В управлении по Комсомольску-на-Амуре проверку деятельности феминистки и постановщицы активистского театра-балагана «Мерак» . Формальным поводом для надзора стал ее детский спектакль о гендерных стереотипах «Розовые и голубые», который доносчики посчитали пропагандой гомосексуальных отношений среди несовершеннолетних. Подозрение властей также вызвали антимилитаристские танцевальные постановки «Пражская весна» и «Благослови Господа и амуницию его» и феминистский паблик . записала рассказ Цветковой о том, почему региональные активистки привыкли к угрозам «показать настоящее насилие» и как отдел по борьбе с экстремизмом проверяет детские танцы и рисунки.
Все, кто нас знают давно, сходятся в том, что происходит что-то абсолютно безумное. У нас есть ученики, которые занимаются с нами почти 16 лет — начиная с посещения маминой студии раннего развития.
Наш театр — это я, актеры и администратор, моя мама. Мы очень маленькая компания в очень маленьком городе и единственный молодежный театр такого плана: он не классический, а горизонтальный (равноправный) и активистский — мы показываем социальные проблемы и ищем их решение. Театр создали год назад и решили назвать «Мерак», с ударением на первый слог: в переводе с сербского это значит «кайф», «удовольствие от мелочей жизни».
Актеры — 21 ребенок в возрасте от шести лет. Они пишут стихи, вкладываются в сценарии, создают декорации, придумывают танцы. Я как режиссер задаю общую канву, а дальше отдаю творчество им: вот в этой сцене, как вы чувствуете, как должно быть? Какой диалог здесь просится? Какими бы словами вы сказали это? Как бы станцевали? Кому-то странно, что я с детьми на равных общаюсь, но я считаю, что так и нужно. Мы работаем в технике импровизации, форум-театра, стиля гага и свободного танца.
Все было хорошо до февраля, пока мы не решили показать четыре танцевально-театральные постановки, которые готовили полгода. Две постановки идут в один день, две — в другой, и чтобы как-то объединить их, мы придумали назвать их фестивалем. Это был бы первый фестиваль активистского искусства в крае. За неделю до спектакля раздался звонок из администрации. На следующий день в Доме молодежи, площадке, которая была уже утверждена, нам сказали, что время на наши даты занято, и так будет еще полгода.
Телефонный разговор длился больше часа. Чиновники шли по пунктам нашей афиши: спектакль называется «Розовые и голубые» — почему? У вас написано «можем повторить» — вы что, против Советского Союза? Нас попросили объяснить, что мы имеем в виду под словом «личность»… Видимо, что-то им не понравилось. На других площадках нам также стали не рады.
После публикации новости о срыве фестиваля нам вновь позвонили из администрации, сказали, что мы их не так поняли, что нас на самом деле поддерживают. И пригласили на личную встречу, где дали понять, что, если мы опровергнем данную информацию, нам помогут найти помещение. Так как я не люблю, когда на меня давят, и считаю, что ничего плохого не сделала, рассказав о взаимосвязи их звонка и внезапных отказов в проведении спектаклей, я не стала ничего опровергать. Дальше пошли допросы детей.
Если честно, я думала, что вопросы вызовет название антимилитаристской постановки «Благослови Господа и амуницию его». Это перевод песни , солиста группы System of a Down. Он часто высказывается против войны и оружия. Под его песню мы танцуем центральный танец этого спектакля. Это для нас насущная проблема: все мальчики, которые приходят в нашу студию, которая существует больше 20 лет, пытаются вначале пронести игрушечные пистолеты. Но у нас на оружие, даже игрушечное, запрет. Почему? Мы пытаемся осмыслить. В танце мы показываем, что у одного появился «пистолет», у другого тоже — как защитное средство, а у третьего — автомат, и атмосфера начинает накаляться. Это, конечно, сатира и утрирование, но и самый драматичный спектакль.
