Советского Союза давно нет, но «человек советский» как социальный тип продолжает воспроизводиться. Какие его черты унаследовал современный россиянин? Принято считать, что «хомо советикус» был высокоморальным и высокодуховным, но так ли это на самом деле и каковы вообще его морально-этические установки? Этим и другим вопросам была посвящена дискуссия, состоявшаяся в Еврейском музее и Центре толерантности при поддержке Фонда Егора Гайдара. В ней приняли участие социолог Лев Гудков и искусствовед Анатолий Голубовский. В роли ведущего дискуссии выступил политолог Леонид Гозман. «Лента.ру» публикует выдержки из беседы.

Ценности

Лев Гудков:

Мы занимаемся этой проблемой 30 лет. В феврале 1989 года мы впервые запустили исследовательский проект, позволявший проверить идею о том, что «человек советский» сформировался в ранние советские годы, когда только начали формироваться тоталитарные институты.

С одной стороны, советский человек — это такой лозунг, проект. А с другой — материал, из которого строился советский тоталитарный режим. Это поколение, сформировавшееся в условиях очень жесткого репрессивного террористического режима, которое и являлось носителем этой системы. Это человек, который родился примерно в начале 20-х годов, соответственно, как мы предполагали, его [поколения] уход и был одной из причин краха этого строя.

Наша гипотеза состояла в том, что с уходом этого поколения система начала распадаться, перестала воспроизводиться, и в начале 90-х годов это стало эмпирически подтверждаться. Идея состояла в том, что система будет меняться по мере появления людей, которые ничего не знали о том, что представляет собой советская жизнь с ее серостью и безнадежностью, идеологическим принуждением. Мы считали, что молодое поколение вырастет другим, более толерантным, ориентированным на свободу, права человека и рынок.

Мы собирались периодически замерять происходящие изменения. Через каждые четыре-пять лет мы повторяем опрос по одной и той же анкете. В 1994-м и тем более в 1999-м оказалось, что гипотеза об уходе советского человека не подтверждалась, и он продолжает воспроизводиться.

Тогда мы начали задумываться: а что, собственно, удерживает его? Если отвечать развернуто, то история этой футуристической идеи связана с началом ХХ века. Она гласила, что наступает новый век, приходит новый человек, рациональный, с совершенно новым отношением к жизни. Ее подхватили большевики и стали реализовывать при помощи систем образования, идеологического воспитания, организации партии и государства, общественных институтов, которые и формировали этого индивидуума.

Попытка впервые описать, что из этого получилось, предпринималась, конечно, уже позднее. Она принадлежит немецкому публицисту Клаусу Менерту — человеку, родившемуся в России, внуку владельца кондитерской фабрики «Эйнем» (в советское время — «Красный Октябрь»). Он много раз бывал в СССР и попытался описать то, что увидел. В 1957 году вышла его книга «Советский человек», в которой он попытался представить себе этот сложившийся феномен. После этого появились еще работы, но они были либо идеологические, как у Георгия Смирнова, либо пародийные, как у [Андрея] Синявского, [Петра Вайля и Александра] Гениса. Но что они пародировали? Не этого человека, а лозунг, идеологический проект. Эмпирических работ не было.

Те данные, которые получили мы в этих исследованиях, говорят о довольно интересной конструкции человека, адаптировавшегося к репрессивному государству, научившегося жить с ним, и это чрезвычайно важно. Это человек, идентифицирующий себя с государством, империей, но в то же время понимающий, что государство его всегда обманет, будет эксплуатировать. Он понимает, что это система насилия, и поэтому всегда старается выйти из-под ее контроля.

Это человек лукавый, двоемысленный, чрезвычайно настороженный, потому что эта система сопровождает его всю жизнь, прошедший через невероятную ломку и мясорубку. Поэтому он достаточно циничный, доверяющий только самым близким, находящимся на очень короткой дистанции, недоверчивый, боящийся всего нового и в то же время внутренне агрессивный. Астеничный, неспособный прилагать усилия в течение длительного времени, но склонный к импульсивным действиям, рывку. Идеологическая проекция этого феномена «рывка» представлена в массе фильмов позднего советского времени (например, «Коммунист»).

Но по сути своей «человек советский» ориентирован исключительно на физическое выживание — и его собственное, и близких. Поэтому, если говорить о морали — как она понимается в современной европейской культуре, как некое продолжение христианской традиции (контроля над собственным поведением, исходя из факта конечности жизни), — ее как таковой у него нет.

Духовность

Анатолий Голубовский:

Я бы не стал отрицать того, что духовность существует, но и определение ей давать бы не торопился. Духовность — это глубоко индивидуальная история, которая связана с некоторым духовным миром и с попыткой самоопределения в пространстве определенных ценностей.

Насколько мы духовны? Буквально недавно горел собор Парижской Богоматери в Париже. Когда тысячи людей встают на колени и молятся неподалеку, это производит впечатление людей, причастных к неким духовным ценностям. Фейсбучный же народ, пытающийся возложить ответственность за то, что случилось на мусульман и президента Макрона, скорее всего, еще не определился в пространстве.

Также не определились в нем люди равнодушные и циничные, которых много у нас. Те самые люди, о которых говорил Лев Дмитриевич, озабоченные прежде всего, по понятным историческим причинам, проблемами выживания себя и своей семьи. Наше общество, объявлявшееся идеалом коллективизма, на самом деле было предельно атомизировано, для него главной ценностью и моральным императивом был [императив] лагерный — «ты умри сегодня, а я завтра», когда можно идти на любые компромиссы ради выживания.

Возвращаясь к вопросу о том, почему мы вдруг так озаботились традиционными ценностями, — тут есть очень много разных объяснений. Первое связано с тем, что в начале 2000-х годов появилась необходимость показать преемственность нынешней власти к той, которая была раньше.

