В России собираются ввести новые правила работы с детьми с инвалидностью. Все они должны будут пройти обследование, чтобы медики определили их «реабилитационный потенциал». Специалисты уверены в важности документа и настаивают на том, что сейчас в стране многие вещи делаются впервые, но родители таких детей беспокоятся, что могут остаться без помощи. Как узнала «Лента.ру», сейчас многие семьи уже научились самостоятельно ухаживать за своими родными: они приобретают необходимые навыки, ищут деньги, а кто-то — уезжает за границу. Их истории (как и позиция реабилитологов) — в нашем материале.

«Врачи утверждали, что она от силы проживет пару месяцев»

Екатерина Шабуцкая: Моя дочь родилась 13 лет назад. В российском интернете ее знают под именем Козявка. Я часто пишу истории про то, как она растет. Когда-то я решила, что буду об этом говорить, потому что это создает запрос в обществе.

Когда Козявка родилась, врачи утверждали, что она от силы проживет пару месяцев. Но что именно с ней не так, несмотря на многочисленные ЭЭГ, УЗИ и МРТ, нам никто сказать не мог. Соответственно, лечить ее в России никто и не пытался. Поэтому мы начали искать альтернативу. Оперировались в Австрии, Германии.

Козявка в Германии пошла в школу, в шесть лет — в первый класс. Сейчас уже в пятом. В школу мы попали неожиданно. Проходили очередной курс лечения. И когда были на приеме у врача, та удивилась, что ребенок не учится. Дала адрес, куда обратиться. Дело было в январе. Я решила на всякий случай сходить, записаться на сентябрь. Директриса мне сказала: «Хорошо, приходите послезавтра». На тот момент мы там были по визе и жили в гостинице. Нам дали бумагу, что она учится в школе, дали заключение врачей, что в России дочь лечить не умеют, и отправили оформлять вид на жительство.

У немцев очень строго с тем, чтобы все дети в школу ходили. Это часть их программы адаптации иностранных детей, они из них в школе быстренько немцев делают. И у Козявки первый язык немецкий, русский она хуже знает и не умеет на нем читать и писать.

Козявка никогда не сможет научиться говорить. Но у нее есть компьютер-коммуникатор, с помощью которого она делает уроки, общается. Печатать может — глазками. Она не ходит и, вероятно, не будет. Передвигается на коляске. Но у нее есть знакомый мальчик. В первый раз, когда Козявка ушла на свидание, муж стоял на ушах, кричал, что он будет красться по пятам, следить, что там происходит. Но я потихоньку его приучила, что, вообще-то, наши дети — самостоятельные люди, пусть и с ограниченными возможностями.

У меня время от времени возникают конфликты со школьными учителями. Например, когда они весь класс тащат в поход в горы на три дня. У Козявки сложная система дозировки лекарств. Я не до конца уверена, что учителя сумеют дать все, как надо. Козявка, естественно, требует, чтобы ее немедленно отпустили, потому что все идут. А я — понятно, нервничаю. Но с точки зрения учителей, взять и собраться в горы с такими детьми — вообще никакой проблемы.

В России у Козявки не было перспектив. В школу таких, как она, — не берут. В больницах что делать с такими детьми — не знают.

Наверное, поэтому, когда мы переехали в Германию, я пошла учиться на физического терапевта. Это парамедицинская специальность. В Германии этому учатся четыре года.

В России пытаются создать государственную систему реабилитации. Когда начался этот скандал, некоторые чиновники говорили: вы только критикуете, а сами не знаете, чего хотите. Почему же? Знаем. Я, например, могу рассказать, как это работает в Германии. В России родителю нужно развязать целую войну с разными государственными службами, чтобы хоть что-то получить. Там же — можно просто жить.

В Германии, например, всех неврологических детей курирует нейропедиатр. Причем, он следит за всеми проявлениями — от эпилепсии до гриппа. Он же составляет маршруты реабилитации, выписывает рецепты на индивидуальные коляски, ходунки, слуховые аппараты, взаимодействие со школой и прочее. То есть он полностью ведет этого ребенка. Обычно — от рождения или возникновения проблем до 25 лет. Дальше эстафету перенимает «взрослый» врач.

Нейропедиатр определяет цели реабилитации. А средства — то есть, как достигнуть этих целей, — ищет физический терапевт. Все это для пациента практически бесплатно — покрывается страховкой. Реабилитацию получают все нуждающиеся пациенты не только инвалиды. Если что-то случается с ребенком — операция, перелом руки, ноги — с ним еще в больнице будет заниматься физический терапевт. А затем ребенок будет ходить амбулаторно на занятия до восстановления подвижности.

