Одним из итогов громкой истории с журналистом «Медузы» Иваном Голуновым стало увольнение высокопоставленных полицейских — почти немыслимое явление в современной России как по масштабу, так и по скорости кадрового решения. Принято считать, что россияне очень любят, когда «головы летят», и жаждут этого после каждого скандала, а в среде начальников, напротив, сдавать своих не принято. Так ли это на самом деле и есть ли какая-то логика в том, как в России увольняют директоров школ, пересаживают из кресла в кресло губернаторов и сажают силовиков, «Лента.ру» спросила у политолога Екатерины Шульман.

«Лента.ру»: Сложно припомнить, когда у нас столь показательно рубили головы, да еще и в одном из ключевых силовых ведомств. Как вам такая кадровая политика?

Екатерина Шульман: Да, дело Голунова, если под этим термином подразумевать не сам уголовный нуклеус, а всю совокупность публичных и непубличных политических действий и реакций, отличается от того, что мы наблюдали раньше, и масштабами, и, видимо, последствиями. С одной стороны, сюжет типичный: преследования журналистов и активистов по «неполитическим» статьям УК — за наркотики, хулиганство, вымогательство или нечто еще более экзотическое вроде шпионажа — не новость, и успех общества, сумевшего отбить пострадавшего человека, — тоже совсем не первый случай. Хотя такое быстро забывается — новый день приносит новую жертву, но список этот довольно длинен.

Так что есть типичное, но есть и экстраординарное: скорость происходящего, уровень медийной и общественной солидарности, вовлечение людей с разных концов политического спектра, немедленные кадровые результаты и перспектива законодательных последствий — изменений в антинаркотическом законодательстве. В этом смысле история похожа на конфликт «церковь vs сквер» в Екатеринбурге: вроде бы все как мы много раз видели, но чувствуется и что-то новое, выход на иной уровень политической значимости.

Уволенные из ГУВД — не стрелочники, а два высокопоставленных генерала. Интересно, что увольнение одного из них, начальника УВД по ЗАО Москвы, вызвало протесты его подчиненных, которые теперь массово пишут заявления об уходе, совсем как сотрудники отдела политики «Коммерсанта» (позже в полиции опровергли массовый исход сотрудников — прим. «Ленты.ру»). Публичность и солидарность — она, как выясняется, для всех.

Это разовая реакция властей на неординарную ситуацию или в будущем мы и не такое увидим?

Я напомню, что многие годы мы с удивлением смотрели на западные практики — когда случается какой-нибудь пожар и вдруг уходит в отставку министр внутренних дел. Он что, поджигал? Или лично тушил? Он ни при чем, думали мы. А сейчас постепенно мы начинаем понимать, в чем смысл этой практики. Действительно, руководитель непосредственно не вовлечен ни в осуществление правонарушения, ни в ликвидацию его последствий. Но он своей репутацией отвечает за все свое учреждение. Поэтому, если в нем происходит что-то нехорошее, он должен уйти или хотя бы публично предложить это сделать.

Еще раз повторю: нам до такого еще далеко, но некоторые признаки этого появляются. Начальственные люди стали бояться публичного шума: если раньше можно было сказать, что нас это все не касается, а важно только то, что скажет вышестоящее начальство, то теперь выясняется, что то, что люди говорят, тоже важно.

Такого рода добровольные отставки из-за шумного медийного скандала — это вообще новое для нас явление. И оно не так уж и распространено, как, может быть, мы бы того хотели. Эта практика приходит к нам постепенно. Из-за повышенной прозрачности, из-за того, что любая информация очень быстро распространяется, становится общедоступной, всякого рода скандалы становится труднее заметать под ковер. Поэтому время от времени происходит нечто такое, что поднимает высокую волну народного возмущения, и приходится жертвовать какой-то фигурой на доске ради того, чтобы утихомирить общественность.

И то это делается довольно неохотно. Давайте вспомним, например, историю Ольги Глацких. Уж какой был шум, какой скандал — и все равно долго-долго начальник не хотел ее отпускать и был вынужден уволить, только когда скандал вышел на федеральный уровень. А после этого ей нашли место не хуже, чем то, что было.

