Согласно исследованию Всемирного банка «Женщины, бизнес и закон — 2019», россиянки имеют только три четверти тех прав, что есть у мужчин. Такая же ситуация в Марокко и Уганде. Наряду с Бангладеш, Центральноафриканской Республикой и Эфиопией Россия получила 25 баллов в категории «Оплата труда». Во многом это связывают с недоступностью для россиянок некоторых денежных «мужских» профессий. Женщины России, особенно жительницы моногородов, ждут отмены списка запрещенных профессий с 2000 года, однако в апреле министерство труда объявило лишь о его сокращении. По просьбе «Ленты.ру» журналистка Светлана Коваленко поговорила с женщинами, которые решили работать и зарабатывать на заводах и ледоколах вопреки ограничениям, но им говорят — «лучше бы искала мужика».

Официальный список 456 профессий из 38 отраслей, запрещенных для женщин в России, действует с 1974 года. ООН неоднократно признавала документ ущемляющим права россиянок. Последняя действующая версия перечня была утверждена в феврале 2000 года, но фактически это был старый список, о чем говорят такие включенные в него профессии, как кочегар паровоза в депо (паровозы прекратили производить в СССР в 1957 году, а к середине 1970-х этот вид транспорта полностью вывели из эксплуатации). Но туда же вошли и хорошо оплачиваемые в регионах современные профессии матроса, боцмана, машиниста электропоезда и водителя автобуса на междугородных и международных маршрутах.

Сильнее всего проблему ощущают в моногородах, где вся жизнь сконцентрирована вокруг единственного крупного завода или месторождения. Например, Ловозерский горно-обогатительный комбинат, градообразующее предприятие Ревды (Мурманская область), предлагает работу горнорабочим очистного забоя, где не нужен опыт работы и высшее образование, а зарплата составляет от 70 до 90 тысяч рублей. Эта специальность местным жительницам недоступна, зато есть вакансия медсестры с зарплатой около 25 тысяч рублей.

Позиции руководителей женщинам официально открыты, однако стать, например, главным инженером шахты и рудника у них вряд ли получится, даже если они давно работают там на административной должности: при повышении предпочтение отдается мужчинам, которые знают работу производства изнутри.

Запрет работы на вредном производстве объясняется заботой о репродуктивном здоровье женщин. При этом их собственные желания и возможность становиться матерью не учитываются. Самостоятельно распоряжаться своим телом могут только мужчины: перечня вредных и опасных работ для мужской репродуктивной функции не существует, несмотря на то что вдыхание нефтяных паров, например, и вибрации, с которыми сопряжены многие профессии из списка запрещенных, влияют на их шансы стать отцами.

Проблему гендерного неравенства в профессиональной сфере россиянки пытаются решить сами — разными путями. Случается даже, что они предпринимают попытки устроиться на опасное производство, получают отказ, но вынуждены работать по той же специальности в другом, более опасном месте, да еще и за меньшие деньги. Вот их истории.

«Один из заместителей начальника попытался меня изнасиловать»

Олеся Паринова, Казань, электромонтажница

До декабря 2015 года я жила на Украине. Там большие проблемы с зарплатами, поэтому я переехала в Россию. Платят лучше, но для меня было очень тяжело, что здесь много мигрантов и совсем другой менталитет у людей. В Татарстане женщину считать за тряпку — в порядке вещей. По прибытии мне делали документы четыре месяца, пришлось со всеми поругаться, а то они так бы и лежали в столе.

Я — электромонтажница, заканчивала техникум. Моя мама, инженер-строитель, посоветовала мне эту специальность. Почему я не предпочла что-то более «женское»? Предпочесть-то можно было, но когда зарплата в районе минималки — оно мне надо? Хочется ведь покупать себе разные вещи. Вот и пошла туда, где платят больше.

В этой профессии у меня есть преимущество перед мужчинами: я не пью. Мужики же все пьют, а потом куда-нибудь лезут, в результате что-то отключилось, что-то сгорело... Руководству в этом плане проще со мной. Хотя иногда начинают высказывать: «Зачем тебе это? Давай ищи мужика — и в декрет».

В России я официально работала в двух местах — в троллейбусном парке и на хлебозаводе. В троллейбусном парке мы оживляли машины, практически хлам подзаборный, начальство нам потом за это выговаривало. У руководства раньше как было: все троллейбусы стоят сломанные, и водителей нанимать не нужно, а деньги на зарплаты из бюджета уже выделены — значит, можно положить их себе в карман. Отремонтированные троллейбусы в итоге продали в другой город.

Хотела устроиться на предприятие, которое делает шланги, колеса, пластинки резиновые — все что хочешь из резины, в общем. Там большие цеха. В остальных местах предлагали 12-15 тысяч рублей на руки, а там — 20-25 тысяч рублей и даже больше, разница ощутимая.

Но меня не взяли в связи с постановлением правительства №162 «Об утверждении перечня тяжелых работ и работ с вредными или опасными условиями труда, при выполнении которых запрещается применение труда женщин». Еще и дурой выставили. Я к ним пришла, они сначала согласились меня оформить, а на следующий день спохватились, что женщине нельзя в цехах с резиновым производством работать, и сообщили об этом. Но справку выдали совсем другую: о том, что со мной на месяц был заключен ученический договор на обучение обрезчиком резинотехнических изделий, но я якобы на обучение не являлась, заявление на расторжение ученического договора не писала, причина неявок неизвестна, и ученический договор расторгнут в связи с окончанием срока обучения. Поэтому «за данный период стипендия и заработная плата не начислялась и не выплачивалась». Получается, как будто моя вина, но на самом деле они просто не учли постановление и побоялись, что получат штраф за привлечение меня к работе.

В итоге я устроилась на хлебозавод: посмотрели на мой опыт, диплом, и я уговорила начальника меня взять. Там мне платили на руки 22,5 тысячи рублей, плюс была скидка на питание, и хлеб можно было есть. Со всеми льготами получался нормальный суммарный доход. Слесаря-электрики получали 25-30 тысяч рублей, работницы цеха — 15-18 тысяч.

Причем у женщин работа даже тяжелее: они хлеб тоннами таскают, а слесаря просто починили и ушли. Там деревенские девчонки в основном, им ипотеку нечем платить, пытаются себе мужчин найти, нарываются на каких-то мудаков, которые их бьют, насилуют, они потом приходят на работу и плачут, что им деваться некуда. В деревню обратно не поедут, там ни работы, ничего, и родители на пенсии.

У меня ставка была такая же, как у мужчин-электромонтажников. Да пусть только попробовали бы сделать ниже, я бы им устроила — среди ночи остановила бы завод внепланово на пару часиков, знали бы, как связываться!

Но в итоге стали сильно зажимать зарплату, а один из заместителей начальника попытался меня изнасиловать. Там была такая толстая дверь из металла, мужики варили, — я ее с петель сорвала. Утром смена на работу пришла, спрашивает, почему дверь качается, спросили, кто это сделал. Узнали, что я, — не поверили. Говорят: ты такая маленькая, в тебе 50 килограммов веса, как ты могла? Я им объяснила, что когда такие вещи происходят — и не такое сделаешь. Потом, конечно, вызвали сварщика, закрасили дверь, чтобы начальство ничего не узнало. Я не стала подавать заявление — не хотела шума. Пошла к первому заместителю и попросила поговорить, чтобы тот человек меня просто больше не трогал.

Сейчас я снова в поиске работы, пытаюсь на молокозавод устроиться, там хоть платят. Но что-то тянут с решением, хотя там никакого вреда для здоровья нет. Завтра после обеда опять пойду им мозг выносить.

В целом мужчины на работе относятся ко мне хорошо, но иногда проскакивает сексуальный подтекст. Хотя на производстве еще не так страшно — может, они устают сильнее. Если скажешь нет — то это нет.

По правилам гигиены труда, мужчины могут поднимать до 50 килограммов, а женщины — не более 15 килограммов веса. И хотя гигиена труда зависит от работодателя, этот аргумент приходится использовать. Я два раза лежала в гинекологии из-за того, что таскала тяжести. Сейчас я должна работать только с напарником, как минимум одним, а лучше всего в бригаде. Мужчины ругаются, а куда мне идти? В более «женских» профессиях так мало платят, что без мужа ноги протянешь. От мужчины зависеть — так себе дело: бросит, побьет, в больницу ляжет — и все. А так я сама по себе.

В Украине перечень запрещенных профессий полностью отменили с оговоркой, чтобы были созданы безопасные условия. В принципе, если есть механизация, средства защиты и специальная одежда — нормально использовать на таких производствах женский труд. Есть и очень тяжелые работы — женщинам, конечно, грузчиком нежелательно. Но пусть лучше безопасность труда улучшают, чем нам что-то запрещают.

«Меня тянуло в северные моря — ни один капитан не согласился»

Юлиана Котт, Санкт-Петербург, матрос

В 2011 году, после девятого класса, я хотела поступить в морской колледж. Девушек в то время туда не принимали, поэтому я пошла учиться на юридический факультет, но через пару месяцев подала прошение о переводе на судовождение и получила подтверждение.

У преподавателей и одногруппников возникало недоумение — сомневались на мой счет. И хотя мне не создавали препятствий, они до конца не верили, что я далеко уплыву — в прямом и переносном смысле — со слишком женским и мягким характером.

Для получения должности вахтенного помощника капитана мне было необходимо наработать 12 месяцев плавательной практики. Я устроилась матросом в Северо-Западное пароходство в Санкт-Петербурге. Профессия «матрос» входит в список запрещенных для женщин в России согласно пункту № 397 о палубной команде, так же как и боцман, шкипер, помощник шкипера и матросы всех наименований судов всех видов флота, а также плавучих зачистных станций, доков, плавучих перегружателей зерна, цемента, угля и других пылящих грузов. Но так как я на тот момент была студенткой морского колледжа, никаких препятствий при устройстве на эту должность не возникло. Год я работала матросом на сухогрузных судах, выполняла тяжелые палубные работы и снисхождения к себе у экипажа не просила.