Но эта мысль должна была на что-то опираться, и тогда возникла концепция, закрепленная в моем любимом документе «Основы государства и культурной политики», заключающаяся в том, что здесь, в России, своя особая цивилизация. Не иудео-христианская, не какая-то другая, а именно такая, и в которой есть, в силу ее особенности, какие-то особые российские ценности. Все это нужно было для того, чтобы мобилизовать народ. И культура впервые со сталинских времен стала главным мобилизационным инструментом.

Когда готовился этот документ — совершенно непонятного статуса; не закон, не указ, не какая-то программа, — начались попытки сформулировать список этих традиционных российских ценностей. И тут нашла коса на камень. Был и один, и другой вариант… Чиновники, бюрократы — не искусствоведы, не культурологи, не социологи — пытались составить этот список, и у них ничего не получалось, выходили какие-то общечеловеческие ценности. Потом в одном из списков попалась ценность «целомудрие». У нас есть такие традиционные ценности, как уважение к государству, семейные ценности и целомудрие… Что за ценность такая? Вопрос спорный.

Тогда они решили не заморачиваться с перечнем этих традиционных российских ценностей, а просто говорить, что они есть. И когда нам что-то не понравится (например, опера «Тангейзер»), мы просто объявим, что оно не соответствует этому документу. В чем? Не соответствует, вот и все.

Таким образом, совершенно не заботясь о том, чтобы действительно дать обществу какие-то новые ценности (и это действительно не было сделано в начале 90-х годов, когда мы все разрушили), они решили использовать этот концепт в целом.

«Светлое прошлое»

Лев Гудков:

Демократия — это общество, развернутое в будущее через конкуренцию партий, выдвижение целей, которые можно достичь, постановку программ национального развития. Соответственно, это идея о представительстве разных групп общества через выборы, легитимности и достоинства отдельного человека. Наш нынешний режим развернут в прошлое, он пытается легитимизировать свое состояние через апелляцию к мифическому, никогда не существовавшему прошлому.

Тысячелетней России никогда не было — не в плане территории, а в культурном, языковом, социальном планах. Вы бы не смогли понять, что говорит человек не только XVI, но и XVII века. Существовал очень сложный меняющийся социальный механизм, и говорить о некоем единстве тут очень трудно. И здесь можно только постулировать, что у нас было великое прошлое.

Главная ценность, которая постулируется сейчас, — это единство власти и народа, приоритет государственных интересов. Соответственно, это постановка власти в положение, когда она не отвечает перед населением, не представляет его интересы, она заботится о величии державы. Следствием этого является девальвация индивидуальной жизни. Отсюда возникает идея самопожертвования, аскетизма, преданности, особой духовности. А духовность тут необходима для того, чтобы оправдать свое самопожертвование ради государства или каких-то фиктивных ценностей.

Поэтому апелляция к «светлому прошлому» является необходимым условием для легитимации вертикали власти и существования подконтрольного общества, защищающее себя от всякой критики, анализа и прочего. Поэтому любое утверждение самоценности отдельного человека, его субъективной жизни, вызывает раздражение и сомнение в лояльности власти. Отсюда идея традиционной семьи и прочего подобного.

Анатолий Голубовский:

Государство оказывается абсолютной ценностью. Более того, именно оно и его институты оказываются источниками и духовности, и морали. Но они складываются не органично, а значит, должны быть где-то кодифицированы — скажем, в «основах государственной культурной политики».

Постоянное обращение к прошлому является и обращением к тем его свидетельствам, документам, в которых вроде бы были какие-то ценности. Например, к «Моральному кодексу строителя коммунизма». «Это же прямо Нагорная проповедь Христа, увидите эти два текста и не найдете отличий». Но если вы возьмете эти два текста, то поймете, что у них нет вообще ничего общего. Федор Бурлацкий написал этот «моральный кодекс» за пару часов, после большой пьянки, когда поступило соответствующее указание от Никиты Сергеевича Хрущева в 1951 году. Там были действительно прекрасные вещи, которые все знают прекрасно. «Один за всех, и все за одного!» — но откуда это? Это точно не Христос и не Моисей. Unus pro omnibus, omnes pro uno — был неофициальным лозунгом Швейцарской конфедерации.

Эта чеканная формулировка возникла где-то в середине XIX века, когда сложились официальные документы, описывающие то, как все должно быть в этом государственном образовании. А потом эту фразу прославил в романе «Три мушкетера» Александр Дюма, и никаких более серьезных источников у нее нет. Я пытался найти, готовился, думал, может чего-то упустил? Нет, не упустил. В 1986 году на XXVI съезде КПСС «Моральный кодекс строителя коммунизма» изъяли из программы партии, остались только тезисы о «моральном развитии».

И вот нам говорят: давайте-ка вернемся к этому самому кодексу — и частично так и происходит. А ведь если брать суть христианства (по крайней мере, такую, которая описана в Нагорной проповеди), то это непротивление злу насилием. «Блаженны нищие духом» — это совсем не «Моральный кодекс строителя коммунизма».

Народ страдальцев

Лев Гудков:

Как люди в наших опросниках описывают себя? Мы спрашиваем их: какими словами вы описали бы себя, россияне? Отвечают: мы простые, терпеливые, гостеприимные, миролюбивые, добрые. Здесь очень важны два слова: простые и терпеливые. Простые — это значит прозрачные. Но для кого? Терпеливые — к чему? Что за сила заставляет нас терпеть и страдать? Это становится главной характеристикой нас как общности. Мы — народ страдальцев.

Это важнейшие характеристики, приукрашивающие себя, компенсирующие свое чувство зависимости и неполноценности. Неполноценности не в смысле недостатка чего-то, а в смысле недооцененности, униженности, уязвимости перед властью.

У нас есть целый набор таких самоописаний. Немцы, скажем, описывают себя совершенно по-другому: дисциплинированные, трудолюбивые, держащие свое слово, чистоплотные, спортивные, энергичные, воспитанные и прочее. У нас список совершенно другой.

