В Сафонове Смоленской области покончила с собой 14-летняя девочка Даша (имена героев в материале изменены). Теперь в городе существует как бы два мира. В одном из них точно знают, что это произошло из-за жестокой травли со стороны сверстников при полном безразличии педагогов. В другом не располагают никакими данными, кроме того, что в школе с отличной репутацией была пара задир, которые «обзывались». В обоих мирах согласны, что вся ситуация должна была быть видна как на ладони, но предотвратить смерть девочки никто не смог или не захотел. Корреспондент «Ленты.ру» Владимир Шумаков отправился в Сафоново и ощутил боль и равнодушие российской глубинки.

Дом, в котором жила Даша, — длинная пятиэтажка. Ее подъезд отличается от соседних. В нем нет домофона, а вместо аккуратного нового доводчика старая пружина, которая скрипит при каждом открывании. Дверь в квартиру не металлическая, как другие, а деревянная и очень хлипкая. За ней жалобно воет собака.

Дома никого нет. Мать уже девятый час общается со следователями — они вытащили ее прямо с работы. Нет дома и старшей сестры — Кати, которая в этом году начала учиться в смоленском колледже. Она только что ушла.

Сейчас следователи, городские власти, работники школы и все, кто знал Дашу и ее семью, пытаются понять, почему это произошло. Ищут и находят много причин. Мол, она была одинока, она общалась только с несколькими девочками из параллели, она комплексовала из-за полноты и больных глаз, она переживала из-за того, что мама очень мало зарабатывает (недавно она даже писала об этом президенту).

Но главное, о чем буквально кричат все те, кто близко ее знал, — девочку травили. Травили жестоко и давно. Называли циклопом, жиряхой, пинали, провоцировали на конфликты, и иногда она отвечала. Несмотря на то что о травле она рассказывала только старшей сестре, понятно, что если это действительно происходило, то у всех на виду — в маленьком городе, в маленьком классе, где меньше двадцати человек. И это точно должны были видеть учителя.

Вот только официальные лица версию о травле стараются отвергать. Не говорят о ней и в школе.

В Сафонове все очень близко. От вокзала, мимо администрации района до «второй» школы четверть часа пешком, на такси — пара минут. Где-то совсем рядом дом Даши.

О том, знает ли тот или иной горожанин о самоубийстве Даши, можно понять по взгляду. Таксисты, продавцы, официанты вежливы и веселы. Они или совсем ничего не слышали, или читали в интернете. В окрестностях школы, в доме девочки, в администрации района или больницы, где работает ее мама, взгляды настороженные. Стоит в воздухе и скрипит на зубах пыль — ее поднимает единственный красный трактор, который с помощью щетки пытается ее куда-то загнать, но куда она денется, если потом ее никто не убирает?

Ближе к полудню дети идут на первый урок второй смены.

Трех старшеклассниц на улице окликает женщина. Она что-то им коротко говорит, и потом громко добавляет, уже вслед: «Так что не влезайте никуда!» Девочки послушно кивают и заходят в школу.

Перед входом журналисты, на них из-за закрытых пластиковых окон смотрит множество любопытных глаз.

Один паренек, помладше, отвечает на вопрос — знал ли он Дашу и слышал ли что-то о ней. «Ее обзывали», — единственное, что он произносит.

Из школы выходят трое парней, как раз возраста Даши. «Кто?» — нагловато они отвечают на вопрос о Даше. «Ваще не знаю, кто это».

В окне несколько учениц активно жестикулируют, показывая однокласснице, что стоит держать язык за зубами. Когда они видят, что корреспондент тоже увидел этот жест, улыбаются, как бы извиняясь, пожимают плечами.

В это время перед телекамерой говорит жительница города, которая пришла за своим ребенком. «Родители должны смотреть. Хоть одну минутку найти. Школа хорошая, педагоги хорошие. А злоба вся от телевизора», — заключает она и уходит.

«Ходила все время одна, спокойная была. Она из восьмого класса, больше ничего не знаю», — рассказывает девятиклассник, который вышел из-за угла школы и не увидел ни журналистов, ни предупреждающих знаков. «Ничего не знаю», — его ответ и на остальные вопросы — травили ли ее, шутили ли над ней. Удалось выяснить, что в прошлом году писали какие-то психологические тесты, в этом учебном году пока нет. И еще, что когда в новостях была тема про «синих китов» — учителя читали их переписки. Психолога в школе нет, сказал он.

Вскоре учителя не выдерживают, одна из них выходит и просит репортеров уйти. Директор школы (не директриса, подчеркнули педагоги) Ирина Никишова наотрез отказывается говорить хоть что-то про школу, про Дашу, пеняет на запрет следователей и угрожает, что уже вызвала полицию.

«Мы же не живем, мы существуем! Что нам, детей запирать? Все на взводе. За эту неделю никто слова хорошего про школу не сказал!» — говорит она и удаляется.

Впрочем, по словам местных, тут уже много лет остро ощущается нехватка добра и тепла.

«Город маленький и хмурый. Для детей там ничего не приспособлено. Раз в год, может, зоопарк приезжал и пара качелей на площади. Иногда 3D-[кинотеатр] приезжает. Туда такие очереди, как будто это лучшее, что они в жизни видели. Поставили только фонтан какой-то, и концерты на площади устраивали. Это все, что я видела», — говорит Светлана.

Со Светланой мы списываемся в сети. Несколько лет назад она приехала в Сафоново из Донецка вместе с мужем. Ее сын учился с Дашей в одном классе.

«Сына одноклассники осуждали за то, что он из Донецка, пытались обижать: «Зачем сюда приперся, вали в свою Украину!» Я часто была у директора в кабинете. Сын себя в обиду не давал, и происходили драки. Вызывали детей и иногда родителей, но те редко приходили, потому что постоянно были заняты.

К сожалению, отец моего сына тоже покончил с собой. И об этом в школе тоже узнали. И тоже был конфликт. И тоже проблемы с детьми. Одноклассница даже украла телефон у сына, который после смерти отца остался ребенку. И мы уехали».

По словам Светланы, в Донецке ей намного лучше. «Да, здесь дети прошли войну. Они рассуждают уже как взрослые люди. Насчет образования могу сказать только одно: мой сын здесь учится лучше, чем там учился».

Я стою на лестничной клетке. Передо мной Дашина квартира. Поначалу пустынный подъезд постепенно оживает. Удается поговорить со знакомыми, соседями, а также с родными семьи. Первые встречаются случайно, но вскоре зовут других. Подъезд становится похож на приемную какого-нибудь госоргана, только с паутиной по углам.

«Это была хорошая, милая, спокойная, тихая, добрая девочка, — вспоминает одна из соседок. — Грубости я от нее никогда не слышала. Ничего плохого сказать не могу, даже если бы хотела. Пройдет, поздоровается. На вопрос «Как дела?», всегда отвечала «Хорошо». Если бы она умела огрызаться, ругаться… Может, было бы лучше».

Люди, которые приходят, рассказывают историю как будто совершенно другой девочки, чем та, о которой говорят городские чиновники или школьные учителя. Соседи, родные и знакомые подтверждают все, что отрицают в администрации и о чем молчат в школе, — травлю, издевательства, игнорирование проблемы.

Но вот что говорят те, кто был в этом подъезде. Даша со своей старшей сестрой действительно старались оставить все происходящее с ними между собой, разобраться самостоятельно, объясняет родственница.

«Даша просила маму, чтобы мама не ходила в школу разбираться. Мама один раз пошла втихаря. Она зашла в школу поговорить с учителями, с детьми, которые обижали, и Даша просто убежала в слезах домой», — говорит она. После этого, утверждает родственница, никакого собрания в школе не было, ситуация не обсуждалась.

Она упоминает то самое письмо президенту, о содержании которого публикуют много разной информации. По словам нашей собеседницы, там не было слов о травле, но были слова об отношении учителей: учительница географии (имя есть в распоряжении «Ленты.ру») называла своих учеников тупицами и много еще как. Она так относилась не только к Даше, но ко всем ученикам, уверяет собеседница.

Соседи подтверждают, что слышали о грубости одной из учительниц, «которая могла сказать ребенку — тупая, дебилка». «У нее такая манера со всеми в классе. И школьники, конечно же, смотрят: учительнице можно — значит и нам можно. Это учительница по географии. Ее вроде уже уволили вчера. Но проблема не решена», — говорят они. Впрочем, в том, что увольнение действительно было, уверены не все.