При этом надо сказать, что тенденция эта развивается довольно быстро и связано это прежде всего с состоянием общественного мнения. Каждый следующий скандал громче предыдущего, а жертвы, которые приходится приносить общественному возмущению, все весомее. То, что еще несколько месяцев назад не казалось достойным поводом для отставки чиновника, — например, он сказал что-то не то на публике, — теперь становится достаточным для того, чтобы им пожертвовать. Кто попался на нехороших высказываниях, имеет все шансы пострадать.

Сила публичного шума возрастает настолько, что бюрократическая вертикаль не может не реагировать. Реагировать она пытается преимущественно как ящерица — отбрасывая хвост, чтобы сохранить все остальное.

«В нормальном обществе уход в отставку — не конец света»

А не слишком ли поспешно порой приносятся кадровые жертвы?

Всякая практика имеет свою оборотную сторону. Теоретически достаточно громкий медийный шум способен разрушить карьеру человека, который, может быть, хорошо работал и стал жертвой случайного стечения обстоятельств. Такое тоже может быть. Но положение, при котором никакие происшествия, никакие реальные провалы в работе не влияют на карьеру человека — оно хуже. Оно на самом деле гораздо хуже, потому что это полная неподотчетность. Если у тебя все горит, взрывается, падает, крыша проваливается, люди гибнут, а ты при этом продолжаешь сидеть на своем месте, потому что умеешь хлестко писать в Twitter или ты чей-то родственник, — это нестерпимое положение.

Наряду с этим бывают случаи, когда под раздачу попадает хороший директор школы, и многие считают, что не надо было ему уходить. Но как мы видели, например, в Приморье в случае с BDSM-вечеринкой школьников, которая оказалась никакой не BDSM-вечеринкой, директор и не ушла. А о скандале быстро все забыли, потому что он возник явно на пустом месте. Но сама готовность написать заявление об отставке — скорее хороший признак. Человек не должен вцепляться до побелевших пальцев в свое кресло. В конце концов, в нормальном обществе уход в отставку — это не конец света. За ним не следуют тюрьма, социальная погибель, разорение и нищета. Ну, пришел на должность, ушел с должности… Это не единственная должность на белом свете. Ничего особенно трагического в этом нет.

Такого рода разбирательства ведь прежде всего нужны обществу. Не создается у вас впечатление, что они обречены быть поверхностными? Продемонстрировать, что кто-то несет ответственность, что-то делается, да и все.

Разумеется, социальные сети не заменяют кадровую политику. Разумеется, невозможно себе представить, что единственным мерилом успешности человека на той или иной должности будет его профиль в социальных сетях. Потому что, знаете ли, много сердечек, поцелуйчиков и лайков тоже можно себе организовать. Можно быть всенародно любимым в Instagram и при этом очень неэффективным руководителем или работником. Публичность — не единственный инструмент, но это некоторый канал обратной связи с реальностью, которой нашей бюрократической машине катастрофически не хватает. Она очень замкнутая, очень закрытая, она живет исключительно среди своих и общается только со своими. Поэтому любая возможность постучать им в окошко снаружи — это великое общественное благо.

Повторю: это не заменяет настоящей подотчетности. Гражданский контроль над государственной службой и правоохранительными органами осуществляется не посредством полиции лайков или полиции комментариев. Это абсолютно другой набор инструментов, гораздо более ощутимый и существенный. Прежде всего это регулярные выборы, это политическая конкуренция, ротация власти посредством электоральных механизмов, это настоящая открытость и транспарентность (не открытость высказываний, а открытость данных о том, как работает то или иное ведомство, как оно расходует свой бюджет, из чего этот бюджет образуется), возможность влиять на все это посредством представительных органов — парламентов разных уровней.

Давайте вспомним базовые вещи из букваря: основной инструмент гражданского контроля — это парламент. Это разноуровневые представительные и законодательные органы. Граждане избирают туда своих представителей, а эти представители контролируют исполнительную власть. Это механизм, который человечество придумало много веков назад и успешно им используется. Точнее, успешно им пользуются те, у кого ума хватило у себя его установить. У кого ума пока не хватило — с теми более сложная ситуация. Но даже в самых развитых парламентских демократиях социальные сети — это тоже инструмент народовластия, инструмент прямого участия.