Хочу одно заметить: советский человек — это не этническая характеристика. Точно такие же характеристики, которые мы получали на опросах по всему бывшему СССР, воспроизводятся в исследованиях других социологов. Скажем, в работах польского социолога Ежи Мачкова описываются точно такие же характеристики в Восточной Германии, Польше и Чехии.

Но все же некоторые отличия есть, как мне кажется. Потому что даже в некоторых частях Западной Украины, которые не были под властью Российской империи, все устроено несколько по-другому, да и в Прибалтике тоже. Россия пережила беспрецедентный в истории цивилизации уровень насилия по отношению к личности, в особенности в первой половине ХХ века, и это насилие продолжалось даже во времена оттепели. Короче говоря, это очень сильно отразилось на характеристиках «хомо советикус». Абсолютно ненормативные вещи воспринимаются обществом как норма. Общество очень быстро все забывает — уровень советского гипернасилия приучил его к тому, что никто не распоряжается своей судьбой.

Мы «простые, добрые, гостеприимные», но на вопрос, проходящий через целый ряд международных исследований, о том, можно ли доверять большинству людей, 80 процентов утверждают, что нет. Мисс Марпл говорила, мол, я, когда вижу человека, отношусь к нему плохо и обычно не ошибаюсь.

Скажем, в скандинавских странах картина абсолютно иная. Там люди — от 70 до 80 процентов — говорят, что людям и институтам можно доверять, так как они сами включены в эти отношения, эти институты подконтрольны им. У нас ситуация резко отличается. Мы находимся в нижней, крайне неблагополучной, трети списка стран: Доминиканская Республика, Чили, Филиппины… В общем, стран, прошедших через этнические или конфессиональные социальные конфликты, поэтому тут с доверием очень сложно. Кстати говоря, там степень включенности в общественные организации на порядок выше, несопоставимо с нашей.

Наше общество фрагментировано. Оно состоит из ячеек, в которых существуют «зоны повышенного доверия», и к этому приплюсовывается полное нежелание участвовать в общественных делах.

Соборность

Анатолий Голубовский:

У меня есть на этот счет квазисоциологическая теория, связанная с дефицитами, которые существуют в современном обществе и были изъяты из сознания в советские времена таким гипернасильственным методом, и которые одновременно являются главным достижением иудео-христианской цивилизации. Это дефицит рефлексии, дефицит эмпатии и дефицит солидарности.

Дефицит рефлексии — это когда ты не задумываешься и не рефлексируешь по поводу чего-либо, как это происходит в традиции иудео-христианской цивилизации. Дефицит эмпатии, сочувствия, понимания страданий близких... В общем, понятно, какие у этих явлений цивилизационно-религиозные истоки.

Здесь же — какая там эмпатия? Четыре миллиона доносов — очень преувеличенная цифра, как об этом свидетельствуют, например, последние исследования «Мемориала», но тем не менее. Действительно, кризис доверия, а за ним и эмпатии — об этом сейчас только и говорят.

Наконец, дефицит солидарности. Пресловутая российская соборность — это ведь не совсем солидарность. Солидарность — это когда люди объединяются для какой-то общей цели или для противостояния чему-то. И, конечно же, существует дефицит самоорганизации — это самое страшное и в культуре, и где угодно.

Лев Гудков:

По отношению к репрессиям у нас существует такая вот коллизия: нельзя не признать, что Сталин самолично виновен в гибели миллионов людей. Но с другой стороны, из этого должно следовать признание его государственным преступником, убийцей, а это полностью противоречит идентичности себя как советского человека и признанию сакральности государства! Поэтому возникает интеллектуальная прострация, ступор и неспособность к моральной оценке прошлого, рационализации, осмыслению его.

Большинство людей говорит: «Хватит об этом, давайте перестанем разбираться в прошлом, кто прав, кто виноват, — пострадали все». Или же работает другой очень важный механизм — преуменьшение масштабов репрессий.

Декоммунизация

Лев Гудков:

Крах одной институциональной системы не значит, что все остальные системы рухнули. Система образования, суд, полиция, армия — практически не изменились, и это придало устойчивости и обеспечило некую преемственность и воспроизводство идеологических стереотипов, репрессивных и правовых практик. Говорить, что в какой-то момент все переменилось, — интеллектуальная ошибка.

Дело не в том, какие возникают романтические представления, либеральные ценности, прозападные установки, стремление к демократии. Важно то, что делают с ними имеющиеся институты, как они ломают людей, заставляют приспосабливаться. Этот эффект описан в русской литературе в романе «Обыкновенная история» и очень хорошо разобран Салтыковым-Щедриным. Здесь, конечно, несколько другие сюжеты, но ломка человека с точки зрения блокирования процессов дифференциации, социального многообразия, закрепления его, чрезвычайно важны.

Именно поэтому я бы говорил о том, что мы имеем дело с явлением вторичного или возвратного тоталитаризма в определенных чертах. Конечно, это не похоже на сталинский режим, но институциональная система в каких-то отношениях воспроизводит его, и это надо понимать.

Анатолий Голубовский:

Очень важным фактором воспроизводства «хомо советикус» является та символическая политика, которая никак не велась в 90-е годы и активнейшим образом ведется в 2000-е годы: возврат советского гимна, Ленин на главной улице каждого города… Это чрезвычайно важная идеологическая среда, в которой живет человек, каждый день по ней ходит и не сознает ее. Но она при этом воспроизводит в нем «хомо советикус». Это не всегда можно измерить, но это происходит.

Лет пять назад было возвращено звание «Герой Труда», которое было в 1931 году принято в СССР («Герой Социалистического Труда»). Нет ничего более странного, чем это звание. Какая связь между трудом и героизмом? Никакой. Стаханов — который, кстати, не получил это звание при жизни, только посмертно, — известно, как совершил свой «подвиг». Герой Труда — это абсолютный нонсенс. И возврат этого звания, безусловно, на символическом уровне — очень мощный возврат к «хомо советикус».