После первой плавательной практики я поняла, что хочу быть в этой профессии. Судно и море — не просто место моей работы, а отражение моей души. Колледж я закончила с грамотами и положительными характеристиками.

Трудности начались после получения рабочего диплома, который давал мне право занимать должность вахтенного помощника капитана. Я хотела работать на ледоколах, меня тянуло в северные моря. Было желание работать именно в таких условиях. Я обратилась в компанию в Санкт-Петербурге, у которой тогда были новые ледоколы, работавшие в Мурманске. И получила отказ. Капитан сказал, что не хочет брать на себя дополнительную ответственность, потому что я женщина.

У нас принято думать, что женщина не поймет, не справится, не будет знать, что нужно делать, начнет перекладывать свои обязанности на кого-то еще... Мужчины отказываются принимать тот факт, что женщины могут работать в море. Кроме того, из-за открытой дискриминации и предвзятого отношения от женщины требуют выкладываться в профессии на 200 процентов. То, что прощается мужчине, не прощается женщине.

От нас требуют невозможного. Мы должны знать то, чего не знает даже капитан, чтобы в любой момент придумать отговорки, почему женщина не справляется.

Я обращалась в письменном виде во многие крупные компании в России: в Сахалинское морское пароходство, в Мурманское морское пароходство, во многие другие организации, добралась от Санкт-Петербурга до Новороссийска и Владивостока.

Из всех компаний мне пришел письменный отказ. Где-то говорили, что на момент моего обращения в компании нет мест, где-то отказывали из-за отсутствия опыта работы, хотя очевидно, что если человека не принимают на работу, то опыта он и не наберет. В некоторых компаниях причина отказа была абсолютно неадекватной: писали, что не могут меня принять, так как я живу в другом городе. Разве это проблема для моряка — приехать в любую часть России?

Из-за того, что я женщина, мне отказывали только в устной форме — не будет ведь отдел кадров подставлять сам себя.

После всех полученных отказов я обратилась с письмом в Министерство транспорта Российской Федерации. Это была не жалоба, это было письмо о том, что я окончила учебное заведение и получила диплом государственного образца, следовательно, само государство разрешило мне работать в этой сфере. Почему мне запрещают компании, если мне разрешает государство? Они нарушают права человека и открыто дискриминируют меня по гендерному признаку.

Ответом было то, что компания приняла меня на должность вахтенного помощника капитана — временно. Меня взяли летом, когда ледоколы не работают и не ходят в Арктику. Взяли на замещающую должность, чтобы потом было легче избавиться. Кормили обещаниями, что отправят на ледокол в Мурманск, но этого так и не произошло.

Обязанности вахтенного помощника заключаются в несении ходовой вахты, а также, при необходимости, замещении старшего помощника капитана, возложении на себя его обязанностей и помощь самому капитану — взаимодействие с портовыми службами, оформление документов, несение вахты в порту и на ходу судна.

Я проработала около десяти месяцев на списанном ледоколе, который стоял в порту Санкт-Петербурга, после чего у меня закончился срочный контракт, который мне отказались продлить, потому что снова ни один капитан не согласился взять на работу женщину.

Период ледовой навигации закончился, лето я провела дома, так как получала дополнительное образование в Академии МЧС по правовому обеспечению национальной безопасности и сдавала сессию. После чего устроилась в Институт Арктики и Антарктики на научно-исследовательское судно. Изначально я согласилась на должность матроса, которую мне снова предложили, несмотря на то, что это запрещено. Я проработала 1,5 месяца во время подготовки судна к выходу в рейс в Антарктиду. Это был октябрь. Я несла ночную вахту на улице по 12 часов без какой-либо рабочей одежды — мне не предоставили снабжение и экипировку. Не знаю, чем это объяснить, так заведено в компании. Может быть, это элементарная жадность.

Затем капитан сказал, что в антарктический рейс матросом меня взять нельзя, и перевел меня на должность четвертого помощника капитана.

На научно-исследовательском судне у нас был достаточно большой женский коллектив — научные сотрудницы, работницы антарктических станций, обслуживающий персонал. Но в штурманском составе я была единственной девушкой. Я полностью отработала рейс, и меня уволили. Не смогли принять тот факт, что мне своими силами удалось попасть в Антарктиду.

В прошлом году министр обороны России Сергей Шойгу разрешил женщинам служить на военной службе во всех должностях, был первый набор женщин-летчиков. Я считаю, что это правильно. Не все хотят быть офисными работницами или парикмахершами. Если у женщины есть способности поступить в военный университет, то она имеет полное право наравне с мужчинами занимать должность и в военной структуре, и в морской структуре, и в летной структуре.

Мне нравится профессия моряка, потому что она предполагает постоянное развитие. Необходимо уметь думать, анализировать, принимать решения, ведь от тебя зависит не один десяток жизней. И, конечно, я люблю свою профессию за возможность путешествовать. Я побывала Азербайджане, Иране, Казахстане, Турции, Ливане, Египте и ЮАР.

За границей нормальная практика, что на военном флоте женщины работают без проблем. Даже если мы не будем опираться на опыт европейских стран, а возьмем Турцию и Индонезию, где мусульманское общество, — и у них на флоте работают женщины! Они имеют равные права с мужчинами и защищены законом от домогательств.

«У нас ведь женщины и в космос летают»

Галина Агеева, Ухта, электросварщица

Я всю жизнь прожила в Ухте, в Республике Коми. Здесь же училась в школе и поступила после восьмого класса на электрогазосварщицу. Я выбрала эту специальность потому, что у моего папы на работе была женщина-сварщица. К тому же я боялась далеко уезжать, а училище было рядом с домом.

Я была единственной девушкой в выпуске 1981 года, закончила без троек. Поступали со мной и другие девчонки, но они не доучились до конца. Не выдержали. Но я вам скажу, что и парни далеко не все в профессию пошли после выпуска.

Проработала 35 лет, и до самой пенсии в моем окружении не было больше женщин-сварщиц. Помню только преподавательницу из училища, тоже женщину, — и все.

Работа всегда была. Один раз отказали: их смущало, что я в декретный уйду, но потом меня взяли в другое место без всяких проблем — я была в декрете два раза, со всеми выплатами, как положено по закону. За всю жизнь я работала в двух местах: Главкомигазнефтестрой и «Центральные электрические сети» Межрегиональной распределительной сетевой компании Северо-Запада «Комиэнерго».

Но как только в 2000 году вышел список запрещенных профессий, была попытка меня от работы отстранить — якобы профессия вредная, женщинам нельзя. По закону, женщинам нельзя заниматься электрогазосваркой в закрытых емкостях, например, в цистернах и котлах, и на высотных сооружениях — башнях, мачтах, всем, что выше десяти метров. Я считаю, что это несправедливо. У нас ведь женщины и в космос летают. Если человек подходит по состоянию здоровья, он должен сам понимать, чем ему стоит заниматься, а чем нет. Это его дело.

Я работала внутри емкости не раз: трубы варила, в печи работала. Надо просто соблюдать технику безопасности. Все всегда делала наравне с мужчинами, никогда не хотела, чтобы меня жалели и давали послабления. Бывало, конечно, что мне помогали, но, знаете, восьмидесятикилограммовый баллон никто один таскать не будет — ни мужчина, ни женщина. А если помощи не было, то я и сама его докатить могла.

Нет такой работы, с которой я не справилась бы. Устаешь физически, но кто не устает?

Мое хобби — кузнечное дело. Три года назад я вышла на пенсию, но работаю для себя, для друзей и знакомых: делаю мангалы, подсвечники, фигуры для сада.

В Крыму прошел первый фестиваль творческих сообществ «Таврида — АРТ», участниками которого стали молодые люди из 85 регионов России: художники, спортсмены, музыканты, юмористы, актеры, писатели и многие другие. Они прошли десятки кастингов, получили гранты на 80 с лишним миллионов рублей, но главное — стали частью самого яркого молодежного события лета, которое уже назвали русским Burning Man. Что происходило в бухте Капсель — в материале «Ленты.ру».

Палящий 30-градусный зной. На песчаном берегу, в бухте Капсель сидит огромный 15-метровый человек и смотрит на закатное солнце, словно тонущее в Черном море. Он, конечно, не живой, — это арт-объект, составленный из тысяч полированных металлических прутьев. Это символ фестиваля творческих сообществ «Таврида — АРТ», который проходил в Крыму, близ Судака с 20 по 26 августа. Называется он, конечно, «Человек, смотрящий в море».

Огромный человек, фестиваль, жара — все это очень напоминает американский фестиваль Burning Man («Горящий человек»), который проводится в пустыне Блэк-Рок с 80-х годов (впрочем, смотрящий в море человек в конце не сгорит). Но самое главное, что роднит Burning Man и «Тавриду — АРТ», — тема самовыражения.

Однако и фестивалем в привычном смысле этого слова «Тавриду — АРТ» не назвать. Куда больше ему подойдет определение «лаборатории искусства под открытым небом». Здесь собрались молодые художники, музыканты и вообще все, кому опостылела серая городская жизнь. Каждый из них — творец, и арт-объекты, которые расположились по всей территории, специально не были закончены, чтобы любой желающий мог подойти, сделать надпись, рисунок, чем-то дополнить тот или иной художественный образ.

Здесь каждый может найти себе дело по душе. Вся территория поделена на так называемые арт-кварталы, которые занимают 70 процентов площади: «Таврида Арт», «Таврида Народная», «Таврида Музыка», «Таврида Кино&Театр», «Таврида Танцы», «Таврида КВН», «Таврида Лайф», «Таврида Добро».

Скучать здесь просто невозможно: хочешь — научись играть на балалайке, читай рэп, познавай основы кулинарии коренных народов Севера, рисуй, играй, да и просто живи. А если что-то не получается — всегда помогут опытные наставники.

На гранты в рамках «Тавриды — АРТ» было выделено 80 миллионов рублей, и в течение нескольких дней жюри изучало более полутысячи проектов фильмов, сериалов, клипов, телепередач и целых фестивалей.

Всего финансирование получили 130 проектов, из-за чего лимит фонда фестиваля был превышен на 7 миллионов рублей. Впрочем, организаторы успокоили собравшихся: деньги на свои начинания получат все, ведь все они оказались достойны.

