Российские полицейские получают тысячи заявлений о фактах домашнего насилия. Мужья бьют жен, дети — пожилых родителей, однако уголовных дел по этим фактам практически не возбуждается. Так было не всегда, но дело даже не в декриминализации домашнего насилия. Обо всех причинах этого явления «Ленте.ру» рассказал московский полицейский, руководитель районного масштаба. Имя собеседника по его просьбе не публикуется.

«В комнате лампочка перегорела, и я стукнулась»

Я работаю «на земле» уже пятнадцать лет и могу с уверенностью сказать, что домашнее насилие (или семейно-бытовые конфликты, как их принято называть в нашем полицейском обиходе) — это бич любого спального района.

Сообщения по «02», связанные с теми или иными конфликтами и насилием в семье, поступают каждый день. Их реально очень много. Не могу даже сказать, какую долю такие сообщения составляют от общего потока, потому что многие женщины обращаются напрямую к участковым, приносят заявления в дежурные части или пишут на почту. Я полагаю, что это около 40 процентов от всего, с чем сталкивается полиция на земле.

Да, в большинстве случаев потерпевшими выступают женщины, а правонарушителями или преступниками — их сожители или мужья. Но также нередки ситуации применения насилия взрослых детей к своим родителям, что вообще, по-моему, в общественной среде никак не обсуждается.

Есть проблемы и с насилием в отношении несовершеннолетних. Здесь, наверное, ситуация благополучнее всего. Государство этой темой занимается вплотную. Есть подразделения по делам несовершеннолетних, органы опеки, районные комиссии по делам несовершеннолетних, школьные психологи и так далее. Есть воля бороться с насилием в отношении детей и у прокуратуры, и у судов.

Вернемся к наиболее классическому проявлению насилия на дому: муж бьет жену. Большинство таких историй не выплывает наружу. Особенно если это происходит один раз. Часто пострадавшие никуда и никому не жалуются вообще, даже своим родственникам и друзьям. Бывает так, что участковый замечает следы побоев на лице у женщины, пробует расспросить, а в ответ слышит либо историю про то, как «в комнате лампочка перегорела, и я стукнулась», либо — «сами разберемся, ступай».

С ними нужно работать, безусловно. Вот именно там, в этой тишине и замкнутости, я считаю, возникает риск совершения бытовых убийств или причинения тяжких телесных повреждений. Всем ли известно, что самое распространенное орудие убийства у нас России — это кухонный нож?

Вся надежда только на то, что в семье тирана есть не только молчаливая жена, но еще и дети, которые ходят в детский сад, школу. Там уже проблемы в семье могут заметить специалисты.

«Дознаватели были завалены материалами об угрозах убийством»

Даже не буду рассуждать об этих скрытых эпизодах насилия, потому как есть масса эпизодов явных, открытых — мы с ними-то не можем толком разобраться. Это не только те, кому совсем туго, но и те, кто не хочет запускать ситуацию, а еще и те, кто преследует свои корыстные цели: запугать, шантажировать, вытурить супруга с жилой площади, ну, и наконец, просто нездоровые граждане, которым приносит удовлетворение общение с полицейскими.

Так или иначе, в каждом подъезде любой столичной многоэтажки живет такой мужчина, который систематически тиранит свою жену, детей или мать. И он в таком своем качестве уже известен полицейским.

Как изменилась работа полиции со случаями насилия в семье, можно заметить по статистике возбуждаемых в районных ОМВД уголовных дел. Пятнадцать лет назад дознаватели были завалены материалами об угрозах убийством (119 УК) и о побоях (116 УК). Сейчас же подобных дел единицы.

Что произошло? Проблема крылась в палочной системе. Если дежурный передавал участковому информацию, что по такому-то адресу «семейный скандал», то руководство уже предполагало, что результатом поездки станет раскрытое уголовное дело. С таким пониманием ситуации участковый, работая с потерпевшей, подталкивал, подгонял ее историю к общепринятой фабуле: «разъяренный муж схватился за нож и стал размахивать им перед моим лицом — это я восприняла как реальную угрозу своей жизни». Дальше подтягивалась соседка, которая подтверждала, что якобы слышала, а может, и видела такое. Потом изымался нож, с которого даже отпечатки пальцев не снимали. А увенчивал всю эту картину допрос подозреваемого, в ходе которого ему разъяснялась возможность примириться в суде при условии, что он признает вину. И большинство вину признавало…

Статья о побоях применялась более честным способом, но сути проблемы это не решало. Потерпевшие и полицейские преследовали разные цели: первые хотели получить помощь и защиту от домашнего насилия, а вторые — формально выполнить план по раскрываемости преступлений.

Реальных сроков по этим статьям никто не получал (в основном они отделывались штрафом или условкой). Домашние тираны возвращались в семью, часто — еще более обозленные на своих жен, чем прежде. И все повторялось заново. Так, особо упорные мужчины получали по две, три и даже четыре судимости. Все без толку.

«Нагрузки теперь просто космические»

Перемены происходили постепенно. Они были связаны не только с декриминализацией статьи 116, но это событие стало важным толчком к тому, чтобы полицейские стали меньше обращать внимания на то, что происходит в семьях. Мол, слишком много геморроя.

У прокуратуры возросли требования к доказыванию умышленности преступлений. Вот, к примеру, одно из недавних редких теперь дел об угрозе убийством (мужчина угрожал другому мужчине) получило ход только благодаря наличию видеозаписи. Это позитивные перемены, думаю.

Современные полицейские — это молодые люди, которые хорошо дружат с техникой. Они стали с легкостью раскрывать такие преступления, которые прежде были безнадежными висяками. Последний пример: у женщины в поликлинике украли кошелек. Так ребята отследили злодейку по камерам до автобуса, потом по номеру билета, который она приложила к валидатору установили ее личность. В результате задержана пожилая женщина — профессиональная карманница.

Но никто не «натягивает» теперь конкретный бытовой случай на статью. Страшновато, да и зачем? (Есть риск, что прокуратура или начальство проведут проверку и привлекут к ответственности за фальсификацию доказательств.) Большинство обращений и заявлений о домашнем насилии, которые прежде получали развитие в уголовной плоскости, остаются без какой-либо реакции вообще. Административных дел о побоях (6.1.1 КоАП) мало. Уголовных дел о побоях вообще не возбуждается, хотя в статье ведь говорится, что она применяется в случае совершения преступления в отношении близких.