На тот момент, когда мы его задумали, случился расстрел в колледже в Керчи. Дети были напуганы, история сильно их задела, мы много говорили, что они думают об этой ситуации, как этого можно было избежать. С ними совсем не обсуждали эту ситуацию в школе. Хотя с подростками в принципе мало говорят… Финал они придумали сами и показали, как можно было этого избежать.
«Пражская весна» — постановка по «Весне священной» . Мы делаем оммаж двум хореографиям: Нижинского и Бежара — под музыку Джона Кейджа. Так совпало, что задумка появилась во время 50-й годовщины ввода советских войск в Чехословакию, и у меня эти две «весны» соединились в тему прав человека, противостояния подавлению. Темы простые и очевидные, но, когда ты растешь в маленьком городе типа Комсомольска, они кажутся очень далекими и запретными. Но это все только мои смыслы, внутреннее, не для зрителя — дети просто танцуют «весну». Все! Шестилетки полуавтономно бегают и прыгают.
В постановке «Неприкасаемые» мы 15 минут показываем историю травли в школе и детском саду. Многое рассказали сами дети, осмысляя свой опыт. И чем больше мы говорим, тем им легче справляться с этим.
«Голубые и розовые» — это спектакль, посвященный демонстрации стереотипов о девочках и мальчиках. По сценарию, сначала мы проговариваем все клише: что девочки любят розовый цвет, а мальчики — голубой, что мальчики — грязнули, а девочки убирают за ними, что мальчики — защитники и воины и не должны плакать, а девочки — будущие матери и мечтают только о муже, что девочки и мальчики никогда не поймут друг друга. Это все в легком танцевальном формате. Мы показываем, что от «мальчик дергает тебя за косичку — значит ты ему нравишься» один шаг до «бьет — значит любит».
Дальше мы предлагаем решение: один из мальчиков танцует, как бы выпуская свои эмоции, а остальные начинают следовать его примеру и понимать, что танцуют они или нет — не делает их больше или меньше парнями. Девочки делятся мечтами: кто-то хочет стать бизнесвумен, кто-то — режиссершей, и называют имена великих женщин: первой женщины, взошедшей на Эверест, первой женщины, получившей Оскар, и так далее.
Для искушенной публики западной части России это, наверное, очень наивный уровень, но для нашего города это актуально: например, на днях наша радиоведущая Татьяна Жмеренецкая заявила о том, что хочет стать мэром города, и ее уволили, возмутились, что слишком «неженские» амбиции. Женщина — дома сиди, борщи вари. В финальной сцене ребята говорят: я личность, я мечтаю о том-то или люблю то-то.
Самое интересное, что я даже не думала о коннотации названия, которую увидели в полиции. Его придумал ученик. Я общалась с ЛГБТ-активистками, и никто так никогда себя не называл, поэтому для меня голубой и розовые — это цвета. Честно, если бы были сомнения, я бы даже не стала использовать эти слова.
Нашим актерам от шести до 17 лет, а нас боятся, как каких-то страшных диссидентов. Мы чудом нашли женщину, заинтересованную в молодежном современном театре, которая не испугалась предоставить нам площадку. Мы намерены провести фестиваль, как и планировали, 16 и 17 марта. Но зрителей некуда посадить: не можем найти людей, которые дадут стулья. Один человек сначала сказал «да», а потом, видимо, испугался.
Сотрудница полиции, которая пришла ко мне на работу, не смогла произнести, по какому поводу проверка. Заявление было о пропаганде ЛГБТ среди несовершеннолетних. Она показала бумажку и покраснела.
На даче показаний мне пояснили, что я в местном отделении по борьбе с экстремизмом и терроризмом. На меня написали три заявления: за пропаганду гомосексуальных отношений среди несовершеннолетних, разжигание ненависти к мужчинам и, кажется, экстремизм.
Допрос длился почти четыре часа.
Сначала мне предъявили скриншоты разных записей и фото с моей страницы и пабликов «Одуванчиковое поле», на котором я пишу об очень простых вещах: контрацепции, ВИЧ, презервативах, о которых, к сожалению, далеко не все подростки знают. И еще «Комсомолка» — о проблемах феминизма. Там я, кстати, вообще не пишу про мужчин — это паблик про женщин.