Я считаю, что в стране должна произойти реальная декоммунизация, хотя бы на символическом уровне. Во-первых, это признание по суду советского режима преступным, во-вторых — работа со всеми этими памятниками и прочей ерундой (это не обязательно их снос — возможно, перенос в музеи, куда угодно). Им действительно абсолютно не место на главных улицах городов. Памятники людям, которые повергли страну в чудовищную цивилизационную катастрофу, не могут тут стоять. Это чудовищный тормоз для выхода из состояния «хомо советикус», циничного, двуличного, апатичного.

В России предложили возродить вытрезвители, которые были ликвидированы в 2011 году во время реформы МВД. Законопроект уже внесли в Госдуму. «Лента.ру» поговорила с людьми, которые попадали в «трезвяки» или работали в них. Они рассказали, как у пациентов забирали деньги, как их поливали водой в холодных камерах и как пытались лечить пьяниц «рвотным рефлексом».

«Водка! Рвота! Водка! Рвота!»

Петр Каменченко, кандидат медицинских наук, психиатр

До определенных пор наркология существовала не отдельно, а в системе наркологических больниц, и так получилось, что в самом начале своей трудовой деятельности, в 1982 году, я как молодой специалист был отправлен затыкать дыру в наркологическое отделение. Я работал исполняющим обязанности заведующего отделением, в котором было примерно сто коек. То есть это сто матерых мужиков, прошедших огонь и воду, бичей и алкоголиков, а парнишка, только что закончивший институт, ими руководил.

Все это было очень занятно. Например, вспоминаю условно-рефлекторную терапию, когда алкоголиков лечили рвотным рефлексом. Сидят, значит, перед ведрами десять мужиков, которых заранее накормили кашей и дали специальный препарат, вызывающий рвоту при употреблении алкоголя. А перед ними скачу я с бутылкой водки, стучу по ней ключом и кричу: «Водка! Рвота! Водка! Рвота!»

Первый, самый слабый, не выдерживает, у него начинаются потуги, он блюет в ведро. Тому, кто сидит рядом, все это попадает на башмаки и штаны, его тоже начинает выворачивать. И вот десять мужиков блюют в ведра, а я продолжаю скакать с воплями «Водка! Рвота!». Тогда существовала система лечения алкоголиков в ЛТП (лечебно-трудовые профилактории). По сути это было жесточайшее нарушение прав человека, потому что алкоголиков туда отправляли как в тюрьму. Они там должны были работать, и их параллельно лечили такими способами.

Кроме этого, существовали вытрезвители. Их система была распространена по Москве. Один из них был на заводе имени Карпова. Поскольку молодых специалистов использовали в хвост и в гриву, нас периодически заставляли дежурить в этом вытрезвителе в качестве врачей. Ты приходишь туда и целый день и часть ночи сидишь. Привозят пьяненьких мужиков, и если вдруг с ними что-то будет не так, нужно оказать медицинскую помощь.

Не могу сказать, что мне реально приходилось ее оказывать, но опыт был выдающийся, и часть этого опыта я потом использовал всю оставшуюся жизнь. Например, местные менты, которые работали в вытрезвителе, объяснили, как правильно снимать с человека штаны. Когда алкоголик поступал в заведение, штаны с него стягивали, оставляя в майке, трусах и носках. И в таком виде он сидел в этой холодной камере, где его еще и водой иногда поливали. Поскольку сами они раздеваться не хотели, их раздевали силой.

Происходило это таким образом: сажали человека на деревянную скамейку, потом брали, предварительно сняв ботинки, за основания штанин — и дергали. В результате он взлетал ногами вверх, а штаны оставались в руках у сотрудника. После этого он уже сопротивляться не мог, поскольку без штанов сопротивляться сложно. Так вот, чем этот опыт был выдающийся? Да тем, что потом я его не один раз использовал в общении с девушками.

В основном контингент был достаточно обычный — люди, которые попадали в вытрезвитель не первый раз, знали, что здесь лучше не дергаться. Тех, кто пытался спорить и сопротивляться, менты лупили дубинками по местам, где синяки не особо заметны. Но существовал и некоторый гуманизм. Если приводили какого-нибудь случайного пьяненького человека, который шел в гости, не рассчитал, напился и упал, то он мог дозвониться до любимой жены, которая за ним приезжала и за достаточно небольшую сумму на лапу ментам могла его забрать. Иногда даже бесплатно, если милиционеры попадались более-менее приличные.

Попадать в вытрезвитель несколько раз было опасно. Я уже говорил об ЛТП — это было что-то вроде тюрьмы, но туда человека отправляли не за какие-то криминальные проступки, а за пьянство и приводы в милицию, в том числе в вытрезвитель. Потом писали письмо на работу, прорабатывали на всяких парткомах-правкомах, лишали премий… В общем, дело было довольно неприятное. Для человека, который был социально адаптирован, попадание в вытрезвитель означало довольно много проблем.

Вытрезвители в том виде, в котором они существовали, были классическим порождением социалистической системы, старающейся максимально контролировать граждан. И вытрезвители были одним из таких способов. Хотя, конечно, надо сказать, что в Советском Союзе пили намного больше, чем теперь. Количество пьяных, валявшихся на улице, и употребляемого алкоголя совершенно несравнимы. Я, например, помню по собственному опыту, что любая вечеринка у студентов заканчивалась тотальной пьянкой, после чего половина людей не могли даже пошевелиться. Сейчас же все это происходит более умеренно.

В определенной степени вытрезвители в советское время выполняли свою официальную задачу. Еще раз отмечу, что тогда пили больше и более крепкие напитки, да и качество алкоголя было низким. Люди валялись под заборами, на детских площадках, под скамейками… Если это была зима, такой гражданин мог легко умереть от переохлаждения. Лучше, конечно, было их собирать и отвозить куда-то, где они могли проспаться в тепле и относительной безопасности.

Понятное дело, злоупотребления существовали всегда. Был рэкет, когда милиция могла забрать просто немного выпившего человека, но вполне приличного вида, для того чтобы потом стрясти с него деньги (ведь, как я уже говорил, это была достаточно неприятная штука). Идет, скажем, он, а общественных туалетов тогда было мало. Встал под забор — и тут же его винтят. Ага, выпил, пахнет — все, в вытрезвитель.

Я как раз и проводил освидетельствование попавших туда. Были «координационные пробы» — надо было с закрытыми глазами достать до кончика носа, ровно пройти по линеечке, ставя пятку к носку, вытянув вперед руки (думаю, если бы сейчас заставить так пройти вполне трезвого человека, он бы тоже мог шататься). Конечно, кровь на алкоголь никто не брал. В основном это было чисто субъективное обследование: если от человека пахнет алкоголем, если у него спутанная речь (например, не может сказать слово «Азербайджан» — с этим очень многие не справлялись), если он не может пройти ровно по прямой — соответственно, писалось заключение о степени опьянения.

Существовали три степени опьянения: легкая, средняя и тяжелая, когда координация совсем нарушена и речь бессвязная. При последней товарища точно оставляли в вытрезвителе. При легкой степени иногда выпускали и без составления протокола. В основном все зависело от милиционера и поведения человека.

Я считаю, что закрытие вытрезвителей в 2011 году было неправильным решением. Я бы просто лучше регламентировал их работу, хотя сейчас в Москве особых проблем с пьяными нет. Наверное, должна быть какая-то альтернатива им. Напился человек, например, и лежит на трамвайных путях. Если не учитывать то, что он задерживает проезд общественного транспорта, никаких других правил поведения он не нарушает. И что с ним делать? Встанет он — попадет под машину, разобьется. Или есть такие люди, которые, приняв на грудь, становятся агрессивными, при этом на хулиганство его поведение не тянет. Привезут его в отделение полиции, а он там все заблюет. Поэтому что-то вроде вытрезвителей нужно, это неплохо.

Что касается инициативы Госдумы, то, боюсь, все будет по формуле «хотели как лучше, а получилось как всегда».

«Насильно привязывали к креслу и вкалывали димедрол»

Алексей Шичков, Пятигорск:

Это было в Пятигорске в 1999-2001 годах. Тогда я попадал в вытрезвитель раз пять. Трезвяк был один на весь город, на окраине, и в то время его от Минздрава отдали мусорам, и мусора тогда стали на нем зарабатывать — перешли на хозрасчет. Они могли забирать людей просто так — по вечерам они ходили по улицам города и цепляли народ прямо из заведений общепита. Я мог выпить кружку пива, выйти из кафе — и все.

Скажем, был я в расстегнутой джинсовой куртке — мода такая была, и милиционеры говорили, что я выгляжу неопрятно, от меня пахнет алкоголем, и поэтому — поехали, гражданин, в вытрезвитель. Там они требовали пройти по прямой линии. Я говорил, что не пьяный, а они утверждали, что от меня пасет алкоголем, я опять отрицал, отвечал, что всего кружку выпил, и в кафе, а не на улице.

Они говорят: «Сейчас ты останешься тут на ночь, если не дашь денег». Можно было дать им на карман и выйти сразу же — одного моего знакомого брали и выпускали таким образом два раза за день. Забулдыг они не брали, потому что с них взять было нечего, брали только тех, кто выглядит более-менее прилично. Чаще всего это были студенты. Я был студентом, денег у меня не было, и потому я не платил и в результате оставался на ночь.

Никаких протоколов не составлялось. После всех процедур — прохождения по прямой линии, прикладывания пальцев к носу — я начинал возмущаться, ведь со мной все было нормально, мне же надо было на пары успеть! И тогда меня насильно привязывали к креслу и вкалывали димедрол — якобы я буйный, потому что пытался заявить о своих правах (еще пугали тем, что запрут на 15 суток, если буду бузить, и я верил — а потом оказалось, в Пятигорске вообще не было спецприемника, куда могли запереть на 15 суток). Есть у меня на димедрол аллергия или нет — это неважно. Колол димедрол врач — я этого пидора потом однажды в трамвае встретил. Для него все было просто — посмотрел, помычал и определяет: все, пьяный, запах есть!

После укольчика ты спал до утра. По выходу никаких протоколов не составляли, ни в какой суд не вызывали. Это был тупо какой-то беспредел. Проводился, например, пивной фестиваль, где бесплатно разливали пиво, и, естественно, на нем предполагалось наличие огромного количества пьяных. Разумеется, менты были тут как тут. Они и рядом с общагами студенческими дежурили. «Услуги» их стоили, по-моему, 150 рублей. Пачка сигарет тогда обходилась в 4-5 рублей, «Ява» какая-нибудь. Так что сумма была вполне внушительная.

У меня была такая история: мы выходим из кабака, к нам подходят менты и спрашивают: «Вы не могли бы побыть понятыми?» Это было в центре города, и там находился отдел милиции, занимавшийся наркотиками и грабежами — серьезными делами. У меня была местная пятигорская прописка, и я пошел, а приятель мой ушел. Все это длилось очень долго. Я говорю ментам: чуваки, поздно уже, мне домой пора. А они взъерепенились и говорят: «От тебя пахнет алкоголем, сейчас в трезвяк поедешь!» И поехал. А я вроде как им помочь собирался.

Я тогда учился на юрфаке и начал копать: как вообще таким образом задерживать могут? Оказалось, был подзаконный акт, по которому можно было по административке арестовать человека в пьяном виде. А они мне втирали, что я был в нетрезвом виде, и это совсем не одно и то же. В этом акте есть пояснение, как определить, пьяный человек или нет: он нарушает общественный порядок, кричит, нецензурно ругается, неопрятно выглядит. Но неопрятно выглядит — это как? Просто: мусора же всегда одеты как военные — пуговка к пуговке. А расстегнул куртку — и для них уже выглядишь неопрятно.