Все это не потому, что полицейские такие черствые и бессердечные люди. Просто нагрузки на тех, кто трудится на «земле», теперь просто космические. Еще 15 лет назад, по приказу, на каждого участкового приходились три тысячи человек населения, на старшего участкового — 1,5 тысячи. В настоящее время на одного сотрудника, по факту, приходится от шести до девяти тысяч, то есть каждый тянет по два или три участка.

При таком раскладе времени на то, чтобы работать с трудными семьями, заниматься профилактикой домашнего насилия, просто не остается. Участковому приходится делать то, на чем акцентирует его внимание руководство: ищет нелегальных мигрантов, угнанные машины и так далее… А на домашнем насилии внимание не акцентируется.

Целыми днями можно сидеть на опорном пункте и только отписывать бессмысленные материалы по случаям нарушения тишины. При этом ведется двойной документооборот: в бумажном и электронном виде.

«Избитая мужем женщина выбежала голышом на улицу»

Теперь что касается отказных материалов. Не надо думать, что если на ваше заявление полицейский ответил отказным постановлением, то это все равно, что он выкинул материал на помойку. Нет!

Во-первых, есть такие случаи, когда нам все-таки удается возбудить уголовное дело об истязании в отношении домашнего тирана. На моей памяти был, правда, лишь один такой. Избитая мужем женщина выбежала голышом на улицу. Тогда мы собрали показания свидетелей, в том числе друзей подозреваемого, которые подтвердили, что тот бил ее в их присутствии, и присовокупили отказные материалы по ее прежним заявлениям, которые подтвердили, что преступление было длительным.

Во-вторых, отказные материалы принесут большую пользу после принятия закона о домашнем насилии. Да, я уверен, что такой закон нужен — и он будет принят. И он должен стать основой для большой и системной работы.

Здесь следует как с несовершеннолетними — создать комиссии по делам о домашнем насилии на районном уровне. Ничего сложного в этом нет. Включить в работу психологов, врачей, сотрудников опеки, полицейских. Зачем? Чтобы ставить тиранов на особый учет. К примеру, сроком на один год. Работать с ними и с их жертвами, с их детьми.

Приехали полицейские по «02» на семейный скандал, собрали материал и отдали в комиссию. А участковому, имея на руках справку из этого органа, после получения дальнейших сигналов от потерпевшей уже не надо будет распинаться перед прокуратурой и дознавателем, доказывая, что вот этот человек — истязатель.

«Хватает за ворот и грозится набить ему морду»

Зачем еще полицейским закон о домашнем насилии и такая комиссия? Да чтобы снять с себя ответственность. Частично.

Ведь на практике сейчас встречаются две крайности. В одном случае, участковый действует строго по форме: сперва принимает заявление, а затем, через два дня, когда потерпевшую хорошенько обработает или отлупит злодей, прикрепляет к материалу ее новое заявление, что никаких претензий она к мужу не имеет (даже не заявление порой, а скриншот сообщения из мессенджера с ее номера). Так ситуация подводится под «примирение» или отказной, а потом вдруг человека убивают и крайним объявляют участкового, хотя тот формально ничего не нарушил. Просто отнесся к проблемам потерпевшей равнодушно.

А в другом случае — наш парень хватает злодея за ворот и грозится набить ему морду, если тот еще раз позволит себе распускать руки. Оборачивается порой такой метод жалобами на самого участкового, его увольнением или привлечением к ответственности, если морду тот злодею действительно набьет. И потерпевшая, которую полицейский защищал, и откуда-то вдруг возникшая мать мужчины будут хором кричать о ментовском беспределе.

Не надо вынуждать участковых заниматься самодеятельностью. Проблема домашнего насилия есть, ее нужно признать на государственном уровне и принять конкретную программу действий.

Российские чиновники уже не первый год пытаются воспитать у населения потребность в сотрудничестве. В Барнауле мэрия призывает сообщать о самозанятых, уклоняющихся от уплаты налогов. В МВД просят неравнодушных сигнализировать о готовящихся или совершенных преступлениях. Активистов обещают материально поощрять. Однако, несмотря на усилия властей, предание гласности неблаговидных проступков в России по-прежнему считается стукачеством. Почему в Европе жалобы — это благородное занятие? Чем донос отличается от отстаивания своих прав? Об этом «Лента.ру» поговорила со студентом Орловского госуниверситета, 48-летним гражданином Германии Йорном Хезе. Почти три года он борется за качество орловского высшего образования и социальных стандартов для студентов. За жалобы вуз пытался его отчислить, но суд встал на сторону немца.

«Лента.ру»: Вы сейчас по-прежнему в Орловском университете? На какой специальности?

Йорн Хезе: Учусь на втором курсе факультета иностранных языков. Специальность — переводоведение с французского и английского. В результате неоправданного изгнания из Орловского вуза я потерял целый учебный год. Из-за ошибок руководства университета мне было запрещено учиться. Но вуз захотел, чтобы я заплатил за пропущенный год 80 тысяч рублей. Сейчас решаю этот вопрос. Также хочу еще обратиться в суд за компенсацией юридической помощи и расходов, которые я понес из-за незаконного исключения. Буду требовать 7 000 евро.

Вы же раньше учились на экономическом факультете?

Меня не устраивало там качество образовательной программы. На первом курсе было три урока физкультуры в неделю. Один из них — теория за партой в кабинете. И всего два урока в неделю имели отношение к экономике. Я сравнивал программу Кембриджа, Сорбонны, Парижа с Орловским университетом. На мой взгляд — крайне неэффективный учебный план. Кроме того, преподаватели мне сами говорили: «Йорн, у тебя такие глубокие знания по экономике, что ты сам тут можешь преподавать». Поэтому перешел на иняз.

Сейчас всем довольны?

Не стопроцентно, но там заметно лучше, чем раньше.

Ваше изгнание из Орла началось с того, что вы подали в деканат список предложений по улучшению качества образования в Орле. Выходит, вы ничего не добились и зря пострадали?

Я смотрел расписание и увидел, что у первых-вторых курсов сейчас нет ни культурологии, ни БЖД (безопасность жизнедеятельности — прим. «Ленты.ру»), ни риторики. Удивился, что сейчас больше стало специфичных предметов, которые относятся к их непосредственной специальности. Возможно, в этом есть частичка и моего вклада, я дал кому-то пищу для размышлений. Хотя доказательств этого, конечно, нет.