Экономически схема такая: врач выписывает рецепт — на месяц или на квартал — на реабилитацию, там прописаны цель и количество раз в неделю. Этот рецепт принимает к исполнению физический терапевт. По исполнении он подписывает с опекуном документ о количестве проведенных часов и вместе с рецептом отправляет его в страховую на оплату. Тарифная сетка фиксирована, все физические терапевты получают за каждую услугу оговоренную сумму.

Большинство физических терапевтов работают в небольших амбулаториях на четыре-пять специалистов. Такие амбулатории есть в городе на каждом углу, есть в каждой деревне. Не все амбулаторные физические терапевты умеют работать с тяжелой неврологией, нужно выбирать тех, что умеют. Некоторые в основном лечат людей с больными плечами и коленями, кто-то работает с рассеянным склерозом или пожилыми инсультниками. Если из дома выйти сложно, физический терапевт придет лично, на это тоже есть специальный рецепт.

Обычно в штате коррекционных школ есть команды физических и эрготерапевтов, дефектологов. Последние обучают альтернативной коммуникации «неговорящих» детей. Другие специалисты учат правильно дышать, кашлять, жевать и глотать, держать игрушку, пользоваться ложкой и прочее.

У нас прямо к школе прикреплена частная фирма, специализирующаяся на технических средствах реабилитации. Она работает по госконтракту. Один и тот же техник всем детям с первого до последнего класса подбирает, подгоняет, чинит, шьет технику, в том числе коляски. Он всех знает, все их особенности, спастику и потребности. Как только ребенок из чего-то вырастает, школьный физический терапевт его зовет, и технику либо подгоняют, либо подбирают новую. Тот же техник подбирает все оборудование для дома.

Шкала оценки «реабилитационного потенциала» есть, она используется только для постановки задач реабилитации, в особенности на период около года. Она никогда не используется для выбраковки, для отказа в реабилитации. Сама постановка вопроса немыслима. Кого-то можно научить только правильно дышать и кашлять, другого — ходить с поддержкой, третий — будет прыгать и бегать.

Курсовая реабилитация проводится, если нужно, пару раз в год, всегда на фоне основной постоянной реабилитации, 1-4 раза в неделю. Если нужен интенсив (например, научить альтернативной коммуникации или провести занятия после замены тазобедренного сустава), то направляют в большие центры. Часто отправляют туда, чтобы усилить эффект. Но дома они занимаются постоянно.

Какой мы получаем результат: качественная диагностика вкупе с ранней постоянной помощью приводят к тому, что почти все случаи легких и средних форм ДЦП корректируются до двух лет. Более тяжелые степени получают реабилитацию как для улучшения подвижности и качества жизни пациента и опекунов, так и для поддержания состояния без ухудшений. То есть все нейродегенеративные пациенты тоже получают реабилитацию до последнего. Это означает, что количество людей с инвалидностью существенно снижается. Тем более снижается количество людей, не включенных в социальную и экономическую жизнь общества.

«Людей с эпилепсией — много. Им что теперь — не жить?»

Анна Грачева: Моему пятому ребенку Диме сейчас три года. В результате неблагоприятного стечения обстоятельств он родился недоношенным, на 32 неделе. Было экстренное кесарево, реанимация, ИВЛ (искусственная вентиляция легких — прим. «Ленты.ру»). Кислородное голодание вызвало обширное повреждение головного мозга.

Сначала врачи в государственных больницах нам говорили, что ребенок не доживет до года. Соответственно, никаких действий по его реабилитации, лечению предпринимать не надо. Нам вообще предложили оставить ребенка в больнице. «Зачем вам такой? — сказали. — Вы же хорошая семья». Но это не в наших принципах, мы своих не бросаем. Тогда нас выписали домой, умирать. Мы стали ходить с Димой по больницам, спрашивать — что делать. Он не мог спать, кричал. Но везде говорили, что у нас очень тяжелый ребенок, и они не знают, чем помочь.

Когда Диме было пять месяцев, я с ним поехала в Израиль. Мы изначально думали, что он слепой, потому что структура поражений головного мозга на это указывала. Но выяснилось, что он видит. В Израиле ему поставили диагноз ДЦП, выявили сложный эпилептический синдром, подобрали препараты.

