За прошедший месяц в России прогремело несколько скандалов с участием женщин на ведущих постах в органах государственной власти. Все они закончились показательными увольнениями: свердловскую руководительницу регионального департамента молодежной политики лишили должности за высказывание о ненужности молодежи, министра занятости, труда и миграции Саратовской области отстранили от работы после скандального заявления о прожиточном минимуме, а чиновница из аппарата правительства России былa уволена за раскрытие служебной переписки. О том, как эта тенденция демонстрирует не только ситуационные проблемы, но и гендерные стереотипы, «Ленте.ру» рассказала соавтор исследования о роли женщин во властных структурах, старший преподаватель кафедры государственной и муниципальной службы факультета социальных наук НИУ ВШЭ Валерия Уткина.

В материале вашего исследования женщины названы «работниками второго сорта». Почему?

Это цитата одной респонденток, которая слышала подобное в свой адрес. Есть претенденты первого уровня принятия решения, а есть второго. «Работникам второго сорта» нужно в два раз больше трудиться, чтобы выйти на уровень первого эшелона из-за системы стереотипности. Было проведено много исследований: женщине, чтобы продвинуться вверх по карьерной лестнице, надо работать в два, а то и в три раза больше.

Связано ли это с тем явлением, о котором недавно упомянула глава Центрального банка Эльвира Набиуллина, призвав россиянок участвовать активнее в борьбе с гендерным «стеклянным потолком», и, если да, то что это за «потолок»?

«Стеклянный потолок» — это невидимые ограничения как в коммерческих компаниях, так и в органах власти, которые мешают достичь управленческих должностей. Ограничения могут быть не только по гендерному, но и по расовому и другим признакам. Этот потолок действительно есть. Если взять в качестве примера госсектор, то, по официальным данным, женщин в нем более 70 процентов, однако очень хорошо видна так называемая «гендерная пирамида»: максимальное количество женщин сосредоточено на младших и средних должностях, в то время как на высших большинство мест занимают мужчины. Формально придраться не к чему: женщины есть? Есть. Но по факту это дискриминация.

В реальности выглядит так: мужчина и женщина — замначальники какого-то отдела. Они одинакового возраста, с идентичным образованием, возможно, бывшие однокурсники. Но как только объявляется конкурс на должность начальника подразделения, исследователи указывают, что у мужчины по умолчанию шансов занять эту должность больше. Даже если по каким-то профессиональным качествам он уступает претендентке. То есть женщина идет вверх по карьерной лестнице и в какой-то момент упирается в «стеклянный потолок».

То есть ваше внимание исследовательницы привлек именно феномен «стеклянного потолка» как ограничения для женщин?

Отчасти. Мне всегда была интересна совокупность тех сложностей, с которой сталкиваются женщины при построении карьеры. Помимо «стеклянного потолка» есть и другие трудности: негативные стереотипы о том, что женщина более эмоциональна, что она больше устает или что она не склонна к аналитической работе. Современные исследования говорят: это пережитки прошлого, стереотипы, искусственные конструкты, но все же сегодня многие люди по-прежнему ими руководствуются.

В 2016 году мы сами вместе с Ольгой Исуповой, которая всегда больше занималась репродуктивным поведением, проблемой баланса семьи и работы, собрали 32 глубинных интервью с женщинами от 25 до 35 лет, работающими на госслужбе. В этом интервью все сошлось воедино: моя учеба на факультете государственного и муниципального управления в Московском государственном университете имени М.В. Ломоносова, опыт работы на службе и нынешний в департаменте государственного и муниципального управления НИУ ВШЭ, а также собственный научный интерес к гендерной проблематике.

Интересно, что, когда спрашиваешь женщину, сталкивалась ли она со «стеклянным потолком», она говорит «нет», поэтому мы спрашиваем иначе: как проходит работа, как происходит повышение, с какими сложностями связано карьерное продвижение. Получаемые данные кодируем, а коды анализируем. Например, если женщина не может долго получить повышение — ее карьерное развитие задерживают, для нас это код — «стеклянный потолок».

Ответы на некоторые вопросы мы продолжаем интерпретировать до сих пор. Часть из них связана с домогательствами. Если в отечественной социологической литературе есть публикации с попытками рефлексии по этому вопросу, то в госуправлении создается ощущение, что этой проблемы просто нет. Хотя, безусловно, такие кейсы встречаются. Госслужба — это закрытая система. И во многом сохраняет пережитки прошлой системы — культуры, которая не нацелена на придание гласности какой-либо ситуации. Она не только связана с патриархатом, но и с тем укладом, который был в советский период, когда не выносить сор из избы было жизненной необходимостью.

Насколько остро в России стоит проблема домогательств в госструктурах? И как именно она решается?

Многие респондентки признавались, что кто-то мог на них не так посмотреть, какую-то шуточку отмочить. В ответ на фразу, что в США за такое бы уже посадили, обидчик мог отшутиться и хлопнуть по попке. И все — тупик. «Не нравится — увольняйся».
Сейчас в нашей стране беспрецедентное количество чиновников — это целая армия людей, которая живет по своим законам, своему внутреннему порядку. Продолжая наше исследование в Израиле, Финляндии — в странах с архетипом разных укладов, мы сравниваем результаты и видим, что в нашей стране нет институционального решения проблемы. Кейс со Слуцким, чьи действия думская комиссия по этике не признала наказуемыми, ярко это показал. Зачастую случай с домогательствами, с гендерной дискриминацией у нас вовсе не идентифицируется как проблема.

Вы можете перечислить стереотипы, которые чаще всего мешают женщинам строить карьеру?

Один из классических — «устроитесь на работу, нарожаете детей, будете сидеть в декрете, а работать в подразделении будет некому». В госорганах сложности с наймом на декретную ставку: на краткосрочный договор не хотят идти. Человека надо вводить в курс дела, но пока это сделаешь, контракт уже закончится. Оставшиеся сотрудники берут на себя дополнительную нагрузку. Порой из пяти человек работают лишь три, что никого не устраивает. Поэтому неоднократно респондентки сообщали о необходимости лукавить при устройстве на работу, отвечая на вопросы, есть ли молодой человек, планируете ли замуж и собираетесь ли заводить детей.

Случалось, что респонденток оценивали не по профессиональным качествам, а через призму «красивый — хорошо, некрасивый — плохо». Одна женщина, идеальная по всем канонам современной моды, с шикарным образованием и физико-математическим классом в бэкграунде, была заместительницей подразделения. Начальник всегда брал ее на совещания, но относился к ней, скорее, как к вещи: ему было приятно, что рядом с ним сидит красавица и говорит какие-то умные слова. Она также рассказывала про моменты, когда ей приходилось самой идти в другой отдел, где она за улыбку получала подпись на документ, который ее коллеги ранее не могли продвинуть. Все это имеет отдаленное отношение к уровню профессионализма — впоследствии женщина уволилась.

Свердловскую чиновницу Ольгу Глацких уволили после высказывания о том, что «государство вас не просило рожать». В то же время глава администрации в Ивановской области Алексей Предтеченский отделался лишь извинениями за то, что на жалобу матери-одиночки, получившей квартиру без сантехники, ответил еще грубее: «Вы какого хера рожаете детей-то?» Создается впечатление, что у нас женщин проще отчитать и уволить. Это также связано с патриархатом?

Да, грубое высказывание мужчины простительно в рамках нашей патриархальной системы. Например, до сих пор можно услышать слово «бабы» по отношению к женщинам. Это же пережиток прошлого, пещерный уровень, тем не менее он существует. Часто рассуждают так: мужчина сказал что-то грубое — бывает, извинился же!

Но неужели сами мужчины не испытывают трудности из-за стереотипов?

Почему же. Как и для женщин, для мужчин имеет значение представительная внешность, физические показатели: рост, возраст, вес. Но основная проблема — эйджизм, дискриминация по возрасту. В госорганах есть тенденция на запрос молодых и энергичных специалистов: XXI век, цифровая экономика. Однако сотрудники среднего и старшего возраста имеют больше возможностей для карьерного продвижения.

Но все-таки женщины от стереотипов страдают больше: у мужчин они более поверхностные, а у женщин есть стереотипы про ее работу, про ее профессиональные качества. Никто не будет проверять, действительно она эмоциональная или нет — она по умолчанию считается эмоциональной. Подобные стереотипы прижились, они вросли в корпоративную культуру.

В редких исключениях стереотипы могут влиять положительно. Так, в госорганах есть запрос на соглашательную позицию: принято считать, что женщина более сговорчива и она находится в подчинительном положении. Когда требуется «ручной сотрудник», женщина может быть крайне полезна. Однако чаще стереотипы приводят к самоисключению. На вопрос о карьерных ожиданиях многие женщины отвечали, что не против быть заместителями директора департамента. На работе серьезные карьерные ожидания «схлопываются» из-за ограничивающей женщин организационной культуры. Мол, ты молодая и неопытная — тебе сложные проекты ни к чему. В такие представления начинают верить и отказываются принимать участие в конкурсе на повышение.

Как женщины решают эту проблему? Стремятся ли, например, походить на мужчин в работе?

Карьерно ориентированные женщины — безусловно. Классический пример — Хиллари Клинтон, которая во время президентской кампании поменяла стиль: она стала носить мужской костюм, брюки, хотя всегда до этого отдавала предпочтение юбкам. Или Маргарет Тэтчер, которая, готовясь стать премьер-министром, училась с инструктором по технике речи делать свой голос ниже. Она пыталась мимикрировать под мужской стиль, чтобы голос был глубокий, так как это придает слушателям некую уверенность в том, что ты говоришь что-то серьезное. Вы представляете, к каким вещам надо прибегать!

Зачем они это делают?

Они делают это, чтобы преодолеть по отношению к себе некий барьер восприятия себя через гендерную специфику, нежели через профессиональные качества. Однако надо признать, что отношение руководства к российским женщинам стало лучше, чем лет пять назад, когда в госорганах могли откровенно сказать, чтобы девочек на практику от университета не присылали, потому что, по мнению работодателей, те непременно сразу после трудоустройства (в случае положительных результатов практики) уйдут в декрет. Сейчас такого становится меньше — больше ориентация на профессионализм. Иногда даже отдельно говорят прислать девочек, потому что они эффективны по результатам. Это положительный тренд.

А какой должна быть женщина, чтобы получить руководящую должность?

Сильной женщиной с «мужским» поведением. Без эмоций. Сухой, спокойной, очень четкой, работающей в три раза больше остальных. Она должна быть «замужем за работой». Я эту фразу услышала от одной успешной женщины.

«Мужской» и «женский» стиль работы действительно существуют? Чем они отличаются?

Это типология, основанная на стереотипах: «женский» тип предполагает больше эмоционального включения, эмпатию, а руководитель-мужчина руководствуется сухими фактами, исключительно результатом и в меньшей степени готов входить в положение.

Есть данные, что в корпоративном секторе компании, которыми руководят женщины, чаще всего более результативны по оценке эффективности своей деятельности. Несмотря на это, существует понятие glass cliff (дословно в переводе с английского «стеклянная скала») — это ситуация, когда женщине предлагают руководить организацией, находящейся на грани фола, чтобы потом легче было объяснить причину банкротства компании тем, что женщина взялась за дело. Хотя, если смотреть по показателям, ее вины нет: компания в любом случае шла к краху.

В вашем исследовании также говорится о тактике «серого кардинала».

Да, бывают случаи, когда женщина является вторым или даже третьим человеком в организации, например, секретарем какой-то комиссии, и при этом на ней сосредоточена вся работа: она владеет всей информацией по работе этой комиссии, находится на связи со всеми ее членами. Если она заболеет или поменяет работу, то комиссия на определенное время будет парализована. В этом и заключается тактика «серого кардинала»: женщина осознанно или иногда бессознательно замыкает на себе все процессы и опосредованно, а порой напрямую влияет на принятие решений. Некоторых это удовлетворяет: они отказываются бороться за должность начальника, потому что и так считают себя самыми главными. Это одна из стратегий выстраивания карьеры.

Некоторые женщины стремятся стать признанными экспертами в своей сфере — это тоже вариант развития событий. Погоня не за звездочками, а интерес к работе, проектам, попытка найти уникальные решения с помощью своего наработанного опыта, знаний и компетенций.

Правда ли, что есть тенденция к феминизации руководящих постов в органах власти?

Процесс проходит очень медленно — о тенденции пока говорить нельзя. На Западе ситуация другая, но сравнивать некорректно: отношение к женщинам и их правам иное. Наши женщины в другое время и при других обстоятельствах — это принципиальный момент — получили свои права. В Великобритании, например, женщины исторически боролись за получение прав: выходили на улицу, отстаивали право ходить в университет, а у нас все получили одним махом после Октябрьской революции, поэтому осознать, что есть, а чего нет, мы до конца толком и не можем.

Однако очень часто можно услышать, что Россия занимает ведущее место в мире по числу женщин во власти. Это не соответствует реальности?

По количеству занимает, а по уровню власти? Женщин много, однако едва ли они обладают реальной властью. Например, есть страны, в которых женщина является министром обороны. У нас это возможно? В обозримом будущем, боюсь, что нет, потому как у нас эта система очень гендеризированна: сохраняется установка, что защитой и обороной может заниматься только мужчина.

Женщины в госорганах есть, но большинство из них не ставят актуальные для женщин вопросы в повестку дня. Да, есть Оксана Пушкина, которая предпринимает попытки обсуждать проблему насилия, домогательств. Наконец-то приняли Национальную стратегию действий в интересах женщин на 2017–2022 годы, но этого всего мало. У нас в стране по-прежнему не принят закон о гендерном равенстве.

Насколько для этого равенства важен вопрос отображения роли женщины как лидера в русском языке? То есть важно ли употребление феминитивов для обозначения женских статусных профессий?

