Декриминализация побоев в России в разы ухудшила ситуацию с домашним насилием. Только по официальным данным, каждая пятая женщина в России подверглась насилию со стороны партнера (40 процентов всех тяжких насильственных преступлений совершаются в семье). Но, если до 2017 года статистика МВД демонстрировала стабильный рост числа преступлений в семье, то после принятия закона их количество упало в два раза: такие дела перестали регистрировать. Это привело к тому, что агрессоры стали ощущать себя безнаказанными: теперь домашних тиранов наказывают максимум административными штрафами, и часто эти деньги приходится выплачивать из семейного бюджета. Заявления в полицию остаются без ответа — женщины решаются на самооборону, которая часто приводит к еще более печальным последствиям: обвинениям в умышленном убийстве.

Руководительница объединения адвокатов «Содействие» Елена Соловьева (Владивосток), добившаяся весной этого года беспрецедентного в России оправдательного приговора для жительницы Приморья Галины Каторовой, которая нанесла убивавшему ее мужу смертельный удар ножом, специализируется на подобных делах. В рамках проекта «Центра защиты пострадавших от домашнего насилия» при Консорциуме женских неправительственных объединений она рассказала о том, почему потерпевшие превращаются в подсудимых, является ли самооборона социально приемлемым действием, и как Следственный комитет мешает собирать доказательства необходимости самозащиты. «Лента.ру» записала ее выступление.

«Женщины должны быть терпеливыми»

Если раньше мы защищали права потерпевших по делам о домашнем насилии, сейчас очень часто приходится защищать женщин, которые выступают уже в роли обвиняемых. Хотя они должны выступать потерпевшими, потому что с позиции проблематики домашнего насилия, они и есть так называемые жертвы. Это дело Натальи Туниковой, которая, защищаясь, вынуждена была убить своего мужа. Это дело Галины Каторовой, которое вела как раз я. Она также, спасаясь от преследования, от угрозы своей жизни, вынуждена была применить нож. Ее муж в результате погиб. Это и дело сестер Хачатурян, о котором вы тоже знаете. Возникает вопрос: кто следующий? И почему такой вопрос у нас звучит?

В нашем государстве отсутствуют специальные инструменты защиты потерпевших, и женщинам просто ничего не остается, кроме как оборонять самих себя. Право на жизнь, инстинкт выживания вынуждает их хвататься за оружие. Галина Каторова, моя подзащитная, когда я с ней начинала работать, не очень верила в то, что у нас получится. Она говорила: «Вы знаете, Елена, сколько у нас таких дел! Я сижу, а у меня в камере такие приговоры выносят! Все идут по обвинению в умышленном убийстве. Никто не хочет слышать про оборону, какое-то домашнее насилие».

Все эти причины, если их объединить, говорят о том, что, к сожалению, корень у этого зла единственный: и государство, в лице его органов, и общество проблему домашнего насилия признавать просто не хотят.

Давайте разберемся на примере Галины. Галина — жительница города Владивостока, которая сначала состояла в гражданском браке. Первое посягательство случилось в ночь перед свадьбой. Ее муж, точнее будущий муж, нанес ей побои. Свадьбу пришлось отменить, но впоследствии они помирились и стали проживать в браке.

Семь лет муж Галину избивал, и за этот период она неоднократно пыталась найти какую-то управу через органы полиции. Она подавала заявления, но ни одно из них не было даже зарегистрировано. Не говоря уже о том, проводились ли какие-то реальные расследования. Это, конечно, осложнило задачу доказывания, что домашнее насилие действительно было и было системным.

Далее это насилие стало усиливаться, и в итоге оно привело к тому, что муж начал Галину душить в ходе очередного его приступа раздражения. Галине пришлось обороняться.

Жертва становится обвиняемой — при бездействии органов полиции, отсутствии специального закона, который давал бы возможность обеспечивать охранными ордерами наших подопечных, и при отсутствии убежища. Галине, проживающей в городе Находке, просто некуда было пойти. Они снимали квартиру, за квартиру платил муж. Потом ей ставилось в вину, почему она, проживая столько лет, ничего не предпринимала; почему она конкретно в тот день ничего не сделала?

Возникает вопрос: куда было Галине бежать, когда у нас существуют стереотипы, что женщины [должны быть] терпеливыми и не выносить сор из избы? [Должны] прощать, брать ответственность на себя. Галина находилась под гнетом таких стереотипов: терпела, прощала. [К тому же], ей некуда было идти: она финансово зависела от мужа, потому что была в декрете.

Помимо всех социальных причин (отсутствие понимания, отсутствие поддержки, отсутствие институтов), существуют еще и ошибки правоприменения. Когда женщины действительно вынуждены обороняться, стереотипы начинают очень сильно преследовать наших правоприменителей. Я имею в виду судей, Следственный комитет, органы полиции. Часто простые граждане, простые обыватели говорят так: «Зачем замуж выходила? Почему не развелась?» В судах мы сталкиваемся с такой же позицией. Почему терпела? Почему бездействовала? Почему не убежала?

«Самооборона — социально неприемлемый способ»

Если мы говорим о деле Каторовой, то ей конкретно ставилось в вину, что она не покинула помещение. И это выражается в том, что во всех приговорах звучит одна и та же фраза: «Обвиняемая должна была действовать социально приемлемым способом». То есть оборонять себя у нас, к сожалению, не расценивается как социально приемлемый способ. Социально приемлемый способ с позиции наших судов — выбежать за дверь, спрятаться у соседей. Но взять в руки некое орудие и отразить нападение — это социально неприемлемый способ. Эти заблуждения возникают у юристов — о чем же мы можем говорить, когда разговариваем об обществе.

Совсем недавно мне звонила женщина, говорила о том, что возбудили уголовное дело на бывшего мужа ее сестры. Она спрашивала, что делать, когда предстоит очная ставка. Сестра уже не живет дома и боится, что после этой встречи ее догонит бывший супруг и что-то с ней сотворит. Cпрашивала, можно ли использовать баллончик, куда ей укрыться, спрятаться. В конце разговора она сказала: «Боже мой, это закончится только когда либо он ее убьет, либо она его убьет». Второй вариант — это именно то, с чем столкнулась Галина Каторова. И не только она.