Вернувшись в Москву, оформили Диме инвалидность. В общем-то, теоретически, законы в России хорошие. Например, любому инвалиду положена индивидуальная программа реабилитации (ИПР). Врачи комиссии медико-социальной экспертизы пишут, что нужно, чтобы восстановить, поддержать человека на определенном уровне, а кого-то, возможно, и вылечить. Первый раз, когда мы оформляли инвалидность, наша ИПР была пустой. Я попросила вписать Диме обувь, протезы. Чтобы не развивалась спастика, не закостеневали конечности, таким деткам требуются специальные устройства. Но в комиссии удивились — а зачем, он у вас ведь все равно ходить не будет? Зачем обувь ему? Я спрашиваю, а зимой как на улицу пойдем? Ну, купите сами ему какую-нибудь обувь, отвечают.

Только после того, как нас взял под опеку детский хоспис «Дом с маяком» (частная благотворительная организация), их юрист помог нам все грамотно оформить. То есть закон вроде есть. Но фактически все приходится выбивать с помощью каких-то специалистов. Критериев, четкого регламента — кому и что нужно, на каком основании можно отказать — нет.

У родителей больного ребенка обычно нет времени ходить по комиссиям и доказывать свои права. Нам ведь первоначально даже коляску не хотели давать. Стандартная инвалидная — нам не подходила. Он в ней бы болтался, как макаронина. Нужна была специальная, предназначенная для неходячих детей, которые не умеют сидеть. Чтобы была поддержка для головы и тела. Говорили — он у вас парализован, зачем ему коляска?

Но даже если Дима не научится ходить, это поможет мне — маме. Я могу взять Диму и пойти за старшими детьми в школу, детский сад. А не находиться с инвалидом постоянно дома, как в тюрьме. У нас почему-то считают, что если мы не можем на ноги человека поставить — пусть он лежит дома. Но это фашизм. Почему мой Дима не имеет права в коляске кататься по улице? Да, у него эпилепсия, но он очень радуется, когда он видит каких-то деток. У нас хороший район, к нему на площадке подходят, он умеет общаться, он ручку протягивает, его дети за руку держат, дают ему мячик.

Сейчас в ИПР у Димы записано: возможность восстановления — низкая, реабилитационный потенциал — сомнительный. То есть подразумевается, что он никогда не будет ходить. Мы и сейчас-то от государства практически ничего не получаем. Даже информационной поддержки. Ищем все сами, приходится перелопачивать огромный объем информации. И платим за все — тоже сами. В месяц уходит минимум 30 тысяч. Одно занятие с реабилитологом — 3-5 тысяч. Это все частные специалисты. Потому что в государственной системе они не предусмотрены. Если и есть какие-то занятия с «государственными» логопедами, ЛФК, поездки в санатории на море — людей с эпилепсией к этому просто не допускают. Эпилепсия для всех активностей считается абсолютным противопоказанием. Боятся, что в любой момент может начаться приступ. Ну и что? Людей с эпилепсией — много. Им что теперь — не жить?

За то время, как мы занимаемся с Димой, он научился вставать на четвереньки; более-менее держит голову, когда сидит; умеет захватывать предметы, играть с ними, перекладывать из руки в руку. Учитывая, что первоначальные прогнозы были, что Дима останется растением, — это большое достижение. А недавно сын научился самостоятельно брать поильник и пить из него. Если бы Дима просто лежал, как нам настоятельно рекомендовали, мы бы ничего не добились.

Кажется, вроде, это мелочи, но они очень облегчают жизнь. И потом, дело не столько в приобретении навыков, сколько в избавлении с помощью реабилитации от различных симптомов. У многих людей с ДЦП очень сильные боли. Спастика, то есть напряжение, настолько скручивает тело, что человеку нельзя спокойно уснуть. Занятиями снимаются спазмы, мышцы расслабляются. Когда ребенок спит, для всей семьи это огромное облегчение. Потому что когда он орет от боли всю ночь, то страдают все.

Часто можно встретить в Подмосковье и даже в Москве скрюченных детей с негнущимися руками или ногами, деформированной грудной клеткой, сколиозом. Это значит, что в свое время родителям никто не показал, как правильно обращаться с неходячим малышом, как его нужно позиционировать. Если мама в течение полугода неправильно сажает ребенка, у него начинается искривление позвоночника, а это — боли. В поликлинике же на все вопросы обычно один ответ: «А что вы хотите? У вас такая болезнь». И в лучшем случае — направляют к массажисту, который десять минут погладит ноги.