Но перед новогодними каникулами я побывал в студенческом общежитии, где раньше жил. И я был просто в шоке, как там все изменилось. Там раньше на первом этаже был почти цементный пол, покрытие все истрепалось, были дыры. Сейчас — новый
линолеум, двери покрашены, на них появились ручки, со стен убрали грибок, покрасили. Даже новые ванны, новые сиденья на унитазах и современные сливные бачки. На кухне — новые раковины. И новая мебель, как будто только что из магазина. Просто поразительно. Выходит, вуз все же может сделать так, чтобы студенты в Орле жили достойно, уважали себя.

Но вы сами сейчас в этом общежитии не живете?

Когда меня восстановили в вузе, я написал в деканат заявление, что хотел бы получить обратно свою комнату. Я когда-то ее полностью отремонтировал, построил там кровать, стеллажи, шкаф, наклеил обои. У нас был удобный принцип расселения: мини-квартиры. На 3-4 комнаты один санузел.

Я в деканате сказал, что если старую комнату невозможно вернуть, дайте мне временно другое место. И мне ответили, что моя старая квартира занята, но они приняли решение поселить меня «в самое лучшее общежитие для российских студентов». Оно находится почти в центре Орла. Очень длинное здание. Внутри длинный коридор метра в два-три. По бокам этого общего коридора примерно 50-60 комнат. На одном конце коридора — общий туалет. На другом — душевая. Когда заглянул в эти санузлы, то понял, что там нечеловеческие условия. Все воняет, лужи на полу. Зайти страшно. Я не смог остаться. И сейчас живу у знакомых.

Наверное, вы в Орловском университете — знаменитость. Как к вам преподаватели относятся после выигранного суда против руководства вуза, зная, если что, то вы молчать не будете?

Однажды ко мне подошла студентка и говорит: «Йорн, к нам в группу пришла преподаватель и сказала: «Ребята, скоро к вам придет странный немец, у которого уже есть разные дипломы. Он тут просто всем мешает. И вы с таким человеком лучше не общайтесь, держитесь от него подальше»».

Но все же ваш положительный опыт борьбы за свои права вдохновил однокурсников?

Было смешно, когда я зашел на свою бывшую отремонтированную кухню в общежитии. Там в это время были люди. Когда они увидели, что я начал на телефон фотографировать изменившуюся обстановку, то пришли в ужас. Тут же стали шипеть: «Зачем ты это делаешь? Нельзя, нас накажут!» Я говорю: «Спокойно, чего тут бояться? Снимаю, чтобы можно было сравнить, как было раньше и как сейчас». У людей где-то глубоко сидит страх.

В конце декабря перед началом сессии ко мне пришел студент из другого образовательного учреждения и сказал, что в этом году у них общая сумма взятки для восьми преподавателей составляет 8000 рублей. Некоторые из них собирают по 500 рублей, а другие собирают уже по 2500 за экзамен — но только через третье лицо! Я посоветовал студентам записывать такие предложения на диктофон в телефоне, а затем с доказательствами идти в полицию. Нужно, чтобы взяточники сидели в тюрьме. Но все сказали, что не будут этого делать.

Боятся?

Они боятся подвергать сомнению абсолютно все, что их окружает. 17-18- или 19-летние российские студенты далеко не такие бунтарские, как, например, их сверстники в Европе.

Когда в Южной Германии пытались построить ядерную станцию, местные студенты вышли на это место. Полицейские приехали и начали бить этих ребят из водометов, но тогда крестьяне начали устраивать акции протеста. И телевидение показало, как полицейские бьют бабушек. После этого практически все жители региона встали за этих ребят. Фермеры кормили студентов, живущих в палатках, а студенты организовывали группы для сбора винограда. Протест продолжался 2,5 года. Ядерную станцию там так и не построили.

Вы отлично знаете русский. Наверняка читаете российскую прессу. За участие в акциях протеста нашего студента могут исключить из вуза, посадить в тюрьму, оштрафовать на крупную сумму. Поэтому и не рискуют.

Молодые люди должны понять, что никто им на блюдечке с голубой каемочкой ничего не принесет. Хотите удобные общежития? Пишите жалобы, прикладывайте фотографии и отправляйте все это по электронной почте в Минобрнауки.

Заставьте чиновников работать усерднее. Но сделайте все это коллективно. Они могут отчислить одного, но не 1000 или 20000 студентов. Секрет успеха заключается в количестве людей, действующих вместе, организованных и сфокусированных. В других частях света студенты самыми различными способами давят на свои университеты, пока их администрации не начинают двигать задницу в нужном направлении и делать все неотложное и необходимое.

В России жаловаться чиновникам негласно не одобряется. Часто это расценивается как донос. Многие социологи склонны винить в этом историческую память. В Германии как это преодолели?

У нас такой проблемы не было. Потому что с помощью жалоб даже в ГДР можно было отстаивать свои права. Даже у меня лично был такой опыт. Я был кадетом в армии ГДР. И отказался от обязательной для всех служащих вакцинации от гриппа. У меня были медицинские противопоказания, но главный майор меня предупреждал, что если не сделаю, то меня ждет три дня тюрьмы. В итоге я победил. В 1990 году сразу после распада ГДР я организовал в Потсдамском университете манифестацию с участием 2500 студентов. Мы протестовали против сокращения преподавателей и учебных программ.

Вы застали время, когда доносы в ГДР были популярны?

Конечно, мне исполнилось 19 лет, когда ГДР перестала существовать. У нас было «Штази» — это почти то же самое, что и КГБ в России. Когда ГДР рухнула, все архивы «Штази» были открыты для всех. Мы узнали, что у них было 120 тысяч неофициальных помощников. Это мог быть директор школы или врач, с которым ты общался два-три раза в неделю, или сосед. Когда о них стало известно, секретные сотрудники, занимавшие руководящие посты, либо сами ушли, либо их уволили.

У нас боятся, что если полностью откроют архивы КГБ и будет понятно, кто работал палачом, кто на кого стучал, то все друг с другом только переругаются.

В Германии, когда нашли бумаги с карточками неофициальных информаторов, между людьми начался социальный конфликт. Потому что, если ты двадцать лет спокойно жил рядом с кем-то, считал его другом, а потом вдруг узнал, что он все время доносил на тебя, — это большое потрясение. Я помню, наш врач, который много лет лечил и моего прадедушку, и прабабушку, и родителей, и меня, — совершил суицид, когда стало известно о его сотрудничестве. Некоторые люди уехали в другие города. Или пытались поговорить, приносили извинения. Да, было очень трудно, горько. Но потом стало легче для всех.

