Со словом «ветеран» у россиян обычно ассоциируется старик в медалях, принимавший участие в Великой Отечественной войне. Воевавших во Вьетнаме, в Африке, в Афганистане и в других более поздних и локальных конфликтах вспоминают нечасто, их принято обтекаемо именовать «участниками боевых действий». Военно-патриотические организации не балуют их вниманием — впрочем, они и не требуют особого к себе отношения. Даже инвалиды. Чтобы показать, что инвалиды могут и должны оставаться активными членами общества, фонд «Память поколений» организовал проект «Герои России, какими их не видел никто». В нем участвуют герои России, получившие инвалидность на локальных войнах. «Лента.ру» поговорила с исполнительным директором фонда Катериной Кругловой о том, почему инвалидность духовная калечит людей куда сильнее, чем физическая.

«Лента.ру»: Чего вы хотите добиться с помощью своего проекта?

Круглова: Здесь две истории. Первая заключается в том, что мы рассказываем о ветеранах как о настоящих героях, живущих среди нас: посмотрите, вот они. Вторая — у нас много спортивных людей, паралимпийцев, и эта часть проекта направлена на поддержку всех людей с ограниченными возможностями. Фотографируя их практически в обнаженном виде, мы показываем, что в современном мире ампутация больше не приговор. Человек может быть невероятно красивым как с двумя ногами, так и с одной.

Вы снимаете моделей так, что даже не заметно, что перед нами инвалид, хотя большинство из них выглядят совсем не так. Зачем? Ведь если мы на фото не видим инвалида — то, возможно, не видим и проблемы его интеграции в социум.

Их инвалидность просто не бросается в глаза с первого взгляда. Вы видите красивого, мощного парня, два раза проморгали — смотрите, а нога-то у него одна! И понимаете, что мир изменился. Мы живем не в вакууме. Зарубежные протезы позволяют этим людям делать гораздо больше, чем обычные ноги.

Все это не про инвалидность в физическом ее понимании, а про «инвалидность в голове». У нас были случаи, когда мы ставили молодым парням протезы за миллион рублей, они выходили воодушевленными, а потом дома от родных слышали, что жизнь уже не изменить. Поэтому мы стали работать еще и с родственниками ветеранов, и этот проект — он и для них тоже. Важно им показать, что их близкий потерял часть тела, но не часть жизни.

Вы часто сталкиваетесь с предрассудками по отношению к инвалидам в обществе?

Мне в этом плане как-то повезло. Я считаю, что все люди разные, и если они есть — значит, Вселенной это для чего-то нужно. Проблема инвалидности — в восприятии. Советского подхода, когда инвалидов после Великой Отечественной ссылали куда подальше, с глаз долой — на Валаам, например, сейчас нет.

Но близкий круг общения зачастую действительно демотивирует инвалида вести активный образ жизни, и чаще всего это идет от женщин. У нас в фонде есть четкое убеждение, что все беды от жалости. Никогда нельзя жалеть мужчину. Жалость — это вообще ужаснейшее чувство, когда ты себя внутренне, не осознавая этого, ставишь выше другого человека, потакая своему эго. Мужчину же необходимо мотивировать на поступок.

Сейчас в каждой большой компании есть места, куда эти люди могут прийти и работать.

Но демотивированные люди, каких большинство, сами не ищут путей к активной жизни.

Это правда. Но десять лет назад было еще хуже, а сейчас ситуация все-таки меняется. Появляются организации — такие, например, как наш фонд.

Но на всех инвалидов вашего фонда не хватит. Как перестроить общество в целом?

Прежде всего должна быть инициатива сверху, от профильных министерств и ведомств, должна появиться единая вменяемая концепция. У нас прекрасное общество — не надо считать, что оно к этому не готово.

Никто не говорит, что оно не готово. Тут дело в рефлексии, в осознании того, что проблема есть и ее надо решать. Люди обычно живут по инерции, воспроизводя образ жизни родителей.

Все же когда-то меняется. 70 лет все шло по одному пути, сейчас — по другому. Здесь нужно действовать с двух сторон, снизу и сверху, и в результате мы встретимся. Все зависит от человека. Я не устаю говорить о том, что государство — это люди, не какая-то эфемерная субстанция, управляющая нами.

Социологи говорят, что наше общество разъединено, атомизировано, и потому у нас в стране так плохо работают инициативы снизу.

Может быть, мы просто везунчики. Наш фонд был создан по инициативе сверху и при поддержке крупного бизнеса, однако эта инициатива сформировалась из-за четкого понимания ее необходимости, и это — заслуга обычных людей и ветеранских организаций.

То есть ваша история скорее связана с крупным бизнесом и властью —
то есть все же идет сверху. А снизу у нас мало что реализуется.

Но эти проекты есть. У нас в стране насчитывается 230 тысяч НКО — понятно, что эту цифру нужно делить пополам, так как первая половина — мертвая, живущая исключительно за счет грантов. Есть топ из 20 фондов, включая наш, формирующих повестку этой истории, и существуют тысячи региональных. Люди объединяются и делают классные вещи, которых не видно из центра.

Представьте: Нижний Новгород, больница, и в ней находятся совсем маленькие дети-сироты. Фонд нанимает женщин, которые живут с ними в стационаре как матери, читают им книжки, переодевают их и так далее. Решают они глобальную проблему? Не решают. Сирот от этого меньше не становится. Но они позволяют малышам пережить болезнь не в одиночку. Это милосердие в чистом виде! И таких фондов очень много. Так или иначе, благотворительный сектор изменился, он становится более системным. Сейчас к нему прислушиваются, поскольку зачастую качественное НКО — это сборник передовых идей и технологий.

Достигнем ли мы когда-нибудь европейского уровня интеграции инвалидов в общество?

Я бы не стала проявлять излишнего оптимизма. Все зависит от конкретного человека. Если наше с вами поколение начнет воспитывать своих детей, говоря им, что все люди разные… Слушайте, вот Стивен Хокинг — инвалид?

Стивен Хокинг — великий ученый.

Вот. Он разговаривает через машину, которая считывает движение его глаз. Кто покажет на него пальцем — сам инвалид души.

Это понятно. В Европе тоже найдутся такие люди, но когда изменится средняя температура по нашей больнице?

Я не верю в среднюю температуру по больнице, она не показывает клинической картины каждого пациента. Все меняется, поэтому все зависит от людей. Если ты хочешь быть дураком и судить людей… Кто вообще определил, что такое норма?

Норма — это социальный конструкт.

Не очень хороший. Так что каждый сам определяет, каким ему быть — образованным, интеллигентным или посредственностью. Мы с посредственностями дело не имеем и на них не ориентируемся.

То есть инвалид либо должен почувствовать в себе силы измениться, либо остаться инвалидом?