У нас в России вообще боятся больных людей. И не только с эпилепсией или поражением мозга. У моего одноклассника дочка с рождения с сахарным диабетом. Большая проблема была устроить ее в школу, потому что у нее инсулиновая помпа (устройство для автоматического введения инсулина, которое крепится на теле, — прим. «Ленты.ру»). Администрация школы предложила оформить девочку на домашнее обучение. Потому что — мало ли что…

Мировая практика говорит, что для развития общества не похожие на нас люди — очень важны. Беда может случиться с каждым. Под опекой московского детского хосписа много детей, которые когда-то были совершенно здоровы. А потом — авария или болезнь. Фактически, любой человек может кататься на лыжах, как Шумахер, и впасть в кому.

«Для моей любви он весьма перспективен»

Светлана Зайцева: Мой восьмой ребенок, младшенький, родился без сердцебиения. Сердце ему запустили адреналином. В реанимации, на грани жизни и смерти, провел неделю, полторы недели на аппарате искусственного дыхания. Как только стал дышать сам, нас перевели в Филатовскую больницу Москвы, потом — в неврологический диспансер. Выписали с лекарством от судорог. Но рекомендовали сына просто не трогать, потому что у него судороги, а значит, никакие процедуры не показаны. У Семена диагноз: ДЦП, эпилепсия, глухота, спастический тетрапарез.

Первая трудность, с которой мы столкнулись, — нас не хотели ставить на учет в поликлинике. Обращались в две амбулатории, везде пытались футболить, так как ребенок со сложным диагнозом им был не нужен. Боялись — а вдруг умрет и испортит им статистику. Мы вначале пользовались услугами платных педиатров из Андреевской больницы. К чести последних, они приложили все усилия, чтобы Сему поставили на учет в обычную муниципальную поликлинику. Сами собрали пакет его документов, сами хлопотали, обивали пороги, потому что я не могла от больного ребенка отойти ни на шаг.

Что и как делать, как себя вести, чего бояться — этому врачи не учат родителей. Ведь я не понимала, чего мне бояться. Например, когда ребенок просто замер и смотрит в одну точку — это нормально? Что делать, когда судороги? Все как один врачи говорили мне: ты можешь вызвать скорую и ехать в реанимацию. Это был ад! Сначала я ждала скорую. Потом врачи скорой копались в ворохе Семиных бумаг и анализов. Потом кому-то звонили для консультации. Потом еще кому-то звонили узнать, как утилизировать оставшийся в ампуле реланиум. И все это время мой мальчик хрипел, гнулся дугой, если не терял сознание, то плакал от боли и страха. Мы ехали с ним в больницу. И его, маленького, напуганного, грудного, — забирали у меня в реанимацию и лили ему капельницы. Мне оставалось выть под дверью. Потому что со мной никто не разговаривал из врачей. Иногда выходил какой-то усталый человек, говорил: «Семен Зайцев — состояние стабильно тяжелое».

Потом мы улетели в клинику в Берлин. Побирались по друзьям и по интернету. Кошмар тоже, лично для меня. Но для деточки — чего не сделаешь. В Берлине меня научили пользоваться свечками, которые останавливают эпиприступ. Пока мы справляемся с этими свечками, то нам не нужна скорая, не нужны уколы. Исчезла вся эта мука с отправкой в реанимацию. Но у нас это лекарство не сертифицируют, хотя им весь мир пользуется.

Мой ребенок с точки зрения реабилитации — бесперспективен. Однако инвалидность ему дали всего на два года. Хотя ни глухота, ни ДЦП, ни гипоплазия червя мозжечка не лечится! А представляете, как сложно оформить ворох документов для медико-социальной комиссии? Когда нам дали инвалидность, мы получили индивидуальный план реабилитации. По нему мы получаем памперсы, которых не хватает. Нам возместили стоимость инвалидной коляски. И после долгой борьбы мы выбили два слуховых аппарата. Их отказывались давать, аргументируя тем, что Сема все равно не заговорит. Да и мало ли что — вдруг его неврологический статус ухудшится? С аппаратами он смотрит мультики, слушает, как старшие занимаются на музыкальных инструментах. То немногое время, которое ему дано прожить, — пусть слышит! Но нас мариновали до последнего. Вообще я заметила, что если ребенок — эпилептик, его вычеркивают из списков живых, умножают на ноль. Нам не светит лечебная физкультура, плавание, массажи, сурдопедагоги, логопеды, войта-терапия, нет никаких групп для таких детей, где они могут быть вместе.