В Международной юридической школе по защите прав женщин мы изучали такое понятие, как цикл насилия. Почему мы здесь об этом говорим? Потому что дела о домашнем насилии становятся делами по обвинению пострадавших.

У цикла насилия имеются повторяющиеся этапы: это когда нарастает напряжение, выливается в насильственный инцидент, потом идет стадия примирения, стадия «медового месяца» — и все опять по кругу повторяется.

Но помимо того, что есть этот цикл насилия, сама динамика домашнего насилия идет вверх. Есть такое понятие как эскалация домашнего насилия: насилие происходит все чаще и чаще. Стадия насильственного инцидента имеет более тяжелые последствия, стадия примирения и «медового месяца», напротив, сокращаются. В итоге получается такая динамика.

Все начинается с насильственного инцидента, может быть, не влекущего серьезные последствия: пощечина, телесные повреждения, которые не причинили вред здоровью. Но последствия насильственного инцидента могут вести и к более серьезным последствиям — телесным повреждениям, которые могут повлечь вред здоровью различной степени тяжести.

Необходимость защищать свою жизнь, которая выливается в необходимую оборону, возникает тогда, когда эскалация насилия достигает высшей точки, а насильственный инцидент носит настолько выраженно опасный характер для пострадавшей, что действия агрессора однозначно выражают угрозу жизни. Женщина защищает свою жизнь, свою личность от посягательства.

Приведу пример Галины. Первые побои у нее были, когда муж дал ей пощечину, публично оскорбил. Далее у нее уже были побои, которые сопровождались телесными повреждениями, и она делала экспертизы, фиксировала все эти последствия. У нее даже был эпилептический приступ на фоне травмы, которую нанес ей муж. И 15 февраля 2016 года, когда все произошло, эта ситуация в ее глазах выглядела объективно [опасной] и была подтверждена доказательствами: в тот день ее муж вернулся с работы, сел распивать спиртные напитки, потом зашел в гости сосед. Мужу кто-то позвонил, Галина спросила — кто звонит, а муж, будучи уже в крепком подпитии, сказал, мол, не твое дело и нецензурно назвал, оскорбил. Ее это задело, она сделала ему замечание: «Если я — такая, то мой муж — вот такой». То есть она переадресовала ему это слово. И в результате он рассвирепел, вскочил, схватил ее за волосы, начал трепать. Он повалил ее на пол, начал пинать ногами. Сосед, который находился в квартире, стал отталкивать его. Муж схватил ее за шею, начал душить руками. Сосед их растащил, сказал больше не бить и хотел уйти домой.

Галина настолько боялась оставаться с мужем одна (это как раз демонстрирует, что для нее точка достигла критического пика), что она умоляла соседа, чтобы он не оставлял ее с мужем. Муж сказал соседу не лезть: «Это мои отношения, это моя жена». Галина же, напротив, просила не уходить. Сосед вышел на балкон. Галина осталась фактически вдвоем с мужем. Проходя мимо нее, он опять ей сказал, мол, что ты тут ноешь, толкнул ее. Она ему ответила, а он опять схватил ее за горло и начал душить. У нее на шее висел крестик на шнурочке, он потянул за веревочку. Галина начала хрипеть. Это уже услышал сосед и, когда он забегал в квартиру, то увидел, что Галина наносит удары ножом, который до этого лежал на столе.

Эта ситуация носила реальную угрозу для жизни Галины. Соответственно, она была вынуждена защищаться. В результате, казалось бы, очевидной ситуации, когда я вступила в дело, Галина обвинялась в умышленном совершении убийства — это статья 105 УК.

«Обстановка насилия носит привычный характер»

Почему получилось так? Ситуация однозначно указывала на то, что здесь как минимум надо было рассматривать превышение необходимой обороны. Так почему же?

Это идет из тех же самых стереотипов, а также особенностей нашего судопроизводства по уголовным делам: в деле Галины 11 ножевых ранений, которые, по версии обвинения, указывают на то, что она действовала осознанно, с умыслом, желая причинить смерть: «Она нанесла удары в жизненно важные органы (сердце), следовательно, она желала смерти и хотела наступления опасных последствий лишения жизни».

В этом деле абсолютно с самого начала ни Следственный комитет, ни прокуратура не хотели придавать внимание домашнему насилию — случайно или намеренно, но мне говорили, что оно не имеет никакого юридического значения в этом деле. Хотя, согласно Уголовному-процессуальному кодексу, следствие обязано устанавливать причины и условия, способствующие совершению преступления. Тем не менее все заявленные ходатайства, просьбы опросить родственников и соседей отклонялись. Ее психологическое состояние никто не хотел изучать, только психиатрическое: вменяема она или нет.
Когда все же психологическая экспертиза была проведена и были рассмотрены материалы о систематическом домашнем насилии, экспертиза пришла к поразительному выводу: «Обстановка домашнего насилия носила для испытуемой привычный характер». Вы понимаете, что это значит? Значит, что, постоянно проживая в ситуации домашнего насилия, она уже [якобы] не подвергалась никакой психотравме!

Суд первой инстанции продолжил эту историю совершения ошибок и использования стереотипов и указал в решении, что, поскольку между побоями имелись перерывы, Каторова могла покинуть помещение, могла позвать на помощь, то есть действовать социально приемлемым способом.

Игнорировались особенности ее личности как жертвы домашнего насилия. А такие особенности действительно есть, их необходимо принимать во внимание. Пострадавшие всегда, как это говорят эксперты, обладают определенной суженностью сознания. Если для человека, который не находится в состоянии психотравмы, есть какие-то выборы, сценарии, то пострадавший демонизирует личность агрессора. Тот предстает могущественной персоной, от которой не спрячешься и не уйдешь. Разве что от отчаяния остается взять нож и наносить им удары. Для них нет выбора сценария, как для других людей.
Суд первой инстанции реальную угрозу для жизни, то есть факт удушения, расценил всего лишь как смягчающие обстоятельства. Он не придал ему правового значения.

В итоге была проведена работа над ошибками. Суд апелляционной инстанции установил, что Галина не обязана была предпринимать действия, чтобы избежать насилия в отношении самой себя. Оценив угрозу ее жизни как реальную — отражая нападение, она действовала социально приемлемым способом. И в апелляционной инстанции был поставлен оправдательный приговор.