Я был в Москве в музее ГУЛАГа, который находился раньше недалеко от Большого театра. Если не ошибаюсь, он был открыт в 2001 году, спустя больше десяти лет после ликвидации СССР. Для меня это является показателем, что россияне действительно испытывали трудности открыть такой музей раньше. Это неудобная часть истории. По-моему, нужно отработать историю правильно и аккуратно, без розовых очков. В финале надо анализировать, что произошло. И тогда, возможно, найдешь истину.

Когда немцы после распада «Штази» пытались отстаивать свои права, чиновники не говорили — «да вы сами виноваты»? Не подвергали жалобщиков гонениям?

После окончания Второй мировой войны мы в Европе быстро построили профсоюзы. И они начали серьезно и хорошо работать. Если возникает вопрос справедливости, мы его решаем и достигаем компромисса.

И еще важно знать свою историю. В Германии даже 500 лет назад были крестьянские войны. То есть народ отстаивал свои права. Наверное, у нас до сих пор такой стиль поведения в крови.

Но как вы различаете доносы и жалобы?

В Германии донос — это неправильное, нечеловеческое поведение. Но если у немца есть объективная, настоящая причина написать жалобу, потребовать устранить недостатки — это уже совсем другое дело. А как иначе отстаивать свои права? У нас всех с детства учат, что человек — существо социальное. Он живет в обществе. А общество только тогда хорошо развивается, когда состоит из индивидуумов, которые аккуратно взаимодействуют друг с другом.

Я помню, когда по моему приглашению в Берлин приехал мой переводчик Иван из Орла, мы с ним посетили детский сад и школу, где я учился. Мы стояли близко к зданию детского сада. На площадке играли дети. И тут к воспитателю подошел маленький мальчик: «Поругайте моих друзей! Они плохо себя ведут, обзываются!» А воспитательница ему сказала: «Пожалуйста, иди обратно и пробуй сам решать проблему. Я понаблюдаю издалека. Если посчитаю, что будет нужно, приду на помощь. Но важно, чтобы ты сам справился». Для Ивана такое поведение воспитателя стало невероятным.

Почему?

Он считает, что в России так не поступают. Говорит, что тут основное средство — окрик. И это закладывается с детского сада, со школы. Обычному человеку редко дозволяется принимать самостоятельные решения. И это проявляется даже в мелочах. Поэтому Ивана поразило, что в каком-то рядовом немецком детсаду — не так. Свободное мышление нужно вырабатывать в год-три. А когда человеку 14-15 лет, он уже должен уметь самостоятельно решать свои проблемы.

На одном из семинаров в университете в Орле я выступал с презентацией о межкультурных связях. Я рассказывал: в Европе, когда ребенку исполняется 18 лет, ему говорят: давай, уезжай из страны. Езжай во Францию, США, Канаду, Швейцарию, Японию, и так далее. Путешествуй, узнавай мир. Только тогда ты получишь какой-то опыт, кругозор, и можешь лучше руководить кем-то. А в России, как я сам посмотрел, все наоборот. Мне кажется, что родители всеми силами удерживают дома детей. Но зачем? Разве можно начать развиваться, не став самостоятельным? А путешествия — это одно из важных средств для расширения горизонта.

А вы не думали, что у многих на путешествия просто нет денег?

Да, я размышлял об этом. Средняя зарплата в Германии — около 4 тысяч долларов, а в России только 520 долларов. Разница почти в девять раз, причина — в структуре экономики. Но что интересно — у нас в Германии ректор вуза получает 115 тысяч долларов за год. Это обычная средняя зарплата ректора хорошего университета. По логике экономической, если разница в средних зарплатах между Германией и Россией в девять раз, то и максимальная годовая зарплата российского ректора вуза не должна быть выше миллиона рублей.

Но я посчитал, что средняя зарплата ректора вуза — 5-6 миллионов рублей в год. То есть столько же, сколько в Германии! Российское министерство образования тратит слишком много денег на руководителя университета. Но эффекта от этого нет! Вот один из примеров из Орла: преподавательница приходит на лекцию и отправляет в классе по рядам восемь копий, на которых изображена какая-то схема, нарисованная лично ей. После урока она это все собирает. Копировать студент не может: в деканате нет ни доступного ксерокса, ни бумаги.

В Германии профессор приносит на лекцию 200 листов бумаги, где написано, что за лекция, что за тему рассматриваем, какие вопросы в рамках этой темы будут рассматриваться. А также — подсказки, где найти дополнительный материал по этой теме. Все это есть также и в электронном виде. То есть студент точно знает, о чем пойдет речь на лекции, какой объем нужно учить, чтобы сдать экзамен.

Ну и сами экзамены проводятся в России необъективно. Я предлагал однокурсникам: давайте потребуем, чтобы контрольные работы не подписывались именем-фамилией студента и не указывался номер группы.

Для чего?

Если вы напишите ваше имя, преподаватель сразу поймет, ага, это та самая Наталья. Она слишком много разговаривала и пропускала, поставлю ей тройку. А если перед преподавателем лежит работа, помеченная идентификационным кодом, то он уже будет беспристрастно оценивать. И оценивать только контрольную, а вовсе не написавшего ее человека. Но когда я говорил своим однокурсникам это, то они не понимали. А для меня же был шок, что в 19 лет студенты этого не понимают. И когда рассказываю им о такой возможности, о том, что можно ректору обращение написать, то в ужасе закатывают глаза: «Это невозможно! Так у нас никогда не было!»

Вы, наверное, любите трудности преодолевать. Зачем вы вообще в Россию приехали?

Этот вопрос — один из первых, что мне задают здесь. Люди обычно удивляются: «Мы хотим в Европу, а ты — сюда». Я отвечаю: «Я хотел посмотреть новую для меня страну, учился».

Я хотел приехать в Россию еще в 1991-м. Но родители мне не разрешили. Говорили, что в России сейчас тревожное время. А уже в зрелом возрасте, семь-восемь лет назад, приехал в Россию. Это была другая страна. И я очень сердился на родителей, что не разрешили мне тогда здесь побывать. У меня нет возможности лично сравнить, как было после распада СССР и как сейчас, в какую сторону пошли изменения. А в Орле мне очень нравится. Тут жили мои друзья, поэтому я здесь и оказался.