Все мы делаем на свой страх и риск, и, конечно, за свой счет. В прошлом году я ходила в реабилитационный центр в Бутово, куда мы сейчас прикреплены. Я просила помочь мне в приобретении специального велосипеда — тренажера для деток с ДЦП. В чем мне было отказано.

Кроме Семочки у меня еще семь детей. Мы всей семьей круглосуточно держим его на глазах, караулим — приступы случаются внезапно. Во время приступа он может кусать язык, его тошнит. Может и сердце остановиться. Родители таких детей все уже немного врачи. Потому что реальность такова, что мы никому не нужны. А, к сожалению, для борьбы за бесплатные медуслуги нужно иметь стальные нервы и крепкое здоровье.

Семе сейчас пять лет. Несмотря и вопреки, он стоит и передвигается с опорой. Научился глотать, пить из чашки, общается. Братья и сестры его обожают. Для моей любви он весьма перспективен.

«Давно по уши в долгах»

Екатерина: Сыну пять лет. У него spina bifida пояснично-крестцового отдела позвоночника, как следствие — гидроцефалия, нарушение функций тазовых органов, тетрапарез. До 2015 года был парапарез, но во время ортопедической операции произошел инсульт. В результате — нарушение речи и моторики рук, началась эпилепсия. Из больницы нас поспешили выписать в никуда.

Но мы очень рассчитывали на реабилитацию. Начали обследование в «Национальном центре здоровья детей». Но врач-реабилитолог своим заключением перечеркнула всю нашу жизнь. Нам было отказано в занятиях по причине слабого вербального контакта и низкого реабилитационного потенциала. Урологи в НЦЗД (Научный центр здоровья детей — прим. «Ленты.ру») нас также отказались принять.

Мы в 2017 году возили ребенка на обследование в Италию. Там ему прооперировали мочевой пузырь, мочеточники, прооперировали одну ногу, сделали высококачественные аппараты для ходьбы, провели реабилитационные мероприятия. Там он начал говорить первые слова после инсульта.

Вернулись мы домой с ходьбой в аппаратах, с пониманием происходящей действительности и началом восстановления речи. Сейчас сын учится ходить в ходунках без аппаратов. Перспективность в большинстве случаев можно понять только после начала реабилитации (и часто — далеко не сразу после ее начала).

Мы вынуждены лечиться платно. Ровно настолько, насколько наскребем денег. Уже давно по уши в долгах. В среднем ему нужны занятия с логопедом, психологом, коррекция двигательная, это 18 тысяч в неделю при посещении трех специалистов три раза в неделю. Выездные интенсивы от 190 тысяч рублей за три недели.

«Отношение к пожилым пациентам еще хуже»

Камиль Биккулов: Два года назад у жены Наили диагностировали БАС (боковой амиотрофический склероз — прим. «Ленты.ру»). За несколько лет человек, считавший себя полностью здоровым, теряет способность говорить, ходить, есть, глотать. Постепенно атрофируются все мышцы. И в конце концов — он умирает от удушья. Это неизлечимое заболевание. Но можно попытаться стабилизировать состояние, облегчить симптомы. Сейчас раз в неделю мы занимаемся с реабилитологом и логопедом. За свой счет и при помощи благотворительного фонда «Живи сейчас». Не то чтобы речь после занятий кардинально улучшается. Но все равно, эффект чувствуется. Потому что сейчас Наилю можно понять с трудом. После специальных упражнений звуки ей даются легче. Ну и настроение у нее, конечно, улучшается. А это немаловажно. При такой болезни каждая секунда радости, каждый маленький успех — на вес золота.

В реабилитационный центр нам далеко добираться, почти на другой конец города. Бывает, туда без сил едет, а назад — уже какая-то искорка в глазах. Эффект есть. Выбор у нас невелик: либо ничего не делать, ждать, когда уже все случится, либо как-то бороться.

Я сам врач. И жена до того как заболела 20 лет работала педиатром. Но мы не слышали, что для таких пациентов есть реальные программы медицинской реабилитации, чтобы с ними занимался логопед, физический терапевт. По программе ОМС, насколько я знаю, такие вещи не предусмотрены. Может быть есть что-то такое тайное, чего нужно добиваться, ходить, обивать пороги. Но ни времени, ни сил на это нет. А за наличные, конечно, есть все, что хочешь.