Сама система вытрезвителей, наверное, в больших городах и приносила какую-то пользу, но в регионах это был полный треш, рэкет. Я уверен, что если ее возродят, никакого нормального освидетельствования нетрезвых проводиться не будет, и все пойдет по накатанной. Будут точно так же хватать где ни попадя, рядом с кафе. Мусора будут подъезжать, впаивать нарушение общественного порядка ни за что у заведений общепита — стоит только отойти метров на пять. Если все это переведут на коммерческую основу, будет еще хуже — в советское время в основе вытрезвителей лежала хоть какая-то идея помощи людям, а тут это будет чистый бизнес.

«Плевать, куда попасть в таком состоянии. Какая разница?»

Константин Иванов (имя изменено по просьбе героя), Чебоксары:

Все случилось в Чебоксарах. Я гулял в центре, сел на маршрутку до дома, перепутал номера по пьяни и поехал не в ту сторону, а до города-спутника — Новочебоксарска. Состояние мое оставляло желать лучшего — я вообще очень плохо помню, что происходило. В маршрутке я уснул. Как потом выяснилось, водила пытался меня разбудить, но у него не получилось, и он меня просто вытолкал и бросил в траву. И там меня заметила скорая, остановилась, бригада якобы поняла, что я бухой, и повезла в трезвяк (это я уже потом узнал).

Просыпаюсь я в трезвяке — в трусах, в темном помещении. Кроме меня в этой комнатке никого не было. Это была не палата, а по сути камера с лавкой, но это точно была не ментовка. Я знаю, как ментовка выглядит.

Стучусь в дверь — мол, что за фигня, где я вообще нахожусь? А мне говорят, чувак, ты в трезвяке, в Новочебоксарске. Я отвечаю: [*****], забавно! Они сами взяли мой телефон, нашли номер мамы, позвонили ей, она позвала брата, тот приехал за мной, заплатил штраф 500 рублей и забрал меня. Я пошел в банк, оплатил и вроде бы принес им квитанцию.

Если говорить о системе трезвяков — был бы там медперсонал, делали бы капельницы и все остальное, то попроще бы пьяным было. Вообще говоря, мне на самом деле плевать, куда попасть в таком состоянии. Какая разница? Хотя, конечно, трезвяк лучше, чем ничего.

«Он же абсолютно трезв!»

Сергей Миненко, Дмитров:

Это было во времена моей панковской юности, когда я только увлекся алкоголем, и мы предпочитали с моим приятелем Френчем, с которым учились в одной группе в институте, прогуливать пары и вместо этого пить водку. Чаще всего это заканчивалось тем, что мы ложились где-нибудь на травке возле Дворца культуры и отдыхали.

Мы тогда не умели пить, нам было лет 18-19. Естественно, мы ничего не жрали, брали бутылку водки и какой-то запивки. Денег ни у кого не было. Поэтому мы пили всякое говно, хватало нас не сильно надолго и, конечно, мы были вдрызг пьяны.

В вытрезвитель я попадал несколько раз. Такое ощущение, что у ментов была какая-то разнарядка — как сейчас они ходят и ищут людей, которые пиво пьют или курят на детских площадках. Понятно, что никому это не нужно, но у них стоит, видимо, какая-то планка, которой они должны достичь.

Однажды меня забрали в вытрезвитель два раза за день, когда я был абсолютно трезв. Я шел со дня рождения мамы, где я выпил, может быть, бокал шампанского. Вызвал такси, было 9 февраля, жуткий мороз, поехал домой от ресторана, вышел из машины, сказал таксисту, чтобы он не заезжал во двор. И через две секунды передо мной останавливается «бобик», выходят менты и говорят: «Мужчина, да вы пьяны! Поехали в вытрезвитель». Понятия не имею, почему. Может, от меня немного вином пахло.

Я спорил с ними, говорил, что ехал на такси с дня рождения, и если бы даже я был пьяный, то такси все равно довезло меня до дома. Им было на эти аргументы все равно, меня повезли в трезвяк. Там сидела в приемной бабка, которая, как всегда, заставила меня пройти эти постоянные процедуры — присесть, дотронуться пальцем до носа, пройти по прямой линии. И она говорит ментам: «Ребята, а чего вы его привезли? Он же абсолютно трезв!» Они отвечают: «Ну не знаем, нам показалось, что пьян…» — «Давайте, отпускайте его!»

И меня отпустили, а трезвяк находился минутах в сорока от моего дома. Я же специально на такси ехал, чтобы по морозу не ходить. Говорю ментам: «Ребята, может, довезете меня до дому-то?» А они: «Иди ты на хер!» И я пошел домой. А пока я шел до дома, передо мной остановился другой «бобик», вышли менты и говорят: чувак, ты пьян, поехали в трезвяк! На что я им ответил, что я только что оттуда, и мне там сказали, что я трезв, так что извините. Они такие: «А, ну ладно…» — и во второй раз не повезли. Это стало отличной отмазкой от ментов на некоторое время. Когда они тормозили меня пьяного, я всегда говорил, что я только что из трезвяка, и меня не забирали.

Перед всеми остальными дмитровскими алкоголиками у меня было большое преимущество, потому что в вытрезвителе работал мой друг Дубина — басист панк-рок группы «XL». И работал при этом милиционером. Панк-мент. И каждый раз, когда нас забирали, оформляли и засовывали в эту клетку, приходил Дубина, открывал ее и пересаживал нас через забор. Мы успешно перелезали, шли за очередным пузырем и продолжали веселиться. Вообще, меня забирали раза четыре или пять, из которых только пару раз я был по-настоящему пьян, и все эти разы Дубина меня пересаживал через забор — и я спокойно шел домой.