«Закономерный, но редкий приговор»

Необходимая оборона — это и есть социально приемлемый и правомерный способ поведения. Но тем не менее, проанализировав массу приговоров за 2018 год, я наблюдаю, что Галина Каторова — это исключительный случай. Более я не нашла оправдательных приговоров, которые проистекали бы из ситуации домашнего насилия. Я нашла массу приговоров обвинительных по превышению необходимой обороны. В этих делах были абсолютно такие же ошибки, которые допустил у нас суд первой инстанции. Например, раз удар наносился в грудную клетку, то «имело место намерение нанести ранение в жизненно важные органы». При этом здесь совершенно не дается оценка тому, что предшествовало этому нападению, этим инкриминируемым действиям.

Очень часто пишут, что в семье действительно имелось домашнее насилие, но в момент инкриминируемых действий оно не носило такой опасный характер. Дал по голове табуреткой — «нельзя расценивать соразмерность». А то, что удару табуреткой предшествовали угрозы ножом, и сам нож брался в руки — это не принимают во внимание.

Я не скажу, что нам повезло с Галиной, потому что считаю, что это абсолютно правильный приговор. Это не везение, а закономерный приговор. Но, к сожалению, он — редкость. Насилие в отношении самой Каторовой даже не было выделено в отдельное производство. Мне пришлось подавать заявление о возбуждении уголовного дела, прекрасно понимая, что мне будет отказано в связи со смертью ее мужа. Но я все равно это сделала, чтобы в совокупности иметь доказательства, чтобы была дана оценка ситуации с точки зрения домашнего насилия и посягательства на ее жизнь.

Когда я читала все эти приговоры, где в вину вменялось, что у женщины был нож, а у мужчины были кулаки, у меня возник вопрос, как может женщина противостоять мужчине, как правило, физически более крепкому, не используя серьезного оружия? Мужчина с кулаками и женщина с ножом — для меня это эквивалент, потому что женские кулаки никак не могут противостоять мужским.

Необходимая оборона впервые была закреплена в Европейской конвенции о правах человека в статье, которая регламентирует право на жизнь. Право на жизнь и необходимая оборона объединены, потому что самооборона — это справедливый баланс. Есть твое право на жизнь, есть право на жизнь другого человека, но есть баланс интересов. Лишение жизни не рассматривается нарушением статьи, когда оно является результатом необходимого применения силы.

Уголовный кодекс России, который закрепил статью 37 (о необходимой обороне) был принят в 1997 году, а вот пленум, которым регламентировались условия применения этой статьи, был уже значительно позже, в 2012 году — я объясняю этим то, почему она не принималась активно.

Было очень много проблем с трактованием статьи. Если имелось насилие, опасное для жизни или имелась угроза применения насилия, опасного для жизни, то в этом случае оборона правомерна. Если насилие не опасно для жизни, включается критерий соразмерности.

Галина Каторова говорила, что она ни разу не сомневалась, что муж ее может придушить, потому что она своего мужа видела в таких ситуациях, когда он применял насилие к другим людям. Он был судим неоднократно, а в ее присутствии проломил человеку голову, после чего был осужден за угрозу убийства.

«Я тебя сейчас прирежу, мне ничего не будет»

Сейчас я веду другое дело. Моя подзащитная проживала совместно с отцом. Он был уже пенсионного возраста, но крепкий, физически активный. Он бил мать моей подзащитной на ее глазах на протяжении всего ее детства. Бил и саму женщину, бил молотком по голове до такой степени, что пришлось зашивать. Получилось так, что, когда муж уехал в командировку, она осталась одна с отцом. Из-за ссоры (ему не понравилось, как она его покормила) он разбил ей нос. Было много крови, она вызвала полицию. Ей сказали, что вызов принят, но никто к ней не приехал.

Он повторно начал наносить побои. Она пошла на кухню, взяла нож и показала его отцу со словами: «Только попробуй меня тронь — я тебя порежу». У нее не было мысли порезать его, она взяла нож только для устрашения. Когда он начал лезть к ней с побоями в третий раз, она взяла этот нож, лежавший на подоконнике. Он начал вырывать у нее нож, саму притиснул к подоконнику (от края подоконника у нее остались гематомы), угрожая: «Я тебя сейчас прирежу, мне ничего не будет из-за возраста». Она говорит, что была уверена, что он так и сделает: вырвет нож и прирежет. Тогда она ударила отца ножом, попала в бедренную артерию. Он истек кровью и умер.

Как и Галина, она полагала, что на нее потенциально будет совершено нападение. Силы были на стороне отца, а полиция накануне не пришла на помощь.

Условия правомерной и необходимой обороны делятся на три группы. Первая — условия, относимые к посягательству. Посягательство должно быть в наличии, и оно имеет значение для оценки с момента угрозы (причем статья 37 рассматривает саму угрозу как основание для применения самообороны) и до окончания посягательства. Если посягательство окончено, то статья 37 не имеет силу.

Второе условие — посягательство должно быть общественно опасным. Когда я рассматривала судебную практику, был пример, когда сожитель женщину избил, оскорбил ее, взял нож, потом убрал нож, но продолжал угрожать убийством. Женщина применила нож, потому что была уверена, что он от угроз перейдет к действию. Приговорили ее по 105 статье УК, так как суд посчитал, что посягательство было окончено. А угрозы, которые следовали, он посчитал недостаточными. Вторая группа условий — относимые к защите — наличие охраняемых законом интересов: право на жизнь, право на физическую неприкосновенность. Это наличие умысла на отражение посягательств.

Сейчас мы с моей второй подзащитной (назовем ее условно Анной) получили обвинительное заключение, где постоянно звучит формулировка «действие умышленно», «осознавая». Она говорит: «Не желала я его смерти. Я желала только одного — чтобы он меня не убил». То есть ее умысел был направлен на отражение посягательства. То же самое мне говорила Галина Каторова: «Я просто хотела, чтобы он меня не убил».

Третье условие — относимые к последствиям. Если насилие опасно для жизни или имеется угроза такого насилия, то действия обороняющегося всегда соразмерны. У Галины Каторовой на шее были повреждения, которые указывали на то, что ее душили. У нее имелись характерной формы продолговатые гематомы, борозда от веревки, которую натягивали ей на шею, поэтому здесь мы можем говорить об опасности для жизни.