В нашей ситуации это все, конечно, приобретает несколько комический оттенок, потому что иные инструменты отсутствуют, а институты гражданского контроля находятся в спящем состоянии. Но еще раз повторю свою основную мысль: это лучше, чем ничего. Это хуже, чем настоящая система сдержек и противовесов, но в условиях той степени герметизации системы власти, какую имеем мы, это хоть какая-то форточка в реальность.

Что касается того, что человека уволили, но назначили на другую должность, давайте уж не будем избыточно кровожадными. Если речь идет о том, что кто-то ляпнул что-то не то, мы же не хотим, чтобы этого человека расстреляли? Мы вообще не хотим, чтобы кого бы то ни было расстреляли. Мы не ждем, что он после этого пойдет с сумой по дорогам. Ну назначили на другую должность — и хорошо. Когда говорят, что героям скандалов этот медийный шум безразличен, что он ни на что не влияет или даже как-то помогает им укрепить свои позиции в качестве «жертв несправедливого наезда», — это не так. Представьте, что у вас была бы возможность задать вопрос, скажем, фигурантам антикоррупционных расследований: хотели бы они, чтобы этого не случилось, или им это безразлично? Конечно, они хотели бы, чтобы всего этого не произошло, чтобы пылающее око публичности никогда на них не обращалось.

«При следовании принципу отбрасывания хвоста система жертвует пешками»

Но чем ниже должность, тем легче вылететь?

Разумеется, чем выше на иерархической лестнице люди, тем они защищеннее и изолированнее от той реальности, которая их окружает. Конечно же, при следовании принципу отбрасывания хвоста система жертвует пешками, а не более важными фигурами. Это правда. Мы знаем примеры многих высокопоставленных госслужащих, которые годами находятся в центре такого водоворота обсуждений. И не в связи с тем, что они что-то не то сказали, а в связи с тем, что (не будем показывать пальцем) у них ракеты попадали. И знаете — ничего. Никаких последствий не наступает.

Поэтому, прежде чем мы начнем жаловаться на этот инструментарий общественного вмешательства как избыточно жестокий, грубый или некомпетентный, давайте вспомним, насколько он ограничен. Да, мы можем мелкую сошку покусать. Но, еще раз повторю, этого недостаточно, этого мало, хоть и лучше, чем ничего. Раньше не было и этого.

Действительно, раньше этого не было. А теперь вот генералов увольняют. Можно ли надеяться, что через какое-то время можно будет покусать и кого-то покрупнее?

С одной стороны, система пытается обороняться. Чувствуя угрозу, она начинает огораживаться с удвоенной силой. Все эти несколько комические (конечно, кроме тех, кто попал под раздачу) законы «об оскорблении величества», все это знаменитое «Неуважай-Корыто» — оно, конечно, про усиленное огораживание в условиях истощения запасов народной любви. Почему это про нас пишут нехорошее? Давайте мы будем за это деньги брать. Это не очень эффективный и широкий репрессивный инструмент. С покойной статьей 282 Уголовного кодекса новые «оскорбительные» статьи КоАП, конечно, не сравнятся, тем не менее это достаточно глупо и неприятно.

Ну, а для тех, кто под это попал, тем более неприятно. 30 тысяч рублей никто не хочет платить только потому, что назвал мэра города Буй нехорошим словом в записи во «ВКонтакте». Причем в случае с мэром города Буй они захотели притянуть даже уголовную статью 319 «Оскорбление представителя власти». Ума лишились последнего! Я надеюсь, что это далеко не зайдет. Аналогичная ситуация в Екатеринбурге. Когда президента оскорбляют — заводят административное дело. А когда мэра Буя и неведомого полицейского в Екатеринбурге — сразу уголовное. Иерархия не соблюдается — хорошо ли это?

