«Девяток яиц» превратился в российский мем. Чтобы «замаскировать» повышение стоимости продуктов, производители активно уменьшают их вес в упаковке. Съеживаются «стограммовые» плитки шоколада (до 82 грамм), литры молока (до 950 мл), ряженки (до 900 грамм), банки сметаны и даже пиво в жестяной упаковке продается уже не по поллитра, а по 450 грамм. Тем не менее рост цен остановить не удается. По данным Ростата, в 2018 году цены на продукты увеличились на 4,7 процента, на непродовольственные товары — 4,1 процента, на услуги — 3,9 процента. Среди продовольственных товаров больше всего выросли цены на сахар (28,3 процента) и яйца (25,9 процента). В итоге покупатели нередко чувствуют себя обманутыми. Как потребительские конфликты влияют на политику, может ли государство контролировать цены, как российские покупатели «борются» с жадными продавцами, — «Ленте.ру» рассказала научный сотрудник Лаборатории экономико-социологических исследований ВШЭ Регина Решетеева.

«Лента.ру»: «Ужимание» тары практикуется уже несколько лет. Покупатели не могли этого не заметить раньше. Как они это воспринимают?

Регина Решетеева: Мы проводили интервью с потребителями. Четко прослеживается оппозиция между продавцами и покупателями. Потребители понимают, что вся ценовая игра создается людьми, которые блюдут свои интересы. Производитель стремится получить прибыль. У потребителя — запрос на прозрачность, стабильность, предсказуемость. И основная категория, в которой потребитель видит продавца, — это обман. Понимание, что тебя обманут, перерождается в потребительский цинизм.

Что это значит?

Потребитель всегда готовится к худшему. Если вас обманут в магазине, вы особо не удивляетесь, потому что догадывались, что так и будет. Обман — это когда вы чего-то не ожидали, но так случилось. Циничность потребителя позволяет оставаться не обманутым и не впадать в заблуждения. Бдительность и настороженность как фоновый режим во взаимодействии с продавцом парадоксальным образом рождают чувство защищенности и самоутверждения. Например, когда покупатель ищет лучшие цены, он старается и рационально тратить. Но в то же время покупатель понимает, что на рынке он уязвимая сторона. В отношениях потребителя с продавцами и производителями наблюдается асимметрия в пользу продавца.

То есть потребитель отмечает все уловки маркетологов и, пока они не переходят какую-то критическую отметку, не обращает на них внимания?

Потребителю спокойнее от того, что он понимает процесс, видит, что на самом деле происходит. То есть он не чувствует себя глупым. В то же время ощущает обман. Но потребитель понимает, что он на это никак не может повлиять, рычагов давления на производителя у него нет.

Если не покупать товар, то что тогда есть? Поэтому наши потребители сейчас взяли на вооружение тактику минимизации ожидаемого ущерба. Маркетологи придумывают какую-то акцию. Допустим, объявляются скидки на определенную группу товаров. При этом для покупателя выставляются «ловушки» — чтобы вместе с распродажным товаром он, допустим, приобрел десять других позиций, которые не планировал изначально. Тогда магазин остается с прибылью.

Но сейчас становится все больше потребителей, которые понимают специфику этих акций и используют их в своих целях. Кошмар любого маркетолога — когда в магазин приходит покупатель, скупает акционные товары и ничего больше. Такой потребитель приносит убытки.

Потребитель сейчас пытается переиграть продавца на его же поле?

Отчасти — да. Потребитель осознает свое уязвимое положение, но готов защищаться микротактиками. Отказывается расписываться в своей беспомощности. Креативные потребители ищут возможность повернуть систему хотя бы немного в свою пользу.

Какую стратегию избирают потребители чаще всего: тотальная экономия или переход на дешевые товары, пусть и не самые качественные?

У меня есть гипотеза, что у потребителей сформировался запрос на эффективное управление собственными финансами. С 2014 по 2016 годы произошел радикальный рост цен. С 2014 по 2017 год прирост потребительских цен составил 25,7 процента. Цены росли, а доходы населения падали. Именно тогда начала зарождаться идея осознанной экономии. А установка, что экономят только бедные, начала уходить в прошлое. В глянцевых журналах, рассчитанных на средний класс, стали часто появляться статьи о том, как лучше минимизировать свои траты и эффективно контролировать расходы. И это не смотрится как элемент образа скряги Скруджа Макдака. То есть категория экономии эволюционирует с 2014 года.

Но это вовсе не значит, что все вдруг начали повально следить за собственным бюджетом. Когда мы в социологических исследованиях спрашиваем респондентов, записывают ли они свои траты, то многие отвечают, что нет.

Рациональность — слишком сложная категория. Экономистами потребители не стали, но начали активно анализировать и мониторить цены. Они могут совершать систематические ошибки. Но идея, что нужно контролировать свои расходы, становится новой этикой потребителя. Нельзя сказать, что мы все стали рациональнее. Но то, что стали собраннее, — это факт.

Вы говорите, что российский потребитель чувствует свою ущербность по отношению к продавцам. В Европе и Америке, получается, все наоборот?

На Западе очень сильна концепция потребителя как гражданина. То есть потребитель своим выбором может повлиять на общественное благополучие. Например, вы не покупаете товары компаний, замеченных в неэтичном поведении. Была мощная кампания, когда призывали бойкотировать товары Nike, уличенной в использовании на своих производствах труда несовершеннолетних.

Когда Дональд Трамп стал президентом США, развернулась кампания с призывами не пользоваться услугами фирм, ассоциировавшихся либо с самим президентом, либо с членами его семьи. И эти флешмобы становятся достаточно мощным оружием и материально очень чувствительны для производителей. То есть главное отличие — в Европе и Америке потребитель атакует систему и влияет на политику. В России же потребитель просто защищается, концепция нападения у нас вообще не применима.

Не применима, потому что многие россияне живут бедно, у нас не удовлетворены еще основные базовые потребности, люди «не наелись досыта», чтобы думать о справедливом мироустройстве?

Исторически в России сложилась другая потребительская культура. В советское время сформировался и закрепился негативный образ торговли. Возьмите любую советскую комедию, и вы обнаружите сатиру на тему диктата и произвола продавцов. Классическое «вас тут много, а я одна». Западный же потребитель понимает, что на рынке он хозяин, там все создано ради него, подчинено его интересам.

Российский рынок «не доразвился», чтобы потребитель мог постоянно диктовать свою волю?

Логика, что мы до чего-то не доросли — колониальная. В России — другие институты, не такие, как в Европе, Америке. Считаю, что нет универсальной модели потребительского рынка, которая рано или поздно дойдет до всех развивающихся стран. В Европе также нет монолитного однообразия. Я была на международной конференции по потребительским рынкам. В Евросоюзе созрел запрос на то, чтобы унифицировать практики по защите потребителей. Но это очень сложно.

В каждой из европейских стран потребитель ставится во главу угла, его права защищаются, но по-разному. Во Франции, например, больше наказывают тех, кто обманул покупателя. А в Германии предоставляют потребителю максимум информации, и он уже сам должен выбрать, обманываться ли ему. То есть идея по отстаиванию прав потребителя — одна, но исполнение — разное.

У России, как всегда, особый путь?

Я не хочу скатываться к аргументу, что у России — все особое. Просто склонна придерживаться, что универсального потребителя не существует. То, что потребители считают справедливым или несправедливым, то, как они мыслят себя в системе рыночных отношений, зависит от национального контекста.

Почему россиян так задел злополучный «девяток яиц»?

В Англии есть термин «моральная экономика». Это когда чисто экономические принципы на рынке уже не действуют. На сцену выходит понятие нравственности. То есть того, что делать нельзя, пусть даже это и выгодно. Потому что это несправедливо. Вопрос с «девятками» народом не воспринимается как маркетинговая уловка, а ощущается как обман, цинизм со стороны производителя. И уже далее — как политический кризис.

Казалось бы, какая разница — девять яиц или десять. Цена одного яйца — примерно пять-восемь рублей. То есть не так вроде бы и много, чтобы переживать. Но покупатели понимают, что что-то идет не так, и возмущаются этому. Вы сколько угодно можете не ходить на выборы, не участвовать в маршах, славить того или иного кандидата, но как только начинают нарушаться ваши права как потребителя, то вы волей-неволей начнете оценивать политический порядок — справедливый или несправедливый.

Замечая повышение цен, граждане поневоле начинают винить в этом кого?

Если вы достаточно долго депривированы, испытываете нужду, то первыми, кого вы будете винить в повышении цен, конечно, будут продавцы и производители. Но потом недовольство непременно начнет ползти еще шире. И уже докатится до государства. Как рассуждает потребитель? Если власть в государстве не может защитить человека от произвола рынка, значит, не такая уж она эффективная и не справляется со своими функциями гаранта стабильности. Политическое и потребительское — очень сопряженные вещи.

Социологи в последние два-три года приходили к неизменному выводу: несмотря на легенду о великой России и заявлениях о ее всесилии, простые бытовые неурядицы выходили у людей на первый план, сказываясь на уровне счастья и уверенности в завтрашнем дне. Сейчас все наоборот?

Вы можете поддерживать любого политика, но если вам нечего есть или лекарства слишком дорогие и вам не на что их купить, нечем платить за ЖКХ, то вы будете думать о личной экономической безопасности.

Кроме яиц, есть еще «этические» продукты, способные вызвать бурю?

Прежде всего это базовые товары, услуги. Такие, которые которые покупают/пользуют все. Если вдруг завтра соевое молоко вместо 200 рублей будет стоить 500, то вряд ли это произведет общественный резонанс. И вряд ли губернатор Свердловской области тут же обратится к населению с заверениями, что соевое молоко как стило 200 рублей, так и будет стоить.

К числу «политических» продуктов-маркеров, наверное, можно отнести мясо, крупы. Повышение цен на ЖКХ и бензин — тоже острая социальная проблема. Как бы это ни обосновывали рыночной эффективностью, в голове обывателя сразу выстраивается логическая цепочка: Россия — нефтяная страна, а своим гражданам бензин продает страшно дорого. Кто в этом виноват? Конечно, компании. Но и государство, потому что не проконтролировало, не обеспечило. То есть начинает запускаться процесс перевоплощения. Рост цен на яйца, бензин ущемляют ваши права не только как потребителя, но и как гражданина.

Но ведь бесконечно маскироваться производители тоже не могут?

Думаю, что если бы розничные сети максимально открыто показали свои издержки, предоставили бы аргументированное обоснование роста цен, это помогло бы сгладить конфликт между продавцами и покупателями. Когда потребитель не понимает хотя бы базовые принципы ценообразования, то начинает додумывать. Почему вдруг товар, стоимость которого не завязана ни на инвестициях, ни на росте курса доллара, стоит в два раза больше? Значит, это жадные продавцы хотят нажиться на покупателях. И если бы производитель аргументированно объяснил как, что и почему — рост аренды, рост стоимости расходных материалов и прочее, — это могло бы снизить напряжение. Но у нас, к сожалению, большой дефицит коммуникаций не только в рыночной сфере, но и во многих других.

Если есть «автор», должна быть и «авторка» — ведь никто не гнушается называть, скажем, женщину-журналиста — журналисткой. В этом уверены сторонники введения феминитивов для всех профессий и должностей в русском языке. Однако многие такие неологизмы общество отвергает, а если и использует, то чаще в ироничном ключе. Почему это так и можно ли введением новых слов изменить отношение к женщине в обществе? На эти и другие вопросы в беседе с «Лентой.ру» ответила кандидат филологических наук, старший научный сотрудник отдела культуры русской речи Института русского языка имени В.В. Виноградова РАН Оксана Грунченко.

«Лента.ру»: Многие считают, что новые феминитивы — «авторка», «редакторка» и так далее — неблагозвучны. Почему? Ведь именно из-за этого, как мне кажется, общество их пока не принимает. При этом, скажем, слово «комбайнерша» не вызывает таких эмоций.

Грунченко: Я бы сказала, что внимание, интерес к феминитивам и то, что они становятся предметом для обсуждения и даже для нашего с вами диалога, — это не что иное, как определенная мода. Просто в кругах людей, не чуждых гуманитарного знания, в какой-то момент стало модным обсуждать отдельные слова. Снова, снова и снова мы видим только их: «авторка», «редакторка», «модераторка» и так далее. Это одни и те же слова, которые в социальные сети вбрасывает узкий круг людей. Поэтому сложно говорить о том, что эти слова не приемлет общество, или общество выступает против, или в этом случае проявляется давление общества на женщину и ущемление прав женщины. Это достаточно легковесное суждение, вызывающее у меня лично просто улыбку. Мне очень нравится быть ученым, кандидатом наук, ощущать себя квалифицированным специалистом и быть гражданином Российской Федерации.

Ущемление прав женщин начинается в тот момент, когда автор-мужчина получает, условно, десять денежных единиц за свой труд, а автор-женщина — пять. Зато если мы ее будем называть «авторка», то она будет получать тоже десять. Вот это — ущемление прав женщин и борьба за их права. А сейчас это просто желание некоторого количества людей ввести в оборот некоторые новые слова.

Ученые подсчитали, что в русском языке количество слов, которые называют женщин по профессии, национальности и так далее, — около 1500. В этот список входят и «комбайнерша», и «чекистка» (несмотря на то, что слово несколько устаревшее), и «гувернантка», и другие. Но мы-то говорим об очень небольшом числе слов, не о тысячах и даже не о сотнях.

Ваши оппоненты скажут вам, что через отношение к языку можно изменить отношение к женщине.

Я своим оппонентам скажу, что они — прекраснодушные идеалисты, потому что пытаются совершить то, против чего так агрессивно выступают. Они выступают против насилия и неравноправия, в то время как сами пытаются совершить насилие над языком. Они пытаются сказать другим членам общества «делай так, говори так и только так». Почему они этого хотят? Потому что они хотят через слово созидать мир.

Что тут сказать? «В начале было Слово, и Слово было у Бога…» Если кто-то хочет быть творцом в таком смысле… Это гордыня, по-моему. Гордость — это хорошо, а гордыня — однозначно плохо. Созидать словом человек не может. Человек может созидать делом. Все новые наименования женщин по профессии появлялись в определенной ситуации. Когда женщина садилась за руль трактора, она становилась трактористкой. Если женщина будет сидеть в башне танка — она будет танкисткой.

Некоторое время назад одна женщина боролась за право быть машинисткой поезда. Но ей сказали: работа машиниста очень сложная и тяжелая, ты уверена, что ты в состоянии ее выполнять? Важно ведь не называться машинисткой, а работать машинисткой.

Причем та или иная профессия должна быть хорошо освоена женщинами, чтобы в язык вошло соответствующее слово. По объективным причинам у нас есть слово «сталевар», но нет слова «сталеварка», потому что женщин у доменной печи — единицы. У нас есть слово «пикадор», но нет слова «пикадорка» (пикадоры — это те, кто дразнит быка на корриде, втыкая в него острую пику). У нас есть мужчина-свинобоец…

Свинобоец? Я даже слова такого не знал…

Да, тот, кто забивает свиней.

Я думал, забойщик свиней…

Хорошо, но забойщицы свиней нет.

С этим можно поспорить. Наверняка женщины тоже забивают свиней.

Что касается забойщицы, пожалуй, соглашусь, но тогда мы будем говорить о паре слов «забойщик» — «забойщица», но в другой-то паре точно нет «свинобойки». С другой стороны, если мы посмотрим на ту же проблему под другим углом — есть же и так называемые женские профессии. Например, существует слово «кружевница». Вам известно что-нибудь о слове «кружевник»?

Нет, но наверняка есть и мужчины, которые этим занимаются.

Здорово! Вот если мы узнаем, что мужчина плетет кружева, то, скорее всего, мы будем его называть мастером по плетению кружев, а не кружевником.

Но почему?

Да потому, что так устроен язык. Кто-нибудь, придя со стороны, не может сказать «нет, ребята, давайте-ка мы обяжем всех называть его кружевником!». Давайте мы заставим называть мужчину, который занимается ногтевым дизайном, не мастером ногтевого дизайна, не ногтевым дизайнером, а «мастеруном», «мастерцом» или «мастерком». Или давайте поставим в пару к маникюрше «маникюрца».

Почему не «маникюрщик»?

Прекрасно! Давайте вы с завтрашнего дня развернете в интернете бурное обсуждение и предложите всем носителям русского языка использовать слова «маникюрщик», «кружевник» и так далее. Думаю, это в лучшем случае будет воспринято как чудачество, языковая игра.

Вы привели несколько примеров… маскулинитивов, что ли? Не знаю, как это правильно называется…

Да, давайте подумаем над термином! Будем называть это «менитивом» или «маскулинитивом» и тоже со своей стороны развернем активную агитацию за равноправие мужчин.

Но одни звучат более-менее приемлемо (как, например, «маникюрщик»), а другие, наоборот, режут ухо (скажем, какой-нибудь «маникюрец»). Почему?

Потому что в русском языке есть ограниченное количество суффиксов, которые позволяют нам образовывать наименования лиц определенным образом — по продуктивным словообразовательным моделям. Например, наименования лиц женского пола бывают двух типов. Первый случай — когда у нас уже есть наименование лица мужского пола, и мы образуем наименование лица женского пола от него. Второй — когда у нас есть какое-то другое слово, а наименования мужчины и женщины образуются от этого слова.

Приведу примеры. У нас есть слово «чемпион», и от него мы образуем слово «чемпионка». У нас есть пары «спортсмен» — «спортсменка», «фельдшер» — «фельдшерица», «парашютист» — «парашютистка». С другой стороны, у нас может быть слово «производственник», но слово «производственница» образовано не от слова «производственник», а так же, как и «производственник», от слова «производственный». Или слова «певец» и «певица», которые образованы от глагола «петь».

Как я уже сказала, «узок круг этих революционеров» — число этих суффиксов крайне мало. Словообразовательные форманты с этими суффиксами можно перечесть по пальцам двух рук: -ка, -ица, -ница, -иха, -ша, -иня, -есса. (Понятно, что у этих суффиксов есть варианты, поэтому их может быть чуть больше.) В отчествах используется суффикс -н- или его варианты (Яковлевна, Никитична — но это другой случай, эти слова не называют женщин по профессиям), и еще есть суффикс -j-, образующий названия женщин, которые что-то делают (лгунья, плясунья, болтунья — впрочем, это тоже не профессии).

Продуктивность той или иной модели зависит не только от того, какой суффикс, формант мы берем (скажем, -ка — очень продуктивный), но еще и от того, какое слово для нас является исходным, мотивирующим. Когда мы говорим, мол, смотрите, у нас есть слова «комсомолец» — «комсомолка», «поэт» — «поэтесса», и никто у нас от этого не вздрагивает, но как только мы начинаем говорить «членесса» или «авторка», мы в лучшем случае улыбаемся.

Проблема заключается в том, что люди пытаются образовать слово, например, «авторка» от слова «автор», а в русском языке вообще слова на -ор, -ёр, -ер ведут себя в этом смысле достаточно инертно. Они сопротивляются такого рода действиям. Слово, если так можно выразиться, одушевляя его, не хочет вступать в отношения словообразовательной мотивации с использованием суффикса -к-. У нас есть «автор» — и всё. Есть «дирижер», «тренер», «директор», а «дирижерки», «тренерки», «директорки» нет.

Люди, которые сейчас жарко обсуждают феминитивы, в силу понятных причин делают это как наивные носители языка. Но если посмотреть на эту проблему с лингвистической точки зрения, в языке, который мудрее нас, все устроено более сложно, чем им представляется. Это не бинарная оппозиция «мужчина — женщина», а трехчленная система: есть мужчина, есть женщина (в мире животных есть самец и самка), и зачастую есть еще одно слово, которое называет их безотносительно пола.

Я приведу пример. Когда мы говорим «гусь», то имеем в виду птицу определенного вида, ее пол для говорящего неважен. Но если нужно использовать эту птицу для разведения, то у меня будут гусак и гусыня. У нас есть конь и лошадь, но при этом слова «конь» и «лошадь» могут использоваться без привязки к полу. А когда нам будет важен пол животных, у нас будут использоваться слова «жеребец» и «кобыла». Это будут животные, бегающие по подворью, важные для людей как объекты охоты или сельскохозяйственные животные. Как только речь пойдет о диких животных — скажем, героях программы «В мире животных» Николая Дроздова, — там будет просто «панда», но с ней рядом не будет находиться самец, именуемый «панд». Почему? Потому что мы, люди, панд не разводим, нам неважен их пол.

Мне кажется, тут дело в том, что «панда» — достаточно новое и пока совсем не русское слово.

Оно не такое уж и новое. Да и сами панды существуют на Земле немало времени.

Я имею в виду, что оно было введено в русский язык относительно недавно.

Согласна, носители русского языка узнали о существовании такого животного, как панда, не так давно в историческом масштабе, и слово это действительно заимствованное. Хорошо. Тогда давайте посмотрим на родных и близких нам животных, которые всегда были в русских деревнях. Слово «мышь» какого рода?

Женского.

А самца этого животного как назвать?

Не знаю… «Мыш» что ли?

А как называть крысу мужского пола?

Крыс!

Нет, «крыса» рядом с крысой нет.

Ну почему, в сказках бывает…

Есть белка. Но нет самца, которого бы называли «белк». Есть лягушка, а «лягуха» рядом нет.

В русском языке есть общий род. Это примеры слов общего рода?

Общий род — это несколько другое. «Лягушка», «белка», «крыса» — это не слова общего рода. Это слова женского рода. Условно называют словами общего рода в школьной грамматике такие слова, как «плакса», «забияка», «сирота»… Можно сказать «Вася такой жадина», а можно «Маша такая жадина». Это слова особой группы. Но то, о чем мы говорим сейчас, — не слова общего рода.

Возможно, я неправильно выразился. Просто мне кажется, что в русском языке идет движение к нейтральному, что ли, роду. Такие слова, как «директриса», «ученая», бывшие в ходу в советские времена, вышли из употребления. Сейчас женщину-ученого никто не называет «ученая»…

В том-то и дело. Сторонники феминитивов говорят, что язык — живой организм, он меняется, он постоянно в движении, одни слова входят в него, другие выводятся в так называемый пассивный запас. Все так. Просто это движение происходит не под влиянием конкретных лиц или субъективной воли одного человека.

То, о чем вы говорите, — выяснение, как вели себя наименования лиц женского пола в истории языка, — это очень интересно. Например, был такой ученый-лингвист Герасим Павский, и он еще в ХIХ веке сделал интересное, на мой взгляд, наблюдение. Он разбирал ситуацию с суффиксами, которые использовались в наименованиях жен (тогда речь не шла о профессиях). Павский говорил, что если используется -ша, то речь идет о женах высшего звания: генеральша, адмиральша, губернаторша. А если используется -иха, то речь идет о так называемых низших сословиях: купчиха, дьячиха, повариха.

В XIX веке это было свежо, это было замечательное наблюдение, ровно до тех пор, пока жена была за мужем, как за каменной стеной. Когда женщина стала выступать как самостоятельная общественно значимая единица, как участник трудовых отношений, различных сложных социальных взаимоотношений, стало понятно, что для называния ее будет использоваться ряд новых слов, которых не было в XIX веке. В свою очередь, какие-то другие слова просто не могут использоваться по отношению к женщине. Вот вы сказали «ученый» — «ученая»…

В советской прессе это наименование можно запросто встретить примерно до 40-х годов.

Почему слово «ученая» постигла такая судьба? Могу только предположить, не считая эту версию окончательной. Когда мы говорим о тех или иных словах, мы еще должны учитывать, что они могут употребляться в текстах разного рода. Они могут использоваться в прессе, а могут использоваться и в официальных текстах. И, соответственно, когда журналисты используют какое-то слово, они ориентируются на тексты своих коллег-журналистов.

Но параллельно существует множество официальных документов — текстов законов, подзаконных актов, в которых это слово, используемое журналистами, просто не встречается. И постепенно употребление этого слова может сойти на нет, потому что это неофициальное название. Например, в свое время к нам с запросом обращался человек, который писал: смотрите, в номенклатуре специальностей есть «актер», но нет «артиста». А ведь в речи мы используем эти слова как синонимы.

Артист — это необязательно актер, который выступает на подмостках.

Конечно. Мы можем говорить «артист цирка», «артист эстрады» — рядом будет использоваться слово-конкретизатор. А актер для нас в первую очередь тот, кто выступает на подмостках или снимается в кино. Номенклатура в ряде случаев диктует бытование того или иного слова в речи. Мы с вами уже говорили о машинисте, который управляет локомотивом, и о том, что в этом смысле нет женщины-машинистки. Но профессия машинистки тем не менее была — машинистка печатала на пишущей машинке. И дальше в советское время возникала проблема — в номенклатуре специальность «машинистка» была, а названия мужчины, который мог работать по этой специальности, не было. То есть, по идее, вы должны были в трудовую книжку этому человеку записать «машинист» — но это было бы неправдой. А запись «машинистка» выглядела бы дико в этой ситуации. Поэтому для мужчины принималось соломоново решение: ему в трудовую книжку записывали «переписчик на машинке».

Как-то сложновато…

То, о чем я говорю, — абсолютно реальный факт. У нас в Институте русского языка существовали «переписчики на машинке».

Жутковатая конструкция. С другой стороны, машинист — это действительно другая профессия.

Да-да. Но как только вы скажете, что в Институте русского языка человек работал машинистом, возникнет вопрос: а где там локомотивы? И чтобы написанное понималось единообразно всеми носителями языка, вводились такие описательные конструкции. Еще раз повторю: судьбы слов причудливы. Часто это связано с официальными документами. Потому что когда человек сам себя называет «авторкой», «членессой» или как-то еще — бога ради, пожалуйста! По этому поводу есть русская пословица «хоть горшком назови, только в печку не ставь», а Шекспир говорил, что «роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет». Мы проводим грань между тем, как называем лицо, и тем, кем лицо на самом деле является.

Скажем, я хочу, чтобы меня называли «авторкой». Кто-то будет это делать, кто-то — нет. Запросто. Это будет вопрос вкуса тех, кто это делает или не делает. Но в официальных документах, например, в договоре с работодателем, будет употребляться слово, которое именует людей безотносительно пола. И у вас, и у меня будет лежать в кармане или в сумочке документ, который называется паспорт гражданина Российской Федерации.

Но есть же слово «гражданка».

Слово «гражданка» есть, только у него другой статус. Слово «гражданин» называет, как я уже говорила, не только мужчину, оно называет любого человека вообще.

Действительно, «гражданка» чаще употребляется в выражениях вроде «гражданка, посторонитесь!» Или, скажем, в очереди.

Да, в очереди — запросто. В полицейском протоколе можно написать «гражданка такая-то обвинила гражданина такого-то в нанесении побоев». Нет проблем. В протоколе — да, но в паспорте будет написано «гражданин». Требование «давайте мы уже сейчас одним людям выдадим паспорт гражданина, а другим — паспорт гражданки» заставит нас задуматься, а как быть дальше с теми, кто считает себя хоббитами, эльфами (при переписи населения они тоже обнаруживаются), с теми, кто не определился в отношении собственного пола — и так далее. Понимаете, не слово рождает мир в данном случае, а мир влияет на слово.

Я перед беседой с вами общался со сторонницей феминитивов, и она очень возмущалась, что сейчас секретарши требуют называть себя офис-менеджерами. Она приводила это как негативный пример того, что женщины хотят называть себя в мужском роде, потакая патриархату.

Мне кажется, в данном случае не надо искать черную кошку в темной комнате, особенно в той комнате, где этой кошки нет. Не надо искать сексизм там, где он отсутствует. Когда женщина говорит «называйте меня офис-менеджером или секретарем, но не секретаршей», это не значит, что она хочет перестать быть женщиной или хочет стать мужчиной. Она хочет, чтобы вы перестали обращать внимание на гендер — на то, чем она отличается от мужчины. Вы — журналист, а я — ученый, и мы с вами в смысле профессионализма равны. И не надо смотреть на меня пристально и выискивать отличия. Мы люди. Именно поэтому у нас есть наименование «человек», а есть пара «мужчина» — «женщина». Точно так же, как «гуси» — «гусак» и «гусыня». Вы человек, и я человек.

Когда я хочу, чтобы вы видели во мне человека, я говорю: я — офис-менеджер. Не надо подчеркивать мою гендерную принадлежность, потому что следующий вопрос к сторонникам феминитивов у меня будет такой: хорошо, «авторка», «блогерка» и тому подобное. А зачем вам это надо? Зачем? Не надо отвечать мне: «Я хочу ввести новое слово». Маяковский не хотел вводить новые слова, он их вводил. Маяковский просто их использовал, писал талантливейшие стихи.

Я очень люблю стихи Маяковского. Почему же, кстати, у него это так естественно получалось?

А потому, что Маяковский — гений. И как только у нас люди, которые хотят называться «авторками», достигнут такого же уровня, вопрос снимется сам собой. Напишите гениальный текст! Не как у Маяковского — каждый гений уникален. Гений — это штучный товар. Маяковский — не Пушкин, Пушкин — не Маяковский, Лев Толстой — не Чехов, и так далее. Встаньте в ряд с гениями — и проблем не будет.

Я повторю свой риторический вопрос: зачем, ребятушки, зачем? А ответ, по-моему, прост и очевиден. Я хочу называться «авторкой», потому что я… девочка! Я хочу это еще раз подчеркнуть словом. Пусть будет сразу видно, что я девочка. Ведь девочек бить нельзя, девочкам нельзя делать больно. К девочкам должно быть особое отношение, девочек нельзя критиковать — и так далее, и тому подобное. Милые мои, а это-то зачем вам надо? Зачем вы хотите подчеркнуть свой гендер, если вы боретесь за равенство полов? Простите, но, кажется, разруха у вас в головах.

Получается, это не прогрессивный, а достаточно консервативный аргумент — намеренное деление по родам в языке, подчеркивание того, что есть два пола, и они не равные, а разные?

Да! Хорошо, а завтра придет человек, который считает, что не относится ни к одному полу. Что тогда? А я отвечу. В этом случае все они будут авторами — и трансгендер, и девочка в розовых кружевах, и брутальный мачо. Все они для издателя будут авторами. А для преподавателя — студентами. Студенты не должны видеть в преподавателе в первую очередь лицо определенного пола. И преподаватель должен видеть в студенте прежде всего знания, а не определенные гендерные признаки. Но как только мы начинаем на половых признаках фокусироваться, у нас появляются в паре «студент» и «студентка», и еще «студенточка», есть «учитель», а есть «училка»…

Интересно, что в случае с «училкой» и «учителкой» суффикс -к- придает слову издевательский характер. Когда вообще это происходит в отношении этого суффикса?

Суффикс -к- вообще универсальный, широко употребляемый, он передает множество смысловых оттенков. В разных словообразовательных рядах он может передавать как просто значение женскости (комсомолец — комсомолка, тракторист — трактористка, стажер — стажерка), так и значение пренебрежительности. Иными словами, есть учитель и учительница, они одинаково хорошо знают свое дело, к ним нормально относятся, а есть «училка», и к ней говорящий или пишущий относится плохо. В данном случае вопрос не в самом суффиксе, а в том, что он с точки зрения значения иногда выступает по принципу «два в одном».

То есть в определенных случаях это отношение просто закрепляется само собой?

Это не то чтобы закреплялось, просто, поскольку у нас есть некоторое количество слов, в которых, помимо значения женскости, суффикс -к- еще передает и значение негативной оценки, то, как только вы начинаете насиловать язык и пытаться присоединить этот суффикс насильно, прилепить к тем основам, к которым он обычно не присоединяется, получается то, что получается. Он тянет за собой весь свой шлейф значений — не только женскость, но и оценочное значение. Потому и отношение к «авторке» или «блогерке» очевидно.

Если пофантазировать о будущем русского языка, возможен ли в нем уход от разделения на рода к нейтральному роду, как это произошло, скажем, в шведском языке?

Я не фантазерка, я реалист, материалист, поэтому этот прогноз для меня — не прогноз. Нет достаточных оснований считать, что в сколь-нибудь обозримом будущем то, о чем вы говорите, может в русском языке произойти, потому что не в грамматике, а в речи это уже есть. Я уже говорила о том, что слова типа «гражданин», «автор» и прочие употребляются в текстах на русском языке по отношению к лицам независимо от их пола. Это совершенно нормально. Когда мы говорим «какой русский не любит быстрой езды», мы используем субстантив «русский» применительно не к русскому мужчине, который садится за руль и ого-го! Русский — это любой человек, который является либо этническим русским, либо ощущает себя таковым. И мужчина, и женщина. Точка. Это уже есть, это не придет когда-то, это уже существует. Ряд слов употребляется безотносительно гендера. Не верите мне — откройте «Русскую грамматику».

Шестилетняя Варя живет в Москве. Уже больше четырех лет она борется с раком мозга. После трех блоков химии у девочки началась сильнейшая аллергия — вплоть до отека Квинке. А опухоль продолжает расти. Удалять ее нельзя, она расположена рядом с важными центрами головного мозга. Единственный шанс на спасение — протонная терапия, которая прицельно убивает опухолевые клетки. Но это лечение стоит огромных денег, и родителям Вари нужную сумму не собрать.

В полтора года у Вари обнаружили «звездочку»: так онколог назвал опухоль в головном мозге размером 4,5 на 6 сантиметров, имеющую форму звезды. Лучи опухоли тянулись к жизненно важным центрам, а самый длинный затрагивал зрительный нерв.

Первые симптомы болезни появились летом 2013 года, когда Варе было чуть больше года. Здоровая и активная девочка вдруг ослабела. Ее тошнило, кружилась голова, начались приступы рвоты.

Врачи не сразу догадались, в чем дело. Педиатр из местной поликлиники ругала Варину маму Полину: «Будете меньше кормить — не будет рвоты». Очень быстро Варя оказалась на грани комы. Она ничего не ела, лежала неподвижно и не могла пошевелить даже пальцем.

В конце ноября девочку на скорой привезли в московскую Морозовскую детскую больницу, в отделение гастроэнтерологии. Обследование брюшной полости никаких отклонений не выявило. «Давайте проверим состояние головного мозга, — предложил один из врачей. — Это маловероятно, но вдруг причина кроется там?»

Девочке сделали компьютерную томографию с контрастным веществом и обнаружили в головном мозге объемное образование. Врач поставил диагноз «гидроцефалия».

В отделении нейрохирургии Варе сделали экстренную операцию: прокололи боковые желудочки головного мозга, чтобы уменьшить внутричерепное давление, и поставили катетер, через который удалили избыточную жидкость.

Операция длилась 4,5 часа. Когда Варя очнулась, заведующий отделением нейрохирургии заявил: «Девочке очень повезло. За 40 лет практики в нашей больнице детей, которые в таком состоянии выкарабкались бы из комы, можно по пальцам пересчитать».

Но радость была недолгой. Через неделю после операции биопсия показала, что у Вари пиломиксоидная астроцитома — злокачественная опухоль мозга. Онколог объяснил, что вырезать ее нельзя, так как она расположена в самом центре мозга, и назначил химиотерапию.

— Варя тогда была похожа на головастика, — вспоминает Полина. — Она сильно похудела, а голова, наоборот, была раздута.

За полтора года непрерывного лечения опухоль уменьшилась в два раза. Варю наконец-то выписали домой. Мама впервые вздохнула с облегчением и стала подыскивать детский садик.

Но через три месяца обследование показало, что опухоль вновь начала расти. Врачи назначили Варе новый курс химиотерапии.

— Мы с мужем решили, что дочка должна жить обычной жизнью, как все детки, — рассказывает Полина. — Между курсами химиотерапии Варя начала ходить в детский сад.

Девочка как будто ожила. Стала лучше говорить, вместе со всеми уплетать детсадовскую кашу, которую раньше мама не могла в нее впихнуть никакими уговорами. У нее появились подружки и поклонник — Роберт.

Однажды Варя проснулась и побежала к маме: «Мама, смотри, у моей подушки волосы выросли — такие же кудрявые, как у меня». Родители еле уговорили дочку состричь оставшиеся волосы, которые после химии вылезали клоками. В таком виде Варя ни за что не хотела идти в сад. Тогда мама накупила ей вязаных косыночек разных цветов.

Третью линию химиотерапии Варя переносила особенно тяжело — у нее началась страшная аллергия, случались приступы удушья. В конце 2018 года контрольное МРТ показало, что все мучения были напрасны: опухоль вновь начала расти.

— За последние несколько месяцев Варя сильно изменилась, — говорит Полина. — Стала какой-то взрослой, а характер — вообще огонь! Врачи не исключают, что во всем виновата опухоль, которая влияет и на гормональное развитие ребенка.

Известный нейрохирург профессор Желудкова назначила Варе протонную терапию — она воздействует только на область опухоли, не задевая другие ткани.

Девочку согласились принять в Центре протонной терапии Медицинского института имени Березина Сергея (МИБС) в Санкт-Петербурге. Но это лечение платное и дорогое. Родители Вари живут в комнате в коммунальной квартире с двумя маленькими детьми, младшей дочке — всего девять месяцев. Собрать необходимую сумму они не в состоянии.

— У меня все мечты сбываются, — хвастается Варя. — В детстве я хотела собачку, и теперь у нас живет Бим по прозвищу Сосиска. Потом я просила сестренку, и мама с папой подарили мне Ангелиночку. А сейчас я мечтаю пойти в школу, и чтобы мама заплетала мне косички с белыми бантиками. Как думаете, у меня к школе вырастут косички?

Заведующий отделением радиационной терапии Центра протонной терапии МИБС Николай Воробьев (Санкт-Петербург) говорит: «У Вари злокачественная опухоль головного мозга — пиломиксоидная астроцитома. Уменьшить размер опухоли в данном случае поможет только протонное облучение. Главное преимущество этого вида лечения — возможность подавать максимальные дозы радиации в центр опухоли, одновременно снизив интенсивность излучения на ее границе. Это минимизирует воздействие на здоровые клетки головного мозга. Данный метод лечения является наиболее эффективным и щадящим для ребенка».

Стоимость протонной терапии — 2 495 500 рублей.

Дорогие друзья! Если вы решите помочь Варе Сячиновой, пусть вас не смущает цена спасения. Любое ваше пожертвование будет с благодарностью принято.

ПОМОЧЬ ВАРЕ

Для тех, кто впервые знакомится с деятельностью Русфонда

Русфонд (Российский фонд помощи) создан осенью 1996 года как благотворительный журналистский проект. Письма о помощи мы размещаем на сайте rusfond.ru, в газетах «Коммерсантъ», интернет-газете «Лента.ру», эфире Первого канала, социальных сетях Facebook, «ВКонтакте» и «Одноклассники», а также в 171 печатном, телевизионном и интернет-СМИ в регионах России.

Всего частные лица и компании пожертвовали в Русфонд свыше 12,681 миллиардов рублей, на эти деньги возвращено здоровье более чем 23 тысячам детей. В 2019 году (на 17 января) собрано 57 215 141 рубль, помощь получили 79 детей. В 2017 году Русфонд вошел в реестр НКО – исполнителей общественно полезных услуг и получил благодарность Президента РФ за большой вклад в благотворительную деятельность. В ноябре 2018 года Русфонд выиграл президентский грант на издание интернет-журнала для потенциальных доноров костного мозга «Кровь5». Президент Русфонда Лев Амбиндер – лауреат Государственной премии РФ.

Серьезная поддержка оказана сотням многодетных и приемных семей, взрослым инвалидам, а также детдомам, школам-интернатам и больницам России. Фонд организует акции помощи в дни национальных катастроф. Русфонд помог 118 семьям моряков АПЛ «Курск», 153 семьям пострадавших от взрывов в Москве и Волгодонске, 52 семьям погибших заложников «Норд-Оста», 100 семьям пострадавших в Беслане.

Фонд — лауреат национальной премии «Серебряный лучник», награжден памятным знаком «Милосердие» №1 Министерства труда и социального развития РФ за заслуги в развитии российской благотворительности. Руководитель Русфонда — Лев Амбиндер, член Совета при президенте РФ по развитию институтов гражданского общества и правам человека, лауреат премии «Медиаменеджер России» 2014 года в номинации «За социальную ответственность медиабизнеса».

Дополнительная информация о Русфонде и Отчет о пожертвованиях региональных бюро Русфонда.