Пленум дает понимание, когда насилие расценивается как опасное для жизни: оно исходит из способа посягательства — применение оружия или предметов, использованных в качестве оружия, удушение, поджог. Приведу пример, когда в качестве оружия посягательства использовался кухонный тесак, топорик: обороняющийся схватил нож, который лежал на столе, и объяснил это тем, что для него тесак в руке нападающего выглядел так, что им можно убить. В этом случае мы настаивали на том, что из способа посягательства можно было осознавать реальную угрозу для жизни.
Еще один из примеров, который приводится в пленуме, — высказывания о намерении немедленно причинить обороняющемуся или другому лицу смерть или вред здоровью. Но по собственной практике скажу, что просто высказывания, не подкрепляемые никакими действиями, суды у нас не хотят принимать. Когда мы доказываем, что жертва действовала, исходя из ситуации уже длящегося насилия, мы должны приводить примеры, что угрозы, хоть и не подкрепленные действиями, основывались на конкретных поступках.

Например, я сейчас веду дело по домашнему насилию. Обратились родственники пожилой женщины, у которой бывший зять продолжает проживать с дочерью. Он постоянно избивает женщину. Они говорят, что звонят каждое утро и получают словно сводку новостей с фронта, постоянно думают, услышат ли они голос Светланы Ивановны или нет — жива она или нет. Он неоднократно ее душил и спрашивал у дочери этой бабушки: поживет она еще или нет, нужна она или нет? Это [якобы] нотка черного юмора, но, если он действительно ее душил, и она попадала в отделение с травмами, лежала в нейрохирургии, такая шутка должна восприниматься как реальная угроза.

Есть нюансы, о которых систематически забывает правосудие. Не знаю, забывает ли намеренно, потому что вся наша система правосудия следует обвинительному уклону, либо забывает, потому что подвержена стереотипам. Первый: состояние необходимой обороны может быть вызвано и общественно опасным посягательством, носящим длящийся или продолжаемый характер. Когда я смотрела пресс-конференцию по делу Хачатурян, то я сама заблуждалась и думала, как мой коллега будет доказывать, что в деле сестер Хачатурян была необходима самооборона. В сознании у меня был стереотип: есть только нападение в коротком периоде времени, как и есть отражение этого нападения в таком же коротком периоде. Но нет. Длительное домашнее насилие может вылиться в самооборону, как у сестер Хачатурян. Оказывается, это тоже подпадает под статью 37 и ведет к прекращению дела в связи с отсутствием состава преступления.

Второе: оборона последовала непосредственно за актом хотя и оконченного посягательства, но, исходя из обстоятельств для оборонявшегося лица, не был ясен момент его окончания. В качестве примера напомню новосибирское дело, про которое я говорила (сначала взял нож, потом убрал нож, но продолжал угрожать убийством, и женщина применила нож, потому что была уверена, что он от угроз перейдет к действию). Для нее не был ясен момент окончания посягательства.

В такие моменты все говорят: почему они не уходят? Почему Галина Каторова не убежала? Для ответа нужно понимать психологию жертв. Галина сказала: «Только попробовала бы я дернуться к двери, тогда он бы меня однозначно прибил».

Третье: общественно опасное посягательство не прекращалось, а с очевидностью для оборонявшегося лишь приостанавливалось посягавшим лицом с целью создания наиболее благоприятной обстановки для продолжения посягательства или по иным причинам. Это как раз случай Галины. Насилие по отношению к ней не прекратилось, оно было только приостановлено, чтобы свидетель покинул помещение. Максим Каторов пытался выставить соседа, чтобы создать благоприятную обстановку для продолжения посягательства. И Галина это знала, именно поэтому она просила соседа не уходить. Этот аргумент я использовала, и краевой суд его услышал.

Фрустрация, состояние шока, безусловно, влияет на восприятие реальности угрозы. Все психологические состояния [мы] должны учитывать и подтягивать под наши правовые понятия. Если мы говорим, что есть такое правовое понятие, как реальность угрозы, и нужно оценивать, насколько жертва воспринимала эту угрозу реальной, значит, мы должны все эти психологические состояния использовать, вытаскивать их из экспертизы, опросов специалистов в области домашнего насилия.

Когда я получила ужасающее меня заключение судебно-психологической экспертизы, где было установлено, что обстановка домашнего насилия носила для Галины привычный характер и не являлась стрессовой, я поступила следующим образом — по совету [адвокатессы] Мари Давтян — пригласила психолога. Она была допрошена в качестве специалиста и рассказала всю теорию про цикл насилия. Помню, как ее прерывала судья со словами: «Зачем вы мне это рассказываете? Мне не нужны теоретические аспекты, нужны данные конкретно по делу Галины Каторовой». В итоге она убедила судью, от которой в конце последовало: «Вы мне проще скажите: довел он ее? Довел?» Действительно, там была психотравмирующая ситуация, и он ее довел до того, что она вынуждена была защищать себя таким образом.

«Нам противостоит Следственный комитет»

Поскольку мы работаем со случаями, когда не регистрировались заявления в полицию, и доказать систематическое насилие сложно, мы в первую очередь опираемся на свидетелей. Но случается так, что сначала все рассказывают о домашнем насилии, а когда доходит до просьбы рассказать об этом в суде, свидетели являться не хотят. А если и являются, то начинают плавно уходить от конкретных ответов об обстоятельствах, о которых они могут поведать.

Согласно закону по адвокатуре и адвокатской деятельности, у нас есть право собирать доказательства и приводить опросы свидетелей. По делу Галины Каторовой я обошла весь подъезд, и, когда люди готовы были делиться, я сидела и проводила опросы. Они были подписаны. Но как только я ходатайствовала об их вызове в суд, и они пришли туда, у меня свидетели поплыли: «Такое, может, и было, но я ничего конкретного не видел». Только когда я доставала записи, свидетели начинали подтверждать, что они до этого говорили на кухне. Обязательно стоит заблаговременно составлять эти протоколы.

Самое главное: у нас бездействуют органы фиксации телесных повреждений. Галина Каторова была освидетельствована, но судебно-медицинская экспертиза была назначена только после моего ходатайства. Причем были назначены две экспертизы: о наличии у нее телесных повреждений и их степени, а также могли ли быть подобные повреждения при обстоятельствах, описанных ею. По делу Анны (у нее был разбит нос: кровь была на халате, на полотенце) Следственный комитет назначил экспертизу вещественных доказательств только тех вещей, которые принадлежали отцу Анны, а экспертизу ее вещей назначать не стали. Вот так нам противостоит Следственный комитет. Они прекрасно понимают на старте, что у нас позиция будет по самообороне и начинают вставлять палки в колеса в самом начале следствия.