Никакой пользы эта система, конечно, не приносила. Какая польза? Еще раз повторюсь, они работали по разнарядке. Я там встречал людей, которых нельзя принять за откровенно пьяных, даже встретив на улице. Таких вечерами можно в Москве встретить сотнями, гуляющими между клубов и не приносящих никому неудобств. И, конечно, вот эта унизительная процедура: раздевайся, сядь, пройди…

Все запретительные меры предназначены для того, чтобы менты ходили и ставили себе «палочки» за задержание. Я был в Париже, сидел на лавочке, пил вино с подругой. Мы довольно негромко разговаривали, так как были достаточно навеселе, но не пьяные, и у нас был батон — мы его крошили и кормили голубей. И тут к нам подходят парижские менты, начинают говорить по-французски. Мы им: «English please!» Тогда они на английском очень вежливо предупреждают нас, что здесь нельзя кормить голубей, потому что рядом стоят памятники, а птицы на них потом гадят. Пожелали приятного отдыха и ушли. Хотя во Франции тоже запрещено пить алкоголь! Просто они увидели: сидят мальчик с девочкой, не приносят никому неудобств, ведут себя культурно. Да, они пьют вино, ну и что?

«Я сопротивляюсь — и получаю удар в душу»

Виктор Соколов (имя изменено по просьбе героя), Воронеж:

Все эти случаи — слабоумие и отвага. Хотя, честно говоря, не думаю, что их можно было избежать. Первый раз все случилось из-за коварства нашей доблестной милиции в 1994 году. У нас тогда открылся первый рок-клуб Feedback, находившийся в подвальном помещении в центре города. Наши милиционеры, как известно, неформалов не любят — а это, собственно, как раз и был клуб именно для неформалов. Поэтому напротив — через дорогу, в арке — практически всегда стояла и ждала своих «клиентов» милицейская машина.

Сотовых телефонов тогда не было, и получилось так, что мне нужно было отзвониться домой, сказать, чтобы меня сегодня не ждали, а городской телефон, который был внутри клуба, поломался. Выбежал до ближайшего автомата я в одной рубашке — а тогда был то ли январь, то ли февраль. Да, вполне себе навеселе, но не сказать, чтобы вдрызг. Нормальный, в общем, был.

Отзвонился, возвращаюсь, не ожидая никакой подлости, — а вход в наш подвал уже преграждает милицейский «бобик». Пытаюсь его обежать, но с другой стороны открывается дверь, и мне просто блокируют вход. Если бы успел внутрь попасть, то меня бы, скорее всего, отбили.

А дальше вот как: меня пытаются забрать в «бобик», я возмущаюсь, пытаюсь сказать, что, мол, вы чего делаете, тут 20 градусов мороза, а я в одной рубашке, немножко не то вы творите! Они такие: да ты чего, мы тебя ненадолго забираем — коварный такой расклад получается. Сажусь, и тут вместо РУВД меня везут в вытрезвитель, который находится буквально в трех домах от клуба, в подвальном помещении.

Скажу так, не самое лучшее впечатление у меня сложилось об этом месте. У меня почему-то вход в это помещение, отделанное кафелем, ассоциировался с тем, что меня в морг будут упаковывать. Все это было с каким-то некрооттенком. Женщины в белых халатах, усатые милиционеры — смесь некрофилии и совка.

Сначала, впрочем, я даже какой-то определенный кураж словил по той причине, что менты уже много народа с клуба нахватали, и все стояли в ожидании своей участи. Обнимались, возмущались, мол, как же так… Я логически подумал по поводу того, что произошло, и понял, что это, скорее всего, была какая-то разнарядка — наловить таких дикобразов, как мы.

Мне говорят: раздевайся. Ну, понятно, это же вроде как палаты, а не камеры. А я не хочу раздеваться! Тогда с меня начинают прямо срывать рубашку. Милиционер видит у меня на ремне пряжку с немецким орлом и надписью Gott mit uns (как я помню, там даже никаких свастонов не было, просто вот такая вещь, ура-патриотизм и все такое, как тогда модно было у националистов старой закалки), пытается отнять, чтобы описать. Я сопротивляюсь — и получаю удар в душу, тут же отлетая вперед по коридору.

Потом, раздев, меня запускают в палату, где теплятся какие-то тела рядом, отсыпаются — мужчины, которым даже далеко за 45 лет, ближе к пожилому возрасту. Стоят какие-то тазики и пластиковые ведра для тех, кого, может быть, тошнить начнет. Фраза «холодно, как в трезвяке» — это чистая правда. Там, конечно, был не дубак, но очень прохладно.

Начинаю стучать в дверь, чтобы меня выпустили, ссылаясь на то, что это недоразумение, что я, в принципе-то, трезв, да и вообще, какого черта! Ничего не выходит. Дальше у нас начинается перепалка с соседней камерой, поскольку, как оказалось, я кому-то своим стуком не давал спать. Покуражились, поругались — в общем, как я понял, за стенкой была душа родственная, которая меня знала.

Ну, а закончилось все тем, что из-за того, что я не желал сдаваться, меня повязали «на ласточку». Что такое «ласточка»? Это две парашютные стропы, пропущенные под кушеткой, на которой они зафиксированы. Тебя кладут на живот, выгибают, и этими стропами связывают руки и ноги. То есть ты фактически на мостик становишься.

В общем, связали меня, и я потом еще долго не чувствовал свой большой палец — они сами уже испугались, когда увидели, что у меня руки посинели. Я, естественно, тогда уже вошел в раж и обкладывал сотрудников трезвяка последними словами — орал, что они фашисты из концлагеря, пытался всячески их раздраконить и оскорбить, проводя всевозможные такие аналогии.

Наутро, отпуская, мне прочитали обличительную речь в советском стиле, как на партсобраниях. Мол, нехорошо себя так вести, вы позорите честь гражданина России, больше так себя не ведите — короче, такая формалистская бубнежка. И выписали мне штраф. Я просто кивал — что мне еще было делать, я ж слинять поскорее хотел.