Система сопротивляется, но, с другой стороны, есть какое-то внутреннее ощущение, что прозрачность и публичность необратимы. Интернет обратно не закроется. Люди не станут меньше в нем находиться. Уровень «интернетизации» у нас в России очень высок. Это типичное свойство Второго мира, в котором стационарные телефоны были не везде, зато мобильная связь теперь всюду.

В 2018 году число тех, кто ежедневно заходит в интернет, у нас превысило число людей, которые ежедневно включают телевизор — 75 и 70,4 процента. Это данные аналитической компании Mediascope для граждан старше 12 лет в городах с населением более 100 тысяч жителей. Если вам кажется, что это какая-то нетипичная Россия, я вам скажу, что это и есть настоящая Россия. Россия — это городская страна. У нас, согласно данным Росстата, в городах живет 74,4 процента населения, и у нас продолжается урбанизация. Люди продолжают переезжать из сельской местности в города и из малых городов в крупные. Это отдельный большой социальный процесс со своими светлыми и темными сторонами, мы сейчас его не обсуждаем, а только фиксируем.

Люди живут в городах, люди пользуются интернетом. Люди все больше и больше в нем находятся. Интернет перевешивает телевидение по объему аудитории, по скорости распространения информации он его уже обогнал некоторое время назад. И фарш невозможно провернуть назад. Поэтому, конечно, можно всем госслужащим запретить иметь аккаунты в социальных сетях — это пытаются сделать, например, для военных и для правоохранителей. Но у них найдутся жены, дети и племянники, которые все равно захотят свою порцию лайков и сердечек и неожиданно для себя обретут нежеланную славу, демонстрируя, например, подозрительно высокий уровень потребления или делясь со вселенной своими мыслями по какому-нибудь чувствительному социально-политическому поводу.

Кроме того, параллельно происходит принудительное вытаскивание госслужащих в социальные сети. У каждого губернатора должен быть Instagram и Twitter, где идет большая политическая жизнь. В регионах это часто мощный инструмент для того, чтобы привлечь внимание власти к какой-то проблеме. Так что это уже никуда не денется и будет только развиваться.

«В тот момент, когда уступка происходит, общественное мнение она уже не удовлетворяет»

Возникает вопрос, насколько это может стать реальным инструментом для ротации власти.

Я бы не преувеличивала эти возможности. Повторю свою предыдущую мысль: ничто не заменит выборной ротации. Настоящая сменяемость власти происходит посредством выборов, а не посредством постов в Instagram, комментариев и перепостов. Надо смотреть в глаза реальности. Но что делает это массовое обсуждение? Оно создает пространство публичного высказывания, в котором постепенно вырабатывается некая норма, какое-то ощущение того, что приемлемо, а что неприемлемо, что можно говорить, а чего нельзя говорить. И мы видим, что эта норма меняется довольно быстро.

Ну, например. Я не могу сказать, что стали универсально неприемлемыми сексистские шутки. Этот идиотический сорт юмора пока довольно распространен, хотя прогресс есть и тут: оскорбительная реклама с использованием гендерных стереотипов встречает активное сопротивление, и компании предпочитают от нее отказываться. Но, например, шутки над инвалидностью, употребление медицинских терминов как ругательных — обратили внимание, что это ушло? Ведь в публичной полемике уже никто не называет оппонента дебилом и шизофреником. Еще продолжают называть говорящих женщин истеричками, но я надеюсь, что это тоже уйдет, потому что это вообще ложный квазимедицинский термин: нет такой болезни «истерия». Тем не менее в этом норма меняется. И если человек, например, публично заявит, что даунам не место в кафе, где здоровые люди отдыхают, он будет подвергнут остракизму.

Это очень важные сдвиги. Они как раз по Пушкину — прочнейшие изменения нравов, которые происходят без насильственных потрясений. Это происходит постепенно, это можно заметить, лишь оглянувшись назад. Но это уже никуда не девается, и люди живут с тем, что так можно, а вот так — уже совсем никак нельзя. Уйдут шутки об изнасилованиях, уйдет сексистский юмор. Это все уйдет, когда уйдут нормы поколения, рожденного в 1950-е. Это сейчас — поколение начальства, а начальство задает стандарты. Они будут уходить, и стандарты будут меняться.