В программе паллиативной помощи мы состоим. Приезжал доктор. Привез нам ходунки. Не пользуемся, потому что для Наили они неудобные. Хотим отдать, ведь кому-то могут пригодиться. Выдали насадку на унитаз. Но она тоже на балконе. Мы сейчас сами подобрали подходящую.

А для обычной городской поликлиники мы как бы не существуем. Если родителям детей еще можно чего-то попытаться добиться, попросить, то отношение к пожилым пациентам, особенно к тем, у кого нет надежды, — еще хуже. А зачем их лечить? Обидно немного становится, ведь всю жизнь человек работал на благо государства, но ничего не заслужил.

В России тема трансгендерности связана с самыми разными предубеждениями: переодевание в одежду противоположного пола, например, считают если не расстройством психики, то попыткой эпатировать окружающих. Однако современная наука не признает трансгендерность заболеванием или отклонением, а считает врожденным свойством личности, которое формируется под влиянием генетических факторов. «Лента.ру» побеседовала с российскими трансгендерами о том, как они научились принимать себя и как окружающие приняли их выбор.

В отличие от транссексуальности, трансгендерный переход из одного пола в другой, как правило, не предполагает операции, а ограничивается приемом гормонов. Трансгендеров также не стоит путать с трансвеститами, которые перевоплощаются в человека противоположного пола посредством париков, одежды и иной атрибутики, но психологически не относят себя к другому полу. Большинство трансгендеров не торопятся приводить свою анатомию в соответствие с половой самоидентификацией, хоть и признаются, что с детства ощущали дискомфорт от пребывания в собственном теле и понимали, что отличаются от других детей: тайком переодевались в женскую одежду, учились пользоваться косметикой.

Кристина Давыдова, Москва:

Где-то лет с пяти я начала понимать, что отличаюсь от других детей. Я чувствовала волнение, представляя себя кем-то еще, примеряя иную идентичность, какого-то нового человека. Быть «не таким, как все» трудно в любом обществе — не только в плане гендера, а, например, в отношении политических взглядов и даже музыкальных предпочтений, особенно для ребенка. В детстве это смешивалось со стыдом: казалось, что надевать вещи сестры и мамы — что-то запрещенное и плохое. Но в нарушении запретов есть своя прелесть.

Родные скорее приняли, чем нет. Был период, когда я отращивала длинные волосы, делала электроэпиляцию лица, и оно сначала опухало, а потом покрывалось красной коркой. В семье были постоянные скандалы. Родители говорили: «Опять ты себя уродуешь! Мы сына растили! Что скажут наши знакомые? Тебя на улице побьют». В какой-то момент мы договорились, что, приходя к ним, я не надеваю слишком женственную одежду, а они не наезжают на тему моей трансгендерности. Мне трудно поставить себя на их место, тем не менее я могу их понять, все же они были и остаются моими самыми близкими людьми.

Со сверстниками было сложнее: когда твой внешний вид не такой, как у других парней, это наталкивается на неприятие в их среде. Кроме того, женственная внешность при мужской социализации вредит карьере и, хоть и в меньшей степени, учебе.

Друзей у меня мало, больше знакомых и людей из общих тусовок. С 22 лет я практически не сталкивалась с негативным отношением к транссексуалам в своих компаниях — возможно, из-за того, что я выгляжу как девушка, а не как накрашенный парень. Компанию я подбирала из различных неформальных течений. После университета добавились всякие фрик-шоу, тематические мероприятия и выступления. В целом в этой среде гомосексуальность или транссексуальность — явление вполне обыденное, на этом не принято заострять внимание и тем более дискриминировать.

Не скажу, что реакция мужчин на меня отличается от реакции женщин. Как правило, мысль о том, что их знакомая, коллега или соседка — трансгендер, занимает людей на пару минут. Потом они вновь переключаются на мысли о том, где бы заработать денег да как выплатить ипотеку.

Лет в 19 я сильно поправилась — до 80 с лишним килограммов. По всему телу было много волос, особенно на лице. Из-за внешнего вида началось отвращение к самой себе, частые депрессии. В определенной степени я зациклена на том, как выгляжу, и в этот период было труднее всего убеждать себя в том, что я девушка.

