По данным некоммерческой организации «Мониторинговый центр», ежегодно в России жертвами педофилов становятся около 150 тысяч детей. По сути, центр — единственное в стране учреждение, которое целенаправленно борется с преступлениями против половой неприкосновенности малолетних. За прошлый год им удалось выявить почти полтысячи педофилов и привлечь к уголовной ответственности 49 из них. Основатель центра, 27-летняя Анна Левченко занялась проблемой, когда была студенткой юридического факультета. За десять лет она организовала работу горячей линии, привлекла сотни волонтеров по всей стране и отправила за решетку 172 педофила, жертвами которых стали 1640 детей. «Лента.ру» расспросила Левченко об особенностях ее работы и о том, почему с каждым годом бороться с педофилами все сложнее.

«Насильник и педофил — это разные понятия»

«Лента.ру»: Вы писали, что каждый год в России жертвами педофилов становятся около 150 тысяч детей. Эта цифра сильно отличается от официальной статистики.

Левченко: По данным Генпрокуратуры, за 2016 год потерпевшими по уголовным делам сексуального характера признали 30 тысяч детей. Но латентность этих преступлений составляет около 80 процентов, то есть большинство из них так и остаются скрытыми по разным причинам. Если мы хотим хотя бы примерно представить масштабы бедствия, эту латентность учитывать необходимо. Получается примерная цифра в 150 тысяч пострадавших. Надо понимать, что здесь имеются в виду все виды сексуальных преступлений против детей вместе взятые.

Что вы считаете сексуальным преступлением? С какого момента, например, переписка с ребенком становится основанием для возбуждения уголовного дела?

Это статьи 131-135 Уголовного кодекса. Конечно, не только половой акт — любое сексуальное посягательство на ребенка. Если кто-то отправил фото половых органов ребенку, это уже может быть составом пресловутых «развратных действий». Сейчас, насколько мне известно, таких дел много. Грань очень тонкая, но, с другой стороны, очевидная: если чат уже похож на секс по телефону, это статья однозначно.

После случая Дианы Шурыгиной стало известно о множестве аналогичных историй, когда жертва и насильник — практически ровесники. Насколько корректно называть педофилом, например, 18-летнего парня, который совратил 15-летнюю девушку?

Я крайне редко сталкиваюсь именно с такой вилкой. Как правило, все обращения к нам имеют характер однозначный: 26-летний парень совратил 12-летнюю девочку или 47-летний учитель изнасиловал восьмиклассницу на уроке физкультуры. Если вернуться к терминологии, педофил — это половозрелый мужчина, достигший 18-летнего возраста, и разница в возрасте между ним и жертвой составляет не менее шести лет. В случае 18 и 15 лет, конечно, ни о какой клинической педофилии речи быть не может.

Но в случае с Дианой это было изнасилование. Это другое. Причем факт изнасилования доказан судом. Да, она привыкла вести себя не совсем в рамках общепринятой морали. Но это не значит, что ее можно насиловать. И отмечу, что «на хайп» последний год играли родители Дианы. Не знаю, понимали ли они последствия для дочери, подписывая контракты с каналом. Я полгода проработала с этой семьей и могу сказать, что там проблемы у всех.

«Особенно плохо, если следователь — мужик»

Как вы ведете статистику привлеченных к уголовной ответственности педофилов?

Мы знаем не обо всех посаженных педофилах, а только о тех, по делам которых являемся сами либо заявителями, либо свидетелями. Люди, которые к нам обращаются, очень часто, получив необходимый объем помощи, больше на связь не выходят. Максимум говорят: «Спасибо вам большое, вчера такого-то арестовали». Регистрируем мы только входящие обращения на круглосуточную горячую линию. Делим на срочные и несрочные. Срочные — когда девочка пишет: «Меня изнасиловали час назад». Или звонит мама и говорит: «Педофил нам угрожает убийством». Нужно реагировать в ту же минуту. Несрочные — когда уже есть возбужденное уголовное дело и просто нужны консультации. В этом нам помогают известные адвокаты, юристы, психологи, потом передаем семье план действий. Таким образом мы помогли 2422 семьям только в этом году.

Обращаются ли к вам за помощью сотрудники правоохранительных органов?

Да, довольно часто. Охотно помогаем, это нормально: рядовой следователь занимается огромной массой разноплановых дел, и бывает, что у него нет опыта в данной категории. Но иногда доходит до смешного. В прошлом году, например, на горячую линию позвонили с горячей линии МЧС России, задали кучу вопросов, а потом спросили, можно ли им к нам перенаправлять обращения по нашей тематике. А летом вообще был эпикфейл: позвонила женщина из Симферополя и рассказала, что сына развращал учитель музыки, она пошла в полицию. В полиции не приняли заявления, но дали номер нашей горячей линии. Мы проконсультировали, но больше они не звонили. В Крыму вообще с расследованием таких дел все очень сложно.

Почему?

В регионе происходит довольно непростой переход с украинского на российское законодательство, и все это на фоне дефицита квалифицированных кадров, а также высокого уровня коррупции. На высоких постах руководители сменились, а вот в первом звене, на уровне районного ОВД или обычного следственного отдела, люди остались те же.

Какие еще регионы являются проблемными?

Больше всего обращений из Москвы, Московской области, Санкт-Петербурга, Свердловской, Ростовской, Воронежской областей, Башкирии и Краснодарского края. В мегаполисах это связано с банальной плотностью населения. В Ростовской области, Краснодарском крае и Башкирии сильное влияние национальных диаспор. Изнасилование считается позором. Причем позором не для насильника, а для жертвы, — насильника все выгораживают. Воронежская же область просто хорошо работает на выявление.

Из ваших рассказов создается впечатление, что, узнавая о сексуальных преступлениях в отношении детей, следователи оказываются растеряны не меньше родителей.

Такое бывает чаще всего в регионах. Ну, представьте: следователь всю жизнь расследовал убийства или кражи. Молодых сейчас большинство (и это хорошо, с одной стороны), но одни хотят учиться и спрашивают, а другие нет — работают по старинке. Особенно плохо, если следователь — мужик. Женщины пытливы и терпеливы, собирают доказательства. А мужчины начинают «включать петуха»: «Да у меня у самого дети, да я ж его сейчас прям здесь **** (убью — прим. «Ленты.ру»)!» А потом адвокаты доказывают: показания даны под давлением, и до свидания, педофил.

«Медведев нас красиво слил»

Сколько всего человек работает вместе с вами в центре?

На постоянной основе пять человек, а волонтеров по всей стране — сотни. Я не выключаю телефон ни ночью, ни на праздники, ни даже когда нахожусь в отпуске за границей. В любую секунду мне может перезвонить оператор и сообщить, что у нас срочное обращение. Иногда бывают суточные марафоны, когда много обращений, и пара громких дел одновременно: то журналистам комментарии даем, то пинаем следователей, то ребенка отговариваем от самоубийства. Рекорд в прошлом году — 38 часов, когда в Ивантеевке мальчик стрелял в одноклассников. У нас параллельно с этим было очень сложное дело с изнасилованием девочки в Подмосковье. Также мы выступаем на родительских собраниях, рассказываем о профилактике преступлений в сети, о том, как не стать жертвой педофила. В последнее время уделяем внимание программе профилактики.

Что она подразумевает и насколько эффективна?

Это внутренняя информация, всеми секретами я не готова поделиться. Профилактика шла бы совсем хорошо, если бы больше образовательных учреждений шли нам навстречу. Обычно понимают важность наших программ, только если в учебном заведении уже есть ребенок, пострадавший от сексуального насилия, либо — что еще хуже — кто-то уже покончил с собой.

«Мониторинговый центр» был основан в 2012 году, но проблемой выявления педофилов вы занимаетесь с 2007 года. Изменилось ли что-то во взаимодействии с правоохранительными органами?

Сейчас отказов в возбуждении уголовных дел стало меньше, чем в 2007-м. Стали привыкать к тому, что преступление в интернете — тоже преступление, и доказательства, собранные в интернете, — тоже доказательства. Например, еще в 2012 году, когда мы с помощником снимали комнату в столичном районе Перово, все заявления, которые мы писали, скидывали постоянно по нашему месту жительства: в ОВД «Перово». Там нам регулярно объясняли, что проверять наши данные о распространении детской порнографии нет возможности: нет интернета, а отдел «К» подключать — много чести. Но после моего поста в ЖЖ Владимир Колокольцев (тогда глава управления МВД по Москве) лично приехал в это ОВД. Тут же было возбуждено сразу 72 уголовных дела.

Сотрудничеству с МВД как-то способствовало ваше выступление на Селигере в 2012 году, когда вы обратились к Путину? Вы писали, что его личное участие привело к тому, что все обращения на горячую линию в режиме онлайн стали передаваться в Главное управление уголовного розыска?

У меня в жизни было три встречи с президентами. Первый раз это был Медведев, а потом два раза Путин. Медведев нас просто красиво слил. Возможно, именно поэтому и возник наш центр. Когда я начинала вести блог о борьбе с педофилией, я и подумать не могла, что окажусь практически единственной в стране, кому эта тема небезразлична. Медведев сказал тогда что-то вроде: «А давайте создадим мониторинговый центр где-то около Следственного Комитета». Мы ждали полгода. Никаких поручений, ничего. Тогда уполномоченный по правам ребенка Павел Астахов, я была его помощницей, сказал: «Выбора нет. Если это надо нам, значит, надо делать самим». И мы учредили НКО.

С Путиным было иначе?

С Путиным было иначе. Как только я задала ему свой вопрос на Селигере о проблемах с возбуждением уголовных дел, он еще на вертолете до Москвы долететь не успел, как мне назначили встречи с министром МВД Колокольцевым и с заместителем главы Следственного комитета. Мы пробили стену и добились создания в системе МВД спецподразделений по борьбе с педофилами. Кстати, сейчас их вновь сокращают и упраздняют. А в некоторых регионах они так и не появились. Пока был в памяти пинок от Путина, все работали. Прошло два-три года — решили, что можно потихонечку и забыть.

«Продают по цене хорошей иномарки»

По вашим данным, в 2007 году средний возраст жертв педофилов составлял 12-14 лет, а в этом году снизился до 7-12 лет. Почему?

Мы сами ломаем над этим голову. Но тенденция ужасающая. Специалистам пришлось даже выделить в отдельную категорию сексуальных преступлений против детей — инфантофилию. Инфантофил — это педофил, которого возбуждают совсем маленькие дети: 2-4 года и даже младенцы. Пару лет назад мне попался учебник для педофилов, составленный в США. Так вот там одни педофилы рекомендовали другим не начинать половые контакты с детьми «слишком рано», предлагали подождать до двух лет. Утверждали, что в два года ребенок уже достаточно взрослый, чтобы в нем пробудились сексуальные желания. Учебник был переведен на русский язык и сейчас распространяется в педофильской среде. Большинство глав посвящено вопросу, как вступить с ребенком в контакт так, чтобы об этом не узнали его родители и полиция.

В России больше всего педофилов-одиночек или они предпочитают объединяться в движение?

Большинство — одиночки. Далеко не все вообще додумываются до вступления в педофильские сети. Сейчас в открытом доступе (индексируемом сегменте рунета) есть три форума для русскоязычных педофилов. Англоязычных же — сотни. Про группы в мессенджерах мне неизвестно. Насколько я знаю, уходят они в другую сторону — в так называемый «темный» интернет, сеть Tor. Вот там им малина, конечно. Вычислить практически невозможно: полная анонимность и безнаказанность, тонны детской порнографии. Нередко организуют секс-туры — как правило, через посредника в детдомах и детских лагерях. Бывает, что и торгуют детьми — продают по цене хорошей иномарки. Это те дети, которые никому не нужны, кого никто не будет искать.

Каков примерно финансовый объем этого черного рынка?

Бизнес огромный, финансовый объем не могу оценить, так как соприкасаюсь далеко не со всеми сферами. Но знаю, что детское порно очень хорошо продается, и того, что было отснято в лихие девяностые, сейчас педофилам мало. Поэтому они и шантажируют детей во «ВКонтакте», чтобы получить свежак. Таких «агентов», разводящих мальчиков и девочек на фото и видео, сотни тысяч. И не все они педофилы, далеко не все — для большинства это просто источник заработка.

Эта проблема как-то решается?

«ВКонтакте» чаще всего отказывается блокировать группы педофилов, ссылаясь на либертарианские взгляды и свободу слова. Вообще, блокировка ресурсов — это битье по хвостам, глупая и неэффективная мера. Заблокировали мы педосайт — через час они три таких же сделали. Государственный аппарат так быстро не срабатывает. Тем более, они уже давно в Tor сидят, где вообще никого и никак нельзя заблокировать, и похихикивают.

«Оговаривают в педофилии все»

Вы предложили сенатору Елене Мизулиной законопроект о запрете пропаганды педофилии. Считаете, что это поможет?

Да, ведь именно благодаря таким сайтам педофилы убеждают себя в том, что педофилия — это норма и просто сексуальная ориентация. А все, кто против, — консервативное пуританское общество. Я же считаю, что за пропаганду педофилии должно быть уголовное наказание. Пусть два-три года, но реального лишения свободы.

Вы же писали, что «можно сколько угодно ужесточать наказание за эти преступления, но если мы не сможем снизить латентность, то все это бесполезно».

Латентность можно снизить только одним способом — сделать так, чтобы дети смогли доверять своим родителям на сто процентов, не боялись им рассказать о страшных вещах и именно у них искали защиты. Большинство обращений к нам детей начинается с фразы: «Только маме не говорите, она меня убьет». Это страшно.

Но неужели не бывает случаев, когда в педофилии оговаривают в корыстных интересах?

Такое было много раз. На нашей горячей линии работают очень грамотные операторы, и многие случаи оговора мы вычисляем еще на этапе первичного звонка. Если в процессе беседы выясняется, что семья находится в судебном процессе либо о разводе, либо об определении места жительства ребенка (суд должен решить, с кем из родителей он останется), — в таких случаях в ход идет все, в том числе и оговоры в педофилии. Когда нам говорят про такой суд — 99,9 процентов, что это оговор.

Причем оговаривают все: матери — отцов (чтобы он сел, а при разводе ей досталось все имущество), отцы — отчимов, бабушки — маму и папу. Любые вариации возможны. И самое ужасное, эти люди учат детей давать показания, в подробностях выдумывают легенду, как папа (отчим, дед, сожитель) насиловал или совращал, и заставляют это повторять детей на следствии. По сути, это те же развратные действия и таких родственников необходимо привлечь. Наша правоохранительная система это прощает, а ребенок травмирован на всю жизнь. Его разрывают надвое, как лоскутное одеяло, манипулируя им, как только можно, и никому ничего за это не будет.

«Шторы всегда задернуты»

Вы начали бороться с педофилами после случая с вашим приятелем Максимом Маркиным, который, как оказалось, на протяжении нескольких лет совращал малолетних учеников, будучи преподавателем музыки. В первый раз, в 2007 году, они изменили свои показания под давлением родителей, которые испугались огласки. В итоге он безнаказанно насиловал детей до 2013 года. Почему вы не потеряли веру в правосудие тогда? И почему не хватило всех ваших доказательств, например переписок?

В деле Максима вопрос был даже не в переписках, а в реальном сексе с десятками мальчиков. Но многие годы разные люди в Воронеже покрывали его. Тот следователь, который тогда отпустил его после первого задержания, сейчас не работает, но, насколько мне известно, не бедствует — стал адвокатом и спокойно ведет практику в Воронеже. Веру я именно тогда и обрела. Вот прямо в тот день, когда его отпустили. Я посчитала, что в системе произошел сбой и моя святая обязанность разобраться, почему так вышло и какие выводы из этого можно сделать. С тех пор и занимаюсь этой темой.

Получали ли вы угрозы от тех педофилов, которых удалось привлечь к уголовной ответственности? Например, один из первых посаженных вами преступников, администратор педофильского сайта «Феликс» по кличке Босс, который насиловал детей и даже организовывал секс-туры в соседнюю страну?

Босс должен был освободиться в 2017-м. Знаете, я уже устала бояться. Мне столько людей за эти годы угрожали и обещали убить, что я просто перестала обращать на это внимание. Например, в 2015 году началась история с семьей Михалкиных, латвийских инцест-педофилов, которых мы не только на всю страну прославили, но и помогли вычислить через МИД России и полицию Латвии. Кстати, детям спасли жизнь: полицейские обнаружили их глубокой ночью на острове в лесу близ Риги, абсолютно голых. Температура воздуха была плюс пять. Если бы не успели вовремя — они бы погибли от переохлаждения. Так вот, после этой истории педофилы со всей России меня обещали убить, расчленить, присылали фотки расчлененки, угрожали по телефону. И, несмотря на мою публичность, полиция отказывалась возбуждать уголовное дело. Помогли Павел Астахов, адвокат Сталина Гуревич и глава организации «Офицеры России» Антон Цветков, как ни странно, — мне дали госзащиту.

Вы представляете себе, что такое два месяца не выходить из дома? Что такое запрет на то, чтобы подойти к окну? Шторы всегда задернуты. Если надо куда-то выехать, да хоть в магазин за сигаретами сходить — надо предупреждать за сутки охрану и выходить из дома только в сопровождении четырех вооруженных сотрудников СОБРа. Это, может, звучит круто, но по факту — домашний арест и конвой. Это страшно, очень. Так вот, из 29 угрожавших мне тогда педофилов нашли лишь одного: некоего Владимира Радзиевского из Казани. У него диагностировали шизофрению и отправили в больницу. Суд был в прошлом году. Решили, что он вылечился и угрозы больше не представляет. Его отпустили. Он тут же возобновил угрозы мне лично. Страшно ли мне? Да уже плевать. Волков бояться — в лес не ходить.

Одним из итогов громкой истории с журналистом «Медузы» Иваном Голуновым стало увольнение высокопоставленных полицейских — почти немыслимое явление в современной России как по масштабу, так и по скорости кадрового решения. Принято считать, что россияне очень любят, когда «головы летят», и жаждут этого после каждого скандала, а в среде начальников, напротив, сдавать своих не принято. Так ли это на самом деле и есть ли какая-то логика в том, как в России увольняют директоров школ, пересаживают из кресла в кресло губернаторов и сажают силовиков, «Лента.ру» спросила у политолога Екатерины Шульман.

«Лента.ру»: Сложно припомнить, когда у нас столь показательно рубили головы, да еще и в одном из ключевых силовых ведомств. Как вам такая кадровая политика?

Екатерина Шульман: Да, дело Голунова, если под этим термином подразумевать не сам уголовный нуклеус, а всю совокупность публичных и непубличных политических действий и реакций, отличается от того, что мы наблюдали раньше, и масштабами, и, видимо, последствиями. С одной стороны, сюжет типичный: преследования журналистов и активистов по «неполитическим» статьям УК — за наркотики, хулиганство, вымогательство или нечто еще более экзотическое вроде шпионажа — не новость, и успех общества, сумевшего отбить пострадавшего человека, — тоже совсем не первый случай. Хотя такое быстро забывается — новый день приносит новую жертву, но список этот довольно длинен.

Так что есть типичное, но есть и экстраординарное: скорость происходящего, уровень медийной и общественной солидарности, вовлечение людей с разных концов политического спектра, немедленные кадровые результаты и перспектива законодательных последствий — изменений в антинаркотическом законодательстве. В этом смысле история похожа на конфликт «церковь vs сквер» в Екатеринбурге: вроде бы все как мы много раз видели, но чувствуется и что-то новое, выход на иной уровень политической значимости.

Уволенные из ГУВД — не стрелочники, а два высокопоставленных генерала. Интересно, что увольнение одного из них, начальника УВД по ЗАО Москвы, вызвало протесты его подчиненных, которые теперь массово пишут заявления об уходе, совсем как сотрудники отдела политики «Коммерсанта» (позже в полиции опровергли массовый исход сотрудников — прим. «Ленты.ру»). Публичность и солидарность — она, как выясняется, для всех.

Это разовая реакция властей на неординарную ситуацию или в будущем мы и не такое увидим?

Я напомню, что многие годы мы с удивлением смотрели на западные практики — когда случается какой-нибудь пожар и вдруг уходит в отставку министр внутренних дел. Он что, поджигал? Или лично тушил? Он ни при чем, думали мы. А сейчас постепенно мы начинаем понимать, в чем смысл этой практики. Действительно, руководитель непосредственно не вовлечен ни в осуществление правонарушения, ни в ликвидацию его последствий. Но он своей репутацией отвечает за все свое учреждение. Поэтому, если в нем происходит что-то нехорошее, он должен уйти или хотя бы публично предложить это сделать.

Еще раз повторю: нам до такого еще далеко, но некоторые признаки этого появляются. Начальственные люди стали бояться публичного шума: если раньше можно было сказать, что нас это все не касается, а важно только то, что скажет вышестоящее начальство, то теперь выясняется, что то, что люди говорят, тоже важно.

Такого рода добровольные отставки из-за шумного медийного скандала — это вообще новое для нас явление. И оно не так уж и распространено, как, может быть, мы бы того хотели. Эта практика приходит к нам постепенно. Из-за повышенной прозрачности, из-за того, что любая информация очень быстро распространяется, становится общедоступной, всякого рода скандалы становится труднее заметать под ковер. Поэтому время от времени происходит нечто такое, что поднимает высокую волну народного возмущения, и приходится жертвовать какой-то фигурой на доске ради того, чтобы утихомирить общественность.

И то это делается довольно неохотно. Давайте вспомним, например, историю Ольги Глацких. Уж какой был шум, какой скандал — и все равно долго-долго начальник не хотел ее отпускать и был вынужден уволить, только когда скандал вышел на федеральный уровень. А после этого ей нашли место не хуже, чем то, что было.

При этом надо сказать, что тенденция эта развивается довольно быстро и связано это прежде всего с состоянием общественного мнения. Каждый следующий скандал громче предыдущего, а жертвы, которые приходится приносить общественному возмущению, все весомее. То, что еще несколько месяцев назад не казалось достойным поводом для отставки чиновника, — например, он сказал что-то не то на публике, — теперь становится достаточным для того, чтобы им пожертвовать. Кто попался на нехороших высказываниях, имеет все шансы пострадать.

Сила публичного шума возрастает настолько, что бюрократическая вертикаль не может не реагировать. Реагировать она пытается преимущественно как ящерица — отбрасывая хвост, чтобы сохранить все остальное.

«В нормальном обществе уход в отставку — не конец света»

А не слишком ли поспешно порой приносятся кадровые жертвы?

Всякая практика имеет свою оборотную сторону. Теоретически достаточно громкий медийный шум способен разрушить карьеру человека, который, может быть, хорошо работал и стал жертвой случайного стечения обстоятельств. Такое тоже может быть. Но положение, при котором никакие происшествия, никакие реальные провалы в работе не влияют на карьеру человека — оно хуже. Оно на самом деле гораздо хуже, потому что это полная неподотчетность. Если у тебя все горит, взрывается, падает, крыша проваливается, люди гибнут, а ты при этом продолжаешь сидеть на своем месте, потому что умеешь хлестко писать в Twitter или ты чей-то родственник, — это нестерпимое положение.

Наряду с этим бывают случаи, когда под раздачу попадает хороший директор школы, и многие считают, что не надо было ему уходить. Но как мы видели, например, в Приморье в случае с BDSM-вечеринкой школьников, которая оказалась никакой не BDSM-вечеринкой, директор и не ушла. А о скандале быстро все забыли, потому что он возник явно на пустом месте. Но сама готовность написать заявление об отставке — скорее хороший признак. Человек не должен вцепляться до побелевших пальцев в свое кресло. В конце концов, в нормальном обществе уход в отставку — это не конец света. За ним не следуют тюрьма, социальная погибель, разорение и нищета. Ну, пришел на должность, ушел с должности… Это не единственная должность на белом свете. Ничего особенно трагического в этом нет.

Такого рода разбирательства ведь прежде всего нужны обществу. Не создается у вас впечатление, что они обречены быть поверхностными? Продемонстрировать, что кто-то несет ответственность, что-то делается, да и все.

Разумеется, социальные сети не заменяют кадровую политику. Разумеется, невозможно себе представить, что единственным мерилом успешности человека на той или иной должности будет его профиль в социальных сетях. Потому что, знаете ли, много сердечек, поцелуйчиков и лайков тоже можно себе организовать. Можно быть всенародно любимым в Instagram и при этом очень неэффективным руководителем или работником. Публичность — не единственный инструмент, но это некоторый канал обратной связи с реальностью, которой нашей бюрократической машине катастрофически не хватает. Она очень замкнутая, очень закрытая, она живет исключительно среди своих и общается только со своими. Поэтому любая возможность постучать им в окошко снаружи — это великое общественное благо.

Повторю: это не заменяет настоящей подотчетности. Гражданский контроль над государственной службой и правоохранительными органами осуществляется не посредством полиции лайков или полиции комментариев. Это абсолютно другой набор инструментов, гораздо более ощутимый и существенный. Прежде всего это регулярные выборы, это политическая конкуренция, ротация власти посредством электоральных механизмов, это настоящая открытость и транспарентность (не открытость высказываний, а открытость данных о том, как работает то или иное ведомство, как оно расходует свой бюджет, из чего этот бюджет образуется), возможность влиять на все это посредством представительных органов — парламентов разных уровней.

Давайте вспомним базовые вещи из букваря: основной инструмент гражданского контроля — это парламент. Это разноуровневые представительные и законодательные органы. Граждане избирают туда своих представителей, а эти представители контролируют исполнительную власть. Это механизм, который человечество придумало много веков назад и успешно им используется. Точнее, успешно им пользуются те, у кого ума хватило у себя его установить. У кого ума пока не хватило — с теми более сложная ситуация. Но даже в самых развитых парламентских демократиях социальные сети — это тоже инструмент народовластия, инструмент прямого участия.

В нашей ситуации это все, конечно, приобретает несколько комический оттенок, потому что иные инструменты отсутствуют, а институты гражданского контроля находятся в спящем состоянии. Но еще раз повторю свою основную мысль: это лучше, чем ничего. Это хуже, чем настоящая система сдержек и противовесов, но в условиях той степени герметизации системы власти, какую имеем мы, это хоть какая-то форточка в реальность.

Что касается того, что человека уволили, но назначили на другую должность, давайте уж не будем избыточно кровожадными. Если речь идет о том, что кто-то ляпнул что-то не то, мы же не хотим, чтобы этого человека расстреляли? Мы вообще не хотим, чтобы кого бы то ни было расстреляли. Мы не ждем, что он после этого пойдет с сумой по дорогам. Ну назначили на другую должность — и хорошо. Когда говорят, что героям скандалов этот медийный шум безразличен, что он ни на что не влияет или даже как-то помогает им укрепить свои позиции в качестве «жертв несправедливого наезда», — это не так. Представьте, что у вас была бы возможность задать вопрос, скажем, фигурантам антикоррупционных расследований: хотели бы они, чтобы этого не случилось, или им это безразлично? Конечно, они хотели бы, чтобы всего этого не произошло, чтобы пылающее око публичности никогда на них не обращалось.

«При следовании принципу отбрасывания хвоста система жертвует пешками»

Но чем ниже должность, тем легче вылететь?

Разумеется, чем выше на иерархической лестнице люди, тем они защищеннее и изолированнее от той реальности, которая их окружает. Конечно же, при следовании принципу отбрасывания хвоста система жертвует пешками, а не более важными фигурами. Это правда. Мы знаем примеры многих высокопоставленных госслужащих, которые годами находятся в центре такого водоворота обсуждений. И не в связи с тем, что они что-то не то сказали, а в связи с тем, что (не будем показывать пальцем) у них ракеты попадали. И знаете — ничего. Никаких последствий не наступает.

Поэтому, прежде чем мы начнем жаловаться на этот инструментарий общественного вмешательства как избыточно жестокий, грубый или некомпетентный, давайте вспомним, насколько он ограничен. Да, мы можем мелкую сошку покусать. Но, еще раз повторю, этого недостаточно, этого мало, хоть и лучше, чем ничего. Раньше не было и этого.

Действительно, раньше этого не было. А теперь вот генералов увольняют. Можно ли надеяться, что через какое-то время можно будет покусать и кого-то покрупнее?

С одной стороны, система пытается обороняться. Чувствуя угрозу, она начинает огораживаться с удвоенной силой. Все эти несколько комические (конечно, кроме тех, кто попал под раздачу) законы «об оскорблении величества», все это знаменитое «Неуважай-Корыто» — оно, конечно, про усиленное огораживание в условиях истощения запасов народной любви. Почему это про нас пишут нехорошее? Давайте мы будем за это деньги брать. Это не очень эффективный и широкий репрессивный инструмент. С покойной статьей 282 Уголовного кодекса новые «оскорбительные» статьи КоАП, конечно, не сравнятся, тем не менее это достаточно глупо и неприятно.

Ну, а для тех, кто под это попал, тем более неприятно. 30 тысяч рублей никто не хочет платить только потому, что назвал мэра города Буй нехорошим словом в записи во «ВКонтакте». Причем в случае с мэром города Буй они захотели притянуть даже уголовную статью 319 «Оскорбление представителя власти». Ума лишились последнего! Я надеюсь, что это далеко не зайдет. Аналогичная ситуация в Екатеринбурге. Когда президента оскорбляют — заводят административное дело. А когда мэра Буя и неведомого полицейского в Екатеринбурге — сразу уголовное. Иерархия не соблюдается — хорошо ли это?

Система сопротивляется, но, с другой стороны, есть какое-то внутреннее ощущение, что прозрачность и публичность необратимы. Интернет обратно не закроется. Люди не станут меньше в нем находиться. Уровень «интернетизации» у нас в России очень высок. Это типичное свойство Второго мира, в котором стационарные телефоны были не везде, зато мобильная связь теперь всюду.

В 2018 году число тех, кто ежедневно заходит в интернет, у нас превысило число людей, которые ежедневно включают телевизор — 75 и 70,4 процента. Это данные аналитической компании Mediascope для граждан старше 12 лет в городах с населением более 100 тысяч жителей. Если вам кажется, что это какая-то нетипичная Россия, я вам скажу, что это и есть настоящая Россия. Россия — это городская страна. У нас, согласно данным Росстата, в городах живет 74,4 процента населения, и у нас продолжается урбанизация. Люди продолжают переезжать из сельской местности в города и из малых городов в крупные. Это отдельный большой социальный процесс со своими светлыми и темными сторонами, мы сейчас его не обсуждаем, а только фиксируем.

Люди живут в городах, люди пользуются интернетом. Люди все больше и больше в нем находятся. Интернет перевешивает телевидение по объему аудитории, по скорости распространения информации он его уже обогнал некоторое время назад. И фарш невозможно провернуть назад. Поэтому, конечно, можно всем госслужащим запретить иметь аккаунты в социальных сетях — это пытаются сделать, например, для военных и для правоохранителей. Но у них найдутся жены, дети и племянники, которые все равно захотят свою порцию лайков и сердечек и неожиданно для себя обретут нежеланную славу, демонстрируя, например, подозрительно высокий уровень потребления или делясь со вселенной своими мыслями по какому-нибудь чувствительному социально-политическому поводу.

Кроме того, параллельно происходит принудительное вытаскивание госслужащих в социальные сети. У каждого губернатора должен быть Instagram и Twitter, где идет большая политическая жизнь. В регионах это часто мощный инструмент для того, чтобы привлечь внимание власти к какой-то проблеме. Так что это уже никуда не денется и будет только развиваться.

«В тот момент, когда уступка происходит, общественное мнение она уже не удовлетворяет»

Возникает вопрос, насколько это может стать реальным инструментом для ротации власти.

Я бы не преувеличивала эти возможности. Повторю свою предыдущую мысль: ничто не заменит выборной ротации. Настоящая сменяемость власти происходит посредством выборов, а не посредством постов в Instagram, комментариев и перепостов. Надо смотреть в глаза реальности. Но что делает это массовое обсуждение? Оно создает пространство публичного высказывания, в котором постепенно вырабатывается некая норма, какое-то ощущение того, что приемлемо, а что неприемлемо, что можно говорить, а чего нельзя говорить. И мы видим, что эта норма меняется довольно быстро.

Ну, например. Я не могу сказать, что стали универсально неприемлемыми сексистские шутки. Этот идиотический сорт юмора пока довольно распространен, хотя прогресс есть и тут: оскорбительная реклама с использованием гендерных стереотипов встречает активное сопротивление, и компании предпочитают от нее отказываться. Но, например, шутки над инвалидностью, употребление медицинских терминов как ругательных — обратили внимание, что это ушло? Ведь в публичной полемике уже никто не называет оппонента дебилом и шизофреником. Еще продолжают называть говорящих женщин истеричками, но я надеюсь, что это тоже уйдет, потому что это вообще ложный квазимедицинский термин: нет такой болезни «истерия». Тем не менее в этом норма меняется. И если человек, например, публично заявит, что даунам не место в кафе, где здоровые люди отдыхают, он будет подвергнут остракизму.

Это очень важные сдвиги. Они как раз по Пушкину — прочнейшие изменения нравов, которые происходят без насильственных потрясений. Это происходит постепенно, это можно заметить, лишь оглянувшись назад. Но это уже никуда не девается, и люди живут с тем, что так можно, а вот так — уже совсем никак нельзя. Уйдут шутки об изнасилованиях, уйдет сексистский юмор. Это все уйдет, когда уйдут нормы поколения, рожденного в 1950-е. Это сейчас — поколение начальства, а начальство задает стандарты. Они будут уходить, и стандарты будут меняться.

У нас возникает ощущение, что в соцсетях все ругаются, что все стали грубые и агрессивные. А на самом деле нет, социальные сети — великий гуманизатор. Они делают видимыми тех, кто был невидим. Они дают голос тем, кто был безгласен. Ведь невидимые — самые бесправные. Кого видно — тех труднее дискриминировать.

Вам не кажется, что допускать это будут только до определенного предела?

Мы с вами уже об этом сказали. Нижестоящих выбрасывают достаточно легко. Начиная с определенного уровня уважаемого человека уже нельзя потревожить только потому, что какие-то люди что-то про него сказали. Это, с точки зрения обобщенного начальства, выглядит как неадекватная уступка общественному мнению.

Вот смотрите, что происходит, например, с губернаторами, у которых в регионе идут протесты. В момент протеста и сразу после никогда никого не увольняют. У нас считается, что это избыточная степень уступки. Почему — совершенно непонятно, но традиция такая, и пока она соблюдается.

Скажем так, аккуратно: это традиция определенного поколения администраторов. Это специфический набор ценностей, которых придерживаются люди, воспитанные и выросшие в такой парадигме. Они сейчас — начальство. Поэтому они транслируют свои нормы сверху вниз. Социальные нормы вообще транслируются сверху вниз по иерархической лестнице. В этом, собственно, состоит ответственность вышестоящих. Они, как говорили при советской власти, подают пример. Точнее будет сказать, задают планку допустимого. Так вот они считают, что ни в коем случае нельзя уступать общественному давлению, потому что оно неквалифицированное, извне инспирированное и вообще fake news и враждебная пропаганда. Нельзя ни в коем случае идти навстречу, надо держаться до последнего.

Но это последнее, до которого надо держаться, через некоторое время наступает. Мы же редко смотрим назад, это только скучные эксперты смотрят на то, что было раньше. А все остальные смотрят вперед и обращают внимание только на сегодняшнюю новость, в крайнем случае — на вчерашнюю. Если мы посмотрим, что стало с теми руководителями, у которых в регионах были протестные эпизоды, мы увидим, что через некоторое время многие из них ушли.

Они не то чтобы ушли в наручниках — мы с вами не кровожадные. Но они ушли. Тот же Аман Тулеев после пожара в «Зимней вишне», когда жители региона просили президента его уволить, спустя какое-то время перестал быть губернатором, и теперь дает грустные интервью о том, что те, кому он помог, кого вскормил молоком на своей груди, его забыли, бросили и не здороваются. Это все тоже понятно, очень по-человечески, и написано еще на египетских пирамидах.

Тем не менее то, что случилось, например, с Тулеевым. Сначала говорят: нет, надо разобраться. Потом, глядишь, разобрались — и сделали то, чего люди хотели.

В этом есть одна засада. В тот момент, когда уступка происходит, общественное мнение она уже не удовлетворяет. Люди не воспринимают это позитивно, не радуются — грубо говоря, потому что поздно. То есть эта политика власти в стиле «мы не уступим, когда вы на нас давите» приводит к тому, что они лишаются важного инструмента удовлетворения общественного мнения какой-нибудь ритуальной жертвой. Когда эта жертва все же приносится, она уже не воспринимается как жертва. Уже никто не рад.

Вектор общественного возмущения уже направлен на кого-нибудь другого. Например, на губернатора, который пришел после Тулеева и тоже сказал что-то не то. Возмущаются уже им. А его уволят теперь после морковкиного заговенья. Соответственно, градус недовольства не снижается, хотя он мог быть снижен, если бы принимали кадровые решения вовремя.

Помимо таких увольнений «спустя время» ведь бывают еще увольнения «наверх».

Знаете, крайне мало случаев, чтобы губернатор возвращался в Москву с повышением. Единственный пример, который приходит в голову, это экс-врио губернатора Калининградской области Евгений Зиничев, который теперь возглавляет МЧС. Но он был настолько мимолетным калининградским губернатором, что не вписывается в эту тенденцию. Можно отнести к этой категории и нынешнего министра строительства и ЖКХ, бывшего губернатора Тюмени. Но в основном карьеру делают все же в Москве, а не в провинции.

А увольнения на должности примерно того же ранга? Как Вадим Потомский, который из губернаторов Орловской области перешел в замы полпреда президента в ЦФО.

На самом деле если спросить самого отставника и он бы честно ответил, то как вы думаете, предпочел бы он быть хозяином губернии или заместителем полпреда? В структуре, которая почетная и президентская, но не очень ясно, каковы ее полномочия…

Начальство между собой очень хорошо различает свои ранги. Это нам кажется, что они там все начальники и все на одно лицо. Дело в том, что есть должности, которые дают возможность распоряжаться ресурсами, а есть такие, которые ничего не дают, кроме приемной и машины с шофером. Это, конечно, лучше, чем ничего, но по сравнению с тем, что было, — довольно грустно.

Человек, который на своем посту руководителя доставил неприятности федеральному центру, то есть допустил какой-то скандал, в который центру пришлось вмешиваться и разруливать, получает, как нынче принято выражаться, жирный минус в карму. Если он не совершил каких-то преступлений против базовой лояльности, то наказывать его, наверное, не будут. Но его следующая должность будет не равна предыдущей.

«Единственным способом выкинуть человека из системы оказывается уголовное преследование»

Вам не кажется, что это скорее военная логика?

Это плохая логика. Особенно она плоха тем, что наша бюрократическая машина очень перенаселена, там просто очень много людей. Если всех, кто находится выше определенной ступени, сохранять и только пересаживать со стула на стул, то мы с вами оказываемся в ситуации детской игры, когда все бегают под музыку вокруг стульев, на которые надо успеть сесть, когда музыка стихнет. Стульчиков-то ограниченное количество, а бегающих — неограниченное.

В результате система не самоочищается, она не может исторгнуть продукты своей жизнедеятельности. Единственным способом выкинуть человека из системы оказывается уголовное преследование, что в высшей степени противоестественно. То есть уйти можно либо вперед ногами, либо в тюрьму. Но это плохо для здоровья системы, это плохо для этих людей.

Вообще, это «сохранение в команде», которое снаружи выглядит как корпоративная лояльность и сбережение людей, для тех, кто внутри, выглядит совершенно не так. Многие из них, скажу я, ни на кого не показывая пальцем, дорого бы дали, чтобы их отпустили с их должностей, чтобы они могли уйти и дальше пользоваться тем, что они, скажем так, накопили. Мирно и спокойно и, может быть, даже вне России. Но это, начиная с определенного этажа, уже невозможно. Никого не отпускают.

Соответственно, им приходится сидеть и ждать, пока за ними придут силовики, либо сидеть под санкционным режимом, не имея возможности наслаждаться теми благами, за которые они столько, понимаете ли, трудились, столько прошли, стольким пожертвовали. А теперь получается, что это золото, превращающееся в черепки.

А ведь действительно, преследование тех же Абызова и Арашукова выглядит чем-то из ряда вон выходящим, и обычных людей не разубедишь в том, что провинились эти двое отнюдь не тем, что им предъявляют. Чем-то другим…

Социологические опросы показывают, насколько низок процент тех, кто верит, что такого рода высокопрофильные аресты есть борьба с коррупцией. Все уголовные дела последнего времени воспринимаются либо как последствия внутренней конкурентной борьбы, либо, как любят говорить респонденты, «чтобы отвлечь граждан от проблем» — переключить их внимание на что-нибудь. В общем, люди как-то вот не верят.

Последнее громкое дело, которое было положительно воспринято общественным мнением (не то чтобы полностью положительно, но это был ощутимый процент людей), — дело тогдашнего министра экономического развития Алексея Улюкаева. Это понравилось людям, ощутимый процент опрошенных одобрил, что изловили целого министра.

После этого все последующее никакого сравнимого впечатления не производит. Если кто-то думает, что таким способом можно воздействовать на общественное мнение, то это не так. Это не вызывает у людей никакой радости. Это не вызывает у них ощущения, что ведется борьба с коррупцией. При этом сам объем внутриэлитных репрессий довольно высок. В общем-то у нас много уголовных дел против госслужащих и сотрудников правоохранительных органов, и из них на радары медиа попадают далеко не все. Например, сколько на просторах России сажают мэров, даже страшно посчитать.

Все это несколько меняет правила игры. Люди не перестали применять коррупционные практики — таких смелых выводов я делать не буду, но посадок стало больше. Это правда. Просто потому, что много кто попадается: высокопоставленные сотрудники МВД и прокуратуры, даже, страшно сказать, людей из самой ФСБ арестовывают. Последнее дело начальника отдела управления «К» в этом смысле очень своеобразное. Такого еще не было. Были аресты в ФСБ, вроде знаменитого дела «Шалтая-Болтая», но это была госизмена-шпионаж — традиционные эфэсбэшные грехи. А вот так, чтобы за коррупцию, да еще и с демонстрацией коробок с наличными, как с полковником Захарченко, — это, в общем, новация. И это подтверждает, что продолжается рост внутриэлитной конкуренции в условиях сужения ресурсной базы.

А логика какая-то прослеживается или акторы такой «кадровой политики» действуют импульсивно?

Я не могу об этом судить, поскольку это сфера закрытая, а выдумывать не хочется. По моим впечатлениям, на основе тех данных, которыми мы располагаем (а я никогда не пользуюсь никакой закрытой информацией и вам не советую: все, что нужно знать, находится в открытых источниках, нужно уметь ими пользоваться. У нас есть достаточный объем данных, чтобы об этом судить, ведь наша обширная бюрократия много о себе говорит и много чего публикует), — не видно, чтобы был какой-то штаб, который вырабатывает стратегию. Я не вижу признаков наличия единого командного пункта.

Фразы вроде «вы же понимаете, что это невозможно без санкции на самом верху» произносятся всегда таким уверенным голосом, но хочется спросить, на основании чего люди это говорят. А вам не кажется, что санкция дается задним числом? Если ты успешно провел свою операцию — то дальше ты молодец. А если нет — то сам виноват, тебе никто ничего не поручал. Может быть, это будет более реалистичным описанием того, что происходит на самом деле.

Я не понимаю, на основании чего все эти утверждения делаются. Не видно никакой единой стратегии. Не видно никакого общего стиля. Из того, что я наблюдаю, могу сказать следующее: есть общий принцип сохранения баланса между силовыми группами. Он состоит в том, что никакая одна группа не должна усилиться до такой степени, чтобы перевесить все остальные. И, соответственно, никакие две группы не должны возникнуть, победив все остальные и встав друг напротив друга, потому что это сводит задачу к предыдущей. На этом поле должно быть некоторое количество силовых акторов, и они не то чтобы должны быть все равны друг другу, но в целом должны друг друга уравновешивать. Вот эта логика прослеживается.

Она прослеживается регулярно. Начиная с того, как из прокуратуры был выделен Следственный комитет — для того, чтобы был баланс, — и далее, несмотря на все то, что с ним и его руководителем происходит, несмотря на все усилия прокуратуры по поглощению Следственного комитета обратно, он не поглощается. Из МВД была выделена вся ее вооруженная часть, она образовала Росгвардию. Одновременно в МВД были влиты две службы — ФСКН и ФМС. После ареста Улюкаева то, что называлось «спецназом Сечина» в составе ФСБ, видимо, все-таки тихо было уволено оттуда.

ФСБ выглядит первой среди равных, это самая сильная спецслужба, которая может уничтожать представителей всех остальных. Но сейчас мы видим, что в ФСБ подразделение «К», которое курировало весь наш банковский сектор, тоже подвергается зачистке.

То есть если мы внимательно следим — а специалисты за этим балансом следят внимательно, — мы видим, что пока он сохраняется. Когда его перекосит, это будет знак того, что система меняется. Есть ощущение, что истинная задача верховной власти — это не санкционировать аресты и не планировать посадки, а следить за этим эквилибриумом. Он не должен нарушиться, никто не должен чрезмерно усиливаться, но и слабеть никто не должен до такой степени, чтобы его загрызли соседи. Вот за этим, как мне кажется, верховная власть следит. Все остальное происходит более или менее самотеком.

В понедельник, 2 октября, президент России Владимир Путин впервые за долгое время посетил с официальном визитом столицу Туркмении Ашхабад. В город из белого мрамора российского лидера привели не столько деловые планы, сколько намерение оказать внимание центральноазиатской республике, поэтому общение лидеров больше всего напоминало застольные здравицы. Владимир Путин и Гурбангулы Бердымухамедов обменивались не только комплиментами, но и знаками почета. При этом самую острую и обидную тему они аккуратно обошли стороной.

Не курить и отдать телефоны перед входом во дворец — таковы были требования к российским журналистам, прибывшим в столицу Туркмении. С телефоном расставаться не пришлось, но мобильная связь работала так, что трубка в руке становилась ненужной помехой. Недавно крупнейший российский оператор сотовой связи МТС объявил о вынужденной приостановке оказания услуг в этой центральноазиатской республике. С интернетом было еще сложнее — им в Туркмении в принципе почти не пользуются. Но даже при наличии Wi-Fi многие сайты все равно оказались заблокированы.

С курением еще строже. После того как в 2013 году был принят закон «Об охране здоровья граждан от воздействия табачного дыма и последствий потребления табачных изделий», курение почти везде запретили. Заодно ввели монополию на экспорт и импорт табака и резко увеличили цены на сигареты. Все во благо здоровья нации. Ее президент — пример такого здоровья.

Бердымухамедов — лидер не только спортивный (любит гоночные автомобили и прекрасно держится в седле), но и артистичный. Он пишет книги (один из последних трудов называется «Небесное великолепие» и посвящен искусству ковроткачества), поет песни, играет на музыкальных инструментах. Имеет неофициальный титул Аркадаг (Покровитель). Его предшественник Сапармурат Ниязов носил звание Главы Всех Туркмен (Туркменбаши). Придя к власти, Бердымухамедов ослабил культ Ниязова, которому было установлено 14 тысяч памятников по всей республике, и постепенно сам стал объектом почитания. Теперь портреты Аркадага смотрят на жителей со стен всех учреждений и многих архитектурных сооружений.

Но главная причуда Бердымухамедова — беломраморный город Ашхабад. Его парадная сторона ослепляет белизной и блеском золота — кажется, что город вычищен до состояния стерильности. И неудивительно, что на этих улицах так мало горожан: чтобы не намусорили. Даже автомобили в республике стремятся к цветовому однообразию. По зеркально ровным дорогам ездят в основном белые или серебристые машины. Недавно город принимал Азиатские игры, и затраты на проведение спортивного праздника, как водится, были огромными.

При этом Азиада прошла на фоне серьезного экономического кризиса. Туркмения, как и все страны-поставщики сырья, сильно ощутила последствия падения цен на газ. Помимо этого Ашхабад потерял рынки сбыта: в начале 2016 года «Газпром» остановил закупки, оспорив стоимость голубого топлива; Иран также отказался от поставок. В итоге единственным рынком сбыта стал Китай.

Это так подкосило республику, что правительству было поручено подготовить предложения по аннулированию всех льгот, которыми пользуются граждане страны. До сих пор они могли бесплатно получать определенные объемы электричества, газа и воды. Был даже период, когда владельцам легковых автомобилей дарили по 120 литров бензина в месяц. В оправдание отмены льгот говорилось, что система была выстроена неверно и помогать нужно только тем, кто действительно нуждается. Впрочем, отмечают эксперты, каким бы сильным ни было разочарование населения, оно не выльется в протесты.

Несмотря на трудности, вызванные в том числе и проблемами с поставками газа в Россию, в ходе визита Путина щекотливую тему обошли стороной. Хотя в прошлый раз газовый спор решался как раз во время общения лидеров. В 2009 году прикаспийский город посетил Дмитрий Медведев, и после этого поставки туркменского газа в Россию возобновились.

На этот раз во дворце звучали только расплывчатые формулировки о расширении экономического сотрудничества и стратегическом партнерстве. А среди всех подписанных в торжественной обстановке документов содержательным можно было назвать только соглашение о сотрудничестве в сельском хозяйстве. До сих пор в Россию практически не поставляются овощи и фрукты из Туркмении, хотя, казалось бы, уж дыни и арбузы должны идти мощным потоком.

Среди прочего правительства двух стран выразили намерение сотрудничать в области туризма. Однако сомнительно, что подписанная лидерами бумага как-то изменит положение: Туркмения остается одной из самых закрытых для путешественников стран, и у российских туристов на общем фоне немного преимуществ.

Внешнеполитические вопросы в ходе переговоров стороны затрагивали только для того, чтобы вновь сказать друг другу приятное и подчеркнуть общие интересы. Например, в разговоре о ситуации на Ближнем Востоке Бердымухамедов отдельно подчеркнул, что Афганистан для Туркмении не просто добрый сосед, но и самая близкая страна: «Мы, как и вы, выступаем за решение ситуации, сложившейся там, только мирными и дипломатическими путями», — сказал президент Туркмении.

Он отметил и другую «схожесть и совпадение» в политике Москвы и Ашхабада. «Вы всегда поддерживаете наш внешний курс на международной арене — наш курс нейтральной страны», — обратился Бердымухамедов к Путину и заверил, что в Туркмении с уважением и пониманием относятся к интересам России в Центральной Азии. Путин, в свою очередь, поблагодарил за уважение и понимание, проявленные в республике к русскому языку.

Осечка вышла только в одном. Официальный визит Путина завершался торжественным приемом и вручением Бердымухамедову ордена Александра Невского. Лидеры стояли на фоне огромного ковра, утопая в белых розах, которыми туркмены оформили сцену. И тут российский диктор запнулся: он несколько раз пытался произнести отчество Бердымухаметова — Гурбангулы Мяликгулыевич, — но безуспешно. Едва заметно махнув рукой, Путин завершил начатое и вручил наконец орден. Сам он тоже не остался без знака почета: президент Туркмении вручил ему награду за вклад в развитие сотрудничества.