Важно, потому что генерал есть, ректор есть, а генеральша и ректорша — это жены генералов и ректоров. Начинаешь использовать слово «авторка» — оно звучит неестественно и непривычно для нашего уха, «авторша» — опять-таки «жена автора». В немецком языке такой вопрос не стоит: по суффиксу сразу понятно, где Kanzler, а где Kanzlerin, но в русском языке не хватает феминитивов.

А еще начинается: я прошу называть меня поэтом, а не поэтессой писала Марина Цветаева, а Мария Захарова в недавнем интервью просила называть ее «чиновник», а не «чиновница». От слова «дипломат» я точно не знаю, как сделать корректно женский род. Вот Мария Захарова — она не чиновник и не чиновница, она дипломатка. Если бы она про себя так сказала, заявив, что считает это нормальным, не унизительным и не уничижительным, то обращение, может быть, постепенно прижилось. Но такого пока нет.

Какими мотивами вообще руководствуются женщины, когда идут работать в госорганы?

Некоторые идут на госслужбу, потому что хотят быть в центре событий, помогать стране, изменить жизнь к лучшему или самореализоваться. Другие идут по стопам родителей, причем они сталкиваются с латентным патриархатом, так как зачастую именно мужчина в семье, будь то папа, дядя или дедушка, принимает решение о том, что девушке нужно делать карьеру в госорганах.

Стоит ли перед ними выбор: карьера или семья?

Печально, что да. Одновременно развиваться на работе и быть полноценной матерью, что предполагает «двойную занятость», неоплачиваемый домашний труд, заботу о близких (причем не только о муже и детях, но еще и о старшем поколении) невозможно: это все в большинстве случаев блокирует возможность построения карьеры.

В развитых странах, чтобы необходимость принять такое решение не возникала, строят ясли, детские сады продленного дня и другие учреждения, предназначенные для массового, общедоступного решения проблемы занятости родителей. У нас же для того, чтобы забирать ребенка в девять вечера после ненормированного рабочего дня, надо доплачивать фантастическую сумму в частном детском садике. Например, в федеральном законе «О государственной гражданской службе» ненормированный служебный день устанавливается для гражданских служащих, замещающих высшие и главные должности гражданской службы. Это такая прописанная в законодательстве дискриминационная позиция. Она даже никого не смущает.

Звучат заявления, что нужно изменить демографическую ситуацию, сделать так, чтобы женщины больше рожали, но едва ли для этого что-то серьезно предпринимается. Материнский капитал на второго ребенка — это капля в море, которая проблему не решает. Хорошо, если в регионах он позволит немного расширить жилищные условия, но жить на что? Как совмещать с работой?

И как же?

Выход один: family-friendly политика (то есть дружелюбная к сотрудникам с семейными обязанностями). Нужно менять кадровые стратегии, прорабатывать изменения в законодательстве, вводить новые практики. Иначе этот выбор не исчезнет, а женщина так и будет оставаться или на периферии карьерной траектории, или без возможности организовать свою личную жизнь.

Несколько месяцев назад депутат Астраханской областной Думы Елена Шеина дважды приходила на заседания комитета с двухмесячным младенцем на руках. На предложение нанять няню женщина ответила отказом. Ее поведение, по словам мужа, в грубой форме признали в Думе недопустимым. Что вы можете сказать об этой ситуации?

Ситуация крайне неприятная по отношению к Елене Шеиной. В Новой Зеландии на заседании Генеральной Ассамблеи ООН тоже произошел подобный случай, но там грубить женщине не стали. Новая Зеландия считается первой страной мира, где женщины получили права, там процесс с принятием развивается спокойно и равномерно. У нас критика была вполне ожидаема: произошедшее в России — это нонсенс, слишком непривычно для людей.

Если подумать, вся история изначально писалась мужчинами про мужчин и для мужчин. Подобное можно сказать и про госсектор: он тоже был организован мужчинами для мужчин. Даже здания для госорганов строились для мужчин: например, курительная комната предусмотрена, а комната матери и ребенка, чтобы работающие женщины могли делать законный перерыв на кормление, — нет. Так что перестройка потребуется всесторонняя, начиная от законодательства и заканчивая перепланировкой зданий.

Получается, высокие посты в органах власти в России пока не для женщин?

Нет, до тех пор, пока некоторые должности, кабинеты и даже целая система не приведены в соответствие с основным законом (в котором прописано гендерное равенство) и актуальными трендами современности. Я убеждена, что XXI век — это век женщин. Уровень многозадачности, эмпатии, вовлеченности и стрессоустойчивости любой, самой обычной женщины восхищает. Часто в повседневности женщины совершают ежедневный и совершенно закрытый от глаз подвиг (в том числе связанный с двойной нагрузкой). Хотя хотелось бы без него: у кого есть свободное время, тот и помыл посуду, кто лучше справляется с работой, того и повысили. Но пока не совсем так. А над вопросом соответствия стоит еще подумать: кто и до чего не дотягивает? Женщина до должности, или наоборот?

В России собираются ввести новые правила работы с детьми с инвалидностью. Все они должны будут пройти обследование, чтобы медики определили их «реабилитационный потенциал». Специалисты уверены в важности документа и настаивают на том, что сейчас в стране многие вещи делаются впервые, но родители таких детей беспокоятся, что могут остаться без помощи. Как узнала «Лента.ру», сейчас многие семьи уже научились самостоятельно ухаживать за своими родными: они приобретают необходимые навыки, ищут деньги, а кто-то — уезжает за границу. Их истории (как и позиция реабилитологов) — в нашем материале.

«Врачи утверждали, что она от силы проживет пару месяцев»

Екатерина Шабуцкая: Моя дочь родилась 13 лет назад. В российском интернете ее знают под именем Козявка. Я часто пишу истории про то, как она растет. Когда-то я решила, что буду об этом говорить, потому что это создает запрос в обществе.

Когда Козявка родилась, врачи утверждали, что она от силы проживет пару месяцев. Но что именно с ней не так, несмотря на многочисленные ЭЭГ, УЗИ и МРТ, нам никто сказать не мог. Соответственно, лечить ее в России никто и не пытался. Поэтому мы начали искать альтернативу. Оперировались в Австрии, Германии.

Козявка в Германии пошла в школу, в шесть лет — в первый класс. Сейчас уже в пятом. В школу мы попали неожиданно. Проходили очередной курс лечения. И когда были на приеме у врача, та удивилась, что ребенок не учится. Дала адрес, куда обратиться. Дело было в январе. Я решила на всякий случай сходить, записаться на сентябрь. Директриса мне сказала: «Хорошо, приходите послезавтра». На тот момент мы там были по визе и жили в гостинице. Нам дали бумагу, что она учится в школе, дали заключение врачей, что в России дочь лечить не умеют, и отправили оформлять вид на жительство.

У немцев очень строго с тем, чтобы все дети в школу ходили. Это часть их программы адаптации иностранных детей, они из них в школе быстренько немцев делают. И у Козявки первый язык немецкий, русский она хуже знает и не умеет на нем читать и писать.