Да. Но, общество должно им показать, что в социуме лучше, чем в четырех стенах. Наши ветераны приобрели инвалидность уже в зрелом возрасте, и это классно, потому что мужской стержень в них присутствует. Инвалиды детства, особенно москвичи, не хотят идти работать, когда компании предлагают им место, поскольку если они выходят на работу, то теряют пенсию по инвалидности. В Москве она повышенная, а так как работу им дают зачастую низкоквалифицированную, то зарплата на ней практически равна этой пенсии. Поэтому они говорят: «А зачем нам куда-то идти?»

Получается, чтобы мотивировать к выходу на работу, им нужно отменить пенсию?

Нет, ее как раз стоит оставить, а не забирать. Государство и так платит ему. Зачем отнимать, если он куда-то официально устраивается, если компания выплачивает за него все налоги? В чем смысл?

Люди ведь таким образом еще и включаются в экономику.

Разве плохо, когда деньги, которых при выходе на работу станет больше, являются стимулом? Мы против утопий. Правильной модели никто не придумал — потому что ее, вероятно, просто не существует. Это, наверное, философский тезис, но на этой работе понимаешь, что жизнь — одна. У тебя счастье случилось — тебе Бог жизнь подарил, ну так живи ты здесь и сейчас, и попробуй сделать это настолько хорошо, насколько только возможно, не обвиняя политиков, стихийные бедствия, экономические обстоятельства.

Почему вы решили заняться молодыми ветеранами?

Когда мы начали оказывать помощь ветеранам (наш фонд оказывает помощь ветеранам всех войн), то провели выборочное исследование по стране, в ходе которого задавали людям один вопрос: «Что вы представляете, когда слышите слово «ветеран»?» Более 90 процентов опрошенных в разных возрастных категориях сказали, что в их понимании это дедушка в наградах. Тогда мы поняли, что так или иначе эти дедушки скоро уйдут, и нам просто некого будет предъявить молодому поколению, настолько люди не понимают специфику этого слова.

Мы обратились к зарубежному опыту и увидели, что ветераны в этих странах — мощное движение, сила. В некоторых государствах их сообщества по статусу равны министерствам. Это мощь, это политическое мнение, к которому прислушиваются, с огромными бюджетами и невероятно яркими проектами. Эти страны тоже вели, так скажем, сомнительные войны, о чем не устают напоминать их граждане. Но что удивительно — когда речь заходит о ветеранах, общество единодушно: эти люди выполняли приказ, свой долг, они отстаивали интересы страны. Поэтому в таких странах ветераны — всегда герои.

Ну да, а у нас, получается, все крутится вокруг одной большой и великой войны.

У нас о таких героях никто не знает, все только обсуждают, зачем нужно было входить в Афганистан и так далее. Но мы поняли, что молодые ветераны — это работоспособные мужчины, которые могут и должны приносить пользу обществу. Они не должны быть обузой ни для семьи, ни для близких, ни для государства, ни для общества, в котором живут. Это нормально, когда человек приносит пользу. Наша помощь — квалифицированная и дорогостоящая — действительно меняет жизнь этих людей. Дедушке, которому 93 года, жизнь уже не изменить, можно только улучшить ее качество, что мы и делаем. Но хороший, правильный протез, полученный и в 40, и в 60 лет, способен изменить жизнь человека. Он сможет бегать, прыгать, кадрить девушек, создавать семью, ходить на работу и делать все, что угодно.

Поэтому и родился такой проект. Мы объяснили ветеранам, для чего мы это все делаем. Прошлогодняя выставка, к нашему удивлению, имела большой успех. Пользуясь нашими личными связями, мы выбрали топовых фотографов для проекта. Съемочный день этих людей стоит очень дорого. Фонд бы никогда не смог позволить себе такое, однако фотографы все делают бесплатно.

Кто все же ваша целевая аудитория?

Мы ориентируемся на работоспособное молодое поколение и знаем, что продвинутой молодежи нельзя насаждать любовь к родине сверху. Но она интересуется модой, кинематографом, фотографией. Многие молодые люди подписаны на аккаунты наших фотографов в социальных сетях, внимательно следят за их работой. И мы как бы говорим: если это нравится им, то и вам будет интересно.

Бойня в Керченском политехническом колледже, которая унесла жизнь 21 человека, стала поводом для обсуждения смены государственной политики в отношении молодежи. Закручивание гаек, ужесточение безопасности в школах, ограничение интернета — первое, что предложили политики и поддержала реакционная часть населения. Между тем последнее время все чаще всплывают истории о детях, доведенных до отчаяния, столкнувшихся с жестокостью сверстников, безразличием взрослых, школы и государства. Одним из таких случаев стала трагедия в городе Сафоново Смоленской области, где 14-летняя девочка убила себя из-за травли, одиночества и чувства безысходности. А на минувшей неделе, 6 декабря, 16-летний подросток пришел с канцелярским ножом в школу №1359 столичного района Жулебино. Вначале он угрожал учителям, а затем заявил, что покончит с собой. Причиной послужил нервный срыв из-за плохо написанного сочинения к пробному ЕГЭ. Тема психического здоровья школьников становится все острее, и именно она лежит в корне проблемы асоциального и суицидального поведения подростков, отмечает основатель благотворительного фонда «Шанс», психоаналитический психотерапевт и девиантолог Гелена Иванова. «Лента.ру» поговорила с экспертом о том, можно ли было избежать трагедии в Сафонове и Керчи, почему подростки не хотят жить и совершают преступления и стоит ли ждать новых нападений на школы.

«Лента.ру»: Можно ли было предугадать и предупредить ситуации, произошедшие в Сафонове, Керчи или в московском Жулебине?

Гелена Иванова: Похожий случай недавно произошел в Красноярске, там покончил с собой семилетний мальчик. Эта история подобна той, что произошла в Сафонове: тотальное одиночество, низкая самооценка, в том числе связанная с критической бедностью, отсутствие у детей жизненных перспектив, неспособность близких взрослых понять проблемы и защитить своего ребенка.

Таких детей на самом деле очень много в современном обществе. Но о них становится известно только после широкой огласки.

Родители должны защищать своего ребенка, но, по всей видимости, мама сафоновской девочки, как и мать Владислава Рослякова (керченский стрелок — прим. «Ленты.ру»), думала только о выживании своей семьи и не могла защитить ни дочь, ни себя саму.

Действительно ли в случившемся в первую очередь виновата школа?

Школа занимает значительное место в жизни подростка, и если есть проблемы в школе (трудности в обучении, сложные отношения с одноклассниками, травля), то для ребенка это становится очень длительной и серьезной психотравмирующей ситуацией.

Если бы с девочкой пообщался грамотный детский психолог, возможно, он бы выявил проблемы. Учителя в той школе этому не были обучены.

Учителя могут защитить ребенка от травли, вот только они иногда даже не пытаются этого делать.

Травля — это унижение, самая серьезная психологическая травма для ребенка. В будущем такой человек может повторять в отношениях сценарий жертвы.

Травлю должны выявлять в первую очередь классные руководители и пресекать ее, защищая ребенка. Классному руководителю надо собрать детей — и жертву, и агрессоров, — чтобы они открыто говорили о том, что между ними происходит. Учитель должен общаться с родителями детей, которые травят, ведь их агрессия родом из семьи. Эти ребята не могут выплеснуть негатив на родственников, поэтому они находят в школе жертву вроде той девочки. На ее месте могли бы быть, например, дети с плохой успеваемостью, у которых, по их мнению, проблемы с внешностью или которых не могут защитить их родители. Это классика школьной травли.

Но учителя эту классику будто и не знают…

Учителей никто не учит этому. Зачастую они сами способствуют травле и тоже унижают ребенка публично. А дети это все как губки впитывают. Грамотный, эмоционально включенный, сопереживающий педагог никогда не допустит травли в своем классе.

В современных российских реалиях это звучит скорее как исключение из правил.

Это та самая проблема реформы системы образования. Ребенок больше не интересует школу. Школу интересуют результаты ОГЭ и ЕГЭ, и для детей это новая травматизация, а для двоечников — вообще катастрофа. Хорошо, если у такого ребенка любящие и понимающие родители. Если и этого ресурса у него нет, то он вообще остается один на один со своими проблемами.

Вероятно, вы анализировали произошедшее в Керчи. Какие выводы вы сделали?

Внешне это неблагополучная семья: критическая бедность, развод родителей. Писали, что отец пьет. Ничего не говорится о бабушках и дедушках, насколько они были вовлечены в процесс воспитания внука. О психологическом климате в доме сложно сказать. Ребенка нет, мама интервью не давала.

Социальное неблагополучие могло толкнуть его на действия или стало лишь одним из факторов?

В «Программе декриминализации подростковой среды в России», подготовленной фондом «Шанс», перечислены 11 признаков неблагополучия. В отношении Рослякова я насчитала 6 пунктов из этих 11.

Это много?

У каждого ребенка он не один, иногда число признаков может доходить до восьми. В плане того, что же стало триггером для Рослякова, — об этом мог рассказать только он сам. Теперь мы можем только предполагать.

Я изучила его страницу во «ВКонтакте», там у него записи только до поступления в колледж. Возможно, остальные он удалил. Посты до 9-го класса принадлежат самому обычному ребенку: слушает рок, типовые подписки на паблики. Когда я изучала аккаунты детей из Ивантеевки и Перми, было видно, что их переполняла агрессия. То есть пока Росляков не поступил в колледж, это был нормальный современный подросток XXI века.

Значит, в то время семья, жизненные обстоятельства не влияли на его психическое состояние?

Психика и защитные механизмы психики — как ребенок будет реагировать на стресс — формируются к семи годам.

Сейчас мы можем только гадать, но в любом случае причина агрессии кроется в семье. Всегда. Возможно, с ребенком грубо обращались — физически и морально, и это все превратилось в ядерный взрыв. Внешние факторы — друзья, неблагополучный район и прочее — могут быть дополнительными триггерами, но не первопричиной.

Триггеров может быть много. Потом, мы же не знаем, когда произойдет та травматическая ситуация, с которой ребенок не справится. В любом случае, его развитие уже было нарушено, он был в группе риска, и можно было ожидать, что в подростковом возрасте он выдаст какой-нибудь срыв.

Росляков шел в колледж убивать или умирать?

Думаю, прежде всего он шел туда умирать.

У меня есть статья «Прирожденные убийцы» о массовых расстрелах детей. В ней отмечается, что практически всегда нападавшие после такого события совершали суицид, кроме одного случая.

Суицид — это агрессия, направленная на себя. Дети, которые не могут выплеснуть эмоции на родных, одноклассников, находятся в группе риска самоубийства.

Эти подростки не идут убивать конкретных людей. Так и Росляков — убивал тех, кто попадался ему на пути. То есть это не была конкретная ненависть к конкретному человеку. У Владислава было столько ненависти вовне, которую он выплеснул, но при этом столько же ее было и к самому себе, поэтому он убил себя.

Почему школьные психологи с этим не работали превентивно?

Все привыкли прятать головы в песок и не говорить о проблеме. Мы живем в XXI веке, в эру интернета и глобализации. Дети теперь другие, очень много патологий психического развития, депрессий, суицидов, психотических состояний. Психолог с академическим образованием был актуален в советское время, сейчас ему нужно иметь практическое образование, специальные знания и навыки.

Я сталкивалась с московскими школьными психологами. Они предлагают тесты, чтобы через них выявить патологию. Но если 50 минут пообщаться с подростком, то можно узнать, какой у него уровень функционирования, какие способы психологической защиты — агрессивные или неагрессивные — он использует. Требуется всего 50 минут. Не нужно ходить домой, давать тесты.

Еще один момент — этого мальчика смотрел психиатр перед выдачей лицензии на оружие. Если специалист беседует с подростком, он смотрит на его реакцию, спрашивает, есть ли у него друзья, девушка, потому что в этом возрасте это естественно и, наоборот, неестественно этого не иметь. А для психиатра самое главное было — есть у него психическое расстройство, например, шизофрения или биполярное расстройство. Понятно, что ни того, ни другого не было, и ему поставили «здоров».

Могут ли кровавые фильмы и видеоигры, «группы смерти» провоцировать к опасным действиям?

Это как субкультура. Есть агрессивные субкультуры, направленные вовне. Есть депрессивные, как эмо или «группы смерти», — там нет ненависти к миру, люди сознательно убивают только себя, романтизируя собственную смерть. Но все это формы агрессии и подростковая идентификация, когда квазитравмы накладываются, как кусочки пазла, складываются с тем, что тебе ближе. Дети с суицидальным поведением примкнут к «группам смерти», дети с агрессивным поведением — к «Колумбайну», околофутбольщикам или панкам.

В подростковом возрасте дети ищут собственную идентичность, которая в их возрасте диффузная, они еще не сформированы как взрослые личности. Они еще не знают, что такое «Я». Это кризис подросткового возраста.

Проблемные подростки пытаются найти себя через культ насилия и смерти?

Не только проблемные подростки. Дети в принципе увлекаются субкультурами.

Здесь другая проблема. Ребята из социально неблагополучных семей сегодня лишены полноценного образования и возможности конфиденциально обратиться за психиатрической помощью. Частная психиатрия стоит очень дорого. Как правило, трудные дети имеют какие-либо нарушения в психологическом развитии, они плохо учатся. Я уже не говорю о том, что они не могут сдать ОГЭ по несколько лет — потому что нет денег на репетиторов. Они не могут пойти в кино, посидеть даже в самом дешевом кафе. На работу не берут, потому что вышел из школы со справкой. Они просто пребывают между небом и землей, пытаясь найти свое место в мире. Им кажется, что у них нет перспектив, нет никакого будущего.