У нас возникает ощущение, что в соцсетях все ругаются, что все стали грубые и агрессивные. А на самом деле нет, социальные сети — великий гуманизатор. Они делают видимыми тех, кто был невидим. Они дают голос тем, кто был безгласен. Ведь невидимые — самые бесправные. Кого видно — тех труднее дискриминировать.

Вам не кажется, что допускать это будут только до определенного предела?

Мы с вами уже об этом сказали. Нижестоящих выбрасывают достаточно легко. Начиная с определенного уровня уважаемого человека уже нельзя потревожить только потому, что какие-то люди что-то про него сказали. Это, с точки зрения обобщенного начальства, выглядит как неадекватная уступка общественному мнению.

Вот смотрите, что происходит, например, с губернаторами, у которых в регионе идут протесты. В момент протеста и сразу после никогда никого не увольняют. У нас считается, что это избыточная степень уступки. Почему — совершенно непонятно, но традиция такая, и пока она соблюдается.

Скажем так, аккуратно: это традиция определенного поколения администраторов. Это специфический набор ценностей, которых придерживаются люди, воспитанные и выросшие в такой парадигме. Они сейчас — начальство. Поэтому они транслируют свои нормы сверху вниз. Социальные нормы вообще транслируются сверху вниз по иерархической лестнице. В этом, собственно, состоит ответственность вышестоящих. Они, как говорили при советской власти, подают пример. Точнее будет сказать, задают планку допустимого. Так вот они считают, что ни в коем случае нельзя уступать общественному давлению, потому что оно неквалифицированное, извне инспирированное и вообще fake news и враждебная пропаганда. Нельзя ни в коем случае идти навстречу, надо держаться до последнего.

Но это последнее, до которого надо держаться, через некоторое время наступает. Мы же редко смотрим назад, это только скучные эксперты смотрят на то, что было раньше. А все остальные смотрят вперед и обращают внимание только на сегодняшнюю новость, в крайнем случае — на вчерашнюю. Если мы посмотрим, что стало с теми руководителями, у которых в регионах были протестные эпизоды, мы увидим, что через некоторое время многие из них ушли.

Они не то чтобы ушли в наручниках — мы с вами не кровожадные. Но они ушли. Тот же Аман Тулеев после пожара в «Зимней вишне», когда жители региона просили президента его уволить, спустя какое-то время перестал быть губернатором, и теперь дает грустные интервью о том, что те, кому он помог, кого вскормил молоком на своей груди, его забыли, бросили и не здороваются. Это все тоже понятно, очень по-человечески, и написано еще на египетских пирамидах.

Тем не менее то, что случилось, например, с Тулеевым. Сначала говорят: нет, надо разобраться. Потом, глядишь, разобрались — и сделали то, чего люди хотели.

В этом есть одна засада. В тот момент, когда уступка происходит, общественное мнение она уже не удовлетворяет. Люди не воспринимают это позитивно, не радуются — грубо говоря, потому что поздно. То есть эта политика власти в стиле «мы не уступим, когда вы на нас давите» приводит к тому, что они лишаются важного инструмента удовлетворения общественного мнения какой-нибудь ритуальной жертвой. Когда эта жертва все же приносится, она уже не воспринимается как жертва. Уже никто не рад.

Вектор общественного возмущения уже направлен на кого-нибудь другого. Например, на губернатора, который пришел после Тулеева и тоже сказал что-то не то. Возмущаются уже им. А его уволят теперь после морковкиного заговенья. Соответственно, градус недовольства не снижается, хотя он мог быть снижен, если бы принимали кадровые решения вовремя.

Помимо таких увольнений «спустя время» ведь бывают еще увольнения «наверх».

Знаете, крайне мало случаев, чтобы губернатор возвращался в Москву с повышением. Единственный пример, который приходит в голову, это экс-врио губернатора Калининградской области Евгений Зиничев, который теперь возглавляет МЧС. Но он был настолько мимолетным калининградским губернатором, что не вписывается в эту тенденцию. Можно отнести к этой категории и нынешнего министра строительства и ЖКХ, бывшего губернатора Тюмени. Но в основном карьеру делают все же в Москве, а не в провинции.