«Мы вдохновляемся этими ребятами», — рассказал руководитель проекта «Таврида», гендиректор Центра развития культурных инициатив Сергей Першин. — Мы представляем себе эту территорию и хотим, чтобы она не на словах, а на деле стала арт-пластом. Чтобы здесь появились съемочные павильоны, чтобы сюда приезжали люди, которые готовы продвигать многогранную российскую культуру с ее традициями во всем мире».

У каждой знаменитой бухты есть какая-нибудь легенда. У Капсели, расположившейся между мысами Аль-Алчак и Меганом, — тоже.

Если верить ей, то Капсель была юной девушкой, дочерью старого рыбака, которого все вокруг считали злым волшебником. И вот однажды вечером, пошла она на берег, посмотреть на море. Море штормило, и на гребне волны Капсель заметила парусник. Корабль боролся со стихией, его кидало из стороны в сторону, накрывало волной и, наконец, выбросило на берег. Из команды никто не выжил, кроме юноши по имени Меганом. Потерявший сознание и израненный, он лежал на песке. Тут его и нашла Капсель, перенесла волоком на парусе домой и выходила. Разумеется, это была любовь и, конечно же, старый рыбак-колдун не захотел, чтобы его дочь якшалась с каким-то пришлым молодцем — а значит, ни о какой свадьбе не могло быть и речи.

Тогда молодые решили починить корабль и сбежать в страну, откуда пришел Меганом. Но об их планах прознал отец (которого, кстати, звали Алчак), пришел на берег и превратил Меганома в скалу. Девушка бросилась в воду и поплыла к нему, но не доплыла и превратилась в морскую воду. А Алчак понял, что натворил, долго горевал, ждал, что Капсель выйдет из моря, да и сам превратился в камень.

А вот другая легенда. Она — о любви художника и модели. В какой-то момент руки мастера оказываются заляпаны синей краской. Оказывается, творец — не такой уж и положительный персонаж, романтический рассказ превращается в историю о насилии в отношениях между мужчиной и женщиной, а следы, которые оставляет синяя краска, — это синяки.

Эту легенду придумала 22-летняя Мария Ковалева из Геленджика. Таким будет сюжет клипа на песню, которую она сочинила. Мария поднимает важную социальную проблему, и, по ее словам, ей не так уж и важны деньги, которые она запросила на съемку клипа на свою песню. «Даже если финансовой поддержки не будет, возможно, это услышат люди, которые захотят работать со мной без оплаты, и клип в любом случае будет снят. Это нужно сделать просто потому, что это нужно», — говорит автор. Конец этой истории счастливый — девушка понимает, что ей нужно рисовать себя самой. Однако титры в конце клипа заставляют зрителя задуматься о том, что домашнее насилие губит жизни 12 тысяч российских женщин ежегодно.

Мария Ковалева: «Я изучала статистику, стала смотреть видео и поняла, что вопрос действительно стоит глобально. Лишь 40 процентов пострадавших людей, обращающихся в специальные центры, — это достаточно печальная статистика. Когда ты оказываешься в подобной ситуации, то постоянно находишься в состоянии стресса. Кажется, что тебя не могут поддержать даже твои друзья. Ты от них отдаляешься, находишься будто в изоляции. Я хочу сделать клип, рассказывающий о том, как перейти к другому своему состоянию. Нужно понять, что состояние жертвы — это не нормально, и принять решение обратиться за помощью. Не следует бояться. Давайте менять свою жизнь к лучшему! Если получится все-таки сделать видео, то я стану распространять его через социальные сети, центры помощи, дома-убежища. Знаю, что многие благотворительные организации готовы показать клип на своих форумах».

Еще один участник, Ильдар Зайнетдинов, приехал на «Тавриду» из Сызрани. Он вполне состоявшийся и очень занятой человек — у него есть своя студия дизайна и ландшафта. Однако на фестиваль он приехал с проектом, которым занимается в свободное время: выезжает с друзьями в близлежащие населенные пункты и наводит чистоту на улицах. Они красят заборы и лавочки, ремонтируют детские площадки, сажают цветы.

Ильдар считает, что каждый человек способен совершить какой-то важный поступок, пусть даже кажущийся маленьким и незначительным. «Хотелось бы, чтобы этот проект перерос в какую-то урбанистическую систему, чтобы мы создавали целый организм. И самое главное — чтобы было соучастие», — говорит он. Зайнетдинов хочет выйти со своим начинанием на федеральный уровень и уверен в том, что «чтобы родные город и страна стали красивее, нужно начать с себя».

Ильдар Зайнетдинов: Я никогда не думал, что буду добровольцем, волонтером. Это случилось внезапно, когда я работал в школе. У меня была группа детей с ограниченными возможностями здоровья. И в группе учился мальчик Данил. До сих пор я с ним занимаюсь, хоть и не работаю в школе. У него, к сожалению, нет кистей рук, но он очень хочет заниматься творчеством. Он впитывает все даже лучше других детей. Он занимался вместе с братом, и мы с ними лепили. Мы разработали определенную методику. Но в один момент, как по щелчку, Данил пропал. Я долго анализировал и понял, почему это случилось. В один момент они пришли на занятия, когда у меня был общий класс, там уже подростки из хороших семей. Они неправильно отреагировали, начали показывать пальцем. Ну, их тоже нельзя винить, для них это что-то непривычное.

У меня много друзей-предпринимателей, у которых свои магазины, детские центры, и мне пришла идея, а почему бы нам не объединить свои силы. И первый проект назывался «Добрые люди»: мы провели серию встреч, на которые пришли дети из общей группы и дети с ограниченными возможностями. Мы сделали для них серию мастер-классов. И после этого Данил вернулся на занятия.

Никто не заставляет ребят обязательно поднимать серьезные социальные темы. Здесь хороши все способы самовыражения, и с мотивацией проблем нет. По словам организаторов, после «Тавриды — АРТ» для участников может открыться множество дверей: международный конкурс исполнителей поп-музыки «Новая волна», телепроект «Голос», сериалы на Первом канале, премьер-лига КВН, проекты «СТС Медиа», места ведущих на DFM и RU.TV, фестивали «Нашествие» и Z.City, выставки в Москве. Они могут принять участие в мероприятиях благотворительного фонда Илзе Лиепа, выпустить свой документальный фильм в эфире федерального телеканала, сняться в полнометражке, пройти обучение в Высшей школе режиссеров и сценаристов. Впрочем, хоть двери и открыты, шаг должны сделать сами участники.

Все вокруг тут подталкивает к движению, чтобы и мысли не возникало сидеть на месте. Мотивирует даже стенд зарядки мобильных телефонов — ведь электроэнергия для него генерировалась за счет того, что позади него посетители крутили педали велосипедов, соединенных с динамо-машиной.

Впрочем, если поймать вечно куда-то бегущих участников не получается, то можно заглянуть в соцсети. Все эмоции, конечно, там.

amra_apsua: «Не каждый день тебя приобнимает сценарист "Секретных материалов". Американский сценарист и продюсер, преподаватель Нью-Йоркской академии киноискусства в Лос-Анджелесе Пол Браун. Спасибо @rs.abh за возможность повысить свою квалификацию на таком невероятно творческом форуме - Таврида! Как говорит Браун, необходимо ответить на пять опросов: "кто ты?", "кто передо мной?", "где вы?", "какая проблема?" и "что вы хотите?"».

balandina_ann: «О-ла-ла, Таврида! #таврида1love. Это был первый фестиваль #ТавридаАрт. Палаточный лагерь на 4500 человек, восемь арт-кварталов (Танцы, Музыка, Народная, Добро, Арт, КВН, Лайф, Кино и Театр), Одна неделя — и непередаваемые эмоции. Условия проживания: палатка, пыль, сильный ветер, жара от плюс 30 с самого утра, биодуш, большие пешие прогулки до главной сцены и моря, а также полевая кухня. Программа: известные спикеры, профессионалы своего дела, тренировки, мастер-классы и многое другое. Фестиваль: звезды российской эстрады, 45 тысяч зрителей и атмосфера. Для себя: выход из зоны комфорта выполнен. Цели намечены».

pelagej_sh: «Я уже представляю как выхожу из душа и ложусь в чистую постельку. Ночной перелет после бессонных ночей дается очень сложно, но у меня внутри уже формируются теплые воспоминания о Тавриде. Скоро расскажу вам подробнее что со мной произошло за эти 6 дней. Всего 6 дней, а кажется что вечность».

ya_novikova: «У меня радостная новость. На фестивале «Таврида Арт» экспертная комиссия поддержала мой проект "Магазин социальной одежды Барахолка". От переизбытка эмоций взяла день на паузу осознать это, порадоваться, принять, испугаться, успокоиться и снова принять».

naaaaaaaaaaaasti: «@tavrida_art Ты навсегда в нашем сердце! Это была самая незабываемая неделя за это лето!!!».

«Больше всего и удивляет, и восхищает, и радует мотивация, которая есть у ребят. Они заканчивают глубокой ночью, вскакивают рано утром и снова идут на круглые столы, на мастер-классы. Их не останавливает ни жара, ни пыльные бури», — рассказывает журналистам замглавы администрации президента России Сергей Кириенко. Он является председателем оргкомитета фестиваля и «Таврида» во многом это — его детище. Кириенко рассказывает многочисленным репортерам, зачем ему был нужен этот проект.

«Поддержка культуры — это не социальные затраты, это серьезные инвестиции в будущее, и не только в развитие культуры. Это инвестиции в экономическую конкурентоспособность и благополучие, — уверен он. — Мир меняется, происходит технологическая революция. В рамках этого конкурентоспособность страны определяется не запасами природных ресурсов, а интеллектом и творческим потенциалом людей».

На «Тавриде — АРТ» можно было встретить множество знаменитостей, лиц первой величины. Вот — режиссер Никита Михалков, который, несмотря на то, что накануне повредил ногу, все равно пришел на фестиваль, хоть для этого и пришлось использовать костыли. Он общался с участниками «Тавриды — АРТ» около двух часов. Михалков пришел от фестиваля в восторг, но посетовал, что увидеть такое можно только в Крыму. Режиссер предложил проводить подобные фестивали и в других регионах России. «Вот тогда это будет реальная, серьезная, системная работа с молодежью», — заявил он.