Общество с сочувствием относится и по возможности помогает инвалидам, тяжелобольным детям, а от неблагополучных отворачивается, и денег на помощь им никто не дает.

Уровень благополучия в нашей стране снижается, особенно в регионах, и эта проблема пока не может разрешиться. Я работаю не только с осужденными ребятами, но и с теми, кто с семи лет уже стоит на учете. В Москве таких официально около пяти тысяч, но в реальности их раза в три больше. Бедные мамы ищут помощи для детей с девиантным поведением, а обратиться некуда — нет специалистов. Ребенок уходит из дома, и родители не знают, что делать.

Как работать с родителями, ведь на них тоже лежит вина за развитие девиации у ребенка?

Мы исключаем их виновность. Они тоже травмированы, как и их дети. Как правило, эти родители сами недолюбленные, возможно, озлобленные, измученные своей жизнью, с кучей собственных проблем. И работа с несовершеннолетними дает возможность исправить этот ужасный сценарий, написанный предыдущими поколениями родных подростка. Ведь ребенок когда-нибудь сам станет родителем. Что он даст своим детям?

В школе нужно читать курс «Что такое быть хорошим родителем», у нас об этом не рассказывают. В XIX веке была религия, патриархальные семьи жили по определенным правилам. В советское время было редкостью воспитание ребенка в неполной семье. Семья как ячейка общества — это папа, мама, дети. Отец устанавливает правила в семье и формирует инстанцию совести в структуре психики ребенка. Сегодня у большинства трудных детей отцов фактически нет.

У Рослякова была религиозная семья, но добра это не принесло. Он даже сжег Библию перед бойней.

Из интервью было видно, что отец Рослякова сам имеет психологические проблемы с точки зрения зрелой психики. Его с натяжкой можно назвать достаточно хорошей родительской фигурой, которая устанавливает правила и формирует совесть.

Всегда ли родители осознают, что у их детей психологические проблемы?

Они это четко осознают, когда в жизни ребенка появляются наркотики или когда он регулярно не приходит домой. Ко мне обращаются за консультацией мамы с жалобами, что сын или дочь не ночует дома. Ребенок весь порезанный, у него было несколько попыток суицида в течение нескольких лет, а родители об этом не знают, они словно этого не замечают, хотя на самом деле бессознательно просто не хотят замечать. Тело ребенка кричит, что ему плохо, а взрослые этого не видят и не слышат.

Мы не обвиняем родителей, но если семья пришла на консультацию, и мы видим в разговоре, что родитель травмирован ситуацией, что ему самому нужна психологическая помощь, то я отправляю его к коллегам. Возможно, этих взрослых тоже не замечали, когда им было больно, а теперь они не замечают, как больно их детям. Это сценарий их семьи.

Кто больше влияет на психику ребенка — мать или отец?

Есть разные теории. Современные говорят, что оба родителя. Но до трех лет больше мать. Депрессивное ядро личности формируется до двух лет, когда, например, малыша оставляли надолго, не чувствовали его переживаний в эти моменты. Почти наверняка такой ребенок войдет в группу риска развития депрессивной личности во взрослой жизни и при стрессовых ситуациях будет склонен к депрессивному и суицидальному поведению.

В вашей «Программе декриминализации подростковой среды в России» упомянут случай с мальчиком, у которого был всего 1 признак неблагополучия из 11 — развод родителей. И это было триггером для развития у него отклонений.

Простой пример. Мальчишка 14 лет, хорошо учится, благополучная семья. Но на его руках умирает отец — инфаркт. Подросток считал себя виноватым, что вовремя не успел вызвать скорую. Парень три дня не ходил в школу в связи с похоронами. У него страшная травма потери родного человека, а в школе поддержки никто не оказал. Стал пропускать уроки, плохо учиться, началась депрессия — это реакция на переживание утраты. Учителя и мама его ругают, и что? Он начинает употреблять наркотики. Такая психологическая травма — это повод оказать помощь ребенку.

В данном случае речь не идет о том, что сформировалось до семи лет.

К этому возрасту формируется не только структура психики, но и защитные механизмы психики, как человек в будущем будет реагировать на стрессовые ситуации. Кто-то прибегнет к агрессии, кто-то — к преступлению, кто-то уйдет в сублимацию — в творчество, в учебу, в спорт. А этот мальчик на потерю отца отреагировал депрессией, агрессией на себя. Мама год не обращалась к специалистам.

Подростковому возрасту депрессии свойственны, а наркотики для подростков играют роль антидепрессантов. У подростков с девиантным и противоправным поведением депрессия тяжелой клинической формы, когда уже нужна помощь врача-психиатра, встречается у каждого второго. Все психотропные, психоактивные вещества, включая алкоголь, — это для них антидепрессанты, когда не чувствуешь боли. Так они уходят от реальности.

Есть ли в российской культуре воспитания детей вредные элементы, которые мешают нормальному, здоровому развитию ребенка? Например, можно ли бить ребенка, прилюдно его отчитывать?

Если родители агрессивны, у них вырастет агрессивный ребенок. Наказывать физически — недопустимо. Унижение, физическое или словесное — это всегда большая травма для взрослого, а для ребенка она может быть катастрофичной. Если послушать каждого подростка, которые ко мне попадают, то они сидят и плачут. Нетравмированный ребенок никогда беспричинно не уйдет из дома, не пойдет убивать, не будет совершать суицид. Если его в семье любили, понимали, уважали — он никогда не пойдет на преступление.

Нашим детям доступны игры, фильмы, любая информация, но никто не учит их, как стать хорошими родителями, что такое для ребенка отец и мать, что позволительно, а чего нельзя делать с ребенком. Таких лекций никто не читает, дети видят модель своей семьи и чаще всего ее повторяют. Если случается проступок — то наказывает школа, родители, комиссия по делам несовершеннолетних, но никто не помогает. Травма растет в геометрической прогрессии, подросток — это изгой даже для органов, которые занимаются профилактикой преступлений. Что будет делать ребенок, который всеми наказан? Он будет уходить. Поэтому дом, семья всегда должны быть безопасным местом.

Я присутствовала на комиссиях — и это страшно, что говорят дети. Родители грозятся их избить, положить в психушку… Поймите, этот ребенок никому не доверяет, он озлоблен на весь мир, он все больше уходит в себя.

Серия нападений на школы за последнее время в России демонстрирует какой-то тренд в обществе, или это печальное стечение обстоятельств? Что должно было случиться за последние годы, что привело к такому взрыву подросткового насилия?