Козявка никогда не сможет научиться говорить. Но у нее есть компьютер-коммуникатор, с помощью которого она делает уроки, общается. Печатать может — глазками. Она не ходит и, вероятно, не будет. Передвигается на коляске. Но у нее есть знакомый мальчик. В первый раз, когда Козявка ушла на свидание, муж стоял на ушах, кричал, что он будет красться по пятам, следить, что там происходит. Но я потихоньку его приучила, что, вообще-то, наши дети — самостоятельные люди, пусть и с ограниченными возможностями.

У меня время от времени возникают конфликты со школьными учителями. Например, когда они весь класс тащат в поход в горы на три дня. У Козявки сложная система дозировки лекарств. Я не до конца уверена, что учителя сумеют дать все, как надо. Козявка, естественно, требует, чтобы ее немедленно отпустили, потому что все идут. А я — понятно, нервничаю. Но с точки зрения учителей, взять и собраться в горы с такими детьми — вообще никакой проблемы.

В России у Козявки не было перспектив. В школу таких, как она, — не берут. В больницах что делать с такими детьми — не знают.

Наверное, поэтому, когда мы переехали в Германию, я пошла учиться на физического терапевта. Это парамедицинская специальность. В Германии этому учатся четыре года.

В России пытаются создать государственную систему реабилитации. Когда начался этот скандал, некоторые чиновники говорили: вы только критикуете, а сами не знаете, чего хотите. Почему же? Знаем. Я, например, могу рассказать, как это работает в Германии. В России родителю нужно развязать целую войну с разными государственными службами, чтобы хоть что-то получить. Там же — можно просто жить.

В Германии, например, всех неврологических детей курирует нейропедиатр. Причем, он следит за всеми проявлениями — от эпилепсии до гриппа. Он же составляет маршруты реабилитации, выписывает рецепты на индивидуальные коляски, ходунки, слуховые аппараты, взаимодействие со школой и прочее. То есть он полностью ведет этого ребенка. Обычно — от рождения или возникновения проблем до 25 лет. Дальше эстафету перенимает «взрослый» врач.

Нейропедиатр определяет цели реабилитации. А средства — то есть, как достигнуть этих целей, — ищет физический терапевт. Все это для пациента практически бесплатно — покрывается страховкой. Реабилитацию получают все нуждающиеся пациенты не только инвалиды. Если что-то случается с ребенком — операция, перелом руки, ноги — с ним еще в больнице будет заниматься физический терапевт. А затем ребенок будет ходить амбулаторно на занятия до восстановления подвижности.

Экономически схема такая: врач выписывает рецепт — на месяц или на квартал — на реабилитацию, там прописаны цель и количество раз в неделю. Этот рецепт принимает к исполнению физический терапевт. По исполнении он подписывает с опекуном документ о количестве проведенных часов и вместе с рецептом отправляет его в страховую на оплату. Тарифная сетка фиксирована, все физические терапевты получают за каждую услугу оговоренную сумму.

Большинство физических терапевтов работают в небольших амбулаториях на четыре-пять специалистов. Такие амбулатории есть в городе на каждом углу, есть в каждой деревне. Не все амбулаторные физические терапевты умеют работать с тяжелой неврологией, нужно выбирать тех, что умеют. Некоторые в основном лечат людей с больными плечами и коленями, кто-то работает с рассеянным склерозом или пожилыми инсультниками. Если из дома выйти сложно, физический терапевт придет лично, на это тоже есть специальный рецепт.

Обычно в штате коррекционных школ есть команды физических и эрготерапевтов, дефектологов. Последние обучают альтернативной коммуникации «неговорящих» детей. Другие специалисты учат правильно дышать, кашлять, жевать и глотать, держать игрушку, пользоваться ложкой и прочее.

У нас прямо к школе прикреплена частная фирма, специализирующаяся на технических средствах реабилитации. Она работает по госконтракту. Один и тот же техник всем детям с первого до последнего класса подбирает, подгоняет, чинит, шьет технику, в том числе коляски. Он всех знает, все их особенности, спастику и потребности. Как только ребенок из чего-то вырастает, школьный физический терапевт его зовет, и технику либо подгоняют, либо подбирают новую. Тот же техник подбирает все оборудование для дома.

Шкала оценки «реабилитационного потенциала» есть, она используется только для постановки задач реабилитации, в особенности на период около года. Она никогда не используется для выбраковки, для отказа в реабилитации. Сама постановка вопроса немыслима. Кого-то можно научить только правильно дышать и кашлять, другого — ходить с поддержкой, третий — будет прыгать и бегать.

Курсовая реабилитация проводится, если нужно, пару раз в год, всегда на фоне основной постоянной реабилитации, 1-4 раза в неделю. Если нужен интенсив (например, научить альтернативной коммуникации или провести занятия после замены тазобедренного сустава), то направляют в большие центры. Часто отправляют туда, чтобы усилить эффект. Но дома они занимаются постоянно.

Какой мы получаем результат: качественная диагностика вкупе с ранней постоянной помощью приводят к тому, что почти все случаи легких и средних форм ДЦП корректируются до двух лет. Более тяжелые степени получают реабилитацию как для улучшения подвижности и качества жизни пациента и опекунов, так и для поддержания состояния без ухудшений. То есть все нейродегенеративные пациенты тоже получают реабилитацию до последнего. Это означает, что количество людей с инвалидностью существенно снижается. Тем более снижается количество людей, не включенных в социальную и экономическую жизнь общества.

«Людей с эпилепсией — много. Им что теперь — не жить?»

Анна Грачева: Моему пятому ребенку Диме сейчас три года. В результате неблагоприятного стечения обстоятельств он родился недоношенным, на 32 неделе. Было экстренное кесарево, реанимация, ИВЛ (искусственная вентиляция легких — прим. «Ленты.ру»). Кислородное голодание вызвало обширное повреждение головного мозга.

Сначала врачи в государственных больницах нам говорили, что ребенок не доживет до года. Соответственно, никаких действий по его реабилитации, лечению предпринимать не надо. Нам вообще предложили оставить ребенка в больнице. «Зачем вам такой? — сказали. — Вы же хорошая семья». Но это не в наших принципах, мы своих не бросаем. Тогда нас выписали домой, умирать. Мы стали ходить с Димой по больницам, спрашивать — что делать. Он не мог спать, кричал. Но везде говорили, что у нас очень тяжелый ребенок, и они не знают, чем помочь.

Когда Диме было пять месяцев, я с ним поехала в Израиль. Мы изначально думали, что он слепой, потому что структура поражений головного мозга на это указывала. Но выяснилось, что он видит. В Израиле ему поставили диагноз ДЦП, выявили сложный эпилептический синдром, подобрали препараты.

Вернувшись в Москву, оформили Диме инвалидность. В общем-то, теоретически, законы в России хорошие. Например, любому инвалиду положена индивидуальная программа реабилитации (ИПР). Врачи комиссии медико-социальной экспертизы пишут, что нужно, чтобы восстановить, поддержать человека на определенном уровне, а кого-то, возможно, и вылечить. Первый раз, когда мы оформляли инвалидность, наша ИПР была пустой. Я попросила вписать Диме обувь, протезы. Чтобы не развивалась спастика, не закостеневали конечности, таким деткам требуются специальные устройства. Но в комиссии удивились — а зачем, он у вас ведь все равно ходить не будет? Зачем обувь ему? Я спрашиваю, а зимой как на улицу пойдем? Ну, купите сами ему какую-нибудь обувь, отвечают.

Только после того, как нас взял под опеку детский хоспис «Дом с маяком» (частная благотворительная организация), их юрист помог нам все грамотно оформить. То есть закон вроде есть. Но фактически все приходится выбивать с помощью каких-то специалистов. Критериев, четкого регламента — кому и что нужно, на каком основании можно отказать — нет.

У родителей больного ребенка обычно нет времени ходить по комиссиям и доказывать свои права. Нам ведь первоначально даже коляску не хотели давать. Стандартная инвалидная — нам не подходила. Он в ней бы болтался, как макаронина. Нужна была специальная, предназначенная для неходячих детей, которые не умеют сидеть. Чтобы была поддержка для головы и тела. Говорили — он у вас парализован, зачем ему коляска?

Но даже если Дима не научится ходить, это поможет мне — маме. Я могу взять Диму и пойти за старшими детьми в школу, детский сад. А не находиться с инвалидом постоянно дома, как в тюрьме. У нас почему-то считают, что если мы не можем на ноги человека поставить — пусть он лежит дома. Но это фашизм. Почему мой Дима не имеет права в коляске кататься по улице? Да, у него эпилепсия, но он очень радуется, когда он видит каких-то деток. У нас хороший район, к нему на площадке подходят, он умеет общаться, он ручку протягивает, его дети за руку держат, дают ему мячик.

Сейчас в ИПР у Димы записано: возможность восстановления — низкая, реабилитационный потенциал — сомнительный. То есть подразумевается, что он никогда не будет ходить. Мы и сейчас-то от государства практически ничего не получаем. Даже информационной поддержки. Ищем все сами, приходится перелопачивать огромный объем информации. И платим за все — тоже сами. В месяц уходит минимум 30 тысяч. Одно занятие с реабилитологом — 3-5 тысяч. Это все частные специалисты. Потому что в государственной системе они не предусмотрены. Если и есть какие-то занятия с «государственными» логопедами, ЛФК, поездки в санатории на море — людей с эпилепсией к этому просто не допускают. Эпилепсия для всех активностей считается абсолютным противопоказанием. Боятся, что в любой момент может начаться приступ. Ну и что? Людей с эпилепсией — много. Им что теперь — не жить?

За то время, как мы занимаемся с Димой, он научился вставать на четвереньки; более-менее держит голову, когда сидит; умеет захватывать предметы, играть с ними, перекладывать из руки в руку. Учитывая, что первоначальные прогнозы были, что Дима останется растением, — это большое достижение. А недавно сын научился самостоятельно брать поильник и пить из него. Если бы Дима просто лежал, как нам настоятельно рекомендовали, мы бы ничего не добились.

Кажется, вроде, это мелочи, но они очень облегчают жизнь. И потом, дело не столько в приобретении навыков, сколько в избавлении с помощью реабилитации от различных симптомов. У многих людей с ДЦП очень сильные боли. Спастика, то есть напряжение, настолько скручивает тело, что человеку нельзя спокойно уснуть. Занятиями снимаются спазмы, мышцы расслабляются. Когда ребенок спит, для всей семьи это огромное облегчение. Потому что когда он орет от боли всю ночь, то страдают все.

Часто можно встретить в Подмосковье и даже в Москве скрюченных детей с негнущимися руками или ногами, деформированной грудной клеткой, сколиозом. Это значит, что в свое время родителям никто не показал, как правильно обращаться с неходячим малышом, как его нужно позиционировать. Если мама в течение полугода неправильно сажает ребенка, у него начинается искривление позвоночника, а это — боли. В поликлинике же на все вопросы обычно один ответ: «А что вы хотите? У вас такая болезнь». И в лучшем случае — направляют к массажисту, который десять минут погладит ноги.

У нас в России вообще боятся больных людей. И не только с эпилепсией или поражением мозга. У моего одноклассника дочка с рождения с сахарным диабетом. Большая проблема была устроить ее в школу, потому что у нее инсулиновая помпа (устройство для автоматического введения инсулина, которое крепится на теле, — прим. «Ленты.ру»). Администрация школы предложила оформить девочку на домашнее обучение. Потому что — мало ли что…

Мировая практика говорит, что для развития общества не похожие на нас люди — очень важны. Беда может случиться с каждым. Под опекой московского детского хосписа много детей, которые когда-то были совершенно здоровы. А потом — авария или болезнь. Фактически, любой человек может кататься на лыжах, как Шумахер, и впасть в кому.

«Для моей любви он весьма перспективен»

Светлана Зайцева: Мой восьмой ребенок, младшенький, родился без сердцебиения. Сердце ему запустили адреналином. В реанимации, на грани жизни и смерти, провел неделю, полторы недели на аппарате искусственного дыхания. Как только стал дышать сам, нас перевели в Филатовскую больницу Москвы, потом — в неврологический диспансер. Выписали с лекарством от судорог. Но рекомендовали сына просто не трогать, потому что у него судороги, а значит, никакие процедуры не показаны. У Семена диагноз: ДЦП, эпилепсия, глухота, спастический тетрапарез.

Первая трудность, с которой мы столкнулись, — нас не хотели ставить на учет в поликлинике. Обращались в две амбулатории, везде пытались футболить, так как ребенок со сложным диагнозом им был не нужен. Боялись — а вдруг умрет и испортит им статистику. Мы вначале пользовались услугами платных педиатров из Андреевской больницы. К чести последних, они приложили все усилия, чтобы Сему поставили на учет в обычную муниципальную поликлинику. Сами собрали пакет его документов, сами хлопотали, обивали пороги, потому что я не могла от больного ребенка отойти ни на шаг.

Что и как делать, как себя вести, чего бояться — этому врачи не учат родителей. Ведь я не понимала, чего мне бояться. Например, когда ребенок просто замер и смотрит в одну точку — это нормально? Что делать, когда судороги? Все как один врачи говорили мне: ты можешь вызвать скорую и ехать в реанимацию. Это был ад! Сначала я ждала скорую. Потом врачи скорой копались в ворохе Семиных бумаг и анализов. Потом кому-то звонили для консультации. Потом еще кому-то звонили узнать, как утилизировать оставшийся в ампуле реланиум. И все это время мой мальчик хрипел, гнулся дугой, если не терял сознание, то плакал от боли и страха. Мы ехали с ним в больницу. И его, маленького, напуганного, грудного, — забирали у меня в реанимацию и лили ему капельницы. Мне оставалось выть под дверью. Потому что со мной никто не разговаривал из врачей. Иногда выходил какой-то усталый человек, говорил: «Семен Зайцев — состояние стабильно тяжелое».

Потом мы улетели в клинику в Берлин. Побирались по друзьям и по интернету. Кошмар тоже, лично для меня. Но для деточки — чего не сделаешь. В Берлине меня научили пользоваться свечками, которые останавливают эпиприступ. Пока мы справляемся с этими свечками, то нам не нужна скорая, не нужны уколы. Исчезла вся эта мука с отправкой в реанимацию. Но у нас это лекарство не сертифицируют, хотя им весь мир пользуется.

Мой ребенок с точки зрения реабилитации — бесперспективен. Однако инвалидность ему дали всего на два года. Хотя ни глухота, ни ДЦП, ни гипоплазия червя мозжечка не лечится! А представляете, как сложно оформить ворох документов для медико-социальной комиссии? Когда нам дали инвалидность, мы получили индивидуальный план реабилитации. По нему мы получаем памперсы, которых не хватает. Нам возместили стоимость инвалидной коляски. И после долгой борьбы мы выбили два слуховых аппарата. Их отказывались давать, аргументируя тем, что Сема все равно не заговорит. Да и мало ли что — вдруг его неврологический статус ухудшится? С аппаратами он смотрит мультики, слушает, как старшие занимаются на музыкальных инструментах. То немногое время, которое ему дано прожить, — пусть слышит! Но нас мариновали до последнего. Вообще я заметила, что если ребенок — эпилептик, его вычеркивают из списков живых, умножают на ноль. Нам не светит лечебная физкультура, плавание, массажи, сурдопедагоги, логопеды, войта-терапия, нет никаких групп для таких детей, где они могут быть вместе.

Все мы делаем на свой страх и риск, и, конечно, за свой счет. В прошлом году я ходила в реабилитационный центр в Бутово, куда мы сейчас прикреплены. Я просила помочь мне в приобретении специального велосипеда — тренажера для деток с ДЦП. В чем мне было отказано.

Кроме Семочки у меня еще семь детей. Мы всей семьей круглосуточно держим его на глазах, караулим — приступы случаются внезапно. Во время приступа он может кусать язык, его тошнит. Может и сердце остановиться. Родители таких детей все уже немного врачи. Потому что реальность такова, что мы никому не нужны. А, к сожалению, для борьбы за бесплатные медуслуги нужно иметь стальные нервы и крепкое здоровье.

Семе сейчас пять лет. Несмотря и вопреки, он стоит и передвигается с опорой. Научился глотать, пить из чашки, общается. Братья и сестры его обожают. Для моей любви он весьма перспективен.

«Давно по уши в долгах»

Екатерина: Сыну пять лет. У него spina bifida пояснично-крестцового отдела позвоночника, как следствие — гидроцефалия, нарушение функций тазовых органов, тетрапарез. До 2015 года был парапарез, но во время ортопедической операции произошел инсульт. В результате — нарушение речи и моторики рук, началась эпилепсия. Из больницы нас поспешили выписать в никуда.

Но мы очень рассчитывали на реабилитацию. Начали обследование в «Национальном центре здоровья детей». Но врач-реабилитолог своим заключением перечеркнула всю нашу жизнь. Нам было отказано в занятиях по причине слабого вербального контакта и низкого реабилитационного потенциала. Урологи в НЦЗД (Научный центр здоровья детей — прим. «Ленты.ру») нас также отказались принять.

Мы в 2017 году возили ребенка на обследование в Италию. Там ему прооперировали мочевой пузырь, мочеточники, прооперировали одну ногу, сделали высококачественные аппараты для ходьбы, провели реабилитационные мероприятия. Там он начал говорить первые слова после инсульта.

Вернулись мы домой с ходьбой в аппаратах, с пониманием происходящей действительности и началом восстановления речи. Сейчас сын учится ходить в ходунках без аппаратов. Перспективность в большинстве случаев можно понять только после начала реабилитации (и часто — далеко не сразу после ее начала).

Мы вынуждены лечиться платно. Ровно настолько, насколько наскребем денег. Уже давно по уши в долгах. В среднем ему нужны занятия с логопедом, психологом, коррекция двигательная, это 18 тысяч в неделю при посещении трех специалистов три раза в неделю. Выездные интенсивы от 190 тысяч рублей за три недели.

«Отношение к пожилым пациентам еще хуже»

Камиль Биккулов: Два года назад у жены Наили диагностировали БАС (боковой амиотрофический склероз — прим. «Ленты.ру»). За несколько лет человек, считавший себя полностью здоровым, теряет способность говорить, ходить, есть, глотать. Постепенно атрофируются все мышцы. И в конце концов — он умирает от удушья. Это неизлечимое заболевание. Но можно попытаться стабилизировать состояние, облегчить симптомы. Сейчас раз в неделю мы занимаемся с реабилитологом и логопедом. За свой счет и при помощи благотворительного фонда «Живи сейчас». Не то чтобы речь после занятий кардинально улучшается. Но все равно, эффект чувствуется. Потому что сейчас Наилю можно понять с трудом. После специальных упражнений звуки ей даются легче. Ну и настроение у нее, конечно, улучшается. А это немаловажно. При такой болезни каждая секунда радости, каждый маленький успех — на вес золота.

В реабилитационный центр нам далеко добираться, почти на другой конец города. Бывает, туда без сил едет, а назад — уже какая-то искорка в глазах. Эффект есть. Выбор у нас невелик: либо ничего не делать, ждать, когда уже все случится, либо как-то бороться.

Я сам врач. И жена до того как заболела 20 лет работала педиатром. Но мы не слышали, что для таких пациентов есть реальные программы медицинской реабилитации, чтобы с ними занимался логопед, физический терапевт. По программе ОМС, насколько я знаю, такие вещи не предусмотрены. Может быть есть что-то такое тайное, чего нужно добиваться, ходить, обивать пороги. Но ни времени, ни сил на это нет. А за наличные, конечно, есть все, что хочешь.

В программе паллиативной помощи мы состоим. Приезжал доктор. Привез нам ходунки. Не пользуемся, потому что для Наили они неудобные. Хотим отдать, ведь кому-то могут пригодиться. Выдали насадку на унитаз. Но она тоже на балконе. Мы сейчас сами подобрали подходящую.

А для обычной городской поликлиники мы как бы не существуем. Если родителям детей еще можно чего-то попытаться добиться, попросить, то отношение к пожилым пациентам, особенно к тем, у кого нет надежды, — еще хуже. А зачем их лечить? Обидно немного становится, ведь всю жизнь человек работал на благо государства, но ничего не заслужил.

Расследование уголовного дела против московского врача Елены Мисюриной возобновлено. В январе из-за врачебной ошибки, повлекшей смерть пациента, ее приговорили к двум годам тюрьмы. Благодаря начавшейся кампании в соцсетях в защиту врача приговор отменили. Официальная версия — неубедительная доказательная база. Как отмечают правозащитники, история Мисюриной может стать поворотным пунктом для российской медицины. Для Следственного комитета России (СКР) дела в отношении врачей стали самым перспективным направлением. Настолько, что следователи даже предлагают дополнить Уголовный кодекс специальными «медицинскими» статьями. Что интересно — о таком эксклюзивном подходе СКР просят сами доктора. Могут ли посадки медиков улучшить российское здравоохранение, «Лента.ру» поговорила с человеком, досконально знающим нравы правоохранительной системы, — бывшим прокурором, бывшим заключенным, а ныне начальником юридического департамента фонда помощи осужденным «Русь сидящая» Алексеем Федяровым.

«Лента.ру»: Вы все время говорите, что правоохранительные органы начали «охоту на врачей». Это красивый речевой оборот или есть доказательства?

Федяров: Количество уголовных дел против медицинских работников действительно увеличивается. Если в прошлом году было 1790 дел плюс минус какие-то копейки, то в этом году будет более 2000. Сейчас ажиотаж, связанный с делом в отношении гематолога Елены Мисюриной, осужденной на два года колонии за смерть пациента, прошел. Врачи, которые активно выступали против приговора, успокоились. Глава Следственного комитета России Александр Бастрыкин на месте не сидел. Он привлек врачебное сообщество, главу Национальной медицинской палаты Леонида Рошаля. Это уважаемый доктор, с заслугами, его многие знают. Но то, что он сейчас делает в тандеме с СКР, — мне страшно на это смотреть.

Почему?

Эта деятельность способствует легализации законотворческих потуг Следственного комитета. Недавно на заседании межведомственной рабочей группы Национальной медицинской палаты и представителей СКР была одобрена необходимость внедрения в Уголовный кодекс специальной статьи для медиков. Врачи, по сути, сами попросили правоохранителей о такой «любезности», о том, что для них нужны особые условия. И просьбу эту Следственный комитет довольно скоро выполнит. Потому что эта просьба выгодна. В ведомстве с недавних пор сформирован собственный штат экспертов, в том числе медицинских. И нужна только статья в УК, чтобы врачебные ошибки можно было с помощью этих экспертов «паковать» в нужные фантики.

Многие доктора не усматривают опасностей в переговорах с правоохранителями. Наоборот, радуются, что с ними советуются.

У них свои соображения, за которые я никоим образом не могу их осуждать. Деятельность врачей зарегулирована и очень зависит от государства. Один раз выступишь против государства, два раза — останешься без клиники, без практики.

Поправки в Уголовный кодекс по врачам активно готовятся. И в пояснительной записке к этому законопроекту наверняка будет говориться о том, что врачебное сообщество эти новшества одобряет. Вряд ли сейчас можно остановить этот процесс и всерьез противостоять. Я просто трезво оцениваю силы. Правозащитникам и адвокатам придется расхлебывать уже последствия.

Сегодня в УК есть статьи, по которым против врачей возбуждают дела. Чем действующие нормативы не устраивают следователей?

В делах, по которым привлекаются врачи, используют статьи 109 и 118 УК («причинение смерти по неосторожности вследствие ненадлежащего исполнения должностным лицом своих профессиональных обязанностей» и «нанесение по неосторожности тяжкого вреда здоровью»).

Сроки давности по этим статьям небольшие — два года. Возбуждая дела, следователи просто не успевают грамотно оформить дело. То есть следствие еще не закончено, а сроки для привлечения к ответственности виновных вышли. Надо бы дело прекращать, однако прекращенное дело — это крайне отрицательный показатель для следователя. В результате возбужденные ранее дела с истекшими сроками давности переквалифицируют на статью 238 УК («оказание услуг, не отвечающих требованиям безопасности»), карается лишением свободы до шести лет. То есть неосторожное преступление небольшой тяжести квалифицируется как тяжкое умышленное исключительно ради показателей.

Но проблема в том, что по статье 238 очень сложно привлечь врача. Взять ту же Мисюрину — какие услуги она оказывала? На тот момент, когда она проводила трепанобиопсию пациенту, она не была предпринимателем или руководителем юридического лица, которое оказывает услуги. Она просто нанятый работник, который сделал тот несчастный прокол. Привлекать врачей по статье 238 очень трудозатратно. Это не устраивает СКР. Поэтому ведомство и пробивает специальную статью для врачей.

У Следственного комитета есть какой-то план по раскрытию преступлений с врачебными ошибками?

В следственных органах ориентирование идет на показатели прошлого года. И если руководство требует, прошлогодние цифры должны постоянно расти. Ну хотя бы процентов на 7-10. В Следственном комитете существуют ежемесячные отчетные таблицы. И дела по врачам в них — на втором месте по важности. На первом — экстремисты.

Все же странно, что под контроль попали именно врачи. В общем-то, «белый халат» считался чуть ли не индульгенцией. Может, действительно слишком много нареканий у граждан к сфере здравоохранения?

Не социолог и не политик, поэтому про глубинные процессы не расскажу. Могу только сказать, что новая врачебная статья будет очень удобна для наращивания показателей. У Следственного комитета огромный штат сотрудников. И всех их нужно обеспечить работой.

В деятельности Следственного комитета есть реальное наполнение. Это традиционные преступления: убийства, причинение тяжкого вреда, повлекшее смерть, взятки, коррупция, преступления сотрудников полиции, изнасилования, преступления в отношении несовершеннолетних. И есть имитация деятельности. Это дела по статьям об оскорблении чувств верующих, экстремизме, нарушении неприкосновенности жилища. Убери имитацию, количество расследуемых преступлений в СКР снизится на 30-40 процентов.

То есть речь о том, чтобы сделать нашу медицину качественной, не идет?

Сделать качественнее — через то, чтобы врач боялся даже скальпель в руки взять? Вряд ли от этого в системе здравоохранения прибавится позитива и стремления совершенствоваться.

Я разговаривала с американским доктором. Он говорит, что их система здравоохранения много лет назад переживала такие же встряски, что и наша сегодня. Адвокаты и пациенты выдвигали против врачей миллионные иски. Сначала доктора возмущались. Когда поняли, что это всерьез и надолго, начали действовать. Это привело к тому, что система начала изнутри оздоровляться. Может, у нас так же все идет к лучшему?

В Америке намного сложнее доказать вину врача. А у нас следователю и не нужно собирать доказательную базу будет. Эксперт все напишет, что попросят. В Америке есть то, чего у нас нет, — огромная саморегулируемость общества, врачебные ассоциации, профсоюзы. И все это реальные структуры, а не имитация.

Чтобы все происходящее помогло оздоровить медицинскую систему, сначала нужно возродить судейскую. У нас нет сейчас в стране справедливого суда. Следствие и прокуратура могут сами обо всем договариваться: на какой срок человека в тюрьму. А суд — это как декорация.

Какие эксперты появились в Следственном комитете? Как их готовили?

Глава Следственного комитета Александр Бастрыкин очень долго бился, чтобы у его ведомства были собственные эксперты. Они есть практически по всем направлением. Это и экономисты, и компьютерщики. Но такие экономисты, что страшно представить. Если рассказать, какие экспертизы они готовят, то станет смешно.

Технические эксперты, например, вписывают чудеса в документы. У нас был случай, когда следователь направил на экспертизу не тот компьютер, который изъяли на месте происшествия. Следователь фактически сопроводил перепутанный компьютер описанием, что там нужно найти. Эксперт просто скопипастил оттуда текст в свою «экспертизу», то есть обнаружил все, что хотел следователь. Только в суде, когда вскрыли пакет с вещдоком, стало ясно, что компьютер там другой.

Поэтому не надо думать, что уровень медицинских экспертов будет другим. В Следственный комитет все хотят пристроить своих детей, знакомых. То есть туда так просто не попасть, набирают исключительно по большому блату. Обычно получается, что берут людей, которые фактически нигде на рынке не сгодились. Часто они и работают экспертами.

Люди там вообще без медицинского образования?

Дипломы у них есть. Но само по себе наличие судебно-медицинского образования не соотносится с тем, что человек может работать экспертом. Это абсолютно не вытекает одно из другого.

Вы представьте, какая колоссальная структура — бюро судебно-медицинской экспертизы в Минздраве. Это ведомство со встроенными системами обучения экспертов. Все они делятся по направлениям: химики, гистологи, патологоанатомы, биологи — кого только нет. И там проводятся разные специфические исследования. А в Следственном комитете будет просто — эксперт. Какой специальности? Да никакой.

Экспертиза Следственного комитета планировалась в противовес экспертизе Минздрава, которую упрекали в отсутствии объективности, было много нареканий в том, что она покрывает своих врачей. Неужели вы не сталкивались с предвзятыми заключениями минздравовских экспертов?

Проблема экспертов в России — комплексная. К Минздраву есть много вопросов, конечно. Там тоже много некачественных заключений. Но дело не в этом. Если мы говорим об узкой теме — о преступлениях врачей — нельзя отдавать на откуп одному ведомству и вопросы привлечения медиков к уголовной ответственности, и вопросы о правильности применения врачами методик. Это должно быть все раскидано и разделено.

Вот представьте: вы эксперт, я следователь, начальник у нас один. Я как следователь назначаю вам экспертизу. Вы мне звоните и говорите: «В этом деле нет преступления». Тут даже врачебной ошибки нет, потому что методики применены правильные. Но человек все равно умер. Операция сложная, шансы выжить при ней 30 на 70. К сожалению, больной попал как раз в те 30, что умирают.

Я звоню своему руководителю, жалуюсь, что не могу в суд направить дело, придется его прекращать, потому что эксперт не находит состава преступления. Руководитель тут же набирает эксперту: «Ты с ума сошел? Нормально с головой-то? Ты хочешь, чтобы мы вылетели из органов по компрометирующим обстоятельствам?» И эксперт пишет экспертизу, какую надо. Куда денется-то?

Почему не идет речь о создании полностью независимой от Минздрава и СКР службы экспертов?

Во-первых, денег на это никто не даст. Во-вторых, зачем Следственному комитету выпускать рычаги влияния из своих рук? Если даже и появится такой законопроект, правоохранительные органы напишут на него отрицательный отзыв. Я эту идею часто проговариваю, у меня есть друзья в СКР. Но когда об этом заикаюсь, меня готовы закидать помидорами.

Много сегодня на зонах врачей? Обращаются они к вам?

До недавнего времени приговоры по врачам были условные. Реальные сроки получила гематолог Елена Мисюрина и может еще пара-тройка человек. Пока нет такого, чтобы медиками «завалили» зону. Но это будет, если в Уголовном кодексе появится отдельная статья для врачей. А она однозначно будет тяжкая — за причинение умышленного вреда. То есть через года полтора после ее внедрения врачи потянутся в тюрьмы.

Мрачное пророчество.

Просто сопоставление фактов. Вот, скажем, пять лет назад были на зоне осужденные по статье 282 («экстремизм» — прим. «Ленты.ру» )? Нет. А по 318-й («применение насилия в отношении представителя власти» — прим. «Ленты.ру») или 148-й («оскорбление чувств верующих» — прим. «Ленты.ру»)? Нет. А сейчас их даже не десятки, а сотни. То же самое будет и с докторами.

Работа по расследованию медицинских дел считается элитной? Правда ли, что на эти задачи отбирают лучших юристов?

Не смешите. Кого там специально отбирают? У следователей колоссальная текучка кадров. Человек работает на следствии три-четыре года, а потом уходит в надзор, в контроль, еще куда-то. Очень мало следователей, которые имеют опыт 8-10 лет. Нет в этой работе ничего элитного или сверхинтеллектуального. Эксперт уже все, что нужно следователю, написал. Ему останется только 10-15 человек допросить.

Начальство вышестоящее будет, конечно, рапортовать, что они ведут отбор следователей для таких дел, самых обученных и сообразительных ставят. Точно так же будут говорить про дела о терроризме, экстремизме, коррупции, налогам. Но если у тебя 10 следователей в отделе сидит и их состав каждые два года меняется — откуда ты элитных возьмешь? Кто попадется под руку, тот и будет расследовать.

Поскольку от тюрьмы никто не застрахован, посоветуйте, как вести себя на допросах врачам?

Все зависит от конкретного дела. Но одно могу сказать совершенно четко: не посоветовавшись с адвокатом, не давайте никаких показаний. И это не должен быть адвокат по назначению, а юрист, которого вам порекомендовали. Ну и нужно, конечно, страховать себя документами. И не надеяться на оправдательный приговор.

Психологически не все могут решительно отказаться разговаривать со следователем, особенно в первый раз.

Если человек психологически не может отказаться от дачи показаний, значит, он психологически готов к тому, чтобы поехать в тюрьму. Я не собираюсь переживать за врача, который, будучи уверенным в правильности проведенного лечения, все же признает обвинение. Если человек собирается писать явку с повинной, то это его выбор.

PS

«Лента.ру» обратилась за комментарием в СКР. В ведомстве подтвердили, что сейчас разрабатываются поправки в законодательство и сослались на ранние заявления ведомства, в частности, о том, что число обращений в Следственный комитет на врачебные ошибки выросло более чем втрое (до шести тысяч в год). Действия врачей квалифицируются по следующим статьям УК России: 109 («Причинение смерти по неосторожности»), 118 («Причинение тяжкого вреда здоровью по неосторожности»), 238 («Оказание услуг, не отвечающих требованиям безопасности»), 293 («Халатность»). Однако, по мнению следователей, ни одна из них не учитывает особенности профессиональной медицинской деятельности и неединообразную судебную практику, поэтому ведомством выработаны предложения по совершенствованию законодательства. В СКР отметили, что пока лишь 10 процентов уголовных дел, расследуемых в отношении врачей, доходят до суда.