Несмотря на то что фестиваль «Таврида — АРТ» проходил в Крыму в первый раз, в бухте Капсель собралось более 45 тысяч человек, и половина из них — молодые деятели культуры из 85 регионов России, а также из других стран. Событие завершилось грандиозным фейерверком, после которого собравшихся ждал большой концерт с участием Леонида Агутина, Сергея Лазарева, Юлианны Карауловой, группы «Моя Мишель», а хедлайнером стала «Группировка Ленинград».

Не обошлось и без трогательных моментов: один парень, выйдя на сцену, в присутствии тысяч людей, сделал предложение своей девушке. Этот эпизод, кажется, оказался вне поля зрения телекамер, но, как рассказал агентству РИА Новости представитель дирекции фестиваля Егор Лукьянчиков, девушка ответила парню согласием.

Еще круче будет в следующем году, уверяют на «Тавриде».

Почти полгода в Пензе и Санкт-Петербурге идут суды над членами сообщества «Сеть», признанного террористической организацией и запрещенного в России. На скамье подсудимых — девять молодых ребят, которых подозревают в попытке свергнуть конституционный строй, взорвать офисы «Единой России», почтовые отделения и посты ДПС. Обвиняемые рассказывают, что в тюремных изоляторах их избивали и пытали током, что это продолжалось до тех пор, пока их родители не подняли волну в СМИ. Правозащитники тем временем пытаются доказать, что дело сфабриковано и в нем отсутствуют реальные доказательства. «Лента.ру» поговорила со Светланой и Дмитрием Пчелинцевыми — их сына Дмитрия следователи считают создателем «боевой группировки».

«Его проверяла ФСБ — никаких претензий»

«Лента. ру»: Давайте начнем с начала. Как вы узнали, что вашего сына обвиняют в терроризме?

Светлана Пчелинцева: Мы с мужем и младшей дочкой живем в Москве. Моя мама, бабушка Димы, гостила у нас и возвращалась в Пензу на поезде. Рано утром Дима должен был встретить ее на вокзале, но не приехал. Это для сына было нехарактерно, он у нас очень обязательный, ответственный. Бабушка начала волноваться, звонить мне, мы думали, что, наверное, что-то случилось.

Дмитрий Пчелинцев: Я был в это время на работе. И мне позвонила моя мама, которая тоже живет в Пензе. Она сказала, что у нее в доме, где был прописан сын, идет обыск. Я попросил мать передать трубку старшему, кто командовал всей операцией. Мне сказали, что сын проходит по делу как подозреваемый.

И первая ваша мысль?

Дмитрий: Я сразу сказал, что это бред.

Наверное, каждый адекватный родитель так должен сказать, но неужели не начали в уме перебирать, а вдруг что-то и вправду случилось?

Дмитрий: Нет, это исключено.

Светлана: Мы настолько хорошо знаем сына, что понимаем: то, что вменяют ему, для него противоестественно. Он всегда уважительно относится к любым людям, маленьким и большим. Мне в школе никогда за него не было стыдно. Возможно, он был не самый лучший ученик, но его человеческие качества всегда были с ним.

Его просто надо знать. Никогда не поверю в то, что он мог замыслить кого-то убить. Он собак и кошек вечно спасал, даже комаров старался не убивать. Однажды, когда еще в школе учился, пришел после уроков и заявил: «Мама, я решил, что не буду есть мясо». И начал задвигать про права животных, что мы неправильно живем, потому что нещадно эксплуатируем природу. Мы, наоборот, должны ее защищать, не мешать своей жизнедеятельностью и прочее. Может, смешно кажется кому-то, но вот он такой.

Если у него были такие пацифистские взгляды, то почему он решил стать инструктором по стрельбе?

Дмитрий: Пацифистские взгляды — это неприятие насилия, защита слабых, а не то же самое, что быть моральным и физическим слабаком. В Библии, например, есть заповедь: ударят по одной щеке — подставь другую. Но в русской армии все капелланы (армейские священники) были в церковном сане.

Светлана: И я больше чем уверена, что если бы нашему обществу, стране что-то угрожало, он бы первым встал на защиту. Он спортом увлекался. С нами постоянно в походы ходил. У нас с мужем в молодости туризм был основным видом досуга, так что Дима с детства знал, как правильно палатку поставить, костер развести.

У Димы, кстати, в обвинительном заключении сказано, что он подозревается в «незаконном овладении навыками выживания в дикой природе и навыками оказания первой медицинской помощи». Там такая формулировка стоит! А мы ведь сами в молодости неоднократно в походы ходили. Выходит, тоже «незаконно овладевали навыками».

А по поводу выбора профессии — сразу после школы он поступил в Московский институт рекламы и шоу-бизнеса. Проучился курс, но понял, что это не его, говорил, что образование — ни про что. Сказал: «Пойду в армию, а там дальше смотреть буду».

Обычно молодежь, наоборот, старается туда не попадать.

Светлана: У нас отец в армии служил. Он, наверное, донес до него свой взгляд, что армия — школа жизни. Я, конечно, не особо радовалась, но подумала, что он самостоятельный взрослый мужчина, постоять может за себя. Пусть идет. Сына ведь еще и брать не хотели в армию. Он пришел в военкомат Пензы и говорит: «Хочу служить». Там пообещали повестку прислать. Ждет неделю, месяц — нет ничего. Три раза ходил, но все никак. Папе стало интересно, он сам пошел в военкомат: «Что ребенка в армию-то не берете?» — «Возьмем». — «Так он уже полгода ждет». Они давай смотреть — выяснилось, что потеряли приписное свидетельство.

В армии он служил в инженерных войсках артиллерии, там получил специальность мастера стрелкового оружия. Когда из армии пришел, понял, что надо на жизнь зарабатывать, что-то делать. Стал искать работу. Пенза — это провинциальный город, выбор тут не особо велик. Поэтому подрабатывал в ресторане — грузчиком, официантом, водителем...

Вас не пугала его неустроенность?

Светлана: Нет, он себя искал. Мы были не против того, что он пытается зарабатывать. Он как раз в то время женился. Он у нас никогда не просил денег на содержание семьи, жил на то, что у него было. Мы, как родители, конечно, находили возможность помочь, но никаких запросов особых у него не было. А потом через знакомых он узнал, что в Пензе строится стрелковый комплекс, и там нужен специалист.

Сколько он там проработал до ареста?

Дмитрий: Больше года. Когда Дима пришел в клуб, он еще только строился. Можно сказать, что Дима своими руками построил тогда тир. Он, кстати, был сертифицированным инструктором, мог судить соревнования по стрельбе — то есть имел разрешение ФСБ на обращение с оружием. Чтобы выдать его, органы сканируют всю семью до второго поколения. Кроме того, за два месяца до ареста его проверяла ФСБ — он переоформлял мое оружие на себя. И снова в отношении него никаких претензий не возникло.

«Вот если бы он у вас умер...»

Ребята сначала подписали признательные показания, а потом заявили, что их пытали. Это удалось доказать?

Дмитрий: Мы тогда жаловались не переставая — в приемную президента, в Генпрокуратуру, Следственный комитет, везде. Но куда бы мы ни отправляли письма, ответ всегда приходил из одного места —из Пензенской военной прокуратуры.

Светлана: Мы добивались, чтобы провели экспертизу по поводу пыток электрическим током. Есть методики, с помощью которых можно однозначно сказать, было это или нет, потому что повреждения электрическим током — это не только местные изменения органов и тканей, но и повреждение клеток, структур головного мозга, зрительного аппарата, то есть много всего.

Изменения можно зафиксировать в течение нескольких лет после события. Кроме того, мы требовали предоставить записи с видеокамер в СИЗО, просили допустить адвокатов для осмотра камер, где ребят пытали. Там можно было бы обнаружить следы их крови. Но нам отказали. Из следственного изолятора пришел ответ, что записи не сохранились, и всех проверяющих этот ответ устроил. Один следователь нам сказал про электрические розетки в 220 вольт — это не то напряжение, которое может причинить боль: «Вот если бы он у вас умер и остались электрометки, тогда да, а так — одно балабольство».

Недавний социологический опрос показал, что почти треть россиян считают, что применять пытки к подозреваемым целесообразно.

Светлана: Думаю, как только это коснется лично их, они сразу же пересмотрят свою точку зрения. Когда вы говорите «почему бы и силу не применить, ничего страшного», представьте на минутку, что так будут издеваться над вашим сыном или дочерью.

Учитывая сегодняшнюю обстановку, это ведь не исключено. На нашем месте может оказаться совершенно любой законопослушный человек. И под пытками абсолютное большинство признается во всем, чего будут требовать.

Вы пытаетесь доказать, что дело против ребят полностью сфабриковано. Но почему в качестве действующих лиц выбрали конкретно их?

Светлана: Не знаем. Мы подозреваем, что понадобилась громкая история. Возможно, для кого-то она стала основанием получить новые звания или должности. На одном из судебных заседаний в качестве свидетеля обвинения был допрошен оперативный сотрудник отдела по защите конституционного строя ФСБ Шепелев. Он в свое время, кстати, лично принимал участие в пытках всех наших ребят — это зафиксировано в адвокатских опросах. Шепелеву задали вопрос: «Как вы узнали про этих ребят?» Он ответил, что разработку они начали в 2015 году, тогда у них была достоверная оперативная информация о том, что Пчелинцев создал террористическое сообщество. В деле, кстати, нет об этом сведений. Его спрашивали: «Почему вы два года наблюдали и ничего не предпринимали, а уголовное дело завели сначала на [другого подозреваемого, Илью] Шакурского?» Но он практически ничего не ответил.

А потом задержали Егора Зорина. Было заявлено, что у него нашли наркотики. После этого уголовное дело заводят на Шакурского — знакомого Зорина. Его пытают, через какое-то время забирают Пчелинцева.