Эти дети не смотрят новости абсолютно, их не интересует даже происходящее в другом городе. Они живут в собственном мире. Субкультура — это не копирование, а механизм идентификации психики ребенка с другими людьми или группами извне, уже не с родителями, как было в раннем детстве. Это социальный сигнал, тревожная кнопка.

Плюс ухудшение ситуации в экономике, понижение уровня жизни, отсутствие стабильности, а значит, и семьи обеднели — дети это видят каждый день, а если и не видят открыто, то чувствуют.

Надо понимать, что таких преступлений будет больше, потому что растет бедность, потому что неполных семей меньше не становится, потому что дети лишены образования и возможности получать качественную психологическую и психотерапевтическую помощь, которая очень дорого стоит. Помощь должна оказываться в рамках госпрограммы, и я не знаю, сколько должно быть совершено резонансных преступлений, чтобы наконец общество и государство поняли, что этим детям нужна помощь задолго до того, как они решатся на преступление.

Когда произошла трагедия в Ивантеевке, мы провели конференцию с участием представителей Минобразования, а затем подготовили программу декриминализации, но дальше процесс идет небыстро.

В Европе и всех ведущих странах программы психотерапевтической помощи работают уже 50 лет. В Англии эти программы работают с 1931 года. В Норвегии 80 процентов подростков с асоциальным поведением проходят психотерапию, у них рецидивов преступлений — всего 20 процентов, а в России — 57 процентов. От того, что школьник посетит психолога, ничего не изменится, потому что психолог — не тот специалист, который умеет работать с патологией психологического развития, со структурой психики и защитными механизмами психики.

У нас есть институт Сербского, там работают суперпрофессионалы, но к ним попадают те, кто уже совершил преступление. Мы же говорим о превентивной работе. Далеко ходить не надо. Семья Хачатурян. Дети совершили убийство. Все знают, что папа бьет, но никто не вмешивается. Мать была в родительском комитете. Ее выгоняют из дома, но никто не забил тревогу. Надо было подключаться в тот момент, когда девочки перестали ходить в школу, надо было общаться с ними, понять, что происходит. А в итоге сестры совершили преступление.

В нашей стране в первую очередь выбирают запретительные меры для решения всех подростковых проблем.

Нельзя запретить ребенку доступ в интернет. Мой сын тоже заходил в «группы смерти» и читал про расстрелы в школах, но если у ребенка здоровая психика, он не пойдет убивать и не будет прыгать с крыши.

К этой проблеме нужен подход с федерального уровня. Даже если мама этого мальчика понимала, что у него проблемы, ей все равно некуда было обратиться за помощью. Государство почему-то считает, что если по паспорту тебе исполнилось 18 лет, то ты уже взрослый, но это не так. Чаще всего личность в этом возрасте еще не до конца сформирована.

После бойни в Керчи в Совете безопасности заговорили о недостатках в работе с молодежью и об усилении мер безопасности в школах. В предыдущие разы было так же. Какие результативные действия произвели власти после прошлых кровавых событий в учебных заведениях?

Очевидных выводов сделано не было. Все дополнительно пытаются еще больше запретить подросткам те или иные виды активности, запугать школьников. Подростком быть стало опасно. Они и так выживают как могут в современном мире. Вместо того чтобы оказывать помощь, их загоняют в угол. Загнанный в угол человек, в отчаянии и безысходности, когда совсем плохо, имеет два выхода: или уничтожить себя, или нападать на себе подобных.

Меня всегда спрашивают, каков прогноз для детей, которые прошли курс психотерапии. Я говорю, что человек — не стиральная машина или холодильник, запрограммированные на определенную работу. Это психика, и никто не знает, как в стрессовой ситуации она среагирует, какой сработает защитный механизм. Многие ребята с удовольствием ходили бы в спортивные секции и сублимировали свою агрессию, но за это надо платить. Зайдите в любой дом культуры и увидите, что все секции и кружки платные. Детей лишили всего.

Вы с коллегами разрабатывали программу декриминализации подростков. Какова ее судьба?

Я лично отдала ее в администрацию президента и в Минобразования. Документ находится на рассмотрении, что, естественно, займет определенное время.

На первый взгляд, отношение к нему может показаться неоднозначным, потому что программа предлагает внести несколько серьезных изменений в привычную систему профилактики. Но эта старая система уже не работает так, как прежде. Мир изменился, поэтому требуется изменение подходов к психокоррекции и психогигиене.

Подчеркиваю, что мы предлагаем вставить недостающее звено в систему реабилитации детей, а не разрушить систему. Мы хотим, чтобы эти дети не погибали и не стали причиной гибели других людей.

Кроме вашего фонда существуют аналогичные организации?

Мы единственный фонд в России, созданный психоаналитическими психотерапевтами, неравнодушными к судьбе трудных подростков. Мы все — не просто психологи, мы специально обученные люди.

Мы хотели заняться подготовкой специалистов по программе дистанционного обучения. Например, пройдя двухгодичный курс, даже соцработник может получить квалификацию судебного психотерапевта и работать с детьми с девиантным поведением. Нам бы хотелось иметь отдельное помещение, куда мы могли бы приглашать иностранных специалистов, переводить учебники. На всю Москву было представлено девять помещений для НКО, нам помещение не дали. Таковы приоритеты общества. Помощь трудным подросткам — тема неактуальная и никому не нужная. Проще их казнить.

Нам в современном мире надо правильно расставить приоритеты касательно молодежи. На первом месте должно быть их психическое здоровье. На втором — возможность получения образования и самореализации, чего они теперь лишены в связи с реформой образования. И Владислав Росляков, я уверена, пошел учиться не на ту специальность, которую он хотел бы получить, а на ту, куда поступил бесплатно. И только на третьем месте должны быть культурно-спортивные мероприятия для молодежи. А у нас только это считают важным для трудных детей и подростков.

Как я уже сказала, мир изменился, детская психика не справляется. Сейчас уже не времена Макаренко и не советское время.

Телеведущей и депутату Оксане Пушкиной на пленарном заседании Госдумы в минувшую среду досталось от коллег за названных партнерами сожителей и мужей. Обычно с безграмотностью избранников борются филологи, но и сами парламентарии не прочь поучить друг друга. Какие слова вызывали возмущение депутатов и чиновников и как удалось заступиться за «херню» — в материале «Ленты.ру».

Специалисты неоднократно пытались взяться за грамотность российских парламентариев. Бывший ректор СПбГУ Людмила Вербицкая предлагала тестировать кандидатов в депутаты на знание русского языка перед выборами, а в Минобразования хотели наказывать их за ошибки рублем. Парламентарии критику извне предпочитают игнорировать и вместо этого поучают друг друга самостоятельно.