Но ваши первоначальные ожидания от России отличались от реальности?

Последние пять-шесть лет жизни в России меня многому научили. Мне часто говорили, что есть такое понятие — менталитет. Он как двигатель. Либо работает на развитие общества, либо нет. Считаю, что русским с менталитетом не очень повезло. Вы всегда говорите — зачем нам это нужно, пусть все идет, как идет. Такие слова в свое время очень любили повторять и в ГДР, когда там были русские. «Скоро все появится», — говорили они. Но вот когда скоро — неизвестно. Для меня русские — это как огромный тазик теста, которое очень медленно созревает. Вы говорите: «У нас так много плохих исторических событий, если начнем еще что-то делать, вдруг опять не получится?»

Если у ребенка неподобающее поведение, ты ему об этом говоришь прямо, а не ждешь десять лет, чтобы сообщить. Иначе он привыкнет, что его поведение — единственно верное, и вполне справедливо будет сердиться на родителей за замечания.

У нас есть поговорка: с кем поведешься, от того и наберешься. Говорят, что многие иностранцы, пожив какое-то время в России, весь европейский лоск теряли и становились такими же, как и их окружение. Вы не замечали такого за собой?

Недавно, когда я улетал из Москвы в Берлин, у меня с собой был кот. Когда-то я подобрал его на улице в Мексике, где путешествовал. И он несколько лет со мной. Но после смерти отчима моя мама осталась совсем одна. И я подумал, что с котом ей было бы не так одиноко.

У кота оформлены все документы в Берлине: ветеринарный паспорт, сертификат о прививках. Был даже чип, поставленный в Германии. В Россию кота пустили спокойно. Поэтому я и не думал, что при выезде возможны проблемы. В Москве приехал в аэропорт, а мне на стойке говорят: «Вы должны за три дня до отъезда посетить ветеринара в России и взять справку, что кот здоров. Только тогда вы с котом можете лететь». «Но это немецкий кот, — удивляюсь я. — У него ведь все международные документы есть». «Нужна справка. Без нее кот остается здесь».

Я быстро прикинул в голове, что не лететь невозможно. Отошел и чуть позже подхожу с котом уже к другой стойке. Там у меня снова спрашивают справку. А я отвечаю, что уже все в чемодане уехало в самолет. А в ручной сумке у меня только немецкий паспорт кота. И меня выпустили! То есть я поступил почти как русский. Когда оказался в зале вылета, сел в кресло и слушаю радио. Вдруг скажут: «Где этот противный немец?» Перестал волноваться только когда самолет сел в Берлине. Иногда хитрость помогает.

За несколько лет жизни здесь вы разочаровались?

Мне Россия до сих пор кажется страной возможностей. Я знаю, почему только про США думают, что там многое получается. Это из-за того, что больше двух веков назад туда хлынул поток населения из Европы, получился плавильный котел разных народов и менталитетов.

Но мне кажется, европейский опыт в России еще не приживается из-за того, что у вас — огромная страна. Если люди не получают в каком-то месте что-то важное для себя, они просто оттуда уходят и начинают все на новом месте. А в таких странах, как Бельгия, допустим, Франция, Германия — это невозможно. У нас большая плотность населения, куда уходить? Некуда. Кругом — люди. То есть нам нужно разбираться с проблемами здесь и сейчас, а не откладывать на потом. На самом деле, когда россияне проснутся и начнут понимать, что все в их руках, то тут откроется огромный потенциал.

А если не проснутся?

Есть два выражения про вашу страну, которые мне нравятся. Умом Россию не понять. И второе — разбудите меня через сто лет, и я вам скажу, что произошло: все воруют, все пьют. Я все время думаю, почему же эти люди сами о себе так говорят? Что у них в голове?

Но все же появляется новое поколение молодых людей. Я у себя на факультете в Орле делал презентацию о межкультурных связях. Полтора часа рассказывал ребятам о том, как люди на разных континентах себя ведут, думают, работают, живут. И после лекции ко мне подошли несколько студентов и сказали: «Йорн, мы сейчас еще больше хотим путешествовать». И тогда я подумал: я уже выиграл.

Россия — одна из немногих стран, где до сих пор не приняли закон о противодействии семейно-бытовому насилию, который предполагает создание системы охранных ордеров и способов защиты пострадавших от домашних побоев — кризисных центров или убежищ. Сейчас законопроект обсуждается рабочими группами в Совете Федерации, Государственной Думе и Совете по правам человека, однако пока с проблемой вынуждены в одиночку работать правозащитные и благотворительные организации. «Лента.ру» поговорила с их представительницами о том, с чем они сталкиваются, почему на домашнее насилие принято закрывать глаза — и как страна дошла до того, что женщину скорее будут судить за убийство при самообороне, чем попробуют защитить и не допустить трагедии.

«Если ты пошла за помощью, это не значит, что ты несчастная»

Анна Ривина, директриса российского Центра по работе с проблемой насилия «Насилию.Нет»:

И пострадавшие женщины, и пострадавшие мужчины, и агрессоры-мужчины, и агрессоры-женщины могут обратиться за помощью в наш центр.

Изначально проект «Насилию.Нет» был волонтерской инициативой, но сейчас мы НКО. Мы занимаемся адресной помощью, потому что каждый день к нам обращаются женщины, столкнувшиеся с тем или иным видом насилия. У нас работают психологи-волонтеры, несколько десятков женщин проходят психотерапию.

Недавно мы открыли первый в Москве центр, куда можно просто прийти — без документов, без бюрократии — и поговорить. В нем скоро появятся первые группы поддержки, где женщины могут молчать, если они хотят, говорить, если они хотят. Хочется верить, что это будет первое место, где эти женщины смогут объединиться и превратиться в такое сообщество, где они будут сами себе помогать. Ну и, безусловно, юридическая и психологическая помощь там также будет нами оказываться.

За время существования «Насилию.Нет» у нас были разные случаи: когда мы писали, например, Оксане Пушкиной, депутату Государственной Думы, чтобы она для наших подопечных могла подать документы в государственные структуры и привлечь внимание к кейсам, когда мы публично описывали происходящее в регионе насилие и на него начинали по-другому реагировать.

С женщинами, попавшими в такие ситуации, мы на связи, мы их ведем, поддерживаем и предоставляем необходимую помощь. Если наших ресурсов хватает кейсы закрыть — мы делаем все сами. Если специфика дела другая — мы отправляем их к нашим коллегам. Сейчас можно смело говорить, что к нам обратились сотни женщин, которые получили от нас помощь в том или ином виде.