Александра Михайлова, Самарская область:

Мне трудно понять, какое дело обычным людям до того, как мы живем. А живем мы так же, как все. На других людей не кидаемся, как вампиры какие-то, не наносим обществу никакого вреда. Глупо отрицать тот факт, что люди с нестандартным мышлением создавали непревзойденные шедевры, которые сейчас стоят миллионы долларов.

Разве я могу жить как парень только потому, что от меня того требует общество? В моем случае притворяться невозможно. Озлобленность, которая окружает трансгендеров, мне непонятна: природа создала нас другими. Я уверена, что агрессия к ЛГБТ искусственно раздувается, чтобы отвлечь людей от реальных проблем.

Мама прекрасно понимала, что я такая, какая есть. Подбадривала и говорила, что мне нужно было родиться девочкой. Мне всегда нравилось помогать ей по дому, готовить вместе с ней. Но принять себя в этой оболочке было крайне трудно. Непросто свыкнуться с тем, что это навсегда: внутри тебя одна начинка, а оболочка — совершенно иная. В школьные годы у меня было две неудачные попытки суицида, одна из них — в младших классах. Впервые я узнала о том, что не одна такая, уже по прошествии лет — благодаря интернету. Начала интересоваться причинами своей нетипичности. Еще в советское время мне попался выпуск журнала «Работница», в котором рассказывали историю человека, сделавшего операцию по перемене пола в Израиле. В какой-то момент это дало мне надежду.

После этого я неоднократно думала о такой операции, но пока на это нет средств. И накопить их, наверное, не удастся. Скорее всего, возьму кредит, как моя старая знакомая. Сейчас она живет в Москве жизнью обычной девушки. Но меня и без операции часто на улицах, в магазинах и на работе принимают за девушку. Прохожие, бывает, показывают пальцем. Один раз девочка спросила у мамы: «Это дядя или тетя?», и та ответила, что дядя.

Разумеется, с агрессией окружающих мне пришлось столкнуться на собственном опыте. Мы шли вдвоем с подругой, она тоже трансгендер, обе в женской одежде. Нас окликнули какие-то парни: «А чего у тебя груди торчат? Ты в лифчике?» Я ответила, что у меня своя грудь. После этого они начали кричать, что они нас, педерастов, сейчас к чуркам отвезут, чтоб из нас девочек сделали. Потом начали бить, моей подруге досталось сильнее. Один из парней предлагал нас пристрелить и в воду сбросить или спалить заживо. Мы написали заявление в полицию, затем было опознание, нас долго допрашивали. Сколько били, куда, кто, с какой интенсивностью — как будто я должна была лежать и подсчеты производить. После всего этого их просто отпустили, и мы встретились в коридоре. Тут, в глубинке, нам не до спокойной жизни, чего уж говорить о праве быть собой.

София Панельная, Москва:

Принять себя чертовски сложно, но больше не из-за «девочки внутри», а из-за сопутствующих проблем. Так случилось, во всяком случае, у меня: я не дружила с системой образования, одноклассников избегала, учителя слегка давили, но больше старались не обращать внимания. Возможно, чувствовали мое внутреннее отчуждение. Во многом оно выражалось посредством немотивированной агрессии, переходящей в презрение и страх. Например, могла разодрать кому-нибудь лицо ручкой ради смеха, убежать в туалет, чтобы поплакать, а потом посмеяться.

Осознание себя «девушкой внутри» появилось уже после полового созревания, примерки маминых шмоток и первых отношений с мужчиной. Он был старше на 10 лет. Поначалу я уезжала к нему на выходные и скрывала от мамы смысл моих поездок. Это продлилось недолго — я плохо умею хранить секреты. Впрочем, мама не была против, она вообще никогда не была против. В 10 лет я воровала у нее тушь для ресниц, потом она нашла у меня секс-игрушки — посмеялась и сложила обратно.

Школу я прогуливала класса с шестого, в десятом меня выгнали из гуманитарного лицея. Не знаю, зачем я туда пробивалась и для чего мама за это платила. Моего интереса хватало на лекции в режиме «хочу слушаю — хочу ухожу», но как только начиналась обязаловка, я никогда не приступала к выполнению заданий. Через месяц после позорного ухода из школы мама оплатила учебу в третьесортном колледже. Нагрузка была минимальная: приходи к обеду несколько раз в неделю — но и это меня раздражало, так что вскоре я перестала посещать это место.