А увольнения на должности примерно того же ранга? Как Вадим Потомский, который из губернаторов Орловской области перешел в замы полпреда президента в ЦФО.

На самом деле если спросить самого отставника и он бы честно ответил, то как вы думаете, предпочел бы он быть хозяином губернии или заместителем полпреда? В структуре, которая почетная и президентская, но не очень ясно, каковы ее полномочия…

Начальство между собой очень хорошо различает свои ранги. Это нам кажется, что они там все начальники и все на одно лицо. Дело в том, что есть должности, которые дают возможность распоряжаться ресурсами, а есть такие, которые ничего не дают, кроме приемной и машины с шофером. Это, конечно, лучше, чем ничего, но по сравнению с тем, что было, — довольно грустно.

Человек, который на своем посту руководителя доставил неприятности федеральному центру, то есть допустил какой-то скандал, в который центру пришлось вмешиваться и разруливать, получает, как нынче принято выражаться, жирный минус в карму. Если он не совершил каких-то преступлений против базовой лояльности, то наказывать его, наверное, не будут. Но его следующая должность будет не равна предыдущей.

«Единственным способом выкинуть человека из системы оказывается уголовное преследование»

Вам не кажется, что это скорее военная логика?

Это плохая логика. Особенно она плоха тем, что наша бюрократическая машина очень перенаселена, там просто очень много людей. Если всех, кто находится выше определенной ступени, сохранять и только пересаживать со стула на стул, то мы с вами оказываемся в ситуации детской игры, когда все бегают под музыку вокруг стульев, на которые надо успеть сесть, когда музыка стихнет. Стульчиков-то ограниченное количество, а бегающих — неограниченное.

В результате система не самоочищается, она не может исторгнуть продукты своей жизнедеятельности. Единственным способом выкинуть человека из системы оказывается уголовное преследование, что в высшей степени противоестественно. То есть уйти можно либо вперед ногами, либо в тюрьму. Но это плохо для здоровья системы, это плохо для этих людей.

Вообще, это «сохранение в команде», которое снаружи выглядит как корпоративная лояльность и сбережение людей, для тех, кто внутри, выглядит совершенно не так. Многие из них, скажу я, ни на кого не показывая пальцем, дорого бы дали, чтобы их отпустили с их должностей, чтобы они могли уйти и дальше пользоваться тем, что они, скажем так, накопили. Мирно и спокойно и, может быть, даже вне России. Но это, начиная с определенного этажа, уже невозможно. Никого не отпускают.

Соответственно, им приходится сидеть и ждать, пока за ними придут силовики, либо сидеть под санкционным режимом, не имея возможности наслаждаться теми благами, за которые они столько, понимаете ли, трудились, столько прошли, стольким пожертвовали. А теперь получается, что это золото, превращающееся в черепки.

А ведь действительно, преследование тех же Абызова и Арашукова выглядит чем-то из ряда вон выходящим, и обычных людей не разубедишь в том, что провинились эти двое отнюдь не тем, что им предъявляют. Чем-то другим…

Социологические опросы показывают, насколько низок процент тех, кто верит, что такого рода высокопрофильные аресты есть борьба с коррупцией. Все уголовные дела последнего времени воспринимаются либо как последствия внутренней конкурентной борьбы, либо, как любят говорить респонденты, «чтобы отвлечь граждан от проблем» — переключить их внимание на что-нибудь. В общем, люди как-то вот не верят.

Последнее громкое дело, которое было положительно воспринято общественным мнением (не то чтобы полностью положительно, но это был ощутимый процент людей), — дело тогдашнего министра экономического развития Алексея Улюкаева. Это понравилось людям, ощутимый процент опрошенных одобрил, что изловили целого министра.

После этого все последующее никакого сравнимого впечатления не производит. Если кто-то думает, что таким способом можно воздействовать на общественное мнение, то это не так. Это не вызывает у людей никакой радости. Это не вызывает у них ощущения, что ведется борьба с коррупцией. При этом сам объем внутриэлитных репрессий довольно высок. В общем-то у нас много уголовных дел против госслужащих и сотрудников правоохранительных органов, и из них на радары медиа попадают далеко не все. Например, сколько на просторах России сажают мэров, даже страшно посчитать.

Все это несколько меняет правила игры. Люди не перестали применять коррупционные практики — таких смелых выводов я делать не буду, но посадок стало больше. Это правда. Просто потому, что много кто попадается: высокопоставленные сотрудники МВД и прокуратуры, даже, страшно сказать, людей из самой ФСБ арестовывают. Последнее дело начальника отдела управления «К» в этом смысле очень своеобразное. Такого еще не было. Были аресты в ФСБ, вроде знаменитого дела «Шалтая-Болтая», но это была госизмена-шпионаж — традиционные эфэсбэшные грехи. А вот так, чтобы за коррупцию, да еще и с демонстрацией коробок с наличными, как с полковником Захарченко, — это, в общем, новация. И это подтверждает, что продолжается рост внутриэлитной конкуренции в условиях сужения ресурсной базы.

А логика какая-то прослеживается или акторы такой «кадровой политики» действуют импульсивно?

Я не могу об этом судить, поскольку это сфера закрытая, а выдумывать не хочется. По моим впечатлениям, на основе тех данных, которыми мы располагаем (а я никогда не пользуюсь никакой закрытой информацией и вам не советую: все, что нужно знать, находится в открытых источниках, нужно уметь ими пользоваться. У нас есть достаточный объем данных, чтобы об этом судить, ведь наша обширная бюрократия много о себе говорит и много чего публикует), — не видно, чтобы был какой-то штаб, который вырабатывает стратегию. Я не вижу признаков наличия единого командного пункта.

Фразы вроде «вы же понимаете, что это невозможно без санкции на самом верху» произносятся всегда таким уверенным голосом, но хочется спросить, на основании чего люди это говорят. А вам не кажется, что санкция дается задним числом? Если ты успешно провел свою операцию — то дальше ты молодец. А если нет — то сам виноват, тебе никто ничего не поручал. Может быть, это будет более реалистичным описанием того, что происходит на самом деле.

Я не понимаю, на основании чего все эти утверждения делаются. Не видно никакой единой стратегии. Не видно никакого общего стиля. Из того, что я наблюдаю, могу сказать следующее: есть общий принцип сохранения баланса между силовыми группами. Он состоит в том, что никакая одна группа не должна усилиться до такой степени, чтобы перевесить все остальные. И, соответственно, никакие две группы не должны возникнуть, победив все остальные и встав друг напротив друга, потому что это сводит задачу к предыдущей. На этом поле должно быть некоторое количество силовых акторов, и они не то чтобы должны быть все равны друг другу, но в целом должны друг друга уравновешивать. Вот эта логика прослеживается.

Она прослеживается регулярно. Начиная с того, как из прокуратуры был выделен Следственный комитет — для того, чтобы был баланс, — и далее, несмотря на все то, что с ним и его руководителем происходит, несмотря на все усилия прокуратуры по поглощению Следственного комитета обратно, он не поглощается. Из МВД была выделена вся ее вооруженная часть, она образовала Росгвардию. Одновременно в МВД были влиты две службы — ФСКН и ФМС. После ареста Улюкаева то, что называлось «спецназом Сечина» в составе ФСБ, видимо, все-таки тихо было уволено оттуда.

ФСБ выглядит первой среди равных, это самая сильная спецслужба, которая может уничтожать представителей всех остальных. Но сейчас мы видим, что в ФСБ подразделение «К», которое курировало весь наш банковский сектор, тоже подвергается зачистке.

То есть если мы внимательно следим — а специалисты за этим балансом следят внимательно, — мы видим, что пока он сохраняется. Когда его перекосит, это будет знак того, что система меняется. Есть ощущение, что истинная задача верховной власти — это не санкционировать аресты и не планировать посадки, а следить за этим эквилибриумом. Он не должен нарушиться, никто не должен чрезмерно усиливаться, но и слабеть никто не должен до такой степени, чтобы его загрызли соседи. Вот за этим, как мне кажется, верховная власть следит. Все остальное происходит более или менее самотеком.