Иногда причины их активности на лингвистическом поле — чисто политические. Чеченский депутат как-то попросил журналистов избегать словосочетания «исламские террористы». Оно якобы автоматически ставит всех мусульман в один ряд с бандитами и убийцами. А в Петербурге однажды обрушили народный гнев на местного депутата за «недоблокадников».

В рамках борьбы за чистоту русского языка некоторые депутаты не ограничивались отдельными словами: например, либерал-демократы внесли на рассмотрение Госдумы прошлого созыва законопроект, запрещающий использовать иностранные слова, если в русском языке есть их аналоги. Особую их неприязнь вызвали «дилер», «бутик», «менеджер», «сингл», а также междометия «окей» и «вау». Документ отклонили при рассмотрении в первом чтении, но лидер ЛДПР Владимир Жириновский не сдается.

Пятое место. «Селфи и крабхаус»

На поле борьбы с заимствованиями особенно ярко Жириновский проявил себя в 2015 году, когда предложил заменить слово «селфи». По его мнению, «себяшки» ничуть не хуже передают суть явления. «»Селфи». А что это такое? Ну, когда сам себя фотографируешь. Ты назови это по-русски — «себяшка»», — говорил он.

Лидер ЛДПР полагает, что перегруженная чужеземными словами русская речь вызывает у иностранцев неправильное впечатление о России. По его мнению, гости начинают думать, что в стране не все гладко.

Позицию лидера ЛДПР разделяет губернатор Хабаровского края Вячеслав Шпорт. Он даже пригрозил, что будет наказывать чиновников за любовь к заимствованиям. Поводом послужил доклад регионального министра образования, в котором, по его мнению, было слишком много заморских слов. «Идешь по улице — написано «Крабхаус», причем «краб» — по-русски, а остальное — по-немецки или еще не понять по-какому. Прогуляйтесь по городу в Соединенных Штатах и найдите, чтобы там по-русски было написано «пирожок»», — негодовал глава региона.

Глава крымского парламента Владимир Константинов также считает, что россияне должны отказаться от западных жаргонизмов вроде «кофе-брейк», «ресепшен», «месседж» и прочих. Политик называет подобные выражения «новообразованиями».

Слово «селфи» происходит от английского self — «сам», «себя». Термин означает разновидность автопортрета на фотокамеру. Слово вошло в активное употребление сравнительно недавно. В российских словарях его нет.

Четвертое место. «Яйца» в числах

В 2014 году министр экономического развития и инвестиционной политики Саратовской области Владимир Пожаров, выступая с докладом на заседании правительства региона, озвучивал статистику по инфляции и уделил особое внимание ценам на яйца. Когда министр много раз повторил «яйца», губернатор Валерий Радаев не выдержал и поправил его: «Яйцо куриное». Тот после затянувшейся паузы согласился с руководителем.

В Петербурге, в свою очередь, боролись за то, чтобы слово «яйцо» писали правильно. Ценник с написанием «яцо» стал поводом для запроса либерал-демократа Елены Бабич к спикеру Совфеда Валентине Матвиенко. Законодатель надеялась призвать к порядку мигрантов, которые писали подобные ценники — «дынь», «простынь» и «самы вкусны памидор».

Правда, и сама Бабич как-то получила замечание за неуместное выражение, которое заняло первую строчку рейтинга.

В толковом словаре под редакцией Кузнецова зафиксировано четыре основных значения слова «яйцо». Среди них — яйцо как женская половая клетка животного (змеиное, птичье), пищевой продукт, предмет овальной формы и личинка насекомого. Слово употребляется во множественном числе, но в документах официальных ведомств зачастую используется номенклатура в единственном числе — «яйцо куриное».

Третье место. «Партнеры» или как вас там

Телеведущая и депутат Оксана Пушкина получила замечание от вице-спикера Госдумы, праправнука писателя Льва Толстого, за неправильно подобранное выражение. «Шестьсот тысяч женщин, пострадавших от партнеров, звучит, если честно, не очень», — упрекнул Петр Толстой коллегу по нижней палате парламента.

Замечание прозвучало после того, как Пушкина дважды использовала слово «партнеры» при обсуждении законопроекта о насилии в семье, зачитывая статистику МВД. На это обратил внимание и депутат Виталий Милонов: «У нас есть мужья, женихи, а также всякие непонятные формы — любовники, сожители. Это не партнеры, у нас в российском законодательстве нет такого понятия».

Слово «партнер» образовалось от французского partenaire. Словарь Кузнецова определяет его как «компаньона, товарища в каком-либо деле, занятии». Допустимое употребление — партнер в танцах, деловой партнер, то есть варианта, использованного депутатом Пушкиной, словарь не предусматривает, как и российское законодательство. В Семейном кодексе используется в основном понятие «супруг». А в статье 116 УК РФ «Побои», из-за поправок в которую возник спор, к близким людям причислены «лица, состоящие в свойстве с лицом, совершившим деяние, предусмотренное настоящей статьей, или лица, ведущие с ним общее хозяйство». Однако мужей и сожителей все же называют партнерами в статистике правоохранительных органов и материалах по реабилитации пострадавших от домашнего насилия.

Второе место. «Сосули» и «шаверма»

Упоминание Валентиной Матвиенко сосуль вызвало волну традиционных споров между москвичами и петербуржцами. Из них потом даже родился полюбившийся пользователям сети стих: «Срезают лазером сосули, в лицо впиваются снежины… До остановы добегу ли, в снегу не утопив ботины…»

Началось все с того, что Матвиенко, тогда занимавшая пост губернатора Санкт-Петербурга, предложила «срезать сосули лазером». Лингвисты вступились за непривычное наименование наледи. О сосулях писали Владимир Набоков и Максим Горький, заверяла старший научный сотрудник Института лингвистических исследований РАН Елена Геккина.

Петербургские языковые традиции предлагали защитить и на законодательном уровне. Муниципальный депутат из поселка Шушары Артемий Галицын посчитал, что продавцов, торгующий шаурмой вместо шавермы, нужно выдворять из культурной столицы в Москву. Шаверму, ставшую частью культурного кода города, «к ужасу многих» называют на столичный лад, заявлял избранник.

Согласно данным Института русского языка им. В.В. Виноградова РАН, допустимо говорить и сосульки, и сосули.

По информации портала «Грамота.ру», блюдо из питы или лаваша, начиненного рубленным жареным мясом с добавлением специй, соусов и салата из свежих овощей, можно называть как шавермой, так и шаурмой. Оба варианта были зафиксированы в 2001 году в толковом словаре современного русского языка под редакцией Скляревской.