Следственный комитет не любит проводить психологические экспертизы, потому что это долго. Они также не считают, что какие-то юридически важные обстоятельства будут добыты. Выход один: со своей стороны настаивать на проведении таких экспертиз. Нужны объективные эксперты. В случае с Анной получилось так, что следователь сначала отказала, потом назначила психологическую экспертизу, но на другой предмет: могло ли алкогольное опьянение повлиять на выбор способа поведения. Сделали это, чтобы навесить Анне отягчающее обстоятельство совершения преступления в состоянии алкогольного опьянения. Причем эксперт-психолог, который не является экспертом-наркологом, установил, что она страдает алкоголизмом, ссылаясь на то, что этим страдает ее отец! Сейчас на предварительном судебном заседании буду исключать это, как недопустимое доказательство.

Фактически получается, что орган предварительного расследования является органом доказательств на конкретную статью. Допустим, нужно на статью 105 УК «накопать» доказательств, он и будет работать конкретно в этом разрезе, поэтому приходится быть активным, настойчивым, писать жалобы. Все мои жалобы направляют на дополнительное следствие, но совершенно не с теми доказательствами, которые хотела бы я. Они хотят найти обличающие обстоятельства, но мы в любом случае должны рассчитывать на позитивный результат. А как еще в нашей ситуации работать?

Я могу сказать только одно: для меня как для человека, который в первую очередь определил себя на путь защиты потерпевших, заниматься защитой женщин как обвиняемых — правда, очень горько. Но особенно горько мне было, когда я просматривала все статьи, набирая 108 [УК], 114[УК], и видела, что везде рядом с женскими фамилиями стояли ситуации бытового насилия.

Правозащитный проект «Зона права» запустил федеральную горячую линию для жертв домашнего насилия, которые столкнулись с бездействием силовиков и чиновников. Линия проработает с 24 октября по 2 ноября. Правозащитники будут принимать сообщения о халатности полиции, а также органов опеки и попечительства. Полученную в ходе горячей линии информацию организация направит в СК и Генпрокуратуру.

В дни чемпионата мира по футболу Россия преобразилась. На улицах российских городов непривычно много улыбающихся людей, а внезапные победы сборной порождают народное ликование, выплескивающееся на улицы. Как получилось, что футбол объединил всех россиян — вне зависимости от их политических взглядов? С этим вопросом «Лента.ру» обратилась к врачу-психиатру Вячеславу Тарасову, специализирующемуся на проблемах массового сознания.

«Лента.ру»: Футбольным победам радуются все — и патриоты, и оппозиционеры, независимо от политической ориентации. Ни Крым, ни День Победы не вызывали такого единения в обществе. Почему?

Тарасов: Это спорт, и он достаточно аполитичен сам по себе. Даже искусство несет в себе больший политический заряд, чем спорт, поэтому спортивные достижения всегда вызывают объединение. Согласитесь, мы можем по-разному относиться к той или иной экономической ситуации, мы можем по-разному относиться к пенсионной реформе, но сказать, что, мол, плохо, что наша сборная победила, потому что пенсионную реформу не так проводят, — это смешно и глупо.

К тому же любая нация стремится к единению.

Даже в России?

Безусловно, людей разделяет очень много вещей: имущественная составляющая, образовательная составляющая, политические взгляды, опять же, имеют значение. Но если вы возьмете любую нацию, любое государство — его жители стремятся объединиться вокруг чего-то. У кого-то есть больше возможностей для этого, у кого-то меньше.

У России их не очень много.

Увы. Поэтому в настоящее время объединительной идеей в нашей стране стали чемпионат мира и победы нашей сборной. Это то, что нравится всем, чего хотят все, и потому это вызывает воодушевление у всех. К сожалению, это, наверное, та крайне редкая ситуация в нашей стране, когда есть объединительный момент для всех, когда не надо делиться на группы, когда всем хорошо. Хотя я могу разочаровать вас отчасти: неудача с хорватами это единение очень скоро и серьезно пошатнет. Начнется критика, не знающая меры. У нас же две крайности — либо святой, либо негодяй.

Сейчас в обществе очень много антагонистических вещей, взаимоисключающих. А вот эти четыре матча действительно стали для страны чем-то большим, чем футбол, — они были той идеей, которая сейчас всем нужна. Животрепещущая потребность людей иметь ее и породила этот феномен.

Этот всплеск эмоций произошел буквально мгновенно. Получается, если наши проиграют — все это единение одномоментно закончится?

Нет. Согласитесь, победы над Испанией мы очень хотели, уповали на нее, но в душе понимали, что это почти невероятно. Когда вы чего-то очень хотите и понимаете, что это невозможно, и вдруг это происходит — безусловно, такое событие порождает эйфорию. Сейчас та же самая ситуация: мы понимаем, что дальше будет еще сложнее. Но вдруг? А вдруг опять что-то получится?

Это тот момент, когда нация объединяется вокруг сверхзадач. Что в свое время делал товарищ Сталин? Он ставил сверхзадачу, которая была немыслимой, экономически практически невыполнимой (я имею в виду стройки первых пятилеток). Но делали же!

Если говорить о сверхзадачах — даже те же стройки века не были настолько антагонистичны, как футбол: во время международных матчей «мы» играем против «них», противопоставляем себя другой стране.

Когда вы играете против сборной Испании, вы же не играете против короля Филиппа VI, или Кастилии, или Андалузии, против испанского народа. Кстати, обратите внимание, насколько феноменально мирно проходит чемпионат, в отличие от чемпионата Европы во Франции, который мы видели несколько лет назад. Что, болельщики абсолютно другие приехали? Я в это в жизни не поверю. Как правило, ездят одни и те же.

Причина заключается не только в идеальной работе правоохранительных органов, но и в самой постановке отношения. Мы их всех воспринимаем как болельщиков. И они нас воспринимают не как врагов, не как людей из чуждой им страны — вот, мол, мы победили их команду, а значит — растоптали их страну… Ничего подобного! На нашем чемпионате такого нет.

В чем же причина? Почему во Франции было по-другому?