А почему именно наши ребята? И они сами, и мы, родители, до сих пор задаемся вопросом, по какому принципу выбирали подозреваемых. Они ведь даже не все были знакомы друг с другом.

Но наверняка был какой-то один общий признак. Игра в страйкбол?

Светлана: Не знаем. Некоторые из обвиняемых даже в этих командных играх не участвовали. А общее... Наверное, то, что большинство ребят имели активную жизненную позицию. Илья Шакурский — активный антифашист. Он выступал на пензенских площадках, участвовал в каких-то согласованных мероприятиях, где раздавали еду бездомным на фримаркетах, устраивали дни вегана и прочее. То есть его в городе знали, он был достаточно медийным лицом.

И Диму в городе тоже знали, он тоже был антифашистом. Он входил в музыкальную группу, с которой выступал на разных мероприятиях. Пенза маленькая. Активные инициативные ребята так или иначе были в поле зрения друг у друга. Нельзя сказать, то все они между собой дружили. Некоторые лично были не знакомы.

Как я понимаю, вашего сына обвиняют в том, что он создал, а затем руководил террористической организацией «Сеть»?

Дмитрий: Сначала всем ребятам предъявили обвинение просто в участии в террористическом сообществе. Диме следователь дал два варианта на выбор: если признает вину — обвинят лишь в участии. Если откажется признавать — пойдет как организатор. Поэтому мы не удивились, что Диму назначали руководителем «Сети». У него и должность для того была подходящая — работал инструктором по стрельбе. А значит, по версии следствия, мог обучать людей.

Раньше проблемы с законом были у вашего сына?

Светлана: В 2011 году, когда ему было 18 лет, его пытались привлечь за экстремизм. Он шел по центру Пензы и увидел, как молодые люди зигуют. Сделал замечание. Начала разгораться ссора. Как выяснилось, эти нацисты были под наблюдением органов. Поэтому драка даже не успела начаться, полиция приехала быстро. Уголовное дело завели не на нацистов, а на Диму и двух его товарищей. Но дело закрыли, так как не было состава преступления.

Что интересно, следователи пытались тогда приписать ребятам поджог военкомата, но немного недоработали. Поджог случился в ночь с 22-го на 23 февраля 2011 года, но Дима тогда учился в Москве. Я очень ясно помню те события, так как 4 марта в роддоме Пензы у меня родилась младшая дочь. И Дима вместе с отцом в этот день вечером сели в Москве в машину и утром были у меня в Пензе. Дело о военкомате было закрыто, алиби сына было доказано.

А сейчас вдруг следователь Токарев, который ведет дело «Сети», покопался в прошлом ребят, снова увидел эту историю с военкоматом и решил воскресить. Заодно, вместе с признанием о создании «Сети», заставил Диму подписать показания, что он и военкомат поджигал.

Зачем?

Светлана: Вероятно, по замыслу следователя, это могло добавить негативных штрихов к портрету обвиняемого. А Дима сказал, что эту бумагу он подписал как раз тогда, когда его пытали. Он на суде прямо сказал, что в то время признал бы все, что требовали. Кроме того, следователь его обманул. Когда он начал давать показания по «Сети», следователь попросил его заодно и военкомат признать. Заверил, что этот эпизод ему ничем не грозит, так как срок давности прошел. Зато у ФСБ «висяк» закроется.

«Там миллионы несуразиц, нестыковок»

Изначально расследование по «Сети» было засекречено. Почему судебное заседание решили сделать открытым?

Дмитрий: Гриф «секретно» был снят, когда официально объявили об окончании расследования. Я думаю, помогло то, что мы очень давно, очень долго, очень упорно добивались публичности и открытости, чтобы не было по-тихому. И дело приобрело большой резонанс. Откликнулось большое количество людей. В поддержку ребят проходила масса всяких мероприятий. Поэтому не могли сделать закрытыми суды, чтобы окончательно не дискредитировать эту историю.

Суды очень интересные, насыщенные. Данные материалов уголовного дела абсолютно не стыкуются с действительностью. И в суде все эти дыры вылезают.

Например?

Светлана: Там миллионы несуразиц, нестыковок. Например, то, что недавно было озвучено в суде: метаморфозы с компьютерами. Одно из главных доказательств существования террористической группы — якобы найденные в компьютерах ребят текстовые файлы, в которых содержатся организационные документы. Эти доказательства пытались разобрать в суде, но там выяснилось, что один из жестких дисков неисправен, то есть не открывался. Технический сотрудник ФСБ пояснил, что, вероятно, его «ненадлежаще хранили». Суд предложил вернуть его в ФСБ, «чтобы разобрались».

На других жестких дисках обнаружились файлы, в которые вносились изменения, когда ребята уже несколько месяцев сидели в СИЗО. Компьютеров, естественно, у них в камерах не было.

То, что на компьютерах кто-то работал в то время, когда ребята уже были арестованы, — это доказуемо?

Дмитрий: Конечно. У нас один из обвиняемых, Арман Сагынбаев, программист. Когда на суд пришел компьютерный специалист из ФСБ, он его просто завалил вопросами. Ничего толково и внятно пояснить технический специалист не смог. Нельзя внести изменения в файл бесследно. Опытный специалист всегда найдет след.

Верится с трудом, потому что это какой-то нарочито топорный подлог.

Дмитрий: Вероятно, такая топорная работа была в расчете на то, что никто внимания не обратит. В октябре ребят посадили, в феврале уже хотели выйти в суд. Они думали, что сейчас все быстренько закончится, родители будут молчать, потому что боятся. Ребят посадят, а следователи получат новые медали и погоны. И вот у нас практически каждое судебное заседание такое. Не заем, что делать — не то плакать, не то смеяться.

У Ильи Шакурского, например, в протоколе осмотра вещественных доказательств значится наличие компьютерного файла «Восход 1». Там даже указано, в какой он папке компьютерной, на каком диске. И краткое описание, что содержится в этом файле. Шакурский попросил специалиста из ФСБ открыть этот документ. Специалист не нашел, вынужден бы признать, что такого документа не существует.

По делу «Нового величия», которое напоминает ваш сценарий, свидетель, на показаниях которого строилось все дело, отказался от своих слов. У вас на суде тоже напряженная драматургия?

Светлана: Я помню, как сильно расстраивалась из-за того, что свидетелями обвинения выступали не просто Димины знакомые, а его друзья, товарищи. Возможно, в последние годы он с ними не так плотно общался, но все они — из детства. И я все время думала: как же так?

А ребята пришли на суд и сказали, что листки с показаниями в деле — это совсем не то, что они рассказывали, а вольный пересказ следователя. Мы не ожидали, что они так скажут. Я даже не могу словами описать свое ощущение в тот момент. В общем, до слез...

Что значит «показания — вольный пересказ следователя»?

Дмитрий: Допустим, на допросе ребята рассказывали, что они играли в страйкбол. Это сейчас достаточно популярная игра. Могли одновременно и по 50, и по 70, и по 100 человек участвовать. Но вот эти игры в протоколе опроса были представлены как «тренировки для получения навыков боевых действий». И, как сказали ребята, часть показаний там вовсе придумана. Свидетель Антон Шульгин на суде сказал, что в протоколе допроса следователь спокойно менял его «да» на «нет» и искажал слова. Например, парень отвечал во время опроса, что Шакурский к радикальным действиям никого не призывал. А в протоколе допроса записано, что Шакурский не делал призывов, так как у него были более масштабные цели.

Один из свидетелей даже спросил судью: «Вы со мной уже час разговариваете. Разве я говорю теми фразами, что написаны в моих показаниях?» А там абсолютно чиновничий язык, сплошные канцеляризмы. Нормальный человек так не говорит.

Светлана: Другой свидетель обвинения, Толя Уваров, рассказал, что его задерживали очень интересно. Пришли домой, повалили на пол, избили. А в это время в дверь позвонили двое друзей. Оперативники их впустили, тоже повалили на пол, надели наручники, всех вместе увезли в ФСБ. Там в коридоре их поставили на колени, заставили заучивать наизусть 205-ю статью Уголовного кодекса, а затем рассказывать. И следователь ему пригрозил, что если [Толя] не даст показания на друзей, то сам станет фигурантом дела о сбыте наркотиков.

Поэтому он подписал все, о чем его просили. На суде заявил, что, несмотря на приписываемое ему в протоколе допроса, никогда от друзей о планах по созданию «террористической группировки» не слышал. Судья его спрашивает: «Вы осознаете, что совершили преступление, дав ложные показания?» Толя отвечает: «Я понимаю, что следователь совершил гораздо большее преступление».

Дмитрий: Очень много таких моментов. Почти на каждом заседании суда что-то всплывает. Например, те же листы характеристик, которые ребятам дали участковые по месту их жительства. Обвиняемых — девять человек. И все бумаги — как под копирку. Только имена и даты рождения подставили: гражданин такой-то встречался с подозрительными личностями, выражал недовольство государственным строем, управлением, властью, еще чем-то. Практически никто из ребят с участковыми не был знаком. Дима постоянно был зарегистрирован в одном месте, а жили они с женой в другом. И ФСБ не выдала бы ему разрешение на оружие, если бы в свое время получила такую характеристику от участкового.

Андрей Чернов вообще снял квартиру незадолго до ареста. Его участковый там, где он снял квартиру, в характеристике написал, что гражданин длительное время вел себя сомнительно. Один из участковых признался адвокатам, что не он автор характеристики, что просто подписал то, что спустил следователь ФСБ. Это показывает, что подобные бумажки — вообще ни о чем.

Сейчас хотят сделать 205 статью — обвинение в терроризме и экстремизме — чем-то рутинным. Если у правоохранителей нет никаких доказательств против подозреваемых, они применяют два волшебных средства. Это досудебное соглашение: запугиваешь как следует обвиняемого тяжелыми статьями, он соглашается признать вину в обмен на более мягкое наказание. Доказывать при этом следователю ничего не надо.