Первое место. «Херня» всякая

Порой политики выступают в роли настоящих цензоров для своих коллег. Бывшего депутата заксобрания Санкт-Петербурга Елену Бабич парламентарии раскритиковали за публичное употребление бранного, по их мнению, слова. На одном из заседаний весной 2010 года Бабич призвала перестать тратить время «на всякую хeрню». Присутствовавший при этом теперь уже бывший депутат от КПРФ Владимир Федоров заявил, что подобные выражения «нельзя себе позволять нигде, а не только в заксе».

Сенатор Вадим Тюльпанов тоже считает, что народная избранница нарушила этические нормы. «Я, к сожалению, не сделал ей замечание, хотя должен был», — сказал он позже журналистам.

Сама парламентарий уверена, что слово «хер» существует в литературном русском языке, поэтому употребление его уместно. «Херня — это бесполезная, ненужная работа. Если кто-то считает иначе, то это его проблемы», — подчеркнула она. В качестве доказательства своей правоты на одном из заседаний она распространила среди коллег старинный русский алфавит, где буква «х» называется «хърь».

После инцидента с Бабич депутат Виталий Милонов предложил сформировать при заксе комиссию по вопросам депутатской этики.

Наиболее часто встречается «цензурная» версия происхождения слова «херня» — от латинского hernia, «грыжа». В толковом словаре русского языка под редакцией Кузнецова выражение трактуется как «глупость», «чушь». Однако автор, как и целый ряд российских филологов, относит слово к нецензурной лексике. В то же время оно не входит в список четырех непечатных слов, недопустимых в СМИ по версии Роскомнадзора.

* * *

На той же пленарке, где в минувшую среду ругали Оксану Пушкину за «партнеров», досталось и некоторым другим коллегам. «Несколько раз резануло слух новое слово — «оприборивание». Депутаты не раз «одепутачивались» и «обзаконивались». Не надо, наверное, слова новые придумывать», — сделал замечание парламентариям справоросс Олег Нилов.

Хотя, чтобы указать на недостатки оппонентов, он все-таки делал исключения. В 2011 году, когда в питерском заксе обсуждали создание комиссии по этике, он щедро использовал новояз. «Пока есть фракция ЛДПР, теоретически комиссия по этике должна быть начеку, — пенял он либерал-демократам за привычку к эффектным приемам — Драки, «волосовыдирание», «натрибуквыпосылание» — со всем к ним».

Серия внеплановых проверок от Рособрнадзора и других контрольных органов — весной и летом этого года. Попытка лишения государственной аккредитации и недавний отзыв лицензии. Кампания против «гендерной лженауки» (университет проводит исследование ЛГБТ-сообщества) и приостановка занятий по решению суда. За день до возвращения лицензии корреспондент «Ленты.ру» встретился со студентами и преподавателями Европейского университета в Санкт-Петербурге (ЕУСПб) — чтобы узнать, готовы ли они работать в России, получив такой опыт общения с государством еще на студенческой скамье.

«Внимание! Это важно!» — призывает набор плакатов против алкоголизма, вывешенный в вестибюле Европейского университета в Санкт-Петербурге. Десяток листов А4 — дядя Сэм с подписью «Водка оружие врага, не пропей Россию!», «Несовместимы спорт и пиво» и пр. Таким образом в вузе исправили одно из 120 нарушений, выявленных летней проверкой Рособрнадзора — «отсутствие стенда с антиалкогольной пропагандой».

От остальных претензий Рособрнадзора Европейскому университету так легко отбиться не удалось. Оно и понятно. Старт проверкам дал сам Виталий Милонов, получивший, как это теперь принято, письмо от «группы молодежи», недовольной вузом.

«Косяки, как принято говорить, были», — признает декан экономического факультета Максим Буев: выпускник ЕУСПб, степень в Оксфорде, работал вице-президентом одного из британских банков, вернулся на родину в alma mater. «Есть ощущение нечетко выраженного внешнего давления — но есть и четкое понимание необходимости наладить бюрократический оборот внутри университета». В Рособнадзор, по словам декана Буева, с лета ушло около 10 тысяч листов документов: «Это нанесло серьезный ущерб и учебной, и научной деятельности. Мы не государственные, обширного аппарата у нас нет».

В результате из 120 нарушений к осени осталось чуть более тридцати. Затем их число сократилось до трех, более формального толка, но дело, как оказалось не в количестве. Суд отозвал лицензию и занятия прекратились. Затем — вмешательство Владимира Путина, призвавшего правительство экстренно рассмотреть случай с ЕУСПб. И последовавшее за этим второе решение суда, вернувшее Европейскому лицензию.

Занятия начались в минувшую пятницу, семестр точно будет завершен. На вопрос о перспективах здесь иногда отвечают Шекспиром: «Дальнейшее — молчанье».

Бумажный тигр атакует

Вуз — негосударственный, основан в 1994 году с подачи петербургского мэра Анатолия Собчака. Пять факультетов, дюжина исследовательских центров, мощный международный попечительский совет во главе с Михаилом Пиотровским. Первоначально университет жил в большой степени на деньги зарубежных фондов и компаний, но с недавних пор по понятным причинам они выбыли из процесса.

«Сейчас все финансирование — российское, — подчеркивает ректор ЕУСПб Олег Хархордин. — Иностранных денег университет не получает. Мы первыми в городе создали фонд целевого капитала: некая сумма лежит в банке, проценты идут на деятельность университета. Для крупных вузов, вроде МГИМО или Санкт-Петербургского госуниверситета, это слону дробина. А мы небольшая школа, для нас это серьезный кусок бюджета».

Еще один кусок — отечественные гранты. Остальное — на первом этаже три стенда с золотыми табличками с названиями компаний-жертвователей и именами меценатов. Сплошь Россия: Сбербанк, «Газпром», Владимир Потанин, Владимир Евтушенков, Алишер Усманов, «Сумма», ВТБ, «Онэксим»…

Среди иных причин неприятностей вуза, не имеющих отношения к образовательной деятельности, часто упоминают о здании, которое занимает вуз: Малый мраморный дворец, он же особняк Кушелева-Безбородко близ набережной Невы. Время от времени заходит речь о его реставрации и «адаптации к современным нуждам».

Еще есть «избыточные контрольные функции и дотошное администрирование». Так аккуратно на сайте университета обозначили нынешний интерес Рособнадзора к вузу. «Нападение бумажного тигра», как уже успели окрестить проблемы ЕУСПб — для России вполне самостоятельная причина. Особенно когда в основе депутатский запрос. Особенно от Виталия Милонова.

Окрашенные в либеральное

«Одиннадцать проверок за лето и осень», — подсчитывает Олег Хархордин. До нынешней истории процесс контроля всегда был одним и тем же: «Приходит ведомство — например, комитет по охране памятников или налоговая. Мы получаем список претензий, далее все заканчивается либо устранением выявленных недостатков, либо штрафом». В принципе, все то же самое должно было быть и с Рособрнадзором — но процедура, по словам Хархордина, затянулась настолько, «что там получили право отобрать лицензию».

