальной больницей. К врачам обращались и платно, и бесплатно. Оказалось, что разницы… практически нет. И там, и здесь ощущение, что пациент — это не человек, а некий неодушевленный предмет.

— Я понимала, что в нашем случае о полном излечении речи не идет, но можно ведь хотя бы врачу не путать фамилию пациента? — пытается сформулировать свои ощущения Светлана. И тут же пытается оправдать доктора — у него слишком большая загрузка. — Наверное, это вина администрации, что у врача нет времени даже прочитать, с чем придет следующий пациент, какие процедуры были уже назначены, как они прошли. Однажды врач перепутал наши данные, часть приема говорил будто про другого пациента, пока я не выдержала и не процитировала на память все показатели маминой компьютерной томограммы.

После поиска «своего врача», долгих обследований и скитаний была расписана схема химиотерапии. Но даже на этом, казалось бы финальном этапе, когда лечение уже назначено, бытие для пациента и его родственников может превратиться в ад.

— Было такое ощущение собственной глупости даже в аптеке, — рассказывает Светлана. — У меня был список лекарств, с которым я пошла в аптеку НМИЦ Петрова. «Этот препарат у нас только в таблетках, а вам какой надо? — спросили там. — А физраствор только в такой дозировке? А вам как надо?» И тут ты понимаешь, что желанный список — это квест-пазл, и его еще нужно разгадать. И не все так просто, как сказала врач. В спокойном состоянии человек, может, и сообразит, что препарат в таблетках не растолчешь для капельницы. Но откуда ты это можешь знать в самом начале, перед той самой первой страшной «химией»? Постоянное ощущение собственной глупости. И ведь не придешь специально к доктору, чтобы спросить его о таком, казалось бы, «пустяке».

После второй «химии» пациентка уже плохо ходила и начала задыхаться. Перенесла несколько простуд, а потом неожиданно сказала дочерям, что уезжает назад, в Орск. Это выглядело как завуалированный отказ от лечения, хотя доктор и выписал пациентке назначения-рекомендации еще для трех курсов химиотерапии. Через месяц после возвращения домой мать умерла.

— Что самое страшное за весь тот год? — пытается анализировать Светлана. — Страх бессилия, четкое осознание, что ты не понимаешь алгоритма действий, что ты что-то упускаешь. Вроде и стараешься, бьешься, а результата либо нет, либо он совершенно другой. Ты просто как слепой котенок тыкаешься везде, где можно. Умирает твой самый дорогой человек, а ты НИЧЕГО не можешь сделать. Ничего! Иногда даже не хватает знания, что именно у врача спросить. И честность — как же ее не хватает! Самыми честными людьми были врач в реанимации, который сказал, что происходит при метастазировании с третьей стадией, и главврач в хосписе. Уже после смерти мамы мне посоветовали онкопсихолога и спросили: «А почему же вы не работали с ним во время болезни?» Но этому тоже никто не учит, у нас это не принято.

Сарафанное радио

На круглом столе «Русфонда», посвященном борьбе с раком, лучшие российские онкологи констатировали, что у пациента сегодня просто нет шансов понять, хороший перед ним доктор или плохой, все ли делает, что положено при этом диагнозе, соответствует ли выбранная тактика современным методам и прочее.

Во многих странах есть сервисы, которые позволяют по объективным данным проверить качество работы клиники или конкретного специалиста. Оценивается количество врачебных ошибок, осложнений, онковыживаемость. В России такую статистику никто не собирает. Сейчас наши доктора в основном пользуются сарафанным радио — то есть обмениваются друг с другом информацией о том, где и что происходит. Конечно, штука довольно субъективная.

Председатель совета благотворительной организации Cancer Fund, заместитель директора по онкологии Клиники высоких медицинских технологий имени Н.И. Пирогова СПбГУ Андрей Павленко считает, что официальный регистр качества в России крайне необходим.

— Необходимо обладать информацией о каждом докторе, который включен в лечение онкологического больного, — подчеркивает Павленко. — Но в данный момент я как хирург буду прежде всего биться за создание хирургического онкологического регистра, в котором будет информация о том, какой доктор в каком количестве, какую локализацию и с каким успехом лечит; какая больница какой вклад вносит в лечение той или иной локализации рака, как часто случаются осложнения, от чего бывают летальные исходы.