А если «досудебка» не вышла, на помощь приходит секретный свидетель. Он подтвердит все, что нужно следователю. Все секретные свидетели, которые выступают на процессе у наших ребят, — это сидельцы. Естественно, в обмен на какие-то преференции они вспомнят все, что требуется. Наши секретные свидетели выступали по конференц-связи. Как только он начал давать показания, стало понятно, что читает слово в слово ту бумагу, что подписал у следователя. Адвокаты и подсудимые начали протестовать. Суд объявил перерыв. Но после секретный свидетель то же самое читал, только паузы делал между словами.

«Все понимают, как сегодня устроена жизнь»

Родители фигурантов дела общаются между собой? Нет у семей взаимных претензий?

Светлана: Все родители стали практически родственниками друг другу. Хотя, что скрывать, следователи до сих пор пытаются нас рассорить. Но это бесполезно. У всех есть разум и общее дело — мы должны спасти своих детей. Сможем это сделать только все вместе, черпая силу друг у друга.

Нет у вас ощущения, что жизнь разрушена? Как справляетесь?

Светлана: Жизнь полностью изменилась, это правда. А разрушена... Никто не умер, мы продолжаем жить, мы не имеем права терять силы, чтобы помочь своему сыну. Мы должны его поддерживать, делиться с ним какими-то радостями. Человек должен понимать: да, так случилось, но жизнь на этом не закончилась. И, собственно, не все так плохо. С позитивными эмоциями мы гораздо больше принесем своему сыну пользы. Конечно, все живые люди. Мы можем грустить, переживать, но это не должно быть определяющим. Мы не позволяем себе раскисать.

У моего отца был рак. Я ухаживала за ним, в больнице с ним была. Но наступил этап, когда проблему уже невозможно было решить. И вроде бы сначала кажется, что это невыносимо, но потом понимаешь, что человек пластичен.

Недавно Дима написал письмо бабушке: «Бабуля, не переживай! Я приду, и мы еще с тобой кофейку попьем. Просто сейчас такое время, что я должен кому-то помочь своей позицией. Что так не должно быть, как происходит».

Бабушка ходит на суды, чтобы увидеться там с внуком?

Светлана: Нет, мы не разрешаем бабушкам ходить. Понимаете, хоть мы, родители, и стараемся там изо всех сил улыбаться, шутим, машем руками, но на самом деле это очень болезненное зрелище. Я вообще не позволяю себе отрицательных эмоций в зале суда, слез — тем более.

В июне была на одном из заседаний — главное, совершенно рутинное заседание, зачитывали тома, в которых были отказы в возбуждении уголовного дела о пытках. Я не знаю, что со мной случилось. Сначала я даже улыбалась, а потом у меня потекли слезы. И я понимаю, что не могу их остановить! У меня льется из глаз, льется из носа... Замечаю, что Дима из клетки на меня смотрит и глазами спрашивает: «Мама, что?» Я машу рукой, что все хорошо, все нормально. И чувствую, что начинаю всхлипывать. Пришлось встать и выйти. То есть бывают такие эмоции, которые никуда не деть. Для бабушек, боюсь, это станет очень печальным зрелищем.

Как ваши знакомые, друзья отреагировали на то, что Дмитрий подозревается в подготовке госпереворота? Многие начали косо смотреть?

Дмитрий: Мы ни от кого ничего не скрываем — ни от друзей, ни от коллег на работе. Те, с кем мы постоянно общаемся, не поверили. Никто не отвернулся. Все понимают, как сегодня устроена жизнь. На нашем месте может оказаться любой.

Вы с сыном после ареста разговаривали? Были у вас свидания?

Светлана: Первые месяцы после ареста мы находились в информационном вакууме. Могли что-то только через адвокатов узнать. Писем не получали — ни мы от Димы, ни Дима от нас. Позже узнали, что следователь Токарев мог по несколько месяцев держать их в столе. Первое свидание у нас с Димой в СИЗО было в мае, когда уже начался суд. У нас было четыре часа.

О чем говорили?

Светлана: Обо всем. Он очень здравомыслящий человек, очень взрослый. Мне даже показалось, что сейчас он еще лет на двадцать повзрослел в своих рассуждениях. Начинает вроде бы говорить о разных нестыковках в деле, о пробелах, потом у него настроение меняется: «Мам, ты как думаешь, сколько прокурор запросит для меня?» Я говорю, что вообще не думаю об этом. У нас абсолютно другой настрой. Дальше — снова тема меняется. «Я сколько здесь нахожусь, — говорит он, — но я не привыкаю к этому месту. Потому что иногда слышишь, как заключенные, возвращаясь откуда-то в камеру, говорят: "Пошел домой". Я так никогда не говорю. И никакой местный жаргон не использую. Живу здесь своей обычной жизнью».

Надеетесь на победу?

Светлана: Надеемся. А разве у нас есть варианты? Конечно, есть ощущение, что власть пытается внедрить в повседневную рутину аресты и тюрьмы. Все происходящее напоминает сталинские репрессии. История идет на новый круг. И методы у исполнителей — точно такие же.

Дмитрий: Только многие почему-то забывают, чем тогда все это закончилось. За теми, кто репрессировал, вскоре пришли их бывшие коллеги. Допустим, пересажают часть активных граждан, другие сами куда-то уедут. Но ведь машина-то репрессивная уже заведена. Ей постоянно необходимо чем-то питаться. Людям, которые там работают, нужны новые погоны, повышенные зарплаты. И что они начнут делать? Будут пожирать друг друга.

В Сибири и на Дальнем Востоке России продолжает полыхать лес. Площадь пожаров составляет, по разным оценкам, от 1,1 до 5,4 миллиона гектаров, а ущерб уже превысил семь миллиардов рублей. Огонь тушат тяжелой техникой и самолетами МЧС и армии, но самую большую работу выполняют люди на земле, которые проводят в тайге недели, копая рвы и пуская встречные палы. Фотокорреспондент Сергей Строителев побывал в одном таком «таборе» в Красноярском крае и по просьбе «Ленты.ру» рассказал, что он там увидел.

Богучаны

Богучаны — это небольшой поселок на Ангаре, в Красноярском крае, откуда людей отправляют на тушение пожаров. Автобус должен был отправиться через час. Вокруг собирались люди, и я разговорился с пожилой женщиной, сидевшей сзади. Узнав, что я фотограф, она спросила: «Ну что там слышно, вроде как нас эвакуировать собираются?» Я пожал плечами.

По последним данным Рослесхоза, горит более 1,1 миллиона гектаров, огонь распространяется из 200 с лишним очагов. Учитывая, что две трети России — это лес, общая площадь которого (по данным все того же Рослесхоза) — около 1,5 миллиарда гектаров, урон кажется не таким уж большим. Однако это происходит ежегодно, а восстановление, к сожалению, не компенсирует утраты.

В Богучанах есть улица Ленина. По ней, по совету таксистов, ориентируясь на статую вождя и сквер, я дошел до Авиалесоохраны. Руководителя на месте я не нашел — он совершал ежедневный облет лагерей пожарных в тайге, расположенных рядом с очагами. С пролетающим самолетом пожарные связываются по рации и передают экстренные просьбы, если они есть. Также самолет выясняет ситуацию с задымлением над лагерями. Если видимость хорошая — кто-то из лагеря может вылететь в сторону цивилизации за продуктами на вертушке, а если нулевая — то надо сидеть в тайге. Иногда — неделями.

Мне сказали, что в тайгу вылечу сегодня — видимость хорошая. Во дворе я встретил мужчину. Он без перерыва курил и смотрел в небо. «Я — Виктор, ПХСник (пожарно-химическая станция), — представляется он. — У тебя там что в рюкзаке? Есть средство от комаров? В тайге они жрут, как звери». Он в лесах уже четвертый год и знает, что говорит. Виктор закуривает очередную сигарету. «Эх, таблетки от давления забыл. Как дым накроет, так давление подскакивает», — говорит он.

Я зашел внутрь здания. «Так, что там у 31-й группы», «не забудь фотографию вложить в передачку и торт не повредите, он там в коробке, у него сын родился, пусть порадуется», «вывозить надо наших мужиков, они там уже месяц торчат».

В комнате, залитой светом, работают над документами, согласуют маршрут полета вертушек. Меня как будто не замечают. В большом зале на столе быстро пакуют еду, подписывают именами руководителей пожарных групп, чтобы не перепутали в вертолете, обматывают изолентой. «Корреспондент, ты сегодня вылетаешь, есть берцы, форма, спальник? Застрянешь в тайге — околеешь». Мужики из лесоохраны тоже ждут вылета: сидят на базе уже несколько дней. Застряли из-за погоды. Играют в домино, курят, пьют чай. «Я помню, как дым накрыл нас сверху, пришлось лежать день с влажной тряпкой у рта. Такая вот работа, там всего можно ожидать, в этой тайге. Работа жесткая, а получаем мы за нее мало совсем, особенно те, кто из регионов».

Обмундирование мне выдал Михаил, замещающий руководителя. «Вот, в прошлом году тушили, — рассказывает он. — Высадились, было человек 50, наверное, поработали, пришли в лагерь, сели пить чай. Слышим — что-то там шебуршит в кустах. Вышел медведь. Всю ночь от него бегали. Он все сожрал — всю тушенку, минералку выпил. Потом ушел. Видно, надоело ему».

Я быстро оделся и собрал все необходимое в рюкзак — объявили вылет. Мы прыгнули в уазик, который направился на вертолетную площадку на берегу Ангары. Путь предстоял часовой — меня решили перекинуть на пожар в 100 километрах от Богучан.

Мы летели над горящей тайгой. Дым висел в воздухе плотным слоем, скрывая все на многие сотни метров. Такое ощущение, что облака опустились на землю. Красиво и страшно.

Ребята открыли иллюминаторы, ловили потоки воздуха руками, грызли семечки и смеялись, а потом подолгу смотрели на плывущую землю — им предстояла командировка, возможно, длительная и опасная.

Вертолет два раза садился. Каждый раз под ревущими лопастями ждали люди и каждый раз выгрузка длилась секунды: несколько человек половчее забегают в вертолет, из рук в руки летают тюки, пакеты, баулы, набитые долгожданным провиантом. На багаж ложатся всем телом — чтобы не собирать его потом по округе. Я крепко держал рацию, которую мне выдали, чтобы никто по ошибке не отдал ее. «Это единственный источник связи, без нее не вылетишь назад».