Ректор особо заостряет внимание на вынужденном — то есть по письму депутата Милонова — характере нынешних проверок: «Сначала восемь человек неделю у нас работали, потом все лето сопровождали. Сколько государство потратило денег и на это, и на проверку десятков килограммов документов, которые мы им выслали, и на представление своих интересов в судах — два мировых, один районный, обжалования…».

Возле ректората висит список докладов на декабрь. Актуальная повестка вперемешку с вечными ценностями: «Ельцин-Центр: мемориальная традиция и современная историческая память в России», «Почему Гомер?», «Переосмысляя вызов популизма», «Культ новомученика Евгения Родионова в современной России». Или вот: «Постсоветская Эстония: трансформация или мимикрия?»

«Нас всех окрасили в либеральные цвета в ходе кампании черного пиара, — говорит декан Максим Буев. — На самом деле здесь учат обычному научному подходу: подвергай все критике, или сомнению. Никакой догмы, просто позитивистское изучение любого предмета от политики до истории искусств и так далее».

Цирк с чертями

«Черт знает что в виде тематики», — охарактеризовал преподавание в ЕУ депутат Госдумы Виталий Милонов, с чьей подачи летом стартовали проверки Рособрнадзора. «У них там идут полным ходом исследования гендерного равенства», — сообщил депутат в прямом эфире одного из телеканалов. По его мнению, «студентов там заставляют писать [работы] по защите прав секс-меньшинств, прочих чертей и бесов».

Гендерный центр в составе Европейского университета действительно есть. Но Олег Хархордин не припоминает, чтобы там когда-либо занимались более десяти магистрантов либо аспирантов из двух с лишним сотен. «Проблемы старения, проблемы детского возраста, — обозначает тематику ректор ЕУ. — Разумеется, есть и изучение сексуальной ориентации — теми коллегами, кто занимается темой… Центру двадцать лет, он производит обычное академическое позитивистское знание». Ректор Хархордин не очень понимает, кого из молодых коллег — в терминологии депутата Милонова — можно заставить заниматься тематикой ЛГБТ.

«Формирование пятой колонны в чистом виде, формирование группы либерастов, “болотников”. Вуз занимается неправильным делом», — уверен депутат Милонов. То, что за ЕУ вступились на самом верху, Виталия Валентиновича не останавливает — теперь уже в статусе депутата Госдумы он, похоже, готов бороться с внутренними врагами, что называется, невзирая: «Нельзя прикрываться высокими именами, осуществляя вредительскую деятельность».

«В своей стране, на своем языке»

Аспирант факультета истории искусств Екатерина Михайлова-Смольнякова занималась старинным танцем, окончила биофак питерского университета — а потом поняла, что хобби выше диплома. Сейчас Екатерина пишет диссертацию по иконографии танца в Европейском университете — после двух лет магистратуры здесь же. «Мы, искусствоведы — беззубые, аполитичные», — подчеркивает она. «Главное — доступ к материалу». Тем не менее, при прочих равных, Екатерина не рассматривает отъезд как выбор: «Хочу работать в своей стране, на своем языке».

«Мы долгое время создавали такой университет, который напоминал бы западный — чтобы российским студентам как раз не надо было бы никуда уезжать», — объясняет Олег Хархордин. В этом, по его словам, суть долгой дискуссии с другим негосударственным вузом, Российской экономической школой (РЭШ) Сергея Гуриева. По мнению коллег из РЭШ, российская наука под названием economics устроена так, что докторантура по этой специальности внутри страны невозможна, потому что неконкурентоспособна. «Я на это всегда говорил: “Сергей, посмотри, вы отправили за десять лет из страны 250 экономистов. Где они все?” — вспоминает Хархордин. — Он отвечал, что вернулись 20 крупных, заметных экономистов. Но мне интересно, где еще 230?»

«Первый раз мы почувствовали некоторую турбулентность в апреле», — говорит Дмитрий Смирнов со второго курса факультета экономики. «Тогда университет хотели лишить государственной аккредитации, то есть права выдавать диплом гособразца». На студентах это не отразилось: соответствие учебных программ российскому стандарту было установлено за месяц, да и занятия не прерывались. Так что разницу между аккредитацией и лицензией — то есть, самим правом кому-либо преподавать, которого чуть не лишился вуз, — здесь за нынешний год все выучили назубок.

Дмитрий учится на гранте. Вариант уехать из страны рассматривается, но только по модели декана Буева: за степенью — и обратно. Если, конечно, дадут нормально доучиться здесь.

В любом случае «думать, что хорошо там, где нас нет — это излишне», полагают однокурсники Смирнова — молодые экономисты из ЕУСПб. «Банкинг, прикладные исследования — все это нужно не только в науке, но и различным организациям здесь», — говорит Евгений Владимиров. «Весь предыдущий курс по нашей специальности остался тут, — продолжает Галия Газизова. — Одна из выпускниц прошлых лет сейчас работает в Центробанке, вела у нас пару курсов. Очень интересно, полезно».

Аккуратней с Ульяновыми!

Будущий историк Мария Пономарева, отучившись в Европейском университете, точно собирается уезжать: в Петербурге совсем не ее климат. Так что — либо искать кандидатскую степень в Москве, либо подаваться на Ph.D за рубеж и потом возвращаться в Россию. Третьего не дано: «Позиция “пора валить” — совершенно не моя», говорит Мария. Того же мнения придерживается и большинство ее коллег — при условии, что университет сохранит себя в целости и сохранности.

«Высшее образование, вписанное в большой общественный проект, всегда социализирует, — подчеркивает Илья Доронченков, декан факультета истории искусств, некогда преподававший в одном из университетов США. — Если бы Владимира Ульянова не выгнали с первого курса Казанского университета — возможно, он бы к 1917 году заседал в Госдуме в качестве системного политика… Нельзя мешать амбициозным молодым людям получать образование там, где они хотят. Особенно на родине».

Это не значит, уточняет декан, что амбициозные и молодые пойдут на баррикады или в оппозицию. «Но у них появятся основания для сомнения. С потенциально нежелательными для существующего порядка вещей выводами. Не по-государственному это», — уверен декан Доронченков.

Впереди — суды, которые должны поставить точку в деле Европейского университета: разобрать те самые три претензии Рособрнадзора. А еще на самом высоком уровне скоро пройдет совещание, где будут решать, что же делать с законом о некоммерческих организациях. Наверняка там рассмотрят и особый случай частного высшего образования. В Европейском университете не против послужить живым примером для смягчения этой части законодательства. Ключевое слово — «живым». «Высокая волатильность — обычный режим для России. Отнюдь не только в экономике, — пользуется профессиональной терминологией декан Максим Буев. — Что ж, нам тоже надо учиться жить в этом режиме».