Я был в одной рубашке, и ехать мне до Юго-Западного района — не самая лучшая перспектива. На счастье, один из сотрудников клуба жил рядом, во дворах. Я пробежал где-то полторы остановки по морозу. Как я не схватил воспаление легких — не знаю, все на адреналине и стрессе. Забрал у него ключи, оделся и поехал домой. Так феерично я в первый раз посетил заведение под названием вытрезвитель.

***

Во второй раз я попал в вытрезвитель году в 1997-м, так что в этой карьере у меня был достаточно большой перерыв. Здесь все банально и объясняется именно слабоумием и отвагой. Мы с приятелями пошли на футбольный матч нашей городской команды, которую очень тепло и нежно любили.

Весна, мы решили открыть футбольный сезон, неплохо попили крепкого пивка — называлось оно «Монарх», странное такое пиво. Разгорячились, и воздух свободы ударил профессору Плейшнеру в голову. Я высвободился не на шутку, в отличие от коллег. Сняли меня практически с нашей фанатской трибуны.

Тогда, к счастью, наша милиция еще не практиковала такое ярое отбивание калек, как сейчас. Я не понравился товарищам милиционерам из-за своей крайней ушатанности. Меня взяли под белы рученьки и спустили в подтрибунное помещение, а оттуда вывели на улицу. Понятное дело, на футболе не было дефицита патрульных машин.

Каким-то странным образом, хоть это и было в центре Воронежа, меня почему-то повезли не до ближайшего трезвяка, который находился сравнительно недалеко (и который, забегая вперед, я «пробил» следующим), а в культовый вытрезвитель на улице Конструкторов в Юго-Западном районе. Культовый (это в переносном смысле, конечно) — потому что у меня многие из знакомых музыкантов нет-нет, да хотя бы раз в жизни его «пробивали».

Говорили, что там достаточно лютующая милиция. Через какое-то время туда вызвали моих родителей — посмотрели, что парень молодой… Вероятно, в их мозгах осталась какая-то часть прагматизма, мол, на хрен нам сейчас вот этого вот держать, сейчас приедут, заплатят за него «выкуп».

Так и получилось, кто-то из родичей меня тогда вывез. Но тут другая проблема: у меня с собой была электронная записная книжка, похожая на калькулятор, и я без нее остался. Я на сто процентов уверен, что это менты ее увели. Я был не настолько ушатан, чтобы не помнить ничего. К тому же, у меня была железная ручка, реплика с Parker (я ее скорее как холодное оружие носил в кармане) — ее тоже не стало. Попытался как-то возразить, но менты развели руками и сказали: ничего не знаем, а значит, ничего и не было. Как я понял, опись вещей тогда не принято было делать.

***

Третий раз получился более смешным и достаточно коротким. К нам вернулся один из наших сокурсников, году в 2000-м, он был из города Надым. Его отчислили, а в моем университете восстановили. На нашем потоке учились парни с севера, из Мурманска и Кандалакши в основном, и денег у них было больше, чем у нас, обычных воронежских студентов, и поэтому мы решили отдохнуть достаточно культурно.

Пошли в кафе, отужинали с закуской и решили поехать дальше в клуб. Черт нас дернул ловить такси… Я сразу был против этой идеи — до клуба пройти нужно было буквально полторы остановки. Продышались бы, по зиме, по свежему воздуху.

Но мы начинаем тормозить таксо. Тормозим, тормозим и видим, что подъезжает «жигуль» шестой модели. А это оказалась милицейская машина без полосок. На ней нарисована сова, как у вневедомственной охраны. А у вневедомственной охраны очень плохая репутация в плане того, что они вроде бы имеют право пресекать, как сотрудники милиции, административные правонарушения, но все обычно сводится к тому, что они тупо шакалят, вымогают деньги у пьяных, чтобы их не забрали.

Увидев, что останавливается машина милиции (а все происходит на улице Комиссаржевской, где Патентная палата, дом с колоннами), мы начинаем тихонько уходить за колонны. Из авто выскакивают менты и начинают нас окружать. Получается нелепое подобие погони, хотя никто не убегает. Мы с приятелями всячески пытаемся закосить под шлангов, слиться с колоннами и сделать вид, что мы тут вообще ни при чем — местный пейзаж, не более того. Милиционерам же кажется, что мы наоборот от них убегаем. Именно это и стало причиной нашего задержания.

Посидели мы, поговорили, и они решили, что нас надо везти в трезвяк. И вот, мы поехали в мой третий трезвяк Центрального района, который находится где-то во дворах на Урицкого. Вызвали наших родителей, но Саша заплатил за нас штраф. Все свелось к тому, что мы ментам дали денег, и они нас отпустили — мол, все равно же за «гостиницу» надо платить, так давайте мы вам на лапу дадим.

Вышли, я родителям позвонил и сказал, что не знаю, зачем их вызвали, и что мы с приятелями продолжим кутить. Это мы, собственно, и сделали. Отправились в клуб.

***

Я считаю, что все должно быть по западному образцу, где полицейские могут помочь пьяному человеку добраться до дома. Что нельзя обворовывать, лезть к нетрезвому в карман — а это было повсеместно со стороны милиционеров. Совсем пьяного надо везти в больницу. По моему мнению, эти вопросы не должны быть в ведомстве МВД, а скорее — в ведомстве отделений наркологии в какой-нибудь клинике.

Я считаю, что это (возрождение вытрезвителей) станет карательной системой. Люди, которые пили, они и будут пить. Прежде всего, это будет «прикуром» системе МВД, которая могла бы отбирать людей и товарить их на деньги.

Народ у нас вообще меньше бухать стал. Реально ушатанных граждан я сейчас на улице не видел. У нас, когда боролись с пьянством во времена Горбачева, была пропаганда того, что алкоголь надо употреблять под хорошую закуску, создавать культуру употребления. А сейчас эта культура появилась сама собой, без всякого принуждения, когда люди обрели какое-то подобие достатка. Выбор напитков расширился. Странно учить людей употреблять алкоголь культурно, когда есть только водка, которую ты отбил с боем в очереди.