Табор

На третий раз мне машут — на выход. Моя посадка.

Вертолет приземляется на мягкую марь — полуболото. Тут стояли две палатки, чуть выше по склону — костер и стол, за которым сидит десяток изнуренных мужчин.

«Это весь ваш лагерь?» — спрашиваю. «Не лагерь, а табор. Мы как цыгане по всей тайге скитаемся. То туда, то сюда, куда ветер пожар понесет».

Меня приглашают за стол, сделанный из распиленного ствола дерева. Мужчины молча осмотрели меня. «Ты пей чай, вот сгущенка, нам привыкнуть надо», — говорят потом. Группа работает вместе уже давно, далеко не первый год. Все участники — из одного поселка Ярцево. А тут приехал человек извне.

«Сегодня был сложный день. Жара адская, нашему табору огонь угрожал. Тут ручей метрах в ста, за ним горит лес. Ручей как естественная преграда, но произошел переброс на нашу сторону, пришлось окапывать в срочном порядке, чтобы не погореть. Удалось изолировать этот участок, сейчас там сидит наш человек, караулит, чтобы, не дай бог, там больше ничего не загорелось. Одной искорки достаточно, особенно для сухостоя».

Я сажусь за стол, наливаю чай с можжевельником из ведра — чая делают сразу побольше, на всех. На столе сгущенка — ее лесоохране выдают в больших количествах. За вредность. Юрий Геннадьевич — самый старший участник группы, бывший слесарь — берет кружку чая и сетует, что не вся группа в сборе. «Тут еще людей надо — человек восемь. Пожар уж слишком большой».

Инструктор Николай Соколов проводит меня к ручью через чащу леса. В воде сидит человек — только одна голова виднеется. «Во как моются в тайге!» — человек выпускает струйку воды изо рта и кричит: «Эээх!»

По ту сторону ручья все тлеет. Уставший, горевший весь день лес, побежден. Сквозь дым пробивается закатное солнце. Николай подкапывает кромку — пожарные изолировали огонь небольшим земляным рвом. Только так его можно остановить.

Техника тушения лесных пожаров сильно отличается от тушения городских, где используется вода. Создается кромка, которая удерживается, пока лес не прогорит. Так минимизируется шанс того, что огонь пойдет дальше. От воды тут мало пользы, даже если сбрасывать ее с самолетов. Для примера можно привести стакан воды, который выливают в большое кострище.

По пути обратно к табору я замечаю другую палатку, в разы больше, чем у лесоохраны. «Да, это МЧСники, — объясняют мне. Мы с ними вместе трудимся, но у них специфика совсем другая — безопасность населенных пунктов, с лесными пожарами они не работали».

«Ты когда должен улететь? Завтра? — спрашивает мой собеседник. — Ты смотри, тайга — дело такое, непредсказуемое. К тому же тут недалеко огонь подходит, сейчас — километра два от лагеря, к утру будет еще ближе, затянет все дымом, если ветер будет в нашу сторону. Застрянешь тут на неделю». Я слушаю ребят и все-таки надеюсь на лучшее. Участники группы отдыхают после тяжелого дня, моются, курят, смотрят старые фотографии на телефоне. «Мы уже в командировке 56 дней, сначала были на Куюмбе — там нефтепровод, отстояли. Вот если бы там разгорелось — краю конец. Потом сюда нас перебросили, тут ситуация критическая, но и не с такой справлялись».

Ребята проводят остаток вечера, составляя список необходимого провианта. «Сахар, сахар, хлеба, сигарет еще...» Список пишется на тетрадном листочке, который отдается гонцу, — не вся группа летит в поселок закупаться, а два человека максимум.

В лагере МЧС кто-то читает стихи Есенина:

Блондинистый, почти белесый,
В легендах ставший как туман,
О Александр! Ты был повеса,
Как я сегодня хулиган.

Все засыпают. Мертвая, густая тишина сотрясается страшными звуками падения деревьев. Такое ощущение, что совсем близко стреляют, однако пожар еще довольно далеко. Время от времени где-то вспыхивают верхушки деревьев, прогорают за считанные секунды.

Пожар

Я просыпаюсь утром часов в пять, вся наша площадка затянута туманом и дымом. Из палатки выглядывает мужчина по имени Владимир.

«Это всегда так с утра. Не поймешь — задымление или нет. К часу дня будет понятно по видимости. Спал как-то плохо, лежу, слушаю, как деревья падают. Это значит, огонь сюда идет. Молодые вон спят, а мы — кто постарше — тревожимся».

Около стола таборный Олег Яковлевич греет чай и суп. Когда пожарные идут работать, в лагере должен оставаться человек, который смотрит за вещами, греет пищу — его называют таборным. На столе самодельные сухари из белого хлеба, кетчуп, майонез. Все это не входит в паек лесоохраны и покупается мужиками за свои деньги. Командировочные лесоохраны составляют 100 рублей в день.

Сергей Ковалистов настраивает рацию, скоро планерка. Переговариваются все лагеря и диспетчер. Сообщают информацию по пожарам и видимости. Планерка проходит довольно весело — мужики время от времени подначивают друг друга, это помогает встрепенуться.

Женя готовит бензопилу к работе. «Сейчас долью бензин, возьмем пару человек из МЧС и пойдем смотреть по кромке, что там с огнем. Ручей мы вчера обезопасили, но огонь идет с трех сторон, и он уже близко». Мы топчем мягкую марь по пути к лагерю МЧС, проваливаясь в нее чуть ли не по колено.

Мы выходим на кромку. Вдалеке я вижу огонь, который, как живой, подкрадывается к нам, уничтожая все на своем пути.

Огонь уже на склоне, метрах в сорока от кромки. Задача людей — завалить сухостой и высокие деревья, по которым огонь может преодолеть ее. Если это произойдет — пиши пропало. Перед пожарными тут прошлась большая техника — вездеход оставил рвы глубиной в метр.

Пожар — огромный. Кромка уходит в тайгу на несколько километров. Владимир и Женя валят деревья, они падают медленно. «Эй корреспондент, отходи подальше! — говорят мне. — Когда дерево падает на тебя — этого не видно. Одна плоскость. Да и вообще, будь начеку, оглядывайся, осматривайся, тут не только огонь представляет угрозу».

Далее дерево распиливается на мелкие части и ребята из МЧС перекатывают бревна на другую сторону кромки. Некоторые деревья обсыпаются землей у основания. Это те, которые жалко пилить. Земля может защитить от огня.

Языки пламени ползут уже по склону вниз, приближаются с устрашающей скоростью. Я уже ощущаю жар. «Это еще что — вот поработай тут, брови начнут плавиться», — кричит мне один из ребят.

Дым над людьми темнеет, застилая небо. Красное солнце становится еле видно. Мы ушли по кромке километра на два в тайгу. Несмотря на то что весь сухостой был повален, около кромки, через каждые 200-300 метров, оставляют по два человека — сидеть и контролировать ситуацию, чтобы в случае переброса огня на другую сторону можно было оперативно действовать.

Пал

Я возвращался назад к табору с ребятами из МЧС — по правилам безопасности, одному около пожара ходить нельзя. Если придавит деревом, то помочь будет некому, а выбраться самому вряд ли получится, если вообще не убьет сразу. Неподалеку от табора парни из МЧС грели пайки прямо на огне, облизывающем кромку. Я перекусил вместе с ними. «Угощайся, у нас тут галеты, мясо разное, соус. Качественная пайка, не то что у лесоохраны».

Подошел инструктор Николай. «Ну что, Сергей, сегодня ты домой не улетишь, — говорит. — Вертикальная видимость плохая, и вертолет из Богучан не полетит. Посмотрим, что будет завтра. Видишь, мы тут от дыма зависим, который носит ветром, а ветер мы еще не научились контролировать». Николай присаживается с ребятами из МЧС и смотрит на огонь.

«Сидим тут, пока все не прогорит по ту сторону кромки. Такое ощущение, что ничего не делаем, а стоит уйти — огонь перекинется, и вся работа насмарку. Так еще и жизнь под угрозой, дымом порой накроет так, что приходится в болоте отсиживаться или в ручье, чтобы не поджариться», — говорит он.

Николай заводит разговор с ребятами из МЧС — они активно всем интересуются, им важны детали работы, ее специфика, ведь от этих деталей зависит жизнь. Все занимаются одним делом, просто у группы лесоохраны больше опыта.

Обед в таборе — суп, которого наготовлено целое ведро. Тишину сотрясает рев, ломаются ветки. Спрашиваю, не медведь ли, но все животные ушли подальше в лес, они не выносят дыма. Движется техника, которая направляется арендаторами леса в качестве поддержки тушению. Сегодняшняя задача вездехода — работать на кромке, расчищать рвы, отделяющие лес от пожара. Огромная машина с колесами диаметром полтора метра медленно движется по мари.

«Отдохнем чутка и будем пускать встречный пал, — объясняют мне. — Отжигать будем, пустим огонь от готовой кромки навстречу пожару, потоки схлопнутся, и ситуация будет под контролем. Потом еще вездеход и мы с бензопилами пройдемся, почистим кромку». Отжигать можно метров 300 — сжигать кусочек леса, чтобы сохранить остальной. Мне рассказывают, что однажды какие-то «умельцы» отожгли пять километров, за что им пришлось отвечать.

Стас, один из участников группы, набирает бересту — ее используют для розжига. Температура у кромки невыносимая, я накинул капюшон, время от времени приходилось отворачиваться, чтобы глотнуть воздуха: жаром дышать — невозможно. А Стас кажется невозмутимым. «Когда огонь отойдет от кромки метров на сто, тогда будет безопасно, для нас и для леса», — говорит он. «Вообще, когда люди видят это, говорят, мол, поджигаете лес, — рассуждает он. — А мы не поджигаем, а отжигаем, тут очень важна специфика и техника работы. Людям со стороны это сложно понять».

В тот день я увидел, как всего несколько десятков мужчин и пацанов могут удерживать под контролем страшную волну пламени. Несмотря на то что я не видел солнца на небе и вертушка не прилетела, страшно мне не было — рядом были люди, знающие, что делать.