«Учительница географии неоднократно при всем классе унижала Дашу со словами «Ты ничего не сдашь, ты никчемная, ты дура». Она и с другими так же поступала. Класс моего ребенка называла идиотами, — говорит Марина, чей ребенок учился в той же школе. — Вообще не знаю, пытались ли ее перевести в другой класс, но девочки из параллели к ней лучше относились, чем ее одноклассники. Дети жалуются, но до директора ничего не доходило, потому что эта учительница начинала их гнобить еще сильнее».

Другие два момента, которые муссируются в СМИ, собеседница опровергает. Первое — маму Даши после того, как письмо попало в больницу, никто не вызывал «на ковер», никто не увольнял и даже не ругал. Второе — финансовое положение семьи не могло стать причиной самоубийства Даши.

«Они всегда были сыты. Посмотрите, в чем она (старшая сестра) одета. Одежды хватает, и учится она в каком заведении? И оно оплачивается, — говорит собеседница журналистов. — И деньги за квартиру платят, пять тысяч, это очень дорого, деньги ей на еду всегда есть. Когда она переезжала в Смоленск, она (мама) продуктов набрала — они до сих пор стоят».

«Все зло из школы», — вздыхают люди в подъезде.

У них нет ответа только на один вопрос — почему же Даша покончила с собой?

«Не знаю. Наверное, от одиночества, из-за того, что так относились к ней все. Даша пыталась общаться. Я сегодня заходила на ее страницу в «Одноклассниках», все записи до единой прошоркала», — сказала она.

В соцсетях Даши среди многочисленных опросов, которые она проходила, и обычных цитат с картинками вроде «Скажите честно, кому я нужна?» и «В моей жизни прошу никого не винить» есть посты, которые выглядят как крик о помощи очень одинокого человека.

С одной стороны, какой непонятый подросток не пишет подобных текстов, но с другой — удивляет очень взрослый язык и то, что она обращалась не к кому-то конкретному, а к кому-нибудь, к любому человеку.

«Привет, незнакомый мне парень или девушка. Нaпиши мне. Я не буду игнорить. Обязательно отвечу. Если хочешь, можешь даже не здороваться. Если хочешь, не спрашивай, как у меня дела. Не нужно этих банальностей. Можешь не расспрашивать, кто я такая, как меня зовут или сколько мне лет. Банальный способ завести разговор. Нaпиши мне и расскажи что-нибудь. Что угодно», — писала она совсем недавно, 6 октября.

«Она все время ходила одна. Она наушники наденет, во дворе сядет, качается на качелях и слушает музыку. Либо там, где вай-фай бесплатный, у девятиэтажки, сядет на лавочку и качает музыку, игры, фильмы», — рассказала близкая подруга Дашиной мамы Наталья.

По ее словам, Даша иногда все-таки жаловалась на сверстников и на оскорбления со стороны учителей, но мама не смогла оценить всю серьезность ее жалоб, а главное — что именно творилось в школе. Как могла, успокаивала дочь: «Даш, ну ты же красивая. Не обращай на них внимания». «Операция, тем более, помогла, глазки у нее стали получше, и личико совсем другим», — вспоминает Наталья. И тут же добавляет: «Не дайте, пожалуйста, мать оболгать. Все идет к тому».

Знакомая Дашиной мамы: «Ее мать приходит ко мне стричься. Тихая, скромная женщина, ни о чем не говорит. Конечно, заметно, что немного уставшая.

Проблема, как я понимаю, началась очень давно, по крайней мере, три года назад точно. У Даши проблемы со зрением с рождения, делали несколько операций. Одета не так, как мажоры, полненькая, в очках, вот и издевались придурки над ней, дали кличку Циклоп. Девочка замкнулась в себе, писала в интернете, что очень одинока, что не нужна никому, я читала ее высказывания и была в полном шоке, это были слова отчаяния, одиночества».

«Семь классов с ней училась сестра. Сестра постоянно за нее заступалась. Девочку не то что оскорбляли — ее били. Не ударят, так пинка дадут, не дадут — так плюнут, харкнут на нее. Матери она не говорила. Когда беда произошла, мы стали с мамой разговаривать, у нее были вот такие глаза. Они с сестрой пытались все решить сами, не беспокоить маму, потому что у нее и так проблем выше крыши — одеть, обуть и накормить, — говорит Наталья. — Прошло два с половиной месяца всего с тех пор, как сестра ушла. И все».

У Натальи сын учится в той же школе, и она утверждает, что детей сейчас взяли под жесткий контроль.

«Все классные руководители предупреждали: ведите себя хорошо, потому что в школе сейчас снимает телевидение», — рассказывает она.

«Вот гроб вынесли, они стоят, видимо, учительница по принудиловке согнала весь класс, и только три девочки — две плакали, а одна видно, что переживала. Другие девочки стояли так, будто им скучно. Мальчики шли и ржали», — продолжает Наталья.

В доме все пожилые люди знают тех, кто помоложе, практически с пеленок. На лестничной площадке мы встречаем Эду Гусеву, одну из соседок, которая беспокоится, что в школе и администрации могут пойти на многое, чтобы отвести от себя подозрения.

«Они собрались своим педсоветом, пригласили школьников, всех предупредили, что про школу, про них самих и про их поведение ничего не говорить. Говорить, что «мы девочку эту любили, это она с нами не хотела дружить», — рассказывает она. — Я так понимаю, что кому-то хочется это увести совсем в другом направлении, чтобы самому не быть виноватым. Они уже придумали, что она где-то в интернете чуть ли не с сектой связалась, ну это вообще абсурд!»

«Нашим властям, конечно, хочется сделать так, что они ни при чем, они белые и пушистые, — продолжает она. — Что, они раньше не знали, что она мать-одиночка? Хоть раз пришел кто-нибудь из опеки и сказал: как же вы тут, деточки, живете? Никому дела нет. Никому не нужный ребенок. Кроме родных, конечно».

Соседи, которые возвращаются с работы, останавливаются. Другие, слыша громкий голос Эды Гусевой, выходят из квартир и присоединяются к разговору. Видно, что в подъезде относятся друг к другу с большой теплотой.

«Она раньше была санитаркой и получала больше, потом перевели в уборщицы, как и других санитарок. По сути, продолжила заниматься той же работой — мыть всякие склянки в лаборатории. С деньгами помогала родня, не голодали, но еда, понятно, самая дешевая», — говорят соседи.

Они рассказывают про быт семьи, что раньше была жива прабабушка Даши, у которой была хорошая пенсия и которая всегда очень помогала семье. Летом они работали на огороде, но земля почти ничего не давала.

Несмотря на небогатую жизнь, в семье все друг друга любили, уверены соседи. Но любовь, видимо, Даша чувствовала только там.

«Только родители относились к ней очень хорошо. «Дашулечка-Дашулечка, иди покушай, Дашулечка, сходи в магазинчик, Дашулечка». И с нами она всегда здоровалась. Здравствуй, бабушка. Бабушка, принесть тебе что-нибудь с магазина? Мне уже 86 лет, и она сочувствовала, что я старая, не могу сама сходить в магазин, голова кружится. Она всегда такая ласковая была, хорошая», — рассказывает соседка Екатерина.

Троюродная тетя Даши из Москвы: «Во взрослом человеке можно заблудиться, а ребенка видно вдоль и поперек, что с ним происходит!

Этим летом Даша внезапно позвонила мне по телефону. Она засыпала меня вопросами, очень любознательна. Ей, видимо, не хватало общения. Но о чем мы говорили, я не скажу. У меня дочка ее ровесница, но как-то посдержаннее с вопросами. Мне кажется, если бы ее развивали, занимались ею, она бы была отличницей…

Неужели все были слепые? Это страшная трагедия! Самое страшное, что два года назад она уже хотела покончить жизнь самоубийством, это родная сестра сказала. Наверное, у людей другие ценности в приоритете, чем собственный ребенок».

Наталья, близкая подруга мамы Даши, общаясь с «Лентой.ру», рассказала об инциденте с порезанными руками. По ее словам, речь о суициде здесь не идет. «Я спрашивала у мамы, так что же у нее какие-то царапки на руках были? Резала вены? Она говорит, нет, это было летом, в деревне. Они там лазали через забор, или где, и подрала себе руки. Я, говорит, это видела». Причем в то, что мама Даши могла скрыть от нее настоящую причину появления «царапок», она не верит. «У нас с ней такие отношения, что мы дружим с детства. Она бы сказала»

К разговору присоединяется еще одна знакомая, которая работает в той же больнице, что и мама Даши. Она попросила не называть ее имя. Женщина еще раз подтверждает, что выговоров за пресловутое письмо Путину женщине не делали и что на больницу могут попробовать повесить часть вины.