Менталитет другой. Там изначально противник на футбольном поле воспринимается как враг. Обратите внимание: всю историю нашего отечества мы с подозрением, с недоверием относились к иностранцам, но никогда не сажали их на кол, если они ничего противозаконного не делали. Отношение к иностранцу как к врагу, к поработителю они завоевывали у нас сами. Никто не собирался убивать псов-рыцарей на Чудском озере, если бы они не пошли захватывать наши земли.

Так что, по-вашему получается, что у французов присутствует какой-то агрессивный менталитет?

У всей Европы! Это связано с огромными историческими наслоениями, с маленькой территорией. У нас огромная территория, и это всех пугает. Но этот факт дает жителям России другое важное качество — широту души. И американцы отличаются широтой души, особенно провинциальная Америка — там очень сердечные, добрые люди (я долго жил и преподавал в Канзасе). Просторы! Народу мало, земли много. Ну, а в Европе какая широта души?

Европу и Азию отличает любовь к футболу, который по-английски называется soccer…

К нормальному футболу, да. Не называйте его этим некрасивым словом.

Я просто хочу спросить про американский футбол. В Америке главное футбольное событие — это Суперкубок. И оно не международное, это состязание внутри страны. Почему у них главное спортивное событие — внутренний чемпионат, а у нас — международный?

У американцев очень высокая самодостаточность.

У русских ее нет?

Это та проблема, которая возникла у нас в ходе реформ Петра I, которая уже, считайте, почти 400 лет никак не решается. До петровских реформ Россия была самодостаточной страной, при всех сложностях в экономике и своеобразном управлении. И бояре, и посадские, и крепостные гордились тем, что они русские. При Петре I это было в значительной степени утрачено.

Виновато навязывание всего иностранного. Сделать это для высших слоев населения было достаточно легко (куда они денутся). Но нужны очень долгие и постепенные шаги, чтобы все это дошло до низов. Этого сделано не было, и в результате сформировался некий комплекс, когда «немец» в широком смысле этого слова скажет «молодец!» — тогда ты молодец, а не скажет — значит, нет.

Эти самодостаточность и единение могут у нас проявиться в чем-то, кроме спорта? Какое событие нужно для россиян, чтобы они почувствовали себя самодостаточными?

Одного и даже серии будет мало. Мы должны воспитать поколение людей, которые будут принимать одну простую вещь. Знаете фразу «плохо или хорошо, но это моя Родина»? В Штатах очень часто можно услышать, что американцы критикуют свое правительство и президента. Но они никогда не критикуют Америку.

Мы же критикуем не руководителя страны, не правительство, мы критикуем страну. И в этом принципиальное отличие нас от них.

Пройдет чемпионат. Каким он останется в массовом сознании?

Таким же, как Олимпиада-80. Вспоминать будут нежно, тепло, любя. А по прошествии 10-15 лет поколение, которое сейчас было на Никольской и ходило вокруг «Лужников», — с трогательной ностальгией.

Вы это серьезно?

Вот увидите, поверьте. Это будут одни из самых лучших воспоминаний, потому что они будут совершенно лишены политики.

Не наступит ли после этого спортивного события у общества условное «похмелье», депрессия?

Конечно. Так было всегда и будет всегда.

Как из него выходить? Еще одно большое международное спортивное событие устроить?

Нам нужны спортивные победы, достижения. Это не единственное, конечно, — важны идеологические моменты, которых пока нет. У нас нет пока философов, способных предложить обществу и руководству страны некую философию, которая бы устраивала всех. Они появятся, просто нужно время. Они вырастут и предложат объединяющую идею. Знаете американскую идею, которую им вдалбливают с трех-четырех лет? «Страна свободных, родина отважных». Примитивно? Согласен. Но она же работает.

Русская православная церковь проявляет активность в социальной сфере, занимаясь, к примеру, воспитанием детей. Забота о сиротах — это очень хорошо, но насколько полезно ребенку воспитываться в монастырских условиях? Об этом сегодня нет объективных исследований, но есть люди, которым уже выпало пройти этот путь. Елена попала в женскую православную обитель шестилетним ребенком и провела под чутким присмотром монахинь 11 лет. Теперь она учится жить заново в миру, борясь с ощущением нереальности происходящего вне монастырских стен. Девушка поделилась своей историей с «Лентой.ру».

Мне было пять лет, когда мама захотела уехать в монастырь. Мы с ней жили в Питере. Без отца. 

И мы переехали в одну из обителей, где воспитывают сирот. Я там стала седьмым ребенком. 

Одна из нас была, как и я, дочка монахини.

Две сестры приехали из Подмосковья, где жили с родителями, страдающими алкоголизмом. Бабушка вывезла их оттуда в монастырь, и отец с матерью, похоже, этого даже не заметили.

Четвертая девочка приехала с острова Валаам. Там она жила сама по себе — беспризорной. Ходила от двора к двору, и ее подкармливали добрые люди. В обитель ее привезла побывавшая на острове паломница из Москвы.

Самой старшей из нас была девочка лет 12-ти. Мы считали ее бесноватой, но мне кажется сейчас, что она была нормальная, просто гиперактивная какая-то. Откуда она приехала я не знаю.

Шестую — самую младшую из нас, помню, звали Машей. Ее и брата родная мама буквально выкинула на помойку. Они так на ней и жили какое-то время. Брат был постарше и как-то находил пропитание. Потом их подобрали. Машу устроили к нам, а мальчика куда-то в другое место.

Потом прибывали все новые и новые ребята. Практически у каждого была подобная история и, хлебнув горя, им было приятно обрести дом, даже столь специфический, как монастырь. 

Нас — детей — поселили в первом отремонтированном, лучшем домике на территории обители. В комнатах стояли двухъярусные кровати. Тесновато, но тогда этого не ощущалось. В домике также была прихожая, ванная с туалетом и комната, служившая нам учебным классом.   

Остальные дома, в которых жили монахини, были тогда в чудовищном состоянии. Там крыши проваливались, отопления не было.

Мама поселилась в другой обители. С тех пор времени на общение у нас было мало, и я старалась заранее на листочек записать, что ей рассказать при встрече, чтобы не забыть.

«Хоббит был под запретом»

Монахини, которых нам назначили воспитателями, были людьми очень разными, но по большей части — из среды городской интеллигенции. У многих было хорошее высшее образование: техническое или гуманитарное.