Как подчеркнул хирург, сейчас таких сведений просто нет. И это дает возможность представителям разных медучреждений выдавать любую информацию с трибун, рапортовать об успехах. Проверить это все равно нельзя. Хотя достоверность представленных сведений контролируется довольно легко: больничная база сравнивается с отчетами, отправленными в фонд обязательного медицинского страхования.

— Регистр качества может внести существенный вклад в повышение профессионализма врачей, — заключает Павленко. — Но на его создание нужна чья-то политическая воля. Поверьте, по объективным или субъективным причинам немногие больнице захотят в этом участвовать.

Не надеясь особо на политическую волю, Фонд профилактики рака начал свою программу «Просто спросить». Это справочный сервис. Финансируется за счет благотворительных взносов. На портале можно задать любой вопрос, заполнив специальную форму. Диагноз по интернету ставить не будут, но посоветуют, как поступить конкретному человеку в конкретной ситуации. Если необходимо, почитают медицинские документы. Порекомендуют, к какому специалисту лучше всего обратиться, можно ли лечиться на месте или стоит куда-то поехать. Речь не о загранице, а о российских городах.

Как говорят организаторы, в первые дни работы сервис чуть не рухнул от количества писем. Самые частые — это запросы на медицинскую логистику. Некоторые ставят в тупик. Один из последних примеров: в крупном сибирском городе, практически научном центре, отказываются лечить молодую женщину с раком яичников. Операцию по удалению пораженных органов Елене сделали еще в 1996 году, с тех пор была ремиссия, но недавно случился рецидив — найдена опухоль в малом тазу. Однако госклиники на операцию не берут, так как за долгие годы лечения у пациентки появились проблемы с почками. И врачи просто боятся, что они «встанут» во время оперативного вмешательства. Сейчас Елена в тупике: то ли сдаться, как советуют в ее районной больнице, и перейти на паллиатив, то ли искать какие-то варианты. Консультанты «Просто спросить» пытаются состыковать пазл — свести Елену с заинтересованным онкологом, который бы работал в клинике, в которой проводят гемодиализ (процедура необходима при серьезных проблемах с почками).

Про большому счету, такие проблемы решаются достаточно просто. Главное — заинтересованность врача. Но, по словам директора Фонда профилактики рака Ильи Фоминцева, у многих докторов, как и у пациентов, преобладает патерналистский подход.

— Врачи привыкают к тому, что им сказали что-то наверху, а думать, правильно это или нет, даже не пытаются, — поясняет Фоминцев. — У меня недавно был случай — общался с клиникой в Санкт-Петербурге по поводу госпитализации пациента. Доктор упирался и говорил, что к ним прикреплены жители определенных районов города, из других они брать не имеют права. Я доказывал, что они могут хоть из Магадана госпитализировать в рамках ОМС — федеральный закон это позволяет. И законы вообще-то нужно соблюдать.

Не ждать

Опытный онкобольной Михаил Кумец из Красноярска согласен, что катастрофически не хватает достоверной медицинской информации. В интернете легко ищутся рецепты лечения рака содой или травами, а найти список действий человеку, которому впервые поставлен диагноз, надо постараться. Откуда вчера еще здоровому гражданину знать, что прежде чем начинать лечение, необходимо изучить параметры опухоли — насколько она агрессивна, какие имеет мутации, зависима ли от гормонов? Некоторые анализы не входят в программу ОМС. И врачи, опасаясь обвинений в вымогательстве, даже не сообщают о том, что хорошо бы их сделать. Ведь подробный паспорт болезни — залог успешного лечения. Бывает, что не делают даже элементарную биопсию опухоли. Кумец, который четыре года живет с раком легких в четвертой стадии (в среднем срок выживания при этом диагнозе — от четырех до восьми месяцев), советует пациентам как можно подробнее изучить медицинскую литературу по своему заболеванию. Это поможет хотя бы быть в курсе последних возможностей науки. И побольше теребить докторов разными вопросами. Не стесняться брать «второе мнение».

— Чем страдает российская медицина? — риторически спрашивает Кумец. — Чем дальше от Москвы, тем слабее. В первую очередь — проблемы с диагностикой. Первичную онкологию худо-бедно обнаруживают, но чтобы конкретно углубиться в диагноз — с этим, как правило, глухо. Лечение часто назначают «на глаз». И мой совет пациентам: не торопиться. Ничего страшного не случится, если вы возьмете дней десять для точной диагностики. Не получается по месту жительства — не пожалейте денег, езжайте в федеральные центры. Этим вы на самом деле сэкономите в дальнейшем и продлите себе жизнь. Обязательно возьмите рекомендации по лечению. В Красноярском диспансере, например, знаю, что лечат по протоколам, актуальным лет 20 назад, и используют препараты, которые давно в той же Европе не применяются — слишком много побочек. При этом современные иммунные и таргетные лекарства не назначают. Если же будет официальная рекомендация — уже можно бороться за качественное лечение. Возможно, вы заработаете репутацию неудобного больного. Ну и пусть! Вы боретесь за свою жизнь.

Кроме помощи пациентам и их родственникам у сервиса «Просто спросить» есть и другая задача — сбор данных о работе онкологических служб в стране. Потому что имеющиеся официальные сведения часто сильно разнятся с действительностью.

— Мы собираем эти данные вручную, потому что поняли, что нигде в России нет единого ресурса, понятного и удобного для пациента и врача, где можно было бы понять, что происходит в онкослужбах РФ на местах, — поясняет Илья Фоминцев.

По мере накопления информации врачи хотят составить понятные инструкции для пациентов с разными онкологическими диагнозами: куда идти, какие медицинские процедуры желательно пройти, что спрашивать.

— Проблем в здравоохранении у нас массса, — заключает Фоминцев. — Я раньше тоже думал, что стоит найти людей, от которых зависит эта сфера, как мы быстренько все порешаем, все починим. А сейчас понял совершенно другое. На самом деле чиновники от нас зависят, а не мы от них. Общество медленно, но организуется. Многие понимают, что если сами для себя не сделают что-то хорошее, а будут ждать, когда же все улучшится, — то ничего и не появится.

С 1937 по 1941 год более 130 тысяч человек были вынуждены покинуть свои дома и бросить свою землю из-за работ по наполнению Рыбинского водохранилища. Всего в этой зоне находилось почти 700 сел и деревень, ушел под воду целый город Молога. Вода разрушила более 50 церквей, три монастыря, дворянские усадьбы с прилегающими территориями, садами и парками, имение графа Мусина-Пушкина. Каменные и ветхие дома перед наполнением водохранилища разрушали и сжигали, другие — разбирали и перевозили на новые места либо продавали за бесценок Волгострою. Тем, кто лишился дома, выплачивали компенсацию, но люди должны были сами искать, куда перебраться. Большинство из них переезжали куда-то рядом и оставались жить на берегу будущего моря. Были и те, кто не выдержал потрясений и умер от холода, болезней и бедности. Истории людей, которые сохраняют память о тех событиях, — в фотопроекте Дарьи Назаровой.

От автора:

Прошлое моей семьи связано с местами, где сейчас находится Рыбинское водохранилище. Меня тянуло поехать в эти места, найти людей, которые расскажут о затоплении. Было недостаточно статей из книг, нужны были живые свидетели — те, кто хранил рассказы своих родственников. Нужны были фотографии, документы, письма, доказательства. Трудно оставаться равнодушным и безучастным теперь, как нельзя изменить то, что произошло. Долгое время над темой Мологи висел запрет, люди боялись делиться информацией. Даже когда это стало возможно, многие продолжали молчать. Скоро не останется никого, кто способен хоть что-то рассказать о тех событиях.

Антонина Павловна Шеломова, Павел Николаевич Горячев: Через деревню Большая Режа проходил Екатерининский тракт, дорога на Петербург. Всего в деревне было 152 дома. После нашей деревни находилась деревня Рыльбово, а следующим населенным пунктом был уже город Молога. Жители Рыльбово добывали железную руду, сами плавили железо, сами производили грабли, косули, топоры и другие инструменты для хозяйства. В конце 1936 года было объявлено о затоплении города Мологи и всех наших деревень. Между рекой Мологой и Волгой текло несколько мелких речек, реки Латка, Чагра. Весной луга заливало.

К нам прислали комиссию, заранее предупредили всех, стали оценивать дома. Помню, как к нам пришли, сказали, что дом отвечает всем требованиям и его можно разобрать и перевезти. И добавили: «Если дом вам не нужен, то вы можете его оставить и получить ссуду, поехать куда хотите». Ссуды, правда, были небольшие.

Когда точно стало известно, что затапливают Мологу, и люди начали ходить по домам, были назначены уполномоченные по ликвидации по каждому сельсовету, у нас таким человеком был назначен Семов, имени не помню. Семов жил у нас в доме. Сколько было слез, сколько было горя, невозможно было покидать родные места, наверное, и уполномоченным было нелегко. Мама спросила как-то у Семова: «Что же ты, батюшка, всю ночь охаешь, не спишь, да все бога вспоминаешь во сне, а ведь ты партийный». Семов ничего не ответил маме.

Следом за комиссией, ходившей по домам, приехали люди, которые, как тогда говорили, шли церковь «зорить», что значило разорять. Всех семиклассников привлекали для помощи в церкви. Мне было 11 лет, и мы шли за старшими детьми, тогда не понимали, что происходило. Старшеклассников организованным порядком приводили в церковь, все это я видела своими глазами. Двери у церкви раскрыты, окна раскрыты, в середине церкви три громадных чана, в них белая вода. Мужчины все снимали со стен и с лестницы, потрошили и все скидывали в эти чаны. Вокруг валялись книги, бумаги с картинками, свечи и восковые цветы, а мы в это время ставили ящики у окна и все эти книжки, цветы и все, что валялось, забирали без разбора и уносили домой. Прятали их дома, чтобы потом менять по интересам.

В основном все ехали в сторону Веретеи, люди переселялись поближе к своей родине. Вокруг старинного села Некоуз было очень много земель неосвоенных. После революции были созданы там колхозы, но не хватало населения, поэтому для желающих переехать в эти места колхоз предоставлял транспорт, лошадей. Дома разбирать мы должны были сами. Говорили, что где-то, в одном колхозе, столько-то могут принять семей, и землю сразу же давали, много, по 50 соток. Собирать дом на новом месте тоже должны были своими собственными силами. На время, пока перевозили дом, мы все перебирались в те дома, которые заброшенными оставались, в дома людей, которые уезжали и получали ссуды.

Дома на новом месте ставили в чистом поле, не было ни колодцев, ни бани, только дом, сложенный как коробочка. Папа умер сразу, пережил осень и умер. Пока собирал дом — простудился, лечить было нечем. Много умирало. Мама была старенькая, нас было четыре сестры. Пока мужчины строили дома, они снимали жилье у местных. Лето 37 года было очень жаркое, воды не было, поэтому зимой колодцы в соседних селах запирали на замки. По ночам мужчины брали сани, ставили на них баки и ездили воровать воду, чтобы сготовить пищу. Семьи наши до сих пор дружат. Зиму пережили и весной сами вырыли колодец, позже второй колодец пробурил «Волгострой».

Меня крестили в церкви, останки которой сейчас можно найти на краю Шумаровского острова, там еще были видны могильные плиты рядом с церковью, когда в последний раз добиралась туда. Не так давно сын Володя и старший внук договорились с лодкой, мы пытались доплыть до острова, но было много воды и проехать к церкви не удалось. Сейчас я еще не теряю надежды побывать на острове и на кладбище. У церкви похоронены родители мамы и дети папы и мамы, которые рождались после возвращения отца с Гражданской войны. Мальчишки рождались и умирали, трудное время было.

Галина Трофимовна Туз: Мои дедушка и прадедушка жили в деревне на берегу реки Мологи, недалеко от села Иловна, имения графа Мусина-Пушкина. Прадед мой, Михаил Никитич, был церковным старостой в Иловне, в церкви Ильи Пророка и церкви Петра и Павла. Название деревни — Притыкино. Когда искали место для поместья графа, приткнули челны к этому месту.

Очень много людей в деревне носили фамилию Лебедевы, так как были крепостные, а про семью графа народ говорил: «Приплыли лебеди». Прадед ловил рыбу, отвозил в Рыбинск и продавал ее, только живую, мертвая рыба не годилась, считалась несвежей. Фамилия деда уже была не Лебедев, а Рыбаков, так как отец его был рыбаком, таким образом крепостные крестьяне получали фамилии.

Дед Иван и прадед сами строили себе лодки, плели неводы. Жили в достатке, рыбы было очень много, большая семья. Хозяйство было богатое: 25 овец, 3 коровы, 2 лошади. Но все это было перед раскулачиванием. Раскулачили — неводы отобрали, бросили в сараи. У деда был свой участок, на котором он ловил рыбу, но городской какой-то житель приехал на этот участок и забрал его себе, сказал моему деду, что так власть ему разрешила, на что дед ответил: «Да пошел ты со своей властью!», после чего и деда моего и прадеда посадили.

За дедушек вступился житель нашей деревни Михаил Прохорович, который был братом приближенного к Ленину Василия Прохоровича, и через три месяца дедушек освободили. Хотели после раскулачивания дом у нас отобрать, сделать из него детский сад. Обычный дом в 4 окна, но весь резной, очень красивый, дед выпиливал все сам.

Дом деда стоит сейчас за Волгой, в Рыбинске, на улице Тарасова. Дедушка умер через два года после переселения в возрасте 49 лет.

Галина Владимировна Бурша: Корни моей семьи прочно уходят в Мологскую землю. О родственниках отца знаю не так много, но все они жили в затопляемой зоне. К моменту переселения у моей бабушки было уже трое детей. А работала она вместе с дедушкой в колхозе, да еще и была депутатом, возможно, областным.

Дом подлежал сплаву: когда было обозначено, что нужно уезжать, его разобрали и сплавили по Волге в Костромскую область, поселок Чапаева. Кооперировались сразу по несколько домов, переезжали всей деревней. Поселок состоял полностью из переселенцев. Бабушка, как депутат, должна была выехать самой последней. Все дома ставились в ряд, за домом наделялась земля для огорода и сенокоса, а дальше, навстречу им, был еще один участок, а за ним следующий ряд домов. Между домами — расстояние больше километра. Когда бабушка состарилась, преодолевать такие расстояния, чтобы навестить родственников, стало сложно, транспорта не было. Вместе с папой и младшей сестрой, которая родилась уже в Костромской области, у бабушки стало пятеро детей.

Вся жизнь моих бабушек была связана с Мологой. Они получали образование в Мологе, лечились там, ездили на собрания, когда началась вырубка Янского леса, отправлялись туда по направлению как колхозницы. Жили в Обухово, рядом было много деревень, подлежащих затоплению, все они были связаны. Крестьяне, которые жили своим хозяйством, денег практически не имели и свои продукты были вынуждены отвозить на продажу.

Пока не были затоплены земли мологские, в деревне Лепняги находилась пристань. Вся жизнь бабушек связана с этой пристанью. От Обухово до Лепняги возили на лошадях все, что можно было продать, там грузили на пароход, везли в Рыбинск или на станцию Волга.

Обухово находилось на возвышенности, вниз шла дорога, видно было все соседние деревни, которые подлежали затоплению. Было страшно смотреть, как все разбирали: вроде, мирное время, но идут бабушки коров доить и видят дом, мимо которого каждый день проходят. Сегодня на нем нет крыши, а завтра уже и дома нет, осталось пустое место.

Мысли такие приходили в голову: затопит или не затопит? А вдруг вода и к нам придет, а до куда она дойдет? Куда эти люди поехали? Что с ними теперь будет? Вспоминали всех этих людей, с кем что связано было, ведь жили все как одна семья. Все переживали, виды брошенных домов нагоняли жуть. Леса все были вырублены, дома разобраны, печки взорваны. Люди не хотели уезжать, пока оставались печи, жили, как в шалаше, под открытым небом, накрываясь ветками, и пекли в печи еду. Когда кто-то не хотел уезжать, их выводили на улицу и сжигали дома.

Земли, с которых переселяли людей, были плодородные, богатые. Новые земли были сухие, неблагоприятные, переезжали, как в пустыню. Переживать не давали, сразу рот затыкали. Людям на новом месте сразу же приходилось обустраивать свой быт, поднимать хозяйство, наваливалось много забот. Без работы было нельзя, без работы могли и посадить. Грустить и слезы лить было некогда, а потом сразу война.

Николай Михайлович Новотельнов: Мне было 15 лет, когда все это дело свершилось. В 1939 году мы сдали дом системе «Волгострой», его пометили, разобрали, перевезли из Мологи в Рыбинск. В 1940 году нам сообщили, что дом построен на Слипе, и мы с мамой переехали в него. Погрузили на баржу все свое имущество, козочек, перевезли на Слип. Брат мой служил в армии, отец был в заключении по 58 статье в Магадане, и мы пережили все переселение вдвоем с мамой.

В Рыбинске были организованы три поселка с переселенцами: первый на Слипе (так его и называли — Новая Молога), переселенцы из сел и деревень, расположенных по реке Шексне, переселились на место у моста через Волгу в Рыбинск, с переселенцами из Брейтово организовался поселок в Веретее.