Один из скриншотов был с прошлогоднего мастер-класса, на котором девочка рисовала картину, а на этой картине оказалась радуга. Мне пришлось в двух абзацах писать, что моя несовершеннолетняя ученица рисовала радугу по собственному желанию, без давления и принуждения.
Дальше мы застряли на фразе «гендерные стереотипы». Сотрудник полиции подумал, что гендер — значит трансгендеры. Я объяснила, что такое гендерные стереотипы, что я подразумеваю под этим термином, какие есть примеры стереотипов, прям как на школьном экзамене.
Затем мне предъявили скриншот с моей негативной оценкой закона о пропаганде ЛГБТ, и я описала проблемы преследований лесбиянок в Чечне, «коррекционных» изнасилований. Также ответила, рассказывала ли я об этом детям и платят ли мне международные организации (нет).
Оперуполномоченный спрашивал, веду ли я пропаганду, что такое секс-просвет, кому и зачем он нужен, что такое феминизм, что такое интерсекциональный феминизм… В конце мне пришлось ему описывать, что я считаю традиционными семейными ценностями, какого я мнения о семье. Я написала, что я не против традиционных семейных ценностей, я за любовь, принятие, теплоту. Эта нелепая объяснительная уместилась на четырех листах.
Потом начались преследования детей и нападки в их адрес. По-другому я назвать это не могу.
Сотрудники полиции, которые ведут дело, с трудом понимают, о чем спрашивают. И эта неумелость только нагнетает атмосферу.
10 марта они пришли к нашим ученику и ученице. Почему именно их выбрали, непонятно. У нас в театре 17 подростков, которые учатся в разных школах. К самым старшим и самым младшим не пошли.
15-летнюю девочку вызвали после уроков из дома и в течение двух часов допрашивали пятеро взрослых: двое полицейских и трое сотрудниц школы. Давили на нее, доходило до полуоскорблений: расспрашивали о том, что такое ЛГБТ, знает ли она, что это такое, откуда узнала, веду ли я пропаганду, призываю ли я спать девочек с девочками, а мальчиков — с мальчиками. Темы с ней обсуждали такие, что впору было ставить «18+», но все это было без присутствия родителей.
13-летнего мальчика оставили после уроков. Вызвали к директору со словами: «К тебе полиция, пойдем». Никто не успел сориентироваться, позвать родителей. Предъявляли лайки, которые мне поставили под каким-то постом, который я уже не помню. Но это же ребенок! Какой-то уровень абсурда запредельный. Расспрашивали их друг о друге, может, как-то выбрали через контакты в телефоне.
Когда на следующий день пришли к другому нашему ученику, мы предупредили, чтобы сразу звонил родителям. Он позвонил папе, который работает участковым. И с ним уже говорили не два часа, а двадцать минут, более нейтрально и вежливо.
Напуганы все. Когда вас два часа допрашивают, естественно, страшно. Уходить из театра пока никто не собирается, потому что все в курсе моей деятельности, знают, что моя позиция — против насилия, и я отношусь одинаково и к мальчикам, и к девочкам. Но детей, во-первых, сама тема пугает, потому что они еще дети и не прошарены во всех этих вопросах, а во-вторых, давление: они боятся, что что-то не то скажут и подставят меня.
Мы с родителями сейчас ищем какие-то юридические основания, за что нас преследуют, сели изучать законы.
До недавнего времени наш театр все очень любили и говорили, какие мы классные. У нас были две уникальные для нашего города постановки полностью на английском языке про историю английского. В Драматическом театре мы показывали танцевальную постановку о проблемах подростков «Эволюция»: как на беззаботных детей начинает давить общество, но в итоге проблемы преодолеваются, и друзья помогают — все это под стихи одной из наших участниц. Помогали детям с инвалидностью для местной организации «Маяк надежды». Неплохой для года деятельности послужной список!