Мой парень помог мне быстро и довольно качественно мутировать из агрессивного школьника в довольно симпатичную девушку. Он заботился обо мне: покупал хорошую еду, готовил, помогал с волосами, с кожей. Лишние родинки мы удалили, шмоток накупили, от волос на лице избавились фотоэпиляцией и гормонами, которые я начала принимать с 16 лет — через полгода после нашего знакомства. Грудь выросла, лицо округлилось, появились ляжки и талия. Кадык мне в ноябре за счет родителей удалили. Заодно связали голосовые связки, чтобы голос феминизировать, сделать его выше. Когда собирала справки для операции, участковый врач проявила невероятную участливость, доброту и заботу — помогла все сделать быстрее и проще, да еще и называла меня София, а не по паспорту.

Впрочем, к женственности своего образа я никогда не подходила с фанатичностью. Платья не ношу, одеваюсь в стиле унисекс. За исключением шортиков у меня почти мужской гардероб, но это не играет роли, ведь за парня меня давно не принимают. Я всегда ощущала себя собой, без четкого разграничения по полу, не примеряя на себя мужскую роль, особенно в социальном плане. Общество говорило мне, что я мальчик, а я и не возражала, потому что это меня ни к чему не обязывает. Всегда можно кивнуть головой, а внутри остаться чем-то бесполым и неопределившимся.

Идея отмечать гендерные праздники мне кажется полной бессмыслицей. Пол как биологическое явление — это не чья-то заслуга, чего тут праздновать? Хотя подарки я, конечно, могу получить.

Лада Преображенская:

Нет точки отсчета, с которой можно было бы сказать: именно с этого все началось. Маленьким мальчиком в возрасте четырех лет я играл во дворе не с пацанами, а с девочками. Но разве это можно считать осознанием принадлежности к другому гендеру? И лишь в зрелом возрасте мне стало понятно, что происходящее со мной — не сумасшествие, а пусть и не очень распространенное, но нормальное явление. Было это всего лет пять назад.

Сбросить с себя железную маску, которую носил 40 лет, нелегко. И это не было каким-то решением, которое приходится взвешивать, это был естественный процесс превращения куколки в бабочку. Познав саму себя, вдохнув воздуха, увидев мир, этого джинна уже не загнать обратно в бутылку. Но теперь, когда я вынуждена быть в мужском гендере, приходится скрывать саму себя от представителей государственных органов, от партнеров по бизнесу, от матери, от старых институтских друзей. Они просто не поймут и от чистого сердца посоветуют лечить голову. Думаю, что им и не стоит об этом узнавать, иначе со многими придется расстаться навсегда.

Из близких знает только бывшая жена. Она была моим наставником и лучшей подругой. Учила походке, макияжу, женскому поведению в обществе, хорошим манерам. На сборы перед выходом на улицу иной раз уходит до трех часов — только так получается ненавистное мужское лицо сделать женским.

Путь от осознания себя до начала гормональной терапии очень долог. По идее, нужно идти на прием к эндокринологу, а до этого получить заключение психиатрической комиссии. Пройти ее непросто и дорого. Кроме того, нужно иметь хорошее внешнее сходство с желаемым гендером. В моем возрасте, чтобы добиться этого, уже нужно принимать гормоны, так что я сама подобрала препараты. Опознают меня крайне редко. Я замечаю, что мужчины разглядывают меня с интересом, знакомятся в метро и на улицах. Таксисты пристают время от времени. Женщины, если опознают, смотрят с показным осуждением и демонстративной насмешкой, но бывает, я вижу в их глазах нескрываемое любопытство и даже восхищение.

А вот мое отношение к мужчинам и женщинам не то что изменилось — оно прямо перевернулось. Поскольку я была и осталась гетеросексуальной, меня по-прежнему тянет к противоположному гендеру. Только теперь это мужчины. До перемены гендера меня тянуло к женщинам.

Я всячески стараюсь избегать любых конфликтных ситуаций, чтобы не подставлять себя. Крайне редко, при крайней необходимости, с диким дискомфортом я одеваюсь в мужское. Например, для полета в самолете. Я работаю архитектором, в женском обличье пока не хочу ходить на встречи с клиентами — из-за этого просто не общаюсь с ними напрямую. Помимо основной работы, я раскручиваю в соцсетях паблики по трансгендерной тематике. Вместе с подругой открыли фотостудию для трансгендеров, в которой создаем их образы и проводим фотосессии. Пока только так мне удается реализовать себя профессионально в женском гендере.