Всегда, когда есть насилие физическое, начинается оно с психологического. Другого алгоритма я не знаю. Конечно, может быть такое, что физического насилия не было, а всю жизнь было только психологическое, которым тоже можно довести человека до чудовищного состояния. И непонятно, что страшнее.

Для решения этой проблемы нужно то же самое, что и всегда — обращаться за профильной помощью. Если надо — юридической, если надо — психологической. Психологической — всегда, и в случае побоев, и в случае эмоционального насилия, потому что из этих отношений выйти самостоятельно очень сложно. Можно читать литературу, в которой описываются подобные случаи, тогда проще идентифицировать, что именно происходит в этих отношениях. И стараться не искать оправданий, потому что каждый раз пострадавший от насилия ищет оправдания тому, что произошло.

Важно отметить, что не все психологи одинаково полезны: есть те, кто может только навредить. Например, если семейный психолог считает, что можно обсуждать проблемы насилия в паре, — с ним не стоит общаться. Потому что при общении втроем у пострадавшей не будет возможности рассказать о своих эмоциях, переживаниях, ей опять придется защищаться.

Если мы говорим про психологическое насилие, то возвращаемся к тому, что домашнее насилие — это системное поведение. Если мы говорим о конфликте — это разовый кейс, который всегда привязан к конкретной причине. В случае психологического насилия повод искать не приходится, ведь в любой момент человека можно обесценить, оскорбить, внушить, что он неправильно реагирует, ведет себя неадекватно.

Если говорить о работе непосредственно с абьюзерами, я считаю, что это очень важное направление, и если мы хотим жить в мире, где насилия нет или на него плохо реагируют и смотрят, то нужно работать и с мужчинами, и с женщинами. Многие люди, применяющие насилие, сами не понимают, что это насилие. Они живут по паттерну, который уже существует в обществе и, возможно, в их семье в частности.

Многие страны направляют мужчин по судебному решению на прохождение программ по предотвращению последующего насилия, и надо сказать, что это очень правильно. В России на сегодняшний день такой практики, к сожалению, нет. Однако в Санкт-Петербурге есть организация «Мужчины XXI века. Альтернатива насилию», которая занимается агрессорами, и как раз самый первый и самый сложный этап — сделать так, чтобы сам человек осознал, что он агрессор. В этом году мы тоже планируем запустить программу по работе с мужчинами. И я надеюсь, что все будет хорошо.

Не знаю, насколько она будет востребована, потому что практика показывает, что мужчины приходят к этому варианту только тогда, когда женщина говорит «либо иди, либо развод», а это не есть осознанное решение. Я рада, что мы получаем, очень редко, но все же получаем сообщения от мужчин, которые просят помочь им куда-то обратиться, чтобы справиться со своей агрессией. У меня это было и в формате обращения к нам в центр, и ко мне на лекциях подходили мужчины и просили данные специалистов, чтобы это проработать. И это уже вселяет надежду и оптимизм.

Мы начинали работать, когда в сети был информационный вакуум на тему насилия. И я с большой радостью вижу, что сейчас многие известные люди говорят об этом вслух, появляется множество инициатив. Мы можем немного выдохнуть по поводу информирования о проблеме, потому что общество начало об этом говорить самостоятельно, и мы (как рупор) здесь уже не нужны.

Но очень хочется, чтобы тема насилия перестала восприниматься маргинально: чтобы к нам могла обратиться не только женщина, у которой, грубо говоря, финансовые сложности, много детей и нет работы, а чтобы об этом перестали бояться говорить и уверенные, успешные женщины, которые, конечно же, есть и среди наших доверительниц. И чтобы они перестали думать, что если ты пошла за помощью, значит ты обязательно несчастная и тебе нужно, чтобы тебя пожалели.

Мы, конечно, всегда готовы и пожалеть, и поддержать, но я хочу, чтобы мы начали с уверенной позиции, что мы вместе просто не приемлем такое отношение к нам. Не хотим, чтобы это считалось нормой. Безусловно, одна из наших ключевых задач, и организации «Насилия.Нет», и меня как человека, который этим занимается, — это принятие закона о насилии, который позволит на новом уровне спрашивать с полицейских и с государства признания этой проблемы, реагирования на эту проблему.

Нам очень нужно подняться на следующий уровень — начать ловить насилие в самом начале, а не тогда, когда это уже имеет страшные последствия.

«Насильник получает наказание крайне редко»

Надежда Замотаева, директриса Центра «Сестры»:

Сексуальное насилие — это преступление, посягательство на жизнь, здоровье, телесную неприкосновенность, честь и достоинство человека. Любой совершенный акт, который причиняет или может причинить вред физическому, половому или психическому здоровью, а также угрозы совершения таких актов относятся к понятию «сексуального насилия».

В статье 21 Конституции указано: «Никто не должен подвергаться пыткам, насилию, другому жестокому или унижающему человеческое достоинство обращению или наказанию». То, что люди находятся в близких отношениях, не отменяет возможности сексуального насилия. Зачастую оно приобретает тяжкие формы и длительные последствия, становится инструментом глумления одного человека над другим.

Мы в центре «Сестры» никогда и нигде не употребляем словосочетание «жертва насилия», потому что это стигматизация пострадавших и навязывание им пассивной социально-психологической роли. Любое насилие — тяжкое событие, последствия, переживания которого сравнимы с состояниями, испытываемыми участниками военных действий. И все, кто сохранил свою жизнь, — это люди с экстремальным опытом выживания.

Чаще всего к нам обращаются женщины и сообщают о сексуальном насилии со стороны знакомых мужчин. Все вопросы о том, «почему пострадавшая не ушла», несостоятельны, так как они задаются людьми, не имеющими такого опыта, и строятся на расхожих мифах о том, что надо делать и как себя вести, чтобы с тобой этого не случилось. Поддерживаются эти обсуждения для того, чтобы увести вектор общественного внимания от помощи пострадавшим и осознания обществом масштабов самой проблемы.

Насильник получает наказание крайне редко: 10 процентов от числа позвонивших — это те, кто решились и смогли подать заявление — и его у них приняли, произвели нужные действия по розыску и задержанию подозреваемого. Три процента от этих десяти — это дела, которые передаются в суд. И только один процент — это вынесенный приговор. Тут тоже мало утешительного, так как далеко не всегда этот приговор обвинительный.