«Виновата школа. Что они хотят найти? Сделать эксгумацию? Влить бутылку водки или сказать, что беременна была? К этому идут?!» — почти кричит она.

По длинным коридорам администрации Сафоновского района гуляют сквозняки и далеко разносится стук каблуков. Она выглядит пустовато, как и все в Сафонове. Мэра Вячеслава Балалаева в городе сейчас нет. Говорят, уехал в Смоленск. Хотя еще накануне активно раздавал СМИ интервью.

«Семья считалась благополучной, отношения девочки с детьми были нормальные. Недавно пришел новый классный руководитель, она обрадовалась. Мы не знаем, кто на нее мог повлиять, возможно, интернет», — заявил он.

Поговорить с журналистами соглашается его зам по образованию Геннадий Гуренков. Он входит в состав рабочей группы, которая параллельно со следователями пытается выяснить причины и обстоятельства смерти девочки. Из-за того, что репортеров тут двое, беседа больше похожа на перекрестный допрос.

Геннадий Гуренков: Не дожидаясь окончания расследования, все уже сделали выводы. Это я про таких «добросовестных» корреспондентов, которым уже сразу все понятно стало, которые уже назначили виновных. Виновны оказались абсолютно все.

Что вы сами думаете о произошедшем?

Я очень долго проработал сам в школе, работал долго и учителем, и директором, уже одиннадцатый год работаю здесь, тоже связан с детьми, курирую работу комитета по образованию. Дети, конечно, бывают разные. Есть дети, которые просто-напросто закрыты сами по себе, им достаточно одного-двух людей для общения, и все. Все считают почему-то, что если есть ребенок, то он должен общаться и иметь в общении огромный круг [сверстников].

Я разговаривал с матерью ее, мать не сказала, что ее там гнобили. Говорила, что были один-два человека, которые обзывались, и мать говорит, а что, вас не обзывали? Обзывали каждого в школе. Но это не было целенаправленной травлей.

Ученики отказались разговаривать с журналистами. Что они вам рассказали о том, какой была Даша?

Она училась в ту меру, которой ей было достаточно. Она не хватала звезд с неба, но в то же время она не была отстающей. Она не напрашивалась, но если ей что-то поручали, она выполняла, и выполняла добросовестно. На переменах она старалась держаться обособленно. Как ребята говорят, больше была в телефоне.

Нам сегодня рассказали, что класс ей объявлял бойкоты, никто с ней не разговаривал, не называл ее по имени.

Я не могу это ни подтвердить, ни опровергнуть, у меня пока такой информации нет. Я с детьми не разговаривал. Вчера глава [района] разговаривал с одним и с другим классом порядка полутора часов, и нигде не нашлось подтверждения среди детей, что ее кто-то гнобил или еще что-то.

Какие предположения, почему она покончила с собой?

[после долгой паузы] Трудно вообще предполагать. Когда я вчера разговаривал с матерью и с ее старшей сестрой, сестра сказала, что она в воскресенье готовилась идти в школу. Она приготовила домашнее задание, она предупредила мать, что у нее нет первого урока и чтобы мать ее не будила рано, а разбудила ко второму уроку. То есть настроение у нее было нормальное.

То, что средства массовой информации сейчас пытаются выдать, что она написала президенту письмо (известно, что девочка действительно писала президенту, из-за чего, вероятно, история и разошлась по федеральным СМИ, — прим. «Ленты.ру») о том, что ее гнобят, — в этом очень много неправды. Письмо президенту я видел.

Расскажите о нем.

Это обыкновенное письмо ребенка, который сообщает президенту, что у ее матери не такая большая зарплата. Там не было ничего, из-за чего такой сыр-бор. Дело в том, что старшая сестра в свое время тоже писала письмо президенту. Когда-то она занималась в конно-спортивной школе, а у нас директор конно-спортивной школы погибла. Почему-то дети решили, что школа теперь существовать не будет, и они, по наивности, написали это письмо с просьбой помочь сохранить школу.

Тем не менее из администрации президента письмо спустили в администрацию района.

Нет, в администрацию района это письмо не пришло, потому что по [работе] администрации там ничего нет. Оно пришло в больницу, потому что в нем говорилось, что в больнице не все так нормально. Чисто детский взгляд. Если мы честно будем говорить, сколько у нас людей получает такую зарплату? Мама имела все доплаты, которые положены по закону.

И все же, живет ребенок из очень небогатой семьи, девочка ни с кем не общается. Очень много факторов, которые можно было заметить, вы так не считаете? Сейчас главное, о чем все говорят, — недоглядели.

Тяжело сейчас сказать, что именно недоглядели. Ведь она же не одна такая. Я вам говорю, что у нас может быть тридцать, а может быть и больше процентов населения живет именно так, и именно такие дети, небольшие зарплаты.

Это одна из старейших школ, с хорошими традициями. В эту школу родители стараются детей своих отдать. Если рядом есть школы, где нет второй смены, то во второй школе есть. Школа с хорошей репутацией.

Психолог есть во второй школе?

Психолога попробуйте найти. Специалиста. Во-первых, не во всех школах в штате есть ставка психолога. Ни в одной сельской школе нет штатного психолога, и даже штатной единицы. Но штаты, к сожалению, не район устанавливает.

Учителей-то нет в школах. Предметников катастрофически не хватает. И за последнее время очень мало пришло после институтов. Средние зарплаты у нас неплохие, потому что люди в основном работают уже с большим стажем. Я скажу так, если придешь после института работать, то зарплата будет меньше, чем у этой мамы, уборщицы. И кто же пойдет? Когда мы говорим, что стареют педагогические кадры, и нет замены — ее и не будет, пока мы не решим эту проблему.

Детей фактически обвиняют, что они довели одноклассницу до самоубийства. Что они сами говорят по этому поводу?

Пока что ни один ребенок не сказал, что… Они сказали так. Она просто сама не очень-то общалась, но как таковой травли не было. И есть ребята, которые говорили, да нормальная она была абсолютно. То есть никто ничего плохого…

Говорил коллегам вашим, говорю и вам, что сейчас все, конечно, пытаются обвинить школу. Школа не доработала, школа не досмотрела. А кто-нибудь вник в суть, что сейчас навалили на школу? Кто-нибудь сейчас знает, чем занимается учитель? Сейчас учитель должен написать какую-то программу, какую-то адаптировать под себя, через каждые три-пять лет приезжает обрнадзор, начинает проверять этого учителя, «у вас в программе не то слово стоит». Раз в пять лет он должен пройти аттестацию, участвовать в куче конкурсов, писать какие-то заметки, иначе он не подтвердит, что он учитель высшей категории.

Как это относится к нашей теме?

Это относится. Если хотите в чем-то обвинить учителей, то снимите вы с них эти нагрузки! Дайте школе работать в том режиме, в котором она задумана. Школа должна обучать и воспитывать.

В этой истории сложно подвести какую-то черту. Можно было бы обратиться к опыту читателей, попросить делиться историями, начать со слов «возможно, многие вспомнят такую девочку в своем классе».

Лучше начать со слова «точно». Я точно помню такую девочку у нас в классе. Она комплексовала из-за внешности, ее оскорбляли, и почти никто из одноклассников ее не защищал, в том числе и я, из-за чего, конечно, позже было очень паршиво. Чудо, что наша классная руководительница не закрывала на это глаза. Помню, как подслушал разговор между ними. В нем девочка жаловалась и плакала, мечтала о пластической операции, говорила, что очень любит маленьких детей и хочет с ними работать. Не знаю, что с ней стало.

Еще я прекрасно помню учительницу, любимым выражением которой было «тварь такая». Это было в начале 2000-х. Глядя на историю в Сафоново понимаешь, что некоторые вещи не меняются.

«Театральный и медицинский фотограф», — отвечает Галина Оксюта на вопрос о профессии до отъезда. С мужем Георгием она снимала для афиш спектакли в театрах Саратова, оформляла стенды «для всех 82 кафедр нашего мединститута». Окончила английскую школу и филфак Саратовского университета. 25 лет жила и работала в США — Калифорния и окрестности. В основном сиделкой, caregiver. Галина Оксюта вернулась в Саратов в прошлом году.

«Нет выхода, но есть выезд»

— Уехала я в 92-м. Выхода не было. Умер муж, потом нагнала клиническая депрессия — лечилась, без толку. 42 года мне было. Или с мостика в реку, или что-то менять. Врач, который лечил меня, сказал: «Галочка, когда нет выхода, есть выезд». Я помню, что сказала «давайте». Через некоторое время мне организовали вызов из Израиля — тогда они пачками шли, ехали все, кто только мог. Всех пускают, меня не пускают — я не еврейка. Как будто все-все другие евреи…

Пришел вызов из Америки. Ну как «пришел» — я купила четыре штуки у приятеля, который приобрел их в Штатах. По семьсот рублей за штуку — тогда приличные деньги, но я же фотографом была, кое-что водилось. Один дочке отдала, два подружкам. На всякий.

Консул американский в Москве говорит: «Я вам не верю, что вы вернетесь. Но езжайте». Проскочила. Прилетела на Брайтон-Бич, в кармане 200 долларов. В самолете, правда, соседка — бизнес-дама дала еще 80, когда узнала, сколько у меня: «Ты что, это же только на пообедать!» И на такси довезла до Брайтона. Я ей, правда, Библию подарила, маленькую карманную — тогда очень верующей была.

Зато языкового барьера совсем не было. Я в хорошей школе училась — 42-я английская, в Саратове ее все знают, там отлично инглиш дают. На Брайтоне, правда, по-русски говорят, но «ни явок, ни паролей» никто не дает. А я же просто так приехала — ни жилья, ни работы. Сижу на лавочке, вечер уже — «солнце скроется, муравейник закроется». Вижу — церковь передо мной, протестантская какая-то. Захожу. Девочка-полька, которая там убирала, взяла к себе на ночь — сама вроде полтора месяца, как в Нью-Йорк приехала. Очень высокое здание, квартира малюсенькая. Блин, думаю, такая малюсенькая, в Саратове больше. Расстроилась, но ненадолго совсем.

«Я ненавидела Россию»

— На следующий день взяла газеты и пошла по адвокатам, которые миграционными делами занимаются. К одному прихожу — там говорят: «Этого адвоката уже многие ищут. Он денежки берет и линяет». Но все же нашла нужного, Борис зовут. Сказал, что платить можно не сразу, а в рассрочку — по-человечески отнесся. Ну и не прогадал: я с ним очень долго потом работала. Адвокат в Штатах — это как за хлебушком ходить, каждый день надо. Ходить и отстегивать, за каждую бумажку.

Еще в Саратове мне дали письма к одной семье из пятидесятников — в штате Массачусетс живут. Сказали, что они помогут с работой и жильем. Ну, поехала к ним, три часа на поезде. Они меня приняли, на одну ночь приютили, а потом выперли благополучно. Церковь, сестры-братья, и вот так… И работы у них никакой не оказалось: «Нам самим трудно». Но в поезде я познакомилась с семьей пуэрториканцев. И они мне сказали: «Сестры-братья — очень хорошо. Но на всякий случай вот тебе телефончик наш. Если что, не стесняйся, позвони». Позвонила — сказали «приезжай». Машину тормознула, приехала к ним. Накормили, помыли, уложили спать. И до глубокой ночи обзванивали всех, искали мне работу.

И нашли. По соседству, в Ист-Виндзоре, штат Коннектикут. У некоего мистера Даморе умирала мать, и вот меня к ней определили сиделкой. Четыре месяца сидела, первая работа. 250 долларов в неделю. Мистер Даморе однажды попал в больницу, так специально приехал оттуда, чтобы мне заплатить.

Жила там же. Конечно, внутренне оскорблена была какое-то время: как же, я известный фотограф, окончила филфак в Саратове, в театрах всю жизнь работала. А тут… ну понимаете? Помогло то, что Россию я дико ненавидела в то время. Читала только на английском — дамскую бульварщину, но приличную: Сидни Шелдон, Жаклин Сьюзен. Да и русских вокруг особо не было.

На выходные меня брала одна американская семья, женщина с племянницей — в местной церкви познакомились, всю округу с ними объездили. Когда моя клиентка, мама мистера Даморе, умерла, они нашли другую, в Массачусетсе. Там полгода работала. Катрин, сидячая. Медиум, причем известный в Штатах, вдова какого-то крупного масона. Клиентов по пять-шесть в день, несмотря на ее состояние — ловила духов, понимаете ли. Спать ложилась не раньше трех-четырех ночи — пока со своими духами разберется.

Я уставала страшно. Занималась ею и четырьмя ее собаками. Чувавы… то есть чи-хуа-хуа. Боялась их ужасно, хоть и маленькие. Потом полюбили друг друга, Катрин ревновала даже. Получала те же 250 в неделю, но надо было еще ездить в Нью-Йорк по бумажным делам к адвокату — четыре часа на поезде и до станции километров шесть пешком. Практически все, что оставалось, отсылала в Россию — дочке, внучке, родителям, когда живы были. И тогда, и потом. В семью, все в семью.

«Старалась не лажать»

— С Катриной ко мне пришло смирение — да, ты сиделка, caregiver — и понимание, как нужно относиться к этой работе. Однажды я очень сильно лажанулась, ухаживая за ней. Что-то недоделала, чего-то недомыла — и знала, что и так сойдет. А мне в ухо как будто сказал кто: «Чтоб тебе потом самой такая caregiver досталась». С тех пор старалась не лажать.

Дальше — уже Бруклин, Нью-Йорк. Лучшие рекомендации от Катрин, и к адвокату с бумагами поближе. У меня первое дело было — поскорее легализоваться, чтобы все в порядке было: налоги платить, никаких чтобы претензий…

А чуть позже — Сан-Франциско, где и проработала почти все годы.

В Окленде, около Сан-Франциско жила моя саратовская подруга-однокурсница, Гертруда — Гетка то есть. Ее мама Роза некогда приехала из Америки в Союз, получила столько-то лет лагерей, потом уже вернулась в США с дочкой. Вот Розина внучка, дочка Гетки, попала в больницу с сердцем, а потом долго лежала дома. Приехала я к ней, стала сидеть с дочкой, Розиной внучкой. Очаровательная до предела. Копейки с них, естественно, не взяла — только жила у них, спала под столом спокойно.

А работу, чтобы жить, нашла почти по специальности. Сначала на кухне поработала, правда. Хотела официанткой, но мне сказали, что для этого долго учиться надо. А вот как фотограф я была, по отзывам американских мастеров, вполне competitive — как это? Конкурентоспособна, да, спасибо. Но там и «родные» фотографы еле выживают, а мне надо было зарабатывать. И вот увидела объявление: «ателье школьной фотографии» — пошла туда. Я всю жизнь в СССР ненавидела школьные альбомы, хоть иногда и приходилось их делать. А тут мне говорят: «Берем без звука».

Что значит в Америке школьная фотография? Страшное дело. Во-первых, цвет — я всегда в ч/б работала. Во-вторых, берут меня не фотографом, а к принтеру на распечатку. Громадная машина стоит, ты полсуток около нее стоишь, обслуживаешь. Компания семейная, афроамериканская пара.

Текучка была страшная, до меня за год было тринадцать таких людей-принтеров у принтера. Я проработала 11 месяцев. Пять долларов в час, где-то пятьдесят долларов в день получается. Копейки. Печатаешь фото, печатаешь, печатаешь… Пахала как ежик. Заикнулась про хозяевами же обещанное повышение зарплаты — говорят, что тогда надо на курсы идти, повышать образование по принтерам. А за курсы платить надо, и времени ездить нет. Bloodsuckers, кровопийцы — их так даже родня называла, не стеснялась.

Снимали в основном в черных школах. Очень, кстати, красивый народ, никаких проблем. Но с каким наслаждением, найдя новую работу сиделкой, я владельцу по телефону сказала I quit, что все, не могу больше — и как он там завизжал, пока я трубку не бросила… Это надо было слышать.

They are supposed to die

— Вернулась в сиделки, значит. У Гали-одесситки в южном Сан-Франциско был отличный дом на 11 клиентов — хрусталь, зеркала, ковры, — и напротив она строила второй. Как заметила моя американская русская подруга Веранда — Вера зовут, там же работала: москвичка, проводница… Так вот, по поводу Гали Веранда заметила, что ей бы впору строить не второй дом престарелых, а крематорий.

Галя брала только тех, кто практически «все». Родственники, обалдев от такой роскоши, платили вперед за несколько месяцев. А заканчивалось все месяца за два, и ничего обратно, разумеется, не возвращалось. Позже Галя открыла шикарный четырехэтажный дом престарелых — facility человек на 150 в центре Сан-Франциско. Туда я не подступалась, охоты даже не было. Слышала только, что теперь берет не тех, кто «всё», а стабильных клиентов. Денег хоть и в долгую, но больше, а вопросов меньше.

Вообще в домах престарелых клиенты платят бешеные деньги, до двух с половиной тысяч долларов в месяц. А посмотришь, так из еды — только баночки. С горошком, консервированными фруктами. Ни одного живого фрукта — и это в Калифорнии, да? Чай варился в кастрюле — вода, пакетики, по несколько раз. Когда я хочу свежий заварить, прибегает хозяин и кричит, что я хочу его разорить. Суп — тоже баночный, «Кэмпбелл», как у Энди Уорхола на картине. Только еще дешевле…

У Гали я проработала совсем недолго. Она пыталась платить мне наличными, а я настаивала на чеке — чтобы нормально платить налоги. Ну, заплатила мне за месяц и вышибла. Гале удобнее с филиппинками, им можно платить кэшем, и еще меньше, чем мне…

Ну и ничего, работа всегда есть. На этот раз в Милбрэе, это городок близ Сан-Франциско. В доме престарелых, у хорватов. Тоже пара, Мария и Данко. Дом с шестью клиентами, у пятерых Альцгеймер. 800 долларов в месяц, но с проживанием и едой. Люди задыхаются, а жара все лето. Ни кондиционера, ни стиральной машины — сломалась. Но полгода отработала. Когда Мария сказала мне, чтобы я не переживала — They are supposed to die («Им все равно умирать»), — я ушла, не выдержала.

«Как приятно быть нашей»

— Тем временем научилась водить, купила первую машину за 1200 долларов — фургончик закрытенький, «меркурий». Старенький такой, но хорошо ездить и искать работу. Лучше, чем на своих двоих. Нашла дом престарелых, имени Святой Ольги. Владельцы — старые-старые русские. Из серии как у Довлатова: «Нелегко нам было под Сталинградом, но и мы большевиков здорово потрепали». Им нужен был ночной дежурный. Днем спала — выезжала на океан, там и дремала. Вечером пасла двухэтажный дом на дюжину клиентов.

Попутно скопила денег, окончила курсы администраторов для домов престарелых. Меня начальство вызывает и спрашивает: «А зачем ты сдала на license? Ты метишь на место другого сотрудника?». Я им: «Вообще-то мы, советские, привыкли учиться постоянно. Чтобы стать профессионалом, чтобы знать, чем занимаемся. Так нас учили». Наглая как танк, да.

И вот тут я поняла, как приятно быть нашей. Советской, российской, любой. Ненависть к нынешней России у меня ушла совсем. Вот посмотрела на этих — и поняла что почем. Два года в Америке, получается, у меня на это ушло. Не так много, с другой стороны. А администратором я стала — там же, в Святой Ольге. Через год. Последний мой дом престарелых.

Вот так потихоньку работала то там, то там. В конце концов попала к К. — очень крутой русской семье. В том же Сан-Франциско. Несколько поколений, все уважаемые люди. Клиентка моя — Леля, девяносто три года. Врачи давали ей несколько месяцев жизни, со мной вышло четыре года.

Ела она всегда немного — так сама хотела: яичко, шоколадку, того кусочек, этого… Властная Леля была, никто слова поперек сказать не мог. Ок, мало так мало. Я тоже не подарок. Первым делом я заставила ее есть красную икру, для укрепления. «Леля, вот вы уронили икринку, а она стоит двадцать пять центов». Помню, из больниц она вернулась с пролежнями — несмотря на дикие деньги, которые госпиталям платили. За три месяца со мной — сиять стала.

«Не срослось фатально»

— В 2008 году назад решила вернуться в Саратов. Уже ничего вроде бы в США не удерживало. Леля умерла, потом ее родственник, за которым я тоже ухаживала — все, никого больше, семь лет жизни при семье К. закончились.

Закрыла все дела, раздала шмотки, автомобиль подружке подарила — уже четвертый или пятый. Все старенькие, но все бегали хорошо… И прямым ходом сюда. Но не срослось фатально — и по семейным обстоятельствам, и просто по душе.

Чтобы тогда приехать в Россию, мне потребовалось девять месяцев — то документы потерялись, то подтверждение, что я остаюсь гражданкой РФ… Ну когда открытым же текстом тебе все вокруг говорит: «Что-то мешает, стопорится, не надо сейчас ехать», — так надо же слушать!

Вернулась в Штаты через полгода — сколько гринкарта позволяла отсутствовать в стране, едва ли не в последний день — в жуткой депрессии. Огромное время заняло, чтобы понять: в этом никто не виноват — ни я, ни Россия, ни Америка. В тот момент просто сложилось так. То есть не сложилось совсем. Ну вы поняли.

«Я была звездой»

— Очень жалко было, что из-за этого выборы Обамы пропустила. Когда выбрали, я плакала от восторга. После двух сроков Буша это был просто глоток воздуха. Такой мальчик, умница. Зажигательный, зажигающий. Он inspires — вдохновляет, в конце-то концов. Когда я вернулась обратно в Штаты, попала в семью изумительного мультимиллионера, мистера Каца — и мы с ним слушали уже Обаму-президента. «Его приятно слушать, — говорил мистер Кац. — Этот паренек никогда не скажет childrens, как прошлый президент».

И когда Ноам Чомски — великий лингвист, работы которого я обожала со своих университетских лет, — заявил публично, что Обама будет хуже, чем Буш, я не поверила. И даже обиделась. Чомски — гений, всегда знает, что говорит. А тут на тебе, в лужу сел. Не может ведь такого быть!

Оказалось, может. Во-первых, войны, которые он вел. Во-вторых, Obamacare действительно никуда не годится. Про медицинские страховки мне, поверьте, есть что сказать. Я смотрела на своих клиентов и видела, что именно они получают за свои деньги. В основном очень мало получают. А миллионеры — еще меньше, потому что они платят больше.

После семьи К. я уже работала от агентства — окончила еще одни курсы caregiver’ов, стала получать 15 долларов в час. Двенадцать часов в день, шесть дней в неделю — очень прилично. Я стала звездой — буквально: в списке агентства, который показывали клиентам, мое имя было на самом верху, со звездочкой — the best. Посылала деньги семье каждую неделю. Переводы, посылки — все это позволило моей семье выжить, дочке и внучке встать на ноги.

Гордость моей карьеры — одна мультимиллионерша, торговка недвижимостью. Роуз звали. Стервоза невероятная. У нее был горб — и, выправляя его, в крутой клинике допустили ошибку. Совсем молодая, 73 года. Она лежала пластом, не хотела жить. Я заставила ее заниматься гимнастикой. Роуз стала ходить — на ходунках, но тем не менее. Я смогла поставить себя. Стать такой же bitch, как и она. Чтобы ей было со мной интересно.

Как-то Роуз говорит: «Галя, вы курите по полсигареты? Всегда? Я никогда не могла себе этого позволить, это выходит очень дорого». Это не исключение, это правило. Работала я у родителей вице-президента одного из спортивных клубов — дом неподалеку от того, где покойный Робби Уильямс жил. «Барбара, я даю Галине 20 долларов, чтобы она сходила в магазин. Завтра твоя очередь давать ей деньги», — говорит Барбаре ее муж Монти. Или так: «Галина отдала сдачу тебе, ты мне должен пятьдесят центов». Или даже двадцать пять… Вот мои последние клиенты — хорошие, кстати. Просто традиция такая, деньги хорошо считать.

«Делаю волшебные палочки»

— Я не устала от Америки. Не знаю, как объяснить. Естественный путь. Естественно уехала тогда — и так же естественно вернулась сейчас. Ровно год назад, в конце марта.

Мне шестьдесят восемь лет. У меня пенсия хорошая — тысяча долларов. Потому что всегда платила налоги, почти все время за эти двадцать пять лет. Куча налогов, зато и пенсия — тут даже зарплат таких мало. Преподаю английский частным порядком. Не сижу у дочери и внучки грузом на шее — и даже могу их поддержать.

В Америке еще начала делать вонды (Magic wand — волшебная палочка (англ.) — прим. «Ленты.ру») — здесь продолжаю. Дерево и камни балансируют человеческую энергию, люди успокаиваются, умиротворяются. Родственник одного из моих последних клиентов был каким-то VIPом в «Майкрософте». Я ему сделала маленький карманный вонд — черный бамбук, несколько камней. На заседаниях, говорил, очень помогает: «Вынимаю из кармана, кручу его, спокойно разговариваю». В Америке — бамбук, эвкалипт. Здесь из ореха делаю. Есть магазин, который продает по 1000 рублей за палочку, с каждой мне идет по 500 рублей.

Спасибо Америке: я очень твердо стою на ногах. Ничего, кроме тепла и благодарности. Там невероятные личности, прекрасные люди. Просто я вернулась. Свою страну я, получается, не знала, ведь уехала в начале девяностых. Но здесь — сказка. Россия значительно интереснее, продуктивнее нынешней Америки. Я восхищена Россией. Живой искрой русского человека. Народом, боже мой.

Саратов — Москва

Сегодня, когда в сети всерьез обсуждают перспективы боевых действий между Россией и США из-за Сирии, а сами власти двух стран признают, что отношения между ними, мягко говоря, недружественные, уже с трудом верится, что недавно все было иначе. Однако еще не состарились те, кто помнит и лично участвовал в том кратком пире дружбы с Америкой в начале 90-х, когда казалось, что холодная война завершилась примирением и стала предметом для шуток. Полковник милиции в отставке, главный редактор газеты «Петровка, 38» Александр Обойдихин рассказал «Ленте.ру» о том, как он в числе первых советских силовиков ступил на американскую землю, чтобы перенять опыт вертолетной полицейской службы и применить его в России.

«Американцы были крайне заинтересованы»

В 91 году Москва в лице руководства городской администрации и главка МВД решила обзавестись собственной вертолетной милицейской службой. Специальная делегация отправилась в США, где вела переговоры о подготовке группы наших сотрудников, а также самого полицейского вертолета — это был Bell 206 Long Ranger, семиместный.

Американцы были крайне заинтересованы продажей своих вертолетов России, поэтому они сначала предлагали одну цену, потом снижали до минимума и в итоге предложили бесплатно опробовать в столице машину в деле и так же бесплатно обучить персонал в академии компании Bell Helicopter Textron. Там имеется специальное полицейское отделение.

Всего для отправки в США сформировали три группы: одна для изучения механики, вторая — электрики, третью должны были обучить работе пилотов-обозревателей. Каждая из них прилетала в Штаты, проходила свой курс и улетала обратно. Я как переводчик учился со всеми этими группами, пробыл там дольше всех и получил все три диплома.

Здесь скажу немного о себе. Я окончил авиационно-самолетостроительный техникум, а затем Московский авиационный технологический институт имени Циолковского. Стал специалистом по ракетным и авиационным двигателям. Меня в институте учил сын того самого Туполева. Соприкасался с Федерацией космонавтики СССР, занимался научной работой. А потом решил уйти из авиации в милицию и возвращаться не собирался, так что от работы в новом отделе по технической части — зампотехом или механиком — категорически отказался.

Опыт работы переводчиком у меня уже был. Я работал в этом качестве с делегациями американских полицейских, которые стали приезжать к нам с 1989 года. Хорошее знание языка у меня еще с английской спецшколы, потом продолжал его изучение уже для себя, в качестве хобби.

Команду будущего вертолетного отдела возглавил Михаил Терехов, который прежде был начальником 5-го отдела ГАИ Москвы. По возвращении из Штатов я стал его заместителем. В группу вошли не только сотрудники милиции, но также сотрудники Чкаловского аэроклуба и гражданские пилоты из НПО «Взлет». В течение полугода, которые нам дали на изучение языка, я активно зубрил специфичные вертолетные термины. Благо мне в МАТИ дали хороший справочник на эту тему.

Без виз, но с водкой

В один хороший весенний день 1992 года нам объявили о вылете. Собрались с вещами у мэрии на Тверской, чтобы получить необходимые документы. Виз у нас не было, только загранпаспорта.

Я приехал в шинели с новыми майорскими погонами. Меня попросили лететь в форме. В мэрии мы порядочно задержались. Как раз в это время велись переговоры с американцами. Мне их содержание неизвестно.

И вот уже во второй половине дня, наконец, выехали мы на микроавтобусах в Белоруссию. Откуда мы должны были вылететь с военного аэродрома на военном же «Руслане».

Причем вылететь мы должны были именно в этот день из-за каких-то полетных графиков. И вот мы мчались в сопровождении машины ГАИ на этот белорусский аэродром и добрались до места поздно вечером.

В самолете никаких кресел не было, расположились мы в хвостовой части. «Руслан» этот шел в Америку за гуманитарным грузом — продуктами и вещами. Туда он отправлялся пустой.

Мы летели двое суток. Через Камчатку. И уже почти над Беринговым проливом узнали, что без виз нас в страну не пустят и если мы все же прибудем на Аляску, то нас всех арестуют и отвезут в тюрьму. Плюс еще штраф придется заплатить.

Что делать, было непонятно. Летчики сказали, надо садиться на камчатском военном аэродроме. А потом пришла информация, что нам все же разрешили сесть на известной военно-воздушной базе в Анкоридже. И на месте уже будет решаться вопрос с визами.

После приземления в Аляске, мы до ужаса боялись миграционной службы, которая должна проверить самолет. Мы боялись за наш груз, а мы везли много ящиков тушенки, сгущенки и… водки. Почему водку? Да потому что американские полицейские до этого посещали Москву и были в большом восторге от нашей водки. Лучшего сувенира, к тому же достаточно доступного, представить себе было нельзя.

Этот груз был рассчитан на весь период обучения, чтобы мы могли экономить наши скромные суточные 20 долларов в день.

Ну и вот мы накрыли ящики брезентом и поставили сверху одну бутылку водки, точнее графин, водка была в графинах. Открыли тушенку и сгущенки — накрыли на стол. Зашли американцы, проверили документы и спросили, везем ли мы какой-то груз, продукты. Мы ответили, что немножко есть, и пригласили их разделить с нами трапезу.

Они доброжелательно ответили, что, мол, нам не надо, доедайте сами, и удалились.

А на летном поле выстроился военный почетный караул с винтовками. Американцы нас таким образом приветствовали. Так как я был выше остальных наших ребят и единственным человеком в форме, да к тому же свободно говорил по-английски, то, независимо оттого, что с нами был подполковник армии Аваков — главный от нашей делегации, американцы подошли ко мне и рапортовали мне.

Потом нам предложили покушать, а мы переживали о том, сколько это будет стоить, и вежливо отказались. Но после американцы объяснили, что все бесплатно, и тогда я впервые увидел, что такое настоящий шведский стол и разнообразие блюд. Это была обычная столовая для летчиков.

Сразу же заметили улыбчивые лица. Люди впервые увидели русских, и сразу возникло море вопросов. Для них было дико, что русский хорошо знает английский. Они думали, что у нас все ходят в лаптях, а в Москве никогда не бывает плюсовой температуры. Это были стандартные вопросы, на которые приходилось отвечать.

Самый большой шок у них вызвал наш военный самолет «Руслан». Они спрашивали, откуда он, такой громадный? На что я ответил, что у нас есть «Мрия», который еще больше.

Рядом с нашим самолетом стоял А-130 Hercules, и казалось, что его можно целиком загрузить в «Руслан», если снять крылья. Это, к слову, был первый российский военный борт, который сел в Анкоридже.

Мы на этой базе находились всего несколько часов, пока нам делали визы, а потом полетели на юг. На другую военную базу. В Чикаго. Там пересели уже на американский самолет. Когда перегружались, нам помогали военные. Они спрашивали, что внутри. Я ответил, не скрывая, одним словом: «Водка!» Один из местных так удивился, что выронил ящик, и, к сожалению, один графин разбился.

Техасские студенты

Прилетели в Даллас. Сама академия находилась рядом с ним, по пути в Форт-Уэрт. Нас встретили, отвезли в гостиницу Лексингтон — это знаменитая сеть придорожных отелей. Расселили по два человека в номер. Холодильника там не было, что для Техаса с 40-градусной жарой было неприятно. Но мы же русские! Кондиционер был. Настенный. И мы могли что угодно охлаждать, положив прямо на него.

Еще раз отмечу, что простые американцы о русских там практически ничего не знали. Когда устраивались в отеле, то нас спросили, откуда мы. Из Москвы? Из какой Москвы, ведь у них тоже есть такой город. Сказал, что из Советского Союза, и у меня спросили, а что это и где это? В итоге парень, который нас оформлял, так и не понял и написал у себя в журнале: «недалеко от Лос-Анджелеса».

Мне было непонятно, на каком языке разговаривают местные жители. Даже спросил их об этом, а в ответ услышал: «мы говорим по-техасски». Что-то они смешивают из нескольких языков, что-то проглатывают. Даже вместо простого «yes» у них «yep». Нужно было привыкнуть — и я смотрел техасские телеканалы.

Нам в распоряжение дали два микроавтобуса на шесть человек. Там в Техасе никто пешком не ходит. Там, казалось, и пешеходных переходов-то нет. И вечером, когда мы захотели прогуляться до ближайшего магазина, нам все гудели, неприличные жесты показывали. А когда решили хайвей перебежать, то вообще, казалось, что нас могли даже сбить.

Мы увидели, что напротив магазин, вот и побежали через хайвей — широкая такая трасса по пять полос движения в каждую сторону. Поняли, конечно, что этого нельзя делать, но уже потом… Слава богу, никто не пострадал!

Надо сказать, в Техасе очень хорошие дороги. И машины нам дали с автоматической коробкой передач, с нулями на спидометре (абсолютно новые тачки) — «Вояджеры» красного цвета.

На следующий день полицейские сопроводили нас до академии и попросили запомнить дорогу, чтобы мы могли ездить затем самостоятельно.

Для нас, московских полицейских, сделали специальный курс. Для того чтобы нам понимать, как работать в воздухе над таким огромным мегаполисом, как Москва, американцы пригласили полицейских из Лос-Анджелеса. Они читали нам курс лекций.

В первой группе были механики. Изучали устройство двигателей, как в учебных залах, так и в ангарах, где все представлено наглядно, в разрезе.

Рядом поляки обучались. Они, кстати, и жили в нашем отеле. Завтрак и ужин входили в стоимость проживания. Опять же шведский стол: сколько хочешь, столько и ешь. Булочки, сэндвичи… да что угодно! А вечером выкладывалось пиво и вино, чем поляки активно пользовались.

С собой в академию мы брали тушенку со сгущенкой. На обеденный перекус. Садились там, открывали тушенку обычным ножом. Американцы смотрели на это раскрыв рот и все гадали, что мы едим из этих банок, спрашивали. Мы, шутя, отвечали: «Второй фронт».

Шутки наши американцы понимали хорошо, и это помогало наладить контакт.

Старались держать себя в строгости, несмотря на окружающее изобилие. Если и возьмем баночку пива, то в карман положим. И на виду не пьем. Поляки же вели себя развязнее.

Учеба шла с утра до пяти вечера. А потом была работа с американскими полицейскими, которые показывали нам на практике, как взаимодействуют патрульные с вертолетчиками.

Перебежчик и ветеран Вьетнама

Большую помощь по приезде нам оказал Володя Крамаров. Это наш бывший дипработник, который был направлен в США из СССР, да так там и остался вместе с семьей. Работал теперь на компанию Bell. Он помогал с переводами, с культурной программой. Мы ужинали у них дома и узнали о трудностях, которые испытывают эмигранты в плане построения карьеры и решения других вопросов.

Однако зарплату Крамаров получал все же неплохую — 5 тысяч долларов в месяц. Полицейские там, для сравнения, зарабатывали тогда 2,5 тысячи.

Запомнились сами преподаватели. Летчики, как правило, были бывшими военнослужащими, прошедшими Вьетнам. Вот Чарли Кларк, к примеру. Человек, потерявший в боях глаз и заработавший еще несколько ранений. Как же он восхищался русскими пилотами!

«Ну и летчики у вас. Просто фантастика!» При этих словах он задирал штанину и показывал: «Вот сюда пуля вошла ваша калашниковская, а отсюда вышла».

Они там на «Хью Кобрах» летали, а наши — на Ми-24. Заходили бывало друг другу в лоб. «Никогда русские не отворачивали, мы уворачивались сами. А у нас хорошая броня лобовая, ее не пробьешь, и ваши как раз били в бок, когда мы уходили от столкновения…», — говорил этот ветеран.

А потом с удовольствием водочку пил, к себе домой приглашал. Он — коллекционер оружия, показывал нам свои карабины, винтовки, автоматы. Доброжелательность исходила от него исключительная.

Цент доллар бережет

Единственное, конечно, жмотничество американское проявлялось то и дело. Звали нас, бывало, в гости вечером, а мы старались экономить как-то. Думали, что раз пригласили, то, наверное, накормят бесплатно. Так принято же у нас в России! А американцы выставляли оранжджус свой и говорили: «Ну, давайте водочку свою ставьте». «А закусить?» — «Не надо, она и так у вас классная».

И мы уже не знали что сказать, терялись. Один раз, второй так произошло. А потом я уже в открытую сказал, что так нельзя. Получился откровенный разговор, в процессе которого нас расспросили о зарплате. Я ответил, что в переводе на доллары мы получали тогда сотню в месяц.

Они удивлялись, как такое может быть, и думали, что мы шутим. Потом они уже пересказали друг другу, что с деньгами у этих русских не густо, и после этого нас встречали с закуской. Но! Спрашивали, сколько нас будет.

Я говорю: да какая вам разница? Может, один кто-то не приедет. А мне отвечают, что им надо знать, сколько точно стейков купить и приготовить… Но стейки эти, правда, такие, что взрослый мужчина наедается с одной порции.

Местные полицейские приглашали нас к себе, показывали, чем живут. Один из них строил в то время дом — одноэтажный такой, большой по площади. Внутренний дворик с бассейном. А с внешней стороны даже заборов нет — подъезжаешь прямо к домику. И так там у большинства.

Коп этот 300 тысяч долларов получил в кредит на этот дом под три процента годовых на 30 лет.

Но интересно, что когда он увидел у меня в кошельке стодолларовые купюры (а я часто расплачивался за всю группу), то попросил посмотреть. Оказывается, он такие крупные купюры в глаза-то не видел. Почему? Мало там оставляют на жизнь, буквально 500 долларов из 2,5 тысяч.

Большая часть зарплаты уходит на кредиты, медстраховки. Если семья из четырех человек, то значит, у нее четыре машины плюс еще какой-то микроавтобус — чтобы вместе путешествовать. И все это покупается в кредит.

«А там шла стрельба»

Ездили с местными полицейскими в настоящие патрули. Я в своей милицейской форме. В рубашке. Без кителя. У меня был значок московской милиции. Я его нацепил, учитывая, что у них у всех бляхи. С одним полицейским мы потом махнулись.

Меня вооружали дубинкой, но запрещали вмешиваться в процесс общения с людьми. Задние двери американской полицейской машины открываются только снаружи, так что каждый раз мне нужно было ждать, пока откроют.

Главным предметом изучения была организация правильного взаимодействия наземных и воздушных патрулей. Вертолетчик должен уметь правильно наводить офицеров на какие-то точки. При этом он никогда ни в кого не стреляет, поэтому и по самому вертолету преступники очень редко когда стреляют…

Во время этих поездок происходили разные случаи. Один раз на пустыре была большая драка — человек двадцать на двадцать. Это под Форт-Уэртом.

Я думал, сейчас мы туда побежим втроем и нас там убьют, но побежали мои американские спутники вдвоем, напарники — мужчина и женщина, а мне строго приказали не вмешиваться.

Подбежали к дерущимся, гаркнули на них, и те сразу легли на землю. Человек сорок было, и никто не шевелился, смирно так лежали. Полицейские даже пистолеты не доставали. Через двадцать минут подъехали машины, хулиганов туда погрузили и отвезли сразу в тюрьму, где уже работала группа разбора.

Второй случай, который мне запомнился, когда в доме заперся какой-то вооруженный семьянин, держал там насильно жену с ребенком. И вот мы приехали. Стали вести переговоры через дверь. Полицейские даже не пытались ни войти, ни ворваться туда: «Не имеем права — это частная собственность». — «А если убьет?» — «Ну убьет, значит убьет, но мы сделаем все возможное, чтобы этого не произошло».

А там шла стрельба, слышно было, как он там бил и ребенка, и жену.

Но переговоры дали результат. Мужчина открыл дверь, и из дома вышла его жена с ребенком, попросила полицейских отменить вызов и не забирать мужа никуда, объяснив, что никаких претензий она к нему не имеет. И после этого мы уехали, даже не оформив никаких бумаг.

Мы в России его бы все-таки задержали за стрельбу и избиение, да еще и в жесткой форме.

А вообще, первое, что делали американские патрульные, заступив на дежурство, — ехали на склад-магазин, где покупали упаковку жвачек, конфет всяких. Не для себя: когда мы въезжали в негритянские районы, полицейские раздавали сладости детям. И те, только завидев, патрульную машину, уже сбегались к ней со всей округи.

«Майк, привет! — кричит семилетний шкет полицейскому. — А там вчера драка была, а там наркоманы опять…» А Майк этот, не выходя из машины, все записывает себе в блокнот и дальше работает по полученной информации.

Надо сказать, стражи порядка там боятся все же въезжать в негритянские районы, работать там. Нам вовсе запретили туда соваться одним. А мы полюбили магазин «Все за доллар», и как-то один полицейский сказал, что в негритянском районе есть такой же, где все за 50 центов. И наши все же не удержались и один раз туда смотались. А меня на следующее утро в академии вызвали к руководству и очень строго отчитали. «Убьют вас там, и никто искать не будет», — сказали наши наставники.

Но с полицейскими мы в эти злополучные кварталы заходили. Люди там пользуются бесплатным социальным жильем и пособием по безработице в 500 долларов: на каждую большую семью трехкомнатная квартира метров на сто «квадратов». Чем не жизнь?

Фара превращается в лазер

Больше всего мне нравилось летать на вертолетах, смотреть как они лихо взаимодействуют с автомобилями. На крыше каждой американской патрульной машины написан ее номер. Крупно. Достаточно было лишь назвать его в радиоэфире, и сотрудник оттуда отзывался.

Мы пытались это сделать уже в Москве, в 1992-м. Даже разрисовали несколько машин, но ничего не получилось…

А в Америке нам задачи ставили учебные, интересные. К примеру, надо найти угнанную машину — белый Ford такой-то. И вот мы начинали кружить, постепенно увеличивая радиус. На борту тепловизор был, «Ночное солнце» (Sunlight) — это лампа на тридцать миллионов свечей. Эта фара могла использоваться как оружие. Как лазер. Если в точку луч сводишь, то можно запросто поджечь что-нибудь. А если разводишь, то можешь метров на 500 осветить площадку для работы полицейских.

Когда включаешь тепловизор, то можешь увидеть спрятанный у человека пистолет, нож, зажигалку. Если есть разница в один хотя бы градус по температуре, то любой объект высвечивается.

При этом работает система видеозаписи, отснятые материалы с которой потом можно использовать в качестве доказательств в суде.

В Лос-Анджелесе тогда было 11 вертолетов, и, как нам говорили, в воздухе над городом постоянно должны находиться три из них. Норматив подлета к месту преступления не более 15 минут. В Далласе было шесть вертолетов, и один из них они также пытались всегда держать в воздухе.

Вертолет Bell еще хорош тем, что его можно «раскрутить», то есть подготовить после запуска двигателя к взлету буквально за пару минут.

Учили нас брать на борт спецназовцев — четырех человек. Разные есть варианты их десантирования. К примеру, по команде «раз-два». На раз они сходят (спрыгивать нельзя) на землю с площадки одной ногой, на два — второй. Здесь очень важна координация, потому как если с одного борта человек сойдет, а с другого нет, вертолет может опрокинуться.

Нас учили не бояться виражей, скоростей больших, учили на бреющем летать, в каньонах тренировались. Нам эти навыки потом пригодились на улицах Москвы.

Кстати, у них там нет этих висящих между домами проводов, как у нас. А в Москве — это была большая проблема, и очень хорошо, что нынешние городские власти при реконструкции улиц наконец убрали их под землю. Хотя все равно страшно, что кто-то за ночь протянет какой-нибудь шнур, не спросив ни у кого разрешения. У нас такое бывает.

Два пива бесплатно. В любом кабаке

А еще мы там учились культуре поведения. Вот едем мы на машине, грызем яблоко и куда огрызок деваем? Бросаем — птички съедят. А там это недопустимо. Увидит кто-то, передаст информацию в участок, и вас оштрафуют. 50 баксов минимум. За то, что выбросил из окна чего-то.

Или едем мы по шоссе между городами, захотелось в туалет. Что делать? Остановиться и сбегать в лесочек. А там так не принято. Остановки на хайвее вообще строго запрещены. Я остановился, а меня спрашивают: и куда ты пойдешь? Вон к тем деревьям. А это частная собственность, туда заходить нельзя — пристрелят. Но там на каждом шагу есть благоустроенные зоны отдыха, туалеты со всем необходимым.

Не видел я также, находясь в патрулях, чтобы люди там пили спиртное на улице. У них люди сидят в кабаках, забегаловках. В негритянских кварталах бывало всякое, да.

В патрульных машинах у них уже тогда были компьютеры. И они, к примеру, завидев нарушителя скоростного режима на дороге, сначала его пробивали, а потом уже действовали. Если человек добропорядочный, то просто пальцем могли погрозить из окна и внести в компьютер, что было сделано предупреждение, а если у него уже куча штрафов — останавливали для проверки.

Полицейские постоянно помогали там бабушкам переходить дорогу, коляски детские поднимали и так далее, а потом даже отчитывались об этом после смены. И командир за это его не ругал и не шутил, а благодарил за работу.

Чем их патрульные похожи на наших, так это тем, что могут позволить себе снять бронежилет во время службы. Ну жарко там очень, в Техасе. Чопорности такой у них нет. Но! Если остановил машину, то никогда американский полицейский спереди к ней не подойдет. Только сзади. Они там отдрессированы четко, как и водители, которые уже сами кладут руки на руль, чтобы их было видно, и так далее.

Американские полицейские были в шоке, когда узнали, сколько у нас милиционеров погибает при исполнении служебного долга. В Далласе за сто лет погибло всего трое полицейских, как они сказали. Хотя криминальная ситуация в целом у нас была намного лучше, чем у них. Но это, правда, был 92-й год.

У них нет никаких благотворительных фондов, помогающих семьям полицейских. Там за гибель обычных патрульных платят вдовам и детям так, что они могут на эти деньги потом всю жизнь жить.

В Техасе строгое отношение к договорам между полицейским профсоюзом и муниципалитетами. Никаких переработок. Отработал смену — и все. А если нужно работать дополнительно, то эти часы дополнительно оплачиваются. Каждый год договор пересматривается.

Американским полицейским разрешают подрабатывать. И почти все, с кем мы там общались, этой возможностью пользовались — охраняли со своим оружием какой-нибудь ресторан или кафе. Вообще стремление зарабатывать у них в крови: дети развозят почту, молоко, гуляют с собачками, ухаживают за престарелыми.

Еще один интересный момент. Когда мы останавливались где-то обедать, то выяснялось, что с полицейских местные кафе никогда не берут денег. Это неофициально. То есть ты должен достать кошелек и продемонстрировать намерение расплатиться, но хозяин подойдет и скажет: «Нет, это мое доброе отношение к вам». И никто там не считает это коррупцией, мол, правило хорошего тона. И не только пообедать! Два пива полицейский там может свободно выпить после работы. Бесплатно. В любом кабаке.

PS

Обратно летели через Нью-Йорк и Европу. Американские девчонки-стюардессы не отходили от нас весь полет, расспрашивая о том, как живут люди в России. Одна из них несколько лет поздравляла меня с Новым годом открытками.

Перед выездом мы сами подготовили тот вертолет, на котором потом работали в Москве, изучали панели управления, раскрасили его там.

Во время испытания «Суперкобры» лопасть сорвалась и повредила борт нашего вертолета. Пытались скрыть от нас, но нам все же сказали добрые люди. Неприятный момент, но все исправили тогда.

Встречать вертолет из Москвы мы потом приезжали в Брест. Возникла заминка, связанная с приходом нового столичного градоначальника Юрия Лужкова. Американцы же не дождались, пока будут решены бюрократические вопросы, и без спросу вылетели на нашем Long Ranger из Польши в Брест. Белорусы даже подняли истребители для перехвата. Был такой напряженный момент, но все закончилось благополучно, и мы, встретив вертолет, долетели уже на нем в Москву. Сели на Манежной площади, и 18 мая в торжественной обстановке американцы передали нам ключи от первого милицейского Bell. Эта дата стала днем рождения вертолетной службы.

Правда, история с Bell завершилась уже через полтора года. Когда подошел к концу оговоренный период бесплатного тестирования, столичные власти отказались от покупки, и наш американец улетел в Германию, где продолжал свою службу уже под другим флагом. А в Москве стали работать отечественные вертолеты, но это уже другая история.