Они держали себя в строгости, практически без сна и очень скудно питались. Было видно, что им это дается не просто, но на детях сестры не срывались.

У нас там сразу же появилась своя монастырская школа. Шестеро девчонок попали во второй класс, а я — в первый. В начальных классах нас учили сами монахини. Раз в четверть приходила педагог из обычной школы, чтобы принять экзамены. По документам мы находились на домашнем обучении. 

Начиная с пятого класса, учителя из обычных школ к нам стали приходить чаще. Монахини тоже вели какие-то предметы — у кого что лучше получалось в школе.

Одна сестра, помню, удивительным образом знала географию — не глядя в карту, могла рассказывать, где и какие города находятся.

Другая окончила математический институт, компьютеры разрабатывала. Она нас обучала алгебре. Но было очень сложно, потому что эта женщина нас пыталась учить какой-то высшей математике в пятом классе, и мы долго ничего не понимали.

Зато от нас не скрывали теорию эволюции, рассказывали о различных физических моделях, описывающих Вселенную. В общем, естествознание в монастыре уважали, но вот к литературе подходили строже. 

Не все книги нам благословлялось читать. К примеру, «Мастера и Маргариту» Булгакова.  Даже, помню, «Хоббит или туда и обратно» Толкиена был под запретом. Однако мы как-то раздобыли эту книгу и передавали другу другу втихаря. Потом кто-то покаялся в этом и всех сдал. Я тогда успела прочесть ее только наполовину и сожгла, чтобы скрыть улики.

Воспитательницы старались, чтобы мы с утра до вечера были чем-то заняты и не болтались без дела. Сначала нам выдумывали отдельные занятия, но потом выяснилось, что и детям, и сестрам проще работать бок о бок на кухне или на огороде.  

Мы подметали, красили, белили, снег чистили, помогали по кухне. Часто можно было выполнить работу побыстрее и сбегать искупаться на источнике — такая была забава. 

Читали утренние и вечерние молитвы, а по субботам, воскресеньям и по праздникам ходили на богослужения. А в первую и последнюю неделю Великого поста мы почти с утра и до вечера были в храме.

Торжественные облачения священников, пение хора, горящие свечи, запах дыма из кадил — мы погружались в особую приятную атмосферу. Конечно, церковнославянские тексты того же псалтири сначала звучали для нас как набор непонятных слов, но ведь можно же наслаждаться англоязычной музыкой без особого понимания о чем поют?

«Я ждала момента, когда смогла бы уехать оттуда»

У ребенка нет выбора. Он полностью зависим от родителей, опекунов или воспитателей. И только чудо порой ограждает сирот от чудовищных проявлений этого мира. 

Помню, как волосы вставали дыбом от рассказов девочек, поживших до монастыря в обычном детдоме. Они рассказывали про ребят из АУЕ, которые наводили свои порядки, опускали слабых, ставили их на счетчик, подсаживали младших на наркотики. Рассказывали про то, как насилуют девочек-подростков — нередко при участии самих воспитателей. 

От этих рассказов я, наверное, должна была еще сильнее полюбить свой монастырь, но… Многие годы я ждала момента, когда смогла бы уехать оттуда. 

К слову, нам не говорили, что наше будущее должно быть связано с монастырем или с женитьбой на священнике. Собственно, разговоры о том, куда идти учиться и чем заниматься в будущем велись только в том ключе, у кого из монахинь были какие знакомые в миру, которые могли бы помочь, сориентировать. 

Некоторые из нас хотели остаться. Вернее, классе в девятом говорили, что желают остаться, а в 11-м уже говорили, что передумали. Иногда так делали специально. Ведь к тем, кто хотел остаться, в монастыре было другое отношение. Их переселяли к сестрам и позволяли жить самому по себе. Они, как и другие, ходили в школу, занимались послушаниями, но при этом их уже никто не контролировал. 

Вообще, монастырский уклад жизни в России — вещь не железобетонная. Здесь тоже идет процесс смягчения какого-то. Даже относительно питания. Что, казалось, может быть более устоявшимся, чем пост? Но сейчас детей в нашем монастыре кормят мясом, а в мою бытность была только рыба и лишь в скоромные, не постные дни. А сами сестры до сих пор в первую и последнюю неделю Великого поста ничего не едят почти. 

В подростковом возрасте возникла жажда перемен, тяга к путешествиям. Возможно, монахини это чувствовали и старались организовывать для нас интересные паломнические и экскурсионные поездки. 

«Меня и подругу обзывали монашками, над нами без конца издевались»

Это удивительно, но все ребята, с которыми я там находилась, верили в Бога искренне и продолжают верить сейчас уже взрослыми и свободными людьми. Всем нам запомнилось, что в монастыре, несмотря на все трудности и несовершенства, все-таки ощущается присутствие Всевышнего.

Примечательно, что никто из выпускников не сгинул в миру. Особенно это касается наших сирот. Все получили жилье, разные профессии. Теперь у многих уже мужья, дети. Видимо, что-то их отличает от обычных детдомовцев, больше половины из которых спиваются или становятся жертвами своих же старших товарищей, отжимающих у них квартиры?

После окончания 11 класса я вместе с монастырской подругой переехала в Подмосковье и поступила в вуз на специальность «государственная служба». В течение пяти лет я жила в общаге с детдомовцами и вообще не понимала, где нахожусь. Что это за ад на земле?

Меня и подругу обзывали монашками, над нами без конца издевались. А ведь, живя с монахинями, мне почему-то представлялось, что внешний мир добрый, что он меня примет. Было очень неожиданно и неприятно узнать обратное, но я не сдавалась. 

Стала подрабатывать уборщицей вечерами и скопила себе на модную одежду. И что? Пришла на занятия в обновке — и в классе мне сказали: «Наконец-то ты не как бомж выглядишь!» После чего все хором заржали. Может, это было и ожидаемо, но фразочку-то выдала преподаватель, а не какой-нибудь студент.

После института я некоторое время вообще боялась разговаривать с людьми. Переехала в Москву, работала удаленно или где-то в офисе, но как-то без контакта с посторонними. 