В начале работы организации в 1994 году и примерно до 2010 года наше общество относилось к проблеме и пострадавшим иначе. Их старались поддержать, и было понимание, что сексуальное насилие — преступление. Что мы наблюдаем последние несколько лет? О проблеме стараются не говорить, а если она и обсуждается, то только с позиции обвинения пострадавших и поиска ответа на вопрос: «Чем же она его/их спровоцировала?» Усилилось патриархальное лобби, с подачи которого насилие и его проявления вдруг стали нормой жизни, отсюда закон о декриминализации побоев, власть мужчины над женщиной (особенно в семье) и миф о том, что муж не может изнасиловать жену.

Женщины чаще сообщают о пережитом насилии, но это не значит, что ему не подвергаются мужчины. Насилие происходит со всеми, во всех возрастах, социальных группах — вне зависимости от вероисповедания, образования и уровня жизни.

Для решения проблемы необходима консолидация общества вокруг простой мысли: «Насилие недопустимо нигде, ни при каких условиях». За этим должно следовать «верховенство закона», как говорил наш президент еще в начале своей карьеры, а это означает прозрачность следствия и доступность защиты собственных прав для пострадавших.

Безусловно, важны поддержка и помощь для переживших насилие, центры помощи по всей стране с комплексом реабилитационных мер. Сейчас мало кто себе представляет, сколько времени, сил и денег нужно пострадавшей, чтобы вернуться в собственную жизнь. Все сервисы — медицина, психолог, юридическая помощь — должны оплачиваться государством. Сейчас подобное делается только для пострадавших в авиакатастрофах и от стихийных бедствий.

«Возбуждение дела занимает полгода»

Мари Давтян, правозащитница и адвокат:

Если мы посмотрим статистику, в том числе ту, которую дает МВД, то ситуация партнерского насилия следующая: 95 процентов пострадавших — женщины. В ситуациях семейного насилия женщин около 80 процентов. Кто же мужчины, страдающие от насилия? В первую очередь, это дети. То есть мальчики, юноши, молодые люди, которые очень часто страдают от побоев, в том числе со стороны мужчин. Также пожилые мужчины, которые могут страдать от своих детей, и мужчины с инвалидностью.

Но могу сказать, что в мире домашнее насилие — это проблема женская. Женщины страдают от домашнего насилия в большинстве случаев во всем мире. Это связано, в том числе, с исторически устоявшимся укладом семейных отношений, а также с тем, что женщины чаще всего обладают меньшей физической силой, меньшими экономическими ресурсами, против них — большое количество гендерных стереотипов в обществе и так далее, и так далее.

В основном домашнее насилие начинается с побоев. Это первая ступенька страшной лестницы, которая может закончиться даже убийством. Декриминализация побоев в России привела к тому, что эту первую ступеньку, где и так была большая проблема, просто нивелировали. Избиения близких лиц перестали считаться уголовным преступлением. У полиции и так не было большого интереса к расследованию такого вида правонарушений, а сейчас вообще нет никакого желания заниматься этой проблемой. То, как была проведена декриминализация, прозвучало от имени государства так: государство считает побои частным делом семьи и в принципе насилие в семье не осуждает. Такой подход со стороны государства был четко считан агрессорами, о чем сейчас говорят потерпевшие, которые к нам обращаются.

Законодательство о профилактике домашнего насилия разрабатывается с 90-х годов регулярно. Мы сами — я, мой коллега Алексей Паршин, огромное количество представителей НКО — были в составе рабочей группы по разработке проекта закона о профилактике 2012-го года, пытаясь, скажем так, заставить Государственную Думу его принять. Нам приходится постоянно переделывать этот текст в разных рабочих группах. Например, сейчас есть рабочая группа при депутате Государственной Думы Оксане Пушкиной. Есть рабочая группа в Совете по правам человека при президенте Российской Федерации. Мы крутимся вокруг одного и того же текста, пытаясь сделать его наиболее «проходимым», но на сегодняшний день вопрос назрел очень остро.

Почему важно принять закон о профилактике? Это ведь не только про ответственность, уголовную или административную. Это охранные ордера, защитные предписания, запрет преследования, запрет приближаться. Это возможность создать межведомственный механизм взаимодействия специалистов в этой области: полиция будет знать, что делать, социальный работник будет знать, что делать, медиа будут знать, что делать и как сотрудничать друг с другом для того, чтобы помочь конкретному человеку. Это оказание помощи пострадавшим: психологическая, социальная, юридическая поддержка, убежище, кризисные центры, работа с агрессорами — все требует отдельного законодательства. И все это прекрасно понимают, а тянут, потому что не считают необходимым сегодня эту проблему решать.

Пока в Российской Федерации не существует отдельного законодательства, посвященного проблемам в отношении женщин или домашнего насилия, мы, юристы, можем использовать лишь общую норму Уголовного кодекса, которая применяется эпизодически и в зависимости от ситуации. Помимо этого, мы встречаемся с большим количеством проблем, связанных со стереотипным отношением к этой теме сотрудников полиции, прокуроров, судей и так далее. Возбуждение дела занимает полгода, тратится огромное количество усилий юристов, адвокатов, а приводит, грубо говоря, к штрафу в пять тысяч рублей, который несоразмерен тому, что произошло.

При системе, где государство не считает насилие проблемой, что дает карт-бланш насильнику, снижая ответственность за домашнее насилие, неудивительно, что возникает дело сестер Хачатурян. Когда в обществе нет никаких механизмов защиты, люди вынуждены защищаться сами. Поэтому у нас сейчас большое количество дел, в которые входила оборона женщин, и этого следовало ожидать. Людям свойственно защищать свою жизнь, и если государство не помогает им в этом, они будут делать это самостоятельно.

Паллиативная помощь в России сегодня развита недостаточно. О таком понятии, как паллиативная медицина, люди вообще знают крайне мало. Тем более не сразу понятно, какое отношение к неизлечимым больным имеет изобразительное искусство. О том, как связаны паллиативная помощь, фармацевтика и конкурс для молодых художников, рассказали на пресс-конференции организаторы социально-культурной акции.

Культурный слой

Инициатором акции выступило российское подразделение международной фармацевтической компании «Такеда». На пресс-конференции компанию представлял глава региона СНГ, генеральный директор «Такеда Россия» Андрей Потапов. Другие участники — и.о. ректора Санкт-Петербургского государственного академического института живописи, скульптуры и архитектуры им. И.Е. Репина Семен Михайловский и директор ГБУЗ «Центр паллиативной медицины» департамента здравоохранения Москвы, учредитель благотворительного фонда помощи хосписам «Вера» Нюта Федермессер.

