Двухлетняя Поля Распопова живет в Воронеже с мамой и папой. Девочка родилась со множественными аномалиями развития сердца, печени, почек, мочевого пузыря. В прошлом году Поля перенесла две тяжелые операции. Но самое серьезное испытание у нее впереди — это трансплантация почки. Донором будет ее мама Анастасия. Чтобы мамина почка прижилась и работала как можно дольше, Поле необходимы дорогие лекарства. Семья живет на скромную зарплату папы и пенсию ребенка-инвалида. Собрать необходимую сумму они не в состоянии.

До рождения Полины Анастасия работала кондитером в пекарне и выпекала самые вкусные торты в Воронеже. А потом работу пришлось оставить, потому что долгожданная дочка родилась со множественными пороками развития внутренних органов, у нее даже не было ануса.

— Мы с мужем и предположить не могли, что такое бывает, — вздыхает Анастасия. — Во время беременности я сделала более десятка УЗИ и плановых скринингов. Все врачи говорили, что ребенок здоров. И вот ошиблись.

Когда Поле было две недели, их с мамой на вертолете доставили из Воронежа в Москву. Девочку обследовали, откачали скопившуюся жидкость из брюшной полости с помощью дренажа. По поводу состояния сердца кардиолог советовал не тревожиться — дефекты, вероятнее всего, закроются вскоре сами.

Но прогноз нефролога для родителей Поли прозвучал как приговор: «Из-за кист и аномального строения мочевой системы у девочки гибнут клетки почек. Придется делать пересадку».

Поля росла и развивалась как обычный ребенок, только болела чаще других и медленнее росла. В 11 месяцев она пошла. И не просто пошла, а затанцевала. Каждый вечер Поля ждала папу после работы, чтобы попрыгать с ним под музыку.

Но состояние почек у девочки постепенно ухудшалось. В январе прошлого года Полю обследовали врачи в клиническом центре в Санкт-Петербурге. Оказалось, что обе почки работают на пределе. Чтобы их разгрузить, установили урологическую стому.

А в сентябре Поле провели операцию на кишечнике, который также требовал ремонта. Первые десять дней после операции девочке пришлось лежать в распорках под капельницей.

Месяц назад Полю проконсультировали в Российском научном центре хирургии (РНЦХ) имени Б.В. Петровского в Москве.
Знаменитый трансплантолог Михаил Каабак подтвердил необходимость трансплантации, причем срочной.

— Я сразу решила, что донором буду я, а кто же еще? — говорит Анастасия. — Муж — монтажник, у него тяжелая работа, с одной почкой он не справится.

Анастасия рассказывает, что сейчас она стала гораздо внимательнее относиться к своему здоровью и питанию.

— Ощущение как во время беременности. Только теперь я ношу в себе будущую почку Поли, которая подарит моей дочке вторую жизнь.

После трансплантации мамина почка будет работать 15 лет, если за ней правильно ухаживать. Есть лекарства, очень дорогие, которые помогают донорской почке прижиться в чужом организме и продлевают ее жизнь. Их надо пить до и после трансплантации. Но эти лекарства стоят почти как однокомнатная квартира, в которой живет семья Распоповых.

Родители Полины обратились к местным властям с просьбой, чтобы они помогли с покупкой лекарств, но ответа так и не получили.

Трансплантация назначена на март. Но лекарства надо принимать уже сейчас. Жизнь двухлетней девочки в наших руках.

Для спасения Поли Распоповой не хватает 2 621 950 рублей.

Заведующий отделением трансплантации почки РНЦХ имени академика Б.В. Петровского Михаил Каабак (Москва): «Полине требуется как можно скорее провести пересадку родственной почки. Чтобы снизить риск отторжения донорского органа и увеличить срок его службы, перед операцией, во время и после нее необходима длительная терапия специальными препаратами. Они стоят дорого и, к сожалению, не покрываются госквотой на лечение».

Стоимость лекарств 2 621 950 рублей.

Дорогие друзья! Если вы решите помочь Поле Распоповой, пусть вас не смущает цена спасения. Любое ваше пожертвование будет с благодарностью принято.

ПОМОЧЬ ПОЛЕ

Для тех, кто впервые знакомится с деятельностью Русфонда

Русфонд (Российский фонд помощи) создан осенью 1996 года как благотворительный журналистский проект. Письма о помощи мы размещаем на сайте rusfond.ru, в газетах «Коммерсантъ», интернет-газете «Лента.ру», эфире Первого канала, социальных сетях Facebook, «ВКонтакте» и «Одноклассники», а также в 171 печатном, телевизионном и интернет-СМИ в регионах России.

Всего частные лица и компании пожертвовали в Русфонд свыше 12,834 миллиарда рублей, на эти деньги возвращено здоровье более чем 23 тысячам детей. В 2019 году (на 21 февраля) собрано 209 676 519 рублей, помощь получили 260 детей. В 2017 году Русфонд вошел в реестр НКО — исполнителей общественно полезных услуг и получил благодарность президента РФ за большой вклад в благотворительную деятельность. В ноябре 2018 года Русфонд выиграл президентский грант на издание интернет-журнала для потенциальных доноров костного мозга «Кровь5». Президент Русфонда Лев Амбиндер — лауреат Государственной премии РФ.

Серьезная поддержка оказана сотням многодетных и приемных семей, взрослым инвалидам, а также детдомам, школам-интернатам и больницам России. Фонд организует акции помощи в дни национальных катастроф. Русфонд помог 118 семьям моряков АПЛ «Курск», 153 семьям пострадавших от взрывов в Москве и Волгодонске, 52 семьям погибших заложников «Норд-Оста», 100 семьям пострадавших в Беслане.

Фонд — лауреат национальной премии «Серебряный лучник», награжден памятным знаком «Милосердие» №1 Министерства труда и социального развития РФ за заслуги в развитии российской благотворительности. Руководитель Русфонда — Лев Амбиндер, член Совета при президенте РФ по развитию институтов гражданского общества и правам человека, лауреат премии «Медиаменеджер России» 2014 года в номинации «За социальную ответственность медиабизнеса».

Дополнительная информация о Русфонде и Отчет о пожертвованиях региональных бюро Русфонда.

В среду, 21 марта, комиссия Госдумы по этике оправдала поведение депутата от ЛДПР Леонида Слуцкого. О домогательствах с его стороны сообщили журналистка «Русской службы Би-би-си» Фарида Рустамова, продюсер «Дождя» Дарья Жук и заместитель главного редактора RTVI Екатерина Котрикадзе. У Рустамовой оказалась аудиозапись приставаний чиновника, который, игнорируя отпор, предлагал ей стать любовницей, называл «Зайчуткой» и, по словам журналистки, трогал за лобок. Тем не менее Слуцкий заверил, что попытки сделать из него «русского Харви Вайнштейна» заранее обречены на провал. Позже глава комиссии Отари Аршба заявил, что намерен защищать от домогательств только своих родственниц, после чего сказал «Ленте.ру», что не сможет говорить, «пока не разрешат врачи». Почему Слуцкого оправдали, мы узнали у другого члена комиссии — депутата от КПРФ Владимира Позднякова.

«Лента.ру»: Самый главный вопрос: почему вы оправдали Слуцкого на комиссии по этике?

Поздняков: Вопрос и простой, и непростой. На заседании комиссии у меня было одно желание — понять, что произошло. В рассказах детей [журналистов] (здесь и далее примечание «Ленты.ру») появляются нюансы, о которых, может быть, не напишешь на бумаге.

Чувствуются моменты, которые не высказаны. Мне хотелось [ясности]. Второе. Выборы президента. Перед этим накануне прошла большая операция: в Англии высылка наших дипломатов. Перед этим — пасквиль по поводу ядовитых веществ, оружия и прочего. Извиняюсь, дурь несусветная. Они хотели провалить выборы. Но не получилось.

Далее: заявление вот этого кандидата в президенты [Ксении Собчак]. Но все-таки, какой бы ни был человек, надо было среагировать. Она аккумулировала всех. Но чувствовалось: что-то не то, потому что многолетняя, давняя беда, проблема, обида проявилась именно сейчас.

Именно сейчас проявилась годичной давности история у одной девушки; другая увидела это дело на сайте, в электронных сетях, вспомнила вдруг свою обиду, оскорбление. И все совпало! [Обвинения] на одного человека [ — Слуцкого]. Меня интересовало: почему? Да, видный мужчина. Да, в номенклатуре. Но я узнал, что ему было поручено в то время [выборов президента] объединить международных наблюдателей. Понятно было, что придут к надежному человеку, представителю надежной стороны. Расчет был на провал выборной кампании президента. И когда шел разговор на заседании комиссии, какие-то моменты проскочили от одной мадам [Фариды Рустамовой]… А мы общались год! Я сказал: что же ты ко мне не обратилась, милая моя? Я бы тебе посоветовал, что ты не по адресу… У меня было ощущение, что она и сама не понимала, что происходило, что ею управляют.

Как управляют?

Откуда я могу знать… Это такой момент: у кого-то интерес, у кого-то обида, а кто-то обязан. Она сама говорила: приезжала [кандидат в президенты Франции Марин] Ле Пен. Это же ведь «Русская служба Би-би-си»! Там же жестко, законы рынка. Все строго. У нее и прозвучало: у нас большая конкуренция между представителями СМИ. Целая история вокруг этого [домогательства] — почему ты ему сразу не намылила физиономию? Копилось-копилось… И потом, а что выбрасывать эти нюансы? Я немолодой человек, мне неудобно [слушать про] эти затаенные, интимные места, как они называются. И потом — запись-то шла!

Слуцкий говорит: «Я че, дурак? Неужели я поддамся на провокацию? Она же против меня сработает».

Получается, это провокация. От нее у меня душу воротит. Сегодня слышу: руководители СМИ отзывают своих журналистов. Откуда забирают? Говорят, что Дума ничего не решает — зачем она нужна. Но Дума избирается народом. Уничтожается целый орган государственной власти!

Только что прошли президентские выборы. На председателя правительства сколько всего [критики]! Получается, и «кремлевский список» есть. Значит, правительство тоже будет под давлением! А может, и уничтожением. И вот так, если над этим лабиринтом подняться, — сколько всего!

Но ваша комиссия опиралась только на слова с одной и другой стороны. Почему вы заняли сторону Слуцкого?

Мы слушали всех девчонок! Что ты, несколько лет терпела? Год искала аргументы? Нет обоснований!

А что нужно было делать?

Сразу действовать. Я же мужчина. Я не знаю, как так. Но понимаю просто: если кто-то меня оскорбил, я бы вызвал его на дуэль и как мерзавца уничтожил за честь свою порушенную. Плохо, что сейчас перчатку не бросают.

То есть Слуцкому надо было влепить по лицу? Тогда потерпевшим был бы Слуцкий.

Я не знаю, не могу это комментировать.

Подобные скандалы были в вашей практике?

Нет. А если я что-то и слышал — не развиваю тему никогда, потому что я в данном случае думаю: как моя внучка, правнучка будет. Я буду с вожделением наблюдать? Нет! С горечью и болью.

Ваши коллеги говорят, что Рустамова сама спровоцировала Слуцкого. Вы с этим согласны?

Знаете, в прошлом году у нас возле дома проводили теплотрассу. Лето. В траншее сидят представители бывших республик Советского Союза, из Средней Азии. Передо мной идет девчонка. Юбка до середины бедра. Я смотрю, с каким вожделением этот 20-летний темный парень смотрит на славянку. И у него просто… Вожделение! Я догнал ее и говорю: «Девочка, милая, что же ты делаешь? Ну, отойди в сторону! Надо же учитывать менталитет наших и приезжих!» Сколько [изнасилований] происходит на Западе, инструкции пишут, как себя вести. Она не понимала, о чем речь. Потом подробно поговорили. Она признала: «Да, я сама себя подставляю».

Чем журналистки подставляют себя в Госдуме?

Я не знаю, просто сам вижу: доступна или недоступна. Можно себя проявить поворотом головы, поднятием волос, наклоном, помогающим рассмотреть… Я замечаю и прическу, и украшения, и одежду — как она старалась выглядеть. Есть моменты, которые видно. Мы, мужчины, это чувствуем. Но сейчас я уже опасаюсь… Я в лифте вдвоем не поеду с женщиной. Во всяком случае, с журналисткой.

Надо делать выводы. Кто-то сейчас будет мстить. Откуда я знаю, кто сюда приходит, с какими целями? Почему у нее такая короткая юбка, почему обтягивающая блузка с выползающими из кофточки… Может, она хочет развлечься и потом мзду какую-то хочет получить? А девушкам надо себя беречь. Если уж [случилось] — врезать наотмашь.

А потом помалкивать?

Зачем помалкивать? У женщин есть защита через органы власти. Но вообще да, не нужно было выносить сор из избы.

Я по голосу слышу, что вы юная леди… И как поступать, и какова практика, честно говоря, не знаю, не занимался исследованием… У меня есть и дочка, и внучка.

Как вы им объясняете, что такое домогательства и как на них реагировать?

Мы сейчас уходим немножко в глубь проблемы.

Ну, давайте расставим акценты и точки над «и».

Тогда затрону еще один аспект. Есть ювенальная юстиция. В дошкольных учреждениях учат [в Европе], как на болванку натягивать эти… резиновые изделия. И так далее. Раньше это очень стеснительно было. Я даже на поцелуи в фильмах не мог смотреть — стеснительно опускал голову. На Западе сейчас принимают законы специальные в защиту [женщин] — не дай бог на кого-то призывно посмотреть, могут наказать. Но страна-то наша другая, другие моральные ценности. Идет воспитание безнравственности, похоти — время, видимо, подходит, когда эти формулировки, о которых вы спрашиваете, будут четко определены. Но есть юридическая сторона, а есть нравственная, моральная. Юридически можно много предусмотреть, но есть интонации голоса… Можно нежно сказать: «Мой дурачок», а если написать — человек обидится. Во всяком случае, я для себя не сожалею, что мы приняли такое решение, но дальше этим девчонкам я готов помочь по мере возможности.

Каким образом?

Как они сформулируют. Может быть, они обратятся в специализированные органы, присовокупят документы, которые есть, а Слуцкого проверят на детекторе лжи. И может оказаться, что его сделали… Оклеветали… Он же говорил. С 8 Марта он поздравление женщинам сделал и потом сказал, что, если невольно кого-то обидел — простите. А ведь в молитвах православных есть такое выражение. Если я кого-то вольно или невольно обидел — простите.

Вам жаль его?

Жаль. Может быть, он попал как раз под большую, огромную силу зла, которая воздействует на него сегодня. В этом плане жаль. А с другой стороны, подставляться не надо тоже. Не надо допускать таких вещей. Хотя каких вещей? Мы же не знаем, что там было. На него навалилось все от неблагополучия общества.

Вы совсем не допускаете, что Слуцкий мог действительно домогаться девушек, потому что чувствовал себя безнаказанным?

Нет. Не знаю, не наблюдал, не смотрел, не могу прогнозировать. Но у нас, в мужском сообществе, есть всякие — и с гусарскими настроениями, и кто никогда не открывает рот с похабщиной, и у кого струится изо рта всякая гадость.

Слуцкий к какой категории относится?

Я не знаю… Я не присутствовал на такого рода разговорах с ним. Я присутствовал только при глубоко порядочных отношениях.

Вы сказали, что почувствовали, что журналистки врут. Что надо было сказать, чтобы вы им поверили? Как себя вести?

Я не знаю, это глубоко внутри. Я не артист и никогда не буду им. Но к артистам я отношусь негативно, потому что эти люди играют в свою и чужую жизнь.

Как вы это распознаете? Есть критерии?

Один хочет донести свои мысли, размышления через классику, как он понимает это произведение, а другие сейчас раздеваются на сцене, практически [половые] акты показывают… Грешит этим особенно современный театр.

То есть, по-вашему, выступление журналисток было перформансом?

Я с этой точки зрения не смотрел на них. Мне было жаль, что одна девчонка, Фарида, у меня было ощущение, что попалась. Она, может, и искренне говорила…

Но если она искренне говорила — значит, Слуцкий действительно домогался ее, трогал за лобок…

На ее месте я бы сам так не сказал, что это место так называется. Низ живота в крайнем случае.

Хорошо, низ живота. Но если она говорит искренне — значит, это было.

Нет, уже неискренне.

Что изменилось?

Уже по-другому… Ну, что мы маемся. Разные слова.

То есть «лобок» — уже неправда?

Мы сегодня говорили… Если прибор… Если мы говорим «низ живота», то это низ живота, а когда говорим «лобок» — то прибор тоже может расшифровывать.

Не поняла.

Орган, гениталии, фаллос…

Вы хотите сказать, что если девушка называет вещи своими именами — это значит, что она клевещет?

Хватит. Давайте закончим на этом. Я потом объясню.

Как вы относитесь к инициативе депутата Оксаны Пушкиной ввести положение об ответственности за сексуальные домогательства в законопроект о равных правах мужчин и женщин?

Вчера ко мне на улице подошел парнишка лет 18-20, подскочил ко мне и спрашивает: «Как вы относитесь к бездомным собакам?» Я остановился и сказал, что мне лучше, чтобы средства, которые потрачены на этих собак, были потрачены на людей без определенного места жительства, потому что их незаконным путем могли выдворить из их жилья. Человеку надо помочь, а животных… Усыплять, я думаю, лучше. Много в стране нерешенных проблем.

Понятно. Но если журналистки сказали правду, какую санкцию стоило бы применить?

(перебивает) Отрезать ему… Кастрировать. Я вообще за то, чтобы всех тех, кто совершил насилие над детьми, насилие над женщинами, не химически, а физически кастрировали.

А мандат забрать не нужно?

Если получил два комплекта — оба забрать. Я шучу в данном случае. А чем депутат отличается от гражданина?

С него больше спрос.

Ну, поэтому надо внимательно относиться к своим поступкам, движениям рук… На пальцах можно показывать выражения неприличные, а можно целомудренно держать кулак или прятать за спину.

А вы не боитесь, что после решения вашей комиссии девушки, которые столкнулись с домогательствами на работе, просто побоятся об этом говорить, потому что вы заявили, что никто ничего не докажет?

Ну, значит, определенным образом, Оксана Пушкина права… Надо вносить [законопроект]. Но доказать все это сложно. Мы вчера очень внимательно вслушивались. Я себя сдерживал, почти ничего не говорил. Надо было поймать на слове — ловили.

Какое влияние этот скандал окажет на вашу работу и работу ваших коллег?

Я не знаю, какие будут последствия. Да мне, собственно… Давайте по каждому члену совета и комиссии разбирать, достойны ли мы быть депутатами. Но я не защищаю себя, я выступаю в защиту Госдумы как органа. Если кто-то виновен, давайте в следственные органы передадим, и все получат по заслугам… Все, милая моя, у нас заседание.

P. S.

Напомним, что из-за отсутствия должной реакции со стороны думской комиссии по этике редакция «Ленты.ру» приняла решение удалить с сайта материалы с заявлениями и упоминаниями председателя комитета по международным делам Леонида Слуцкого. Наша редакция не будет публиковать новости, связанные с профессиональной деятельностью депутата, до тех пор, пока он не принесет извинений или не покинет свой пост. Исключение мы делаем лишь для публикаций, которые имеют прямое отношение к делу о его домогательствах.

Среда, 28 марта, была объявлена в России днем траура. По всей стране, от столицы до уездных городов, прошли мероприятия разной степени массовости и официальности в память о жертвах кемеровской трагедии. По последним данным, в ТЦ «Зимняя вишня» погибли 64 человека, в том числе 41 ребенок. На центральных площадях и главных улицах стихийно возникли мемориалы, куда люди несут свечи, цветы, детские игрушки. Зачем нужна эта всенародная, да еще и официальная скорбь? Ведь смерть близких — это всегда очень личное переживание, к которому не хочется допускать посторонних. Способно ли общенародное сострадание помочь человеку пережить его горе или это больше нужно тем, кого трагедия еще не коснулась? На эти и другие вопросы «Ленте.ру» ответила научный сотрудник Института этнологии и антропологии РАН Анна Соколова. Предмет ее изучения — спонтанная мемориализация, траурные и поминальные ритуалы, их трансформация и роль в социуме.

«Лента.ру»: Смерть — это всегда очень личное переживание конкретного человека. Зачем эти совместные траурные собрания, это всенародное горевание?

Соколова: Когда одновременно погибает большое количество людей, многим хочется показать свою сопричастность. Люди боятся попасть в такую же ситуацию. Ведь наиболее резонансные события происходят в публичных местах. В метро каждый ездит, на улице бываем все, торговые центры построены практически везде — то есть ты нигде не чувствуешь себя в безопасности. История с пожарными выходами — она везде плохая. И чем больше чувство неизбежности риска, тем больше человек испытывает необходимость выразить свою сопричастность. Это играет важную терапевтическую роль для каждого.

События в Кемерово, похоже, не оставили равнодушными никого. Соцсети буквально вскипают. Это из-за погибших детей?

Детские смерти, тем более массовые, это сегодня настоящий шок. С развитием медицинских технологий увеличивается продолжительность жизни. Преждевременные смерти происходят все реже. Многие сегодня вдохновляются идеями вечной жизни и цифровым бессмертием. Наши образы в социальных сетях могут существовать десятилетиями после нашей смерти, поэтому сегодня мы уже менее готовы к таким вещам, как ранняя смерть.

К тому же кемеровскую ситуацию многие проецируют на себя. У людей есть ощущение безопасности, может быть, даже и не отрефлексированное. Когда мы приходим в торговый центр и видим охрану, рамки металлоискателей, видеокамеры везде, то чувствуем чью-то ответственность за свою безопасность. Мы доверяем этим людям и этим системам. И когда вдруг понимаешь, что это фикция, что ты на самом деле никак не защищен, это вызывает ужас и непонимание. В Кемерове, как выясняется, двери кинотеатров были заперты, и дети не могли выйти и спастись от пожара. Здесь наше доверие было обмануто не обстоятельствами непреодолимой силы, а конкретными действиями конкретных людей. На такую несправедливость, которая стала следствием чьих-то конкретных действий, люди реагируют очень остро — гораздо острее, чем на все остальное.

В чем чаще всего выражается наша потребность в скорбных ритуалах в связи с массовой гибелью людей?

В первую очередь это спонтанные мемориалы, которые люди создают в местах, ассоциирующихся с трагедиями. Туда приносят цветы, свечи, такие места становятся каналом для выражения скорби. Очень важная черта таких «памятников» — в том, что они для всех. Не имеет значения, были вы знакомы с погибшими или нет, уместно ли ваше пребывание на похоронах и поминках, в траурной вы одежде или нет, — туда всегда можно прийти и возложить цветы.

То есть новые ритуальные практики позволяют работать с горем людям, напрямую не связанными с погибшими. Даже живущие в других городах и странах могут с их помощью выражать свои чувства. Часто создаются мемориалы у посольств тех стран, где случаются какие-то глобальные трагедии. В Москве начали возлагать цветы у здания представительства Кемеровской области — это место стало символом сопричастности для москвичей.

Однако далеко не все трагедии провоцируют массовую мемориализацию.

Одна из важных черт спонтанных мемориалов — остросоциальность. То есть одна из задач таких движений — послать сигнал власти о необходимости решить какие-то вопросы. Если такой необходимости нет — эти траурные акции очень символичны и кратковременны.

То, с какой скоростью сегодня разворачивается в интернете мемориальное движение в поддержку Кемерова, довольно ярко свидетельствует о необходимости решения этих проблем. Я имею в виду не только возложение цветов, но и организацию траурных митингов в крупных городах. Безусловно, это не только попытка облегчить свои переживания тем, чтобы сплотиться в трудный момент, но и сильное послание государству.

Такие траурные практики характерны для всех стран? Наши чем-то отличаются от зарубежных?

Принципиально — ничем. Пожалуй, основное отличие: на наших мемориалах гораздо меньше текста. В Европе и в Америке такие памятники наполовину состоят из протестных лозунгов, призывающих к решению какой-то проблемы.

У нас, возможно, это связано со специфическим законодательством. Призывы к общественным действиям несут определенные риски. Поэтому в России даже то, что люди пришли куда-то, довольно ярко свидетельствует о каком-то послании.

То есть за рубежом траур — это всегда протест?

В странах, где государственные институты работают эффективно, мемориализация напоминает скорее социальное движение. Установка памятных знаков вдоль трасс на местах гибели людей в ДТП во многих странах ассоциируется с общественной организацией «Матери против пьяных водителей». В Америке некоторые штаты встроили эту мемориальную практику в свои государственные институты — то есть там разработаны типовые виды памятников, которые ставятся на дорогах. Это совместная социальная работа общества и государства, это протест против изъянов общества, но не против государства. Но в тех случаях, когда государственные институты работают неэффективно, это превращается в акцию протеста. Люди не надеются на продуктивную коммуникацию, на диалог с властью.

Вокруг событий в Кемерове циркулирует много слухов, порой самых невероятных. Это побочный эффект мемориализации?

Участники мемориальных движений обычно склонны к теориям заговора. Всегда внутри скорбящего протестного сообщества возникают идеи о вине конкретных людей. Когда в авиакатастрофе в Ярославле (2011 год — прим. «Ленты.ру».) погибла хоккейная команда «Локомотив», была популярна идея, что самолет упал из-за того, что в городе в это время проходил Всемирный политический форум, куда съехались делегации их разных стран. Якобы самолету с хоккеистами дали плохую взлетную полосу, чтобы обеспечить нормальные условия для правительственных бортов. И эта версия до сих пор в ходу.

В Кемерове мы сейчас наблюдаем аналогичную ситуацию: вокруг трагедии формируются слухи, подозрения. Все это происходит из-за невозможности получить ясные ответы на прямые вопросы. Люди не верят, что официальные данные о числе погибших правдивы, и они не получают, на их взгляд, достоверного опровержения своих подозрений. Но как бы власть ни относилась к таким слухам, они очень важны, так как позволяют канализировать протестные настроения, сформулировать отношение к причинам трагедии.

Мы каждый раз наблюдаем, как нелепо смотрятся представители власти в попытках принести людям соболезнования. Порой это выглядит совсем уж неуклюже. Есть ли какой-то протокол, наставления о том, как официальные лица должны приносить соболезнования?

У нас нет четкого протокола государственной скорби. То есть нигде не расписано, что если погибают 30 человек — траур не объявляется, а если 32 — горюем. Каких-то правил на этот счет нет, и у власти нет традиции соучаствовать в скорбных событиях. Хотя в 1990-е годы это было. Мы все помним, например, переговоры премьер-министра России Виктора Черномырдина с боевиками.

Но в целом власть довольно четко считывает сигналы, которые посылает общество. То, что президент полетел в Кемерово и принял участие в спонтанной траурной акции, возложил цветы к импровизированному мемориалу вместе с жителями Кемерова, — это пример правильной реакции государства и свидетельствует о большой обеспокоенности как самой трагедией, так и ее социальными последствиями.

Возможно, власть реагирует лишь в том случае, когда ситуация чревата социальными последствиями?

Если смотреть, в каких случаях президент участвует в мемориальных практиках, то это довольно ярко очерчивает круг потенциально опасных сюжетов. Это действительно моменты, близкие к точке кипения. Например, Путин был на мемориализации Егора Свиридова (футбольный болельщик, убитый в 2010 выходцами с Кавказа — прим. «Ленты.ру») — тогда в знак протеста на Манежную площадь в Москве вышли более 10 тысяч футбольных фанатов. В Ярославле президент тоже был.

Так ли важна людям государственная, официальная скорбь?

То, что по всей стране люди вышли на траурные митинги, и то, что президент в Кемерово прилетел, имеет огромное значение для родственников погибших. Это, конечно, не вернет им родных, но в то же время они чувствуют себя менее преданными. Они видят, что не одиноки в этой трагедии. Крайне показательна в этом смысле реакция граждан на то, что губернатор Аман Тулеев к кемеровчанам так и не вышел: именно его нежелание приехать на место трагедии и выйти к людям вызвало требования его отставки.

Общественная консолидация, которая произошла за последние сутки, включая идею неформального траура, очень показательна. Это ярко свидетельствует о том, что какие-то социальные механизмы, которые раньше осуществлялись только через государственные институты, начинают работать параллельно. Для гражданского общества любое объединение — хороший знак.

Обычно траурные обряды у нас ассоциируются с религией. Церковь устраивает отпевания, совместные молебны, панихиды. Общественная мемориализация может стать альтернативой?

Это разные вещи. В царской России, кроме религиозных, не было других вариантов совместной скорби. Но сейчас это не всем подходит. Церковь, со своей стороны, всегда скептически воспринимала спонтанные траурные практики, особенно индивидуальные. Например, это касалось установки памятных крестов на обочине возле места аварии. В таких случаях священники говорят: «Нельзя ставить кресты где попало. Есть могила на кладбище, идите туда и поминайте».

Но в последнее время даже церковь начинает воспринимать эти практики. Это было хорошо заметно во время траурных мероприятий после крушения самолета над Синаем осенью 2015 года. На ступенях храма Христа Спасителя тогда проходила самая настоящая спонтанная мемориализация: люди приносили цветы, свечи, выкладывали номер рейса на ступенях. Эта акция была инициирована молодежным православным движением.

Уличные мемориалы представляют проблему для властей?

Конечно. Проблема возвращения места скорби в повседневное состояние существует во всем мире. Как правило, эти памятники из недолговечных материалов, и на улице под воздействием снега, дождя и пыли они быстро приобретают неопрятный вид.

Один из показательных примеров — Нью-Йорк после 11 сентября 2001 года. Тогда на какое-то время практически весь Манхэттен превратился в мемориал. Разумеется, это не могло продолжаться вечно. Другой случай — теракт на железнодорожном вокзале Аточа в Мадриде в 2004 году. Спонтанный памятник там сохранялся довольно долго, и возникла дискуссия о том, что мемориал приобретает неприглядный вид. Со временем он был демонтирован, что вызвало некоторую напряженность в обществе.

Как долго живут народные мемориалы?

В России они обычно не существуют дольше сорока дней. С одной стороны, это консенсус с церковными обрядами. А с другой — есть народные традиции, когда поминки на «сороковины» завершали публичный траур. Власти обычно не трогают мемориалы до сорокового дня, если, конечно, они расположены не на проезжей части. Случаев, когда люди приносили бы цветы к спонтанным памятникам дольше, чем полтора месяца, нет.

А как же «мост Немцова» в Москве?

Это исключение. Надо заметить, что когда мемориал создавался, как раз к сороковому дню активисты повели речь о том, чтобы постепенно прекратить мемориализацию. Но тут началась конфронтация с «Гормостом». Как раз на фоне этого противостояния — скорее в знак протеста — мемориал и стал сохраняться.

Чаще всего коммунальные службы демонтируют такие памятники, когда поток людей ослабевает. Обычно это происходит довольно деликатно по отношению к чувствам людей — то есть не так, как это было с «Булгарией», когда собрали в кучу все цветы, свечи, игрушки и отвезли на свалку. (Крушение теплохода «Булгария» произошло 10 июля 2011 года в Куйбышевском водохранилище, Республика Татарстан; погибли 122 человека, в том числе 28 детей — прим. «Ленты.ру».)

Распространение стихийной мемориализации и виртуального траура в соцсетях — это стремление упростить процедуру скорби?

Я бы не стала определять это так категорично. По сравнению с чем упростить? Это в любом случае акт сопереживания, и для кого-то лайк под траурной фотографией — довольно значительный шаг. Конечно, многие сегодня чувствуют потребность в материализации скорби. Но тут важно, что человек хочет оставить после себя какой-то след. Когда мы говорим «упрощается» — это звучит как «обесценивается». Но на самом деле это не так.