В Госдуму внесен законопроект о свободном доступе родственников пациентов в реанимацию и отделения интенсивной терапии. В общем-то, это не запрещено и сейчас, однако по устоявшейся практике решение пускать или не пускать принимает главврач. К сожалению, политика открытых дверей непопулярна у медицинских функционеров. В большинстве больниц, особенно в регионах, реанимации остаются «режимными» отделениями. Посетителей туда не только не пускают, но и общение с врачами ограничивают куцыми дежурными фразами: состояние тяжелое, средней тяжести, без изменений. Но есть учреждения, в которых нет таких ограничений. В Москве одна из немногих больниц, где реанимация давно открыта для посещений, — Первая Градская (Городская клиническая больница №1 им. Н.И.Пирогова). О плюсах и минусах такой открытости — в материале «Ленты.ру».
В Первой Градской 10 реанимационных отделений, 107 коек практически никогда не пустуют. Некоторые пациенты проводят здесь от двух до пяти месяцев. В полиорганном отделении — самые тяжелые больные. Многие без сознания. У кровати молодой девушки — посетительница. Что-то тихонько ей рассказывает, расчесывая волосы. На первый взгляд, девушка практически не реагирует. Алесе 27 лет, в начале октября она попала в автокатастрофу. Врачи сомневались, что она выживет. Но спасли.
— Внучка в неполном сознании, — поясняет Любовь Федоровна. — Но она все понимает, ждет нас, сразу же улыбается. Мы каждый день приходим. Если бы не пускали — с ума бы сошли. А так сами видим, как все тут происходит. Еще и учимся правильно ухаживать.
Алексей Перцев в больницу попал неожиданно. У молодого человека разболелся зуб. Стоматолог порекомендовал удалить. Началось осложнение, флюс. Реанимация. Два дня комы. Когда очнулся — увидел у кровати жену Елену и начал улыбаться.
— Комментарии врачей обычно всегда очень сухие и не дают того эмоционального успокоения, которое получаешь, когда все сам видишь, — говорит Елена. — Это и дополнительная помощь персоналу. Можно уговорить своего больного поесть, когда он не хочет или ему больно, сделать массаж, перевернуть на другой бок. Медсестры же не могут круглосуточно и одновременно находиться возле каждого пациента. Это невозможно.
Официально пускать родственников в реанимацию в Первой Градской стали с 2014 года. Установили даже часы посещений — по два часа утром и вечером. Но сами врачи говорят, что это формальность: если кому-то очень нужно — попасть сюда можно практически в любое время. В критических случаях — даже ночью.
— Я помню, как раньше ко мне приходили родственники с однотипными жалобами: «Я не видела своего брата несколько дней. Наверное, его в реанимации готовят на органы», — объясняет журналистам главврач Первой Градской Алексей Свет. — Любая закрытая дверь — повод что-то домысливать и фантазировать. Так что пусть двери будут открыты.
Заместитель главврача Первой Градской по анестезиологии и реаниматологии Марат Магомедов признает, что первые два года свободный доступ посетителей в «святая святых» любой больницы сильно раздражал медиков.
— Считали, что родственники отвлекают, — рассказывает он. — Действительно, с каждым посетителем поговорить, каждого понять, каждому объяснить — это труд. А у тебя там больные лежат, их лечить нужно. Реанимация — это серьезно. Тут все по-военному четко и конкретно. Только так можно человека вырвать у смерти. Но потом мы увидели, что если все правильно организовать, то позитива больше, чем неудобств.
Один из ключевых моментов организации — тренинги по навыкам общения с родственниками. Когда проект «Открытая реанимация» в клинике только затевался, все заведующие прошли курсы. Упор делали на то, как правильно гасить конфликты, как сообщать плохие новости. Оказалось, что коммуникация — обычная технология. Для каждого собеседника в зависимости от типа его темперамента — свой рецепт построения беседы.
— Это нам очень помогло, — продолжает Магомедов. — Стало спокойнее. Мы знаем, что и как сказать, как подготовить родственников к встрече. Ведь в реанимации пациенты лежат в непривычном виде: аппараты, трубочки, катетеры. Нужно объяснить, зачем и для чего это надо, рассказать и показать, чем можно помочь.
Таких больниц с открытыми реанимациями, как Первая Градская, очень мало. Коллеги из других клиник категорически против «открытых дверей». Врачи не без оснований считают, что родственники, оказавшись в отделении, тут же попытаются все контролировать, командовать, требовать особого отношения, особых процедур.
— Такое действительно случается. Но это означает, что в больнице присутствует дефект общения, — категоричен Магомедов. — Закрытая реанимация — рудимент советской медицины, когда врач считался чуть ли не небожителем. Сегодня общение между больным, врачом и родственниками должно идти на равных. Это диалог не конкурентов, а членов одной команды. В нашей практике было много случаев, когда самоотверженный труд родных и близких позволял вытягивать практически безнадежных. У нас сейчас в одной из палат дедушка лежит после инсульта. Каждый день жена и сын к нему приходят. Сын отпуск взял. Они его тормошат: «Деда, как дела? Ты чего лежишь, вставай». И дед оживает. Он пока еще на искусственной вентиляции легких, но выживет.
Постоянный допуск родственников в реанимацию даже в Москве практикуется далеко не во всех больницах. Прошлым летом Рунет всколыхнул психолога Татьяны Листовой о трех днях, проведенных в реанимации Боткинской больницы Москвы. Попала она туда с подозрением на инсульт, однако впоследствии диагноз не подтвердился. В течение всего времени она чувствовала себя «недочеловеком», который не имеет права быть одетым (под одеялом все лежат голыми); не имеет права связаться с родными; многим связывают руки. Эта история активно обсуждалась на медицинских форумах. Врачи и даже пациенты раскололись на два лагеря. Одни категорически выступали за то, что в больницах должны оставаться места, где посторонним не место.
— Всех пускать просто небезопасно, — говорит Александр, врач-реаниматолог из районной больницы Свердловской области. — Отделения интенсивной терапии переполнены, не хватает персонала, врачи зашиваются. Им нужно будет тогда выбирать: спасать больных либо разговаривать с их родственниками. Как правило, выбирают первое, поэтому на общение с посетителями просто нет времени. Кроме того, отделения реанимации никем не охраняются. Мы терпим хамство, угрозы и мордобитие, и нас никто не защищает. Буквально на прошлой неделе нашего врача, очень большую умничку, всегда очень обстоятельно и мягко разговаривающую с родственниками, избила пьяная женушка, пришедшая к своему ненаглядному. За что? За то, что его выписывают в отделение. Потому что она не собирается за ним говно убирать.
— Последнюю неделю отец провел в реанимации одной из центральных столичных больниц, — рассказывает москвичка Ирина Михайлова. — Ни моя мать, ни я, ни брат не могли к нему попасть. Хотя, как раньше говорили, устроили его туда по блату. Мы чувствовали, что это его последние дни, плакали, умоляли хоть на минуточку его увидеть. Но нам говорили: «Вы уже простились, он все равно без сознания».
С тех пор прошло шесть лет. Ирина до сих пор мучается, что отец мог подумать, что жена и дети о нем забыли, что никто в последний раз так и не подержал его за руку.
Если во взрослых реанимациях пациентам непросто, то в детских — невыносимо. Замруководителя детского хосписа «Дом с маяком» Лида Мониава рассказала историю мальчика Вани из Костромской области. Несколько лет назад родители привезли его для диагностики в Москву. Ребенку стало плохо, и он оказался в реанимации одной из столичных больниц, на аппарате искусственной вентиляции легких (ИВЛ). Все видел, понимал, чувствовал, но самостоятельно дышать не мог. Плакал, ждал маму. Родители жили в машине, на парковке рядом с больницей. В палату их даже на пять минут не пускали. Медсестра разрешила мальчику написать записку родителям. Ваня попросил выключить аппарат ИВЛ, логично аргументировав: зачем жить, если он никому не нужен, если его все бросили. Эта история закончилась хорошо (если это слово вообще уместно в данном случае): Ване тогда собрали деньги на портативный ИВЛ, и он смог уехать домой.
— Сейчас допуск в реанимацию зависит от личных убеждений руководства больниц, — говорит президент фонда «Семьи СМА» Ольга Германенко. — Если о посещениях матери или отца еще можно как-то договариваться, то других родственников практически не пускают.
В случае СМА (генетическое заболевание, при котором постепенно атрофируются мышцы, в том числе и дыхательные) пациенты паллиативные: на аппарате ИВЛ могут жить несколько лет. Но не у всех семей есть возможность купить домашний ИВЛ, поэтому дети живут в больницах годами, встречаясь с близкими от случая к случаю.
— По распоряжению Минздрава вход в реанимацию детям до 14 лет вообще запрещен, — объясняет Ольга. — Недавно у нас был случай предновогодний с подопечным на ИВЛ в одной из региональных реанимаций. Мальчика не успели выписать перед праздниками домой. Родители схитрили и привели к нему сестру. Со слов папы, малыш так обрадовался сестре, так был счастлив ее видеть, что улыбка не сходила с его лица. Папа сказал, что на него и маму он так никогда не смотрел.
Реаниматолог Марат Магомедов из Первой Градской уверен, что рано или поздно все поймут, что в посещениях реанимационных отделений родственниками ничего необычного нет.
— Это неизбежный процесс, — заключает он. — Даже в советские времена врачи иногда нарушали все правила и приводили родственников на несколько минут. Я даже выговоры за это получал. Невозможно смотреть, как мамы рыдают. Это надо иметь в груди не сердце, а насос. Принцип пациентоориентированности заключается не только в диагностических и лечебных процедурах, но и в создании комфорта людям, которые прикованы к постели.