В рамках социально-культурной акции запланированы два мероприятия. Первое состоялось 3 декабря в Санкт-Петербурге, где прошла торжественная церемония награждения лауреатов творческого конкурса «Такеда. ART/HELP. Восхождение». Конкурс, в котором приняли участие более 150 молодых художников со всей России, проходил с 1 по 16 ноября. Участники присылали свои работы, в которых раскрывали идею интеллектуального, физического и духовного развития личности, преодоления трудностей, раскрытия внутреннего потенциала и моральной поддержки ближнего. Стилевых ограничений не было.

Жюри выбрало семь лауреатов, которые получили призы от Академии художеств, еще одного участника наградили специальным призом от компании «Такеда». В ходе торжественной церемонии награждения победителем была объявлена работа Надежды Варсеговой, студентки Санкт-Петербургского государственного академического института живописи, скульптуры и архитектуры имени И.Е. Репина. Свой триптих она посвятила сильным людям, которые просто любят жизнь и, несмотря на все трудности, стараются сделать мир лучше, сделав лучше себя.

Второе мероприятие акции состоится с 14 по 30 марта 2017 года в Москве, на площадке Stella Art Foundation. Там откроется выставка современных художников «Такеда. Боль и воля». В отличие от конкурса, одна из целей которого — открытие молодых талантливых художников, на московской выставке будут представлены работы известных российских авторов. Называют имена Андрея Филиппова, Хаима Сокола, Лизы Морозовой, но полный список участников пока не раскрывают. Единственное, что точно известно: основной темой и здесь станет понятие боли и его интерпретация в искусстве. А это понятие в современном искусстве — одно из ключевых, отметили организаторы.

Искусство с фармацевтическим уклоном

Глава «Такеда Россия» Андрей Потапов рассказал, что фармкомпания далеко не впервые реализует проекты, связанные с врачами, медицинским сообществом, пациентами или наукой. Но новый проект необычен — если связь фармацевтической компании и медиков понятна, то как связаны фармацевтика и искусство?

«Компания «Такеда» стремится оказывать положительное влияние на жизнь пациентов с помощью новейших достижений в области медицины, создавая лекарственные средства, спасающие людям жизнь. — говорит Потапов. — Вместе с тем мы понимаем, насколько важен эмоциональный настрой пациента. Искусство привносит в жизнь человека гармонию, дарит настроение и радость, вдохновляет и отвлекает от повседневности, а это именно то, что так необходимо тяжелобольным пациентам. Новый социальный проект позволит поддержать талантливых российских художников и актуализировать вопрос важности развития паллиативной медицины в России».

Таким образом, акция — это проект, отражающий направление деятельности компании «Такеда», и в то же время интересный молодым художникам. И, кстати, им такие конкурсы еще и очень полезны, подчеркнул и.о. ректора Санкт-Петербургского института им. И.Е.Репина Семен Михайловский. Соревновательная среда нужна студентам, но, как ни странно, молодежных конкурсов в области изобразительного искусства проводится крайне мало. Из 150 с лишним работ, присланных участниками, жюри выбрало 34 — они были выставлены в Итальянском зале института имени Репина в начале декабря 2016 года. При этом для лауреатов конкурса важен тот факт, что их произведения будут представлены публике в таком значимом месте — там, где учились знаменитые русские живописцы.

Возможность рассказать о главном

Но у конкурса есть и другой важнейший посыл. Это попытка привлечь внимание общества к проблеме паллиативной помощи в России. А с ней действительно есть проблема, и не одна. Об этом на пресс-конференции говорила учредитель благотворительного фонда помощи хосписам «Вера» и директор московского Центра паллиативной медицины Нюта Федермессер.

Паллиативная помощь — это комплекс медицинских вмешательств для оказания помощи пациентам, страдающим неизлечимыми заболеваниями на прогрессирующей стадии. Основная задача такого вида помощи — обеспечить качество жизни больного человека и его семьи, и ежегодно она нужна 40 миллионам человек во всем мире. При этом, по данным ВОЗ, получают паллиативную помощь менее 14 процентов тех, кому она необходима.

В России нуждаются в паллиативной помощи около 400 тысяч человек. Если добавить к каждому пациенту родных и близких, которым также необходима поддержка специалистов, получим практически три миллиона человек. Сегодня государство и общественные организации уже сделали многое: уточняются законы, формируются стандарты оказания паллиативной помощи, появляются хосписы. Но и этого пока не достаточно.

Самое главное — о паллиативной помощи почти не знает общество, отметила Нюта Федермессер. Люди вообще боятся смерти, а потому предпочитают избегать обсуждения таких тем — хоспис, болезни, уход из жизни. Но искусства они не боятся — и потому с помощью выставки, через искусство, возможно, удастся больше рассказать о том, что такое паллиативная помощь, зачем она нужна и как может помочь каждый из нас.

«Паллиативная медицина — это помощь людям, которых нельзя вылечить», — говорит Нюта Федермессер. 99 процентов пациентов хосписов знают о том, что горизонт их жизни близок. Они вообще сильно погружены в свою болезнь — и не потому, что им так хочется, а потому, что так устроена система здравоохранения, где пока не развита помощь на дому, где больной человек не активен. В итоге больничная палата или хоспис становятся домом такого человека — он проводит там все, или почти все свое время, часто до самого финала.

А сделать это место домом в широком смысле может только искусство. По этой причине в хосписах в Москве и Санкт-Петербурге есть столько работ художников. И именно поэтому еще один важный результат конкурса «Такеда. ART/HELP. Восхождение» — это то, что часть работ победителей после выставки переедут в питерские хосписы», отметила Нюта Федермессер.

Искусство может снять боль душевную, но не физическую. Поэтому помимо искусства паллиативному больному нужна предельно практическая вещь — обезболивание, а сейчас его получают менее 20 процентов нуждающихся россиян. И даже сейчас, когда снимаются многие административные барьеры, остаются барьеры в виде страха и незнания врачей и самих пациентов, которые живут с убеждением: больно — надо терпеть. Но боль терпеть нельзя, ее можно и нужно лечить! И об этом тоже будет говорить выставка — языком искусства. И в этом смысле социальная составляющая в акции «Такеда» сильно перевешивает культурную.