Во время учебы в вузе я была изгоем и никто меня на пьянки-гулянки не звал, но однажды я приехала к дальним родственникам в деревню, и там ребята убедили меня выпить пива. Это была «Балтика 9». Там вся молодежь пьянствовала поголовно. В итоге — я только от горлышка отпила и не могла уже встать от головокружения. 

Вскоре сидеть с ними мне стало скучно. Смотрела на часы и считала минуты, когда уже можно уйти, чтобы никого не обидеть. Скучно становилось от тупых разговоров и непрекращающегося смеха, построенного на взаимных оскорблениях и унижении. Чем больше ты ржешь, тем круче — так что ли?

С тех пор выпивка у меня ассоциируется вот с этим тупым ржачем.

«Работа стюардессы похожа на монашество»

Стюардессой я стала практически случайно. Оставила резюме на ярмарке вакансий — и мне позвонили из авиакомпании. Я подумала сначала, что эта работа мне не подходит, так как у меня другое образование и нужно трудиться по профессии. Потом мне написали еще раз, и подруга убедила меня сходить.Пришла на собеседование — и меня взяли.

Ждала такого же отношения ко мне людей, как в институте. Там у нас было длительное обучение, получив которое ты обязан отработать в авиакомпании минимум три года. И надо мной там никто не издевался. Они, конечно, смеялись, как я потом уже узнала, но за моей спиной и не над моей внешностью, а над тем, что я с ними не гуляла. 

А на работе у нас постоянно разные бригады, и я удивилась тому уважению, которое ко мне стали проявлять коллеги. Я перестала быть вечным лохом и объектом для шуток. Нашла друзей, но встречаемся мы редко из-за постоянной занятости.

Вообще говоря, работа стюардессы похожа на монашество. Это ежедневный труд с раннего утра до позднего вечера, умение терпеливо относится к людям, к пассажирам, среди которых попадаются очень сложные персонажи.  

Иногда выходных нет вообще. После двенадцатичасового перелета сдаешь все документы и только часа через четыре уезжаешь домой. А уже через восемнадцать часов тебе нужно вылетать. Остается время только поспать, а еще нужно что-то приготовить поесть и доехать обратно. За два часа до вылета медосмотр и много другой мороки…

Праздников, включая новогодние, у нас нет. Я так сильно устаю, что во время отпуска часто болею. Видимо, организм как-то расслабляется, и сразу накатывает.

Командировки по миру мне, правда, очень нравятся. Далеко на экскурсии мы не ездим, но где-то прогуляться, в магазин зайти — стараемся почти всегда. 

«Мне уже казалось, что нормальных парней просто нет»

Недавно я нашла себе молодого человека. Два месяца мы встречаемся. А до этого, вот мне 28 лет, ни с кем у меня построить отношения не удавалось. 

Я телевизор включаю крайне редко, но как-то увидела передачу про то, как мужчина с мамой живет и она четыре раза отводила от него невест. Последний раз она подстроила ситуацию, чтобы девушка напилась и ему изменила. Теперь эта несчастная бегает за ним, а он во весь голос на нее орет, что она шлюха. В общем, цирк! Но этот мир действительно такой.

Мне уже казалось, что нормальных парней просто нет, и нужно смириться с этим, научиться закрывать глаза на какие-то моменты. Но они были — эти моменты — кошмарные. В итоге я расставалась с ребятами, и потом некоторые начинали меня преследовать, караулить где-то.

Все они ведь где-то работают, живут обычной жизнью, но когда начинаешь общаться, то видишь, что психика у человека ненормальная. Были мысли, что, может, это у меня с головой проблемы,  и даже желание обратиться к психологу возникло. С одним специалистом уже договорилась встретиться, но прежде встретила его. 

Я долго молилась и, похоже, вымолила себе жениха. Даже мама удивляется, какой он у меня, говорит, что и в ее время таких ребят не было. Теперь молюсь, чтобы у нас была крепкая семья и много детей.

«Очень рада тому, какое воспитание получила»

Своего ребенка я бы на воспитание в монастырь не отдала, но на пару летних месяцев в году привозила бы точно. Я удивляюсь тому, как моей матери хватило сил и решимости расстаться с маленькой дочерью, довольствоваться непродолжительными встречами. 

У меня нет склонности к депрессиям, нытью, я почти никогда не унываю. Эти заключения я сделала из наблюдений за собой и сверстниками в детдомовской общаге. Многих из тех ребят мне искренне жаль.

Впрочем, монастырь научил меня не зацикливаться на недостатках других людей, не совать нос в чужое дело. Выйдя за его стены, я удивилась тому, как много времени и сил люди тратят на осуждение ближних и дальних, называя это сопереживанием.

А сколько людей, называющих себя религиозными, говорят, что, к примеру, трагедия в Трансвааль парке, где крыша упала на людей — это наказание от Бога за желание ходить в купальниках и телеса свои показывать. Как работает голова у таких христиан?

Возможно, что в противовес закрытому монастырскому укладу жизни, я теперь очень уважаю и ценю многообразие, которое существует в мире.

Лучшая моя подруга — мусульманка. Я ей ничего не внушаю, и она — мне, хотя тоже человек очень религиозный: днем и ночью встает на молитву, когда положено намаз делает. Иногда я спрашиваю у нее что-то про ислам, чтобы это мне могло с пассажирами-мусульманами, например, помочь. 

Все, что во мне есть, все мои качества — они оттуда — из монастыря. Я смотрю на людей и, видя, что они творят с собой, очень рада тому, какое воспитание получила и какой характер приобрела. В то же время, когда мне совсем плохо, я утешаю себя мыслью, что я уже не в монастыре, что я свободна. Вот такое противоречие, если хотите. 

В настоящее время церковная деятельность по поддержке сирот подробно описана в документе, принятом Высшим Церковным Советом 21 июня 2013 года «Основные принципы деятельности церковных приютов Русской Православной Церкви».

Там говорится, что «приоритетом в работе церковного приюта является устройство ребенка в семью». С этой целью таким организациям предписывается «развивать систему патронатного воспитания, организовывать школы приемных родителей, помощь и сопровождение приемных и проблемных семей».

В том же документе есть также абзац про приюты при монастырях: «В церковных приютах, расположенных при монастырях, дети должны проживать отдельно от монашествующих. При этом настоятельно рекомендуется обеспечить размещение зданий приютов за оградой монастыря. Уклад жизни детей в церковных приютах не может быть ориентирован на монастырский устав».