Мы привыкли к этому, потому что все продолжалось с 1937 года, люди уезжали, дома разбирали, многие пустовали. Отца забрали в 1936 году по статье «Антисоветская агитация среди рабочих». Якобы рассказал антисоветский анекдот. История была такая. В Мологе был элеватор, отец работал главным инженером, во время ревизии выявил недостатки у бухгалтера: или присвоение, или чего ли, и ему бухгалтер сказал, что если он об этом напишет, то его посадят. Отец был честный человек и все недостатки в отчете описал, в ответ бухгалтеры написали на отца донос. Отягчающие обстоятельства — отец был сыном купца. Там, в Магадане, отец умер в марте 1941 года.

В 1941 году я окончил первый курс речного техникума, мне положен был по водному транспорту бесплатный проезд туда и обратно. Поехал на катере в Мологу, через шлюз, приехал туда, походил по улицам, там все еще жили люди, стояли кирпичные здания. Заключенные Волголага зачищали все это дело, леса вырубали, здания разрушали, все должно было стать дном моря. Церкви к этому времени были уже разрушены, Богоявленский собор взорвали, остальные церкви подрубали, как дерево, и они сваливались. Разрушенный город.

В 1972 году Молога вышла из воды, обмелело. Наша семья Новотельновых и семья Малышевых договорились с катером рыболовецкой бригады. Нас высадили на обмелевший берег и уехали, мы походили по Мологе, там рюмку выпили, обратно за нами вернулся катер, и нас забрали. Ходили на кладбище, нашли могилы родственников. Были видны фундаменты домов, пни деревьев и спиленные фонарные столбы, груды кирпичей от печек. Все это со временем начало растаскиваться, лед зимой садился на камни, возвышенности, а весной лед поднимало водой вместе с камнями. Сейчас в Мологе остался только песок, кое-где валяется железо, фундаменты еще можно различить. Последний раз я был на обмелевшей Мологе году в 2009-м, приезжали телевизионщики, меня взяли как проводника, ожидали увидеть купола от церквей, полуразрушенные дома, но все это выдумка из интернета.

Нина Алексеевна Заварина Недалеко от города Мологи в двух километрах друг от друга, находились две деревеньки — Клобуково и Харино. В Харино в крестьянской семье родился мой папа. В Клобуково родилась мама, семья ее тоже была крестьянской, детей было десять, она была восьмой. В те времена в Ярославской губернии принято было отправлять мальчиков на заработки в Санкт-Петербург. Мой будущий папа, Алексей Пахомович Заварин, в 12-летнем возрасте отправился в Питер, как тогда называлось, «в мальчики», в помощь хозяевам продовольственных магазинов. Со временем отец стал приказчиком, а потом и старшим приказчиком. Мама в возрасте 15-16 лет приехала в Рыбинск к старшему двоюродному брату, который уже в те годы был принят в купцы третьей гильдии и имел несколько барок, которые возили хлеб по всей Волге и до самого Петербурга.

Когда мой отец Алексей приезжал в свою деревню и мама Лидия приезжала в свою, они встречались на «беседах» — в те времена так назывались встречи, на которые девушки приносили шитье, вышивку, а парни приходили с балалайками. Мой папа отлично играл на балалайке.

Началась Первая мировая война. В 1914 году Алексей попал на фронт, прослужил 2 года, был тяжело ранен и отправлен в тверской госпиталь. В госпитале случилась большая беда — эпидемия тифа, солдаты умирали каждый день. Алексей писал письма Лиде: «Или ты приедешь и заберешь меня, или я здесь скончаюсь». Лида, моя мама, отправилась на пароме в Тверь, забрала своего жениха и выходила его, после чего они поженились. В 1918 году состоялось венчание и свадьба в городе Молога.

Весной вода из ближайших к Мологе речек поднималась так, что затапливала деревни. Из одной деревни в другую крестьяне переплавлялись на лодочках, и это время, примерно март или апрель месяц, называлось у них «водополица», от слова «водополье».

Обширная территория, в том числе и город Молога, должны были исчезнуть под водой. Осенью 1939 года происходил наш переезд. Домик у нас был крепкий, красивый, такие дома приказали раскатать на бревна, каждое бревно подписать. Эти бревна организованным транспортом вместе с остальными перевозили к реке Мологе. Дома через реку и верховье Волги отправлялись до Рыбинска. Детей увозили по дороге, а дом вместе с родителями плыл по реке. Наш домик попал на улицу Крупской. Улицы не было совсем, было вырубленное поле, долго огромные пни оставались у нас в огороде. Дом быстро восстановили, и отец в тот же год посадил у дома яблони, у каждого в семье было по своему дереву.