Дети растут, проблемы, встающие перед ними, становятся сложнее. В первую очередь — это домашнее насилие. У меня были черные месяцы, когда на меня валились эти истории, и я плакала от бессилия. Это очень страшно: папа бьет маму, папа бьет меня, папа бьет брата. Вопросы гендерных стереотипов им также близки: на моих 15-летних учениц уже сейчас давят вопросами, «когда замуж, когда рожать планируешь, зачем тебе карьера». Гомофобия тоже сильна: я знаю, что есть ЛГБТ-подростки, и не могу представить, насколько им сложно одним справляться. У нас очень опасные улицы, как, наверное, в классической провинции.
Город у нас наполовину заводской, наполовину бандитский. Когда вы слышите «Комсомольск», отматывайте лет на 50 назад. Это не современность, это прошлый век. Я думаю, больше всего проверяющих насторожило, что я говорю про активизм и феминизм. Эти слова пугают людей.
В нашем фем-сообществе только я и пара волонтерок. Моя аудитория в паблике — тысяча с лишним подписчиц, а в городе — от двух до двадцати человек. Именно столько человек приходят на мероприятия. К сожалению, пока такая аудитория. Это детский масштаб.
Но хейтеров всегда было хоть отбавляй. Когда я решила провести лекцию про абьюз, были угрозы: придем и покажем, что такое настоящее насилие. Вместо этого пришла группа женщин, которая саботировала лекцию передергиваниями в духе «жертвы сами виноваты».
Срывали даже женское чаепитие. Мы хотели его провести женским кругом, без мужчин, чтобы поговорить о наших проблемах. Мужчины начали писать: мы придем и «покажем» феминизм. Поступило столько угроз, что испугались и сами девочки, и площадка, с которой мы договорились провести чаепитие, и нас попросили не приходить.
Я уже перестала реагировать на угрозы убийством. Сейчас, пока мы с вами говорим, мне пришло три сообщения от какого-то молодого человека, где из цензурных — только слово «ты». Вчера в сообществе нашей студии написал мужчина, угрожающий нас убить за «разврат детей». Это общий фон.
После того, как меня четыре часа допрашивали в полиции про феминизм и секс-просвет, я почувствовала себя причастной к хештегу #феминизмНЕэкстремизм. Полгода назад я его писала по делу Любови Калугиной, когда меня это все даже близко не касалось. Одно дело — читать о преследованиях активистов, а другое — попасть в них. Мне все говорят: зачем ты это делаешь? Кому это нужно? История с полицией заставляет задуматься, в каком государстве мы живем. Но я могу назвать как минимум 21 человека, которому это нужно. На самом деле, даже больше.
Больше всего меня пугает, что дети начали думать, что они правда сделали что-то не так. Я говорю: вы верите в то, что мы делаем? Да. Вы видите что-то плохое? Нет. Но вся ситуация вокруг оказывает психологическое давление. Это очень страшный прецедент, потому что детям как будто по рукам настучали. Они правда рвут жилы на этих спектаклях, ставят их, вкладывают туда огромное количество сил. Они искренне ищут способы, как можно менять мир к лучшему. Эти дети очень тонкие, чуткие, дружные, волонтерят, ездят в детские дома, поддерживают разные социальные проекты. Они сильно загружены: учатся на пятерки, пишут олимпиады и посреди своей занятости успевают прийти потренироваться четыре часа на физически тяжелых репетициях.
И тут им взрослые говорят: активизм — это плохо, активизм — это зло. Даже не до конца понимая, что такое активизм. И когда приходят за неделю до фестиваля и говорят: «Уходите» — это прямо стресс и для них, и для меня. Они очень переживают.
Я уже три дня не сплю и не ем, нахожусь на грани нервного срыва. Меня снова вызывают в отдел по борьбе с экстремизмом. Телефон прослушивают и срывают звонки с адвокатом. Но я мечтаю открыть в своем городе женский кризисный центр, альтернативную независимую школу, где детей не будут гнобить и травить, и дальше продвигать театр. В конце весны мы сделаем постановку по книге «Соло детского голоса» о детях во время Второй мировой войны, а летом поставим новый английский спектакль.