Дождь

Вечер выдался тихим, группа сидела у костра, все молчали и пили чай, держа кружки в черных от земли руках. Прокопченные дымом мужчины из поселка Ярцево. Лишь изредка звучали шутки Володи, какие-то воспоминания с прошлых пожаров и абсолютно чуждые этому месту рассуждения о фильмах, актрисах.

Все разошлись по палаткам, из некоторых слышался смех. А где-то там раздавался сухой треск валившихся деревьев. Я вспомнил слова Николая: «Мы же тут как на войне, только враг наш — огонь».

Следующий день начался с планерки. Видимость в 9 утра была хуже некуда. Я уже начал беспокоиться, что не смогу улететь. «Фотокорреспондента не забудьте», — сообщал по рации руководитель Ковалистов. Другие группы шутили по рации: «А кто ваш корреспондент — не девушка ли 18-ти лет?»

Работы на кромке продолжались, а ближе к обеду полил дождь. «Это лучший лесной пожарный», — говорили ребята. Два месяца до моего приезда дождей не было вообще.

Каждый из участников группы достал дождевик — и начались подколы. «Вон смотрите на Диду, какой модник! Ты где такой дождевичок достал?» Дидой в группе называют Юрия Геннадьевича.

Дождь помогал мужикам в работе. Может, удастся скоро вернуться домой? «А чо там, дома, — глядя на небо, спрашивает Дида. — Заливает все, делать там нечего». Для меня это был парадокс. Я подумал, что мужчины из поселка Ярцево в душе — мальчишки. Николай и Женя прибежали с кромки — все чумазые и в пепле, устроились греться и пить чай. Олег Яковлевич рисовал на деревянном столе домик.

К табору поднимались вымокшие водители вездехода. «Уже достал этот кашель, не поймешь, из-за сигарет этот бронхит, или из-за дыма, или из-за всего вместе взятого». Водитель устроился поближе к огню. «Ты можжевельник ешь 16 дней, начиная с одной ягоды в сутки, поднимая до 8, а потом так же снижай — и все пройдет», — советуют ему. Дождь усиливался, почва становилась холодной и вязкой. Все разошлись по палаткам, чтобы потом не разболеться.

Обратно

На следующее утро обещали вертолет. Небо чуть прояснилось. «Улетишь сегодня, — сказал Олег Яковлевич. — У нас тут был один вольнонаемный. Он тут кричал — вены вскрою, если меня из леса не увезете! Непонятно, зачем было лететь на такую работу, если не готов морально. Понятно и ежу, что будет тяжело». Прогоревший лес дымился, пейзаж напоминал побоище. В воздухе летали крупные хлопья пепла. Николай пошутил про ядерную зиму. Мы прошлись по кромке, убедившись, что огонь не перекинулся на другую сторону, и немного прибрались — поработали с ветками и сухостоем.

«Ты только фотографии не забудь нам скинуть, мы как будем в ватсапе, обязательно посмотрим, через месяцок, наверное», — смеется Стас. «Вот ты улетишь сегодня, а нам фиг знает сколько еще сидеть, — продолжает он. — Но мы уже привыкшие, с начала лета такая ситуация. Были уже и на Куюмбе, и в Ергаках. В Ергаках — там вообще снег лежит, а где пониже — все полыхает. Попроси у Ковалистова, он тебе фотки покажет на телефоне. Удивительно!»

Вертушка прилетела часа в четыре, к этому времени я был уже готов. Табор решил отправить в город за провиантом Стаса и Володю вместе с тем самым листком. Мы загрузились в вертолет и взлетели, оставляя горящий лес. По пути в Богучаны я смотрел сверху на тайгу и думал, что когда ты оказываешь на земле — чувствуешь себя в ней букашкой.

Вертушка села в очередном лагере и забрала отряд МЧС. Все смотрели на телефоны, ждали, когда появится сигнал, чтобы можно было прочитать сообщения из дома. Володя уже звонил домой, и я слышал плачущий голос его дочки. «Ну что, Строителев, как тебе наш лес?» — спросил летчик и помахал мне рукой. Через полчаса мы были в здании Авиалесоохраны. Стас сидел в кресле и молчал. Я спросил, как он себя чувствует. «Да как-то очень странно», — ответил он. Голос его дрожал. Другие звуки, запахи, много людей — мужчинам из Ярцево придется заново привыкать к обычной жизни, когда они вернутся в свой родной поселок.

Около здания Авиалесоохраны организовали лагерь — приехали спецы из Тюмени и Кемерова. Сегодня должны вылететь на пожар. Кто-то режется в карты, кто-то отдыхает на тюках. Объявляют команду на вылет. За несколько минут лагерь сворачивается, и люди уже готовы отправиться в путь. Глава тюменской группы жалуется, что организация немного хромает: «Мои люди уже третьи сутки тут лежат, за это они деньги не получают, они ведь работать приехали все-таки».

Молодые парни пытаются выглядеть уверенно, но в их глазах я вижу страх: для некоторых это вторые, третьи сезоны. Они делают крайние звонки родным — в тайге не будет связи. Худенький парень пихает палатку в чехол, сам чуть ли не целиком проваливаясь внутрь. Белая собака Лиза бегает вокруг палаток, осматривает тюки и грустно заглядывает ребятам в глаза.

Прогресс в любой сфере человеческой деятельности неизбежно оборачивается его регламентацией. То, что еще недавно воспринималось как безобидная игрушка, порой при развитии обнаруживает опасные свойства. Электрокикбайк — по сути модифицированный самокат — легко может разогнаться до 80-90 километров в час, что существенно отличается от первоначального замысла изобретателей электросамокатов. Вторая проблема: современная законодательная база не располагает многими понятиями, которые привнес прогресс. Как законодательно регламентируют использование новейших транспортных средств — в материале «Ленты.ру».

Предыстория проблемы

Поздно вечером в конце мая Маргарита О. возвращалась домой на автомобиле. Ее машина проезжала перекресток на зеленый сигнал светофора, когда на «зебре» внезапно появился человек на электросамокате. Столкновение произошло на скорости около 60 километров в час — мужчину протащило на капоте и отбросило на асфальт. Скорая приехала через три минуты, но было поздно — пострадавший умер.

В начале августа этого года в Новой Москве произошло ДТП — ребенок на электросамокате пересекал дорогу в неположенном месте и врезался в автомобиль. С места аварии его эвакуировали вертолетом Московского авиационного центра. Таких историй становиться все больше.

По данным Научного центра безопасности дорожного движения МВД России за 2018 год, в стране произошло 39 аварий с участием портативного электротранспорта. Вроде бы немного, но в любом анализе важны не абсолютные цифры, а динамика. И если общее количество ДТП в стране неуклонно падает, то инцидентов с портативным электротранспортом становиться больше год от года. В 2019 году только за период с января по июнь случилось 40 таких ДТП; в результате которых было ранено 39 человек, двое погибли.

Главная особенность этой статистики заключается в том, что каждый пятый подобный инцидент произошел в столице. Вот почему в Москве давно ведутся разговоры о регламентировании использования электросамокатов, сегвеев и гироскутеров. Это необходимо для того, чтобы обезопасить как водителей таких средств, так и пешеходов, считают парламентарии.

Электротранспортный бум

Тем временем в России наблюдается бум продаж портативного транспорта. Только в апреле 2019 года продажи электросамокатов в магазинах сетей «М.Видео» и «Эльдорадо» выросли в 15 раз в натуральном выражении по сравнению с прошлым годом, говорится в опросе РИА Новости. В сети «Связной-Евросеть» апрельские продажи этого транспорта увеличились почти в восемь раз. На Ozon в апреле люди купили в три раза больше самокатов по сравнению с аналогичным периодом прошлого года.

На рост популярности электротранспорта оказывает влияние стремительное падение его стоимости. Только за последний год портативный электротранспорт подешевел на 35 процентов. Сейчас средняя цена такого устройства составляет 15-20 тысяч рублей. Из дорогой игрушки оно превращается в обычный вид транспорта. Ретейлеры прогнозируют, что продажи двухколесных гаджетов будут расти и дальше. Так что скоро в крупных городах электротранспорт станет повседневной вещью и, судя по всему, не только в теплое время года.

Законодательная коллизия

Электромеханические средства передвижения нельзя отнести к транспортным средствам, ведь у них нет двигателя внутреннего сгорания, сообщает МВД. Поэтому все, кто использует такие устройства, де-юре являются пешеходами, говорится в официальном ответе ведомства. В случае аварии на электросамокате управлявший им человек несет административную ответственность — штраф составляет от 500 до 1500 рублей.

Очевидно, что наше законодательство в этой сфере устарело, необходимо срочно принять поправки к правилам дорожного движения и Кодексу об административных правонарушениях, в которых будут детально описаны эти вопросы. Даже безобидные электросамокаты способны развивать такую скорость, при которой создают реальную угрозу тем, кто оказывается на их пути, отмечает председатель Мосгордумы Алексей Шапошников.

Законодательные предложения

Что предлагают московские парламентарии для решения проблемы? В первую очередь — официально признать такие устройства транспортными средствами и внести изменения в законодательство о безопасности дорожного движения, рассказывает Алексей Шапошников. Портативный транспорт, в зависимости от мощности двигателя, можно отнести к разным категориям. Самую легкую можно приравнять к категории «пешеход», средней мощности — «велосипед», а наиболее серьезные устройства занести в категорию «мопед».

Для отдельных видов транспорта можно ввести требования использования шлема и световозвращающих элементов, считают в московском парламенте. А для категории «мопед» стоит подумать об обязательном обучении в специализированной автошколе и получении прав, говорят законодатели.

Кроме этого, в Мосгордуме намерены разработать обязательные правила использования портативного транспорта на электротяге в парках. «Для этого обратимся в столичный департамент культуры или “Мосгорпарк”, которые координируют деятельность городских парков», — рассказывает Алексей Шапошников.

Сейчас все предложения находятся в стадии проработки. Довести их до конца предстоит уже новому составу Мосгордумы, который будет избран 8 сентября.