Это обычный семейный портрет и простой рассказ о том, как люди преодолевают самое сложное, что может быть в жизни, — недуг собственных детей. Представляем вам историю из собрания Русфонда, который уже 20 лет помогает тяжелобольным детям. Если вы захотите присоединиться к тем, кто им помогает, сделайте это на сайте Русфонда или воспользуйтесь кнопкой ПОМОЧЬ. Рубрику «Жизнь. Продолжение следует» ведет Сергей Мостовщиков.

Сердечные дела — дела сердечные. Где начнется, куда заведет человека жизнь — одному только сердцу известно. Ну еще и второму — тому, что идет навстречу. Он из Харькова, она из Ташкента, а встретились в армии в России, на Дальнем Востоке. И застучало, забилось, заколотило так сильно, что пришло в движение все вокруг. В конце концов оказались в Москве с тремя детьми. И вот у двух дочерей в сердце обнаружились шумы, как будто следы большого, неостановимого чувства. Со старшей Софьей обошлось — открытый артериальный проток со временем закрылся сам. А младшей Саше пришлось закрывать его при помощи специального приспособления — окклюдера, на который надо было собрать еще силы, средства и любовь. Там, где болит сердце, — сердце и болит. Так было. Так будет. Но чем оно успокоится? Об этом мы разговариваем с Алексеем и Еленой Власенко, родителями Саши.

Елена:

— Как мы встретились — это вообще страшная история. Запутанная. То есть страшно запутанная история. Я родилась в Ташкенте, в Узбекистане, а муж — в Харькове, на Украине. Когда начал разваливаться Советский Союз и в Средней Азии возникло беспокойствие, волнения, папа вывез нас в Волгоград. Многие тогда уехали. Кто в Израиль, кто в Америку — как говорится, у кого какие возможности. А у меня девичья фамилия Гудименко, так что с этой фамилией мы поехали в Волгоград. Там и осели. Я окончила с отличием медицинский колледж. Хотела получить высшее образование, но у родителей не было средств. А у меня дядька — военный, сейчас уже полковник, он на Дальнем Востоке служил. Говорит: «Лен, поехали ко мне в Хабаровск. Там поступишь спокойно, поучишься».

Ну а что, поехала. В медицинский, правда, не пошла — там нужно много времени учебе уделять, а мне надо было работать. Пошла в юридический. Поступила сама, бесплатно, на бюджет. А дальше, как в том анекдоте, начинается сказка. Дядька говорит: «Лен, Волгоград далеко, придется зарабатывать на перелеты. Давай, чтоб бесплатно ездить, ты в армию пойдешь?» А мне 21 год, я говорю: да давай, господи. И пошла. Медиком, конечно. В медицинский спецназ. С тех пор чего только не было: летала на санавиации по всему Дальнему Востоку, на Сахалин.

И вот первая командировка в санаторий «Океанский» под Владивостоком. Смотрю: мужчина, офицер из дорожно-комендантской бригады. Ходит бесхозный, восстанавливает дороги. Думаю: хорош. Ну и пошло дело. В ноябре мы встретились, а в марте поженились. Он, правда, служил не в Хабаровске — в Приморье. Пытались мне его перевести в Хабаровск, но получилось не сразу. Так что целый год друг к другу в гости ездили, катались.

Алексей:

— У нас бригада стояла ровно посередине между Хабаровском и Владивостоком. Дивные места. Тайга. Отключения света были часто и густо. У меня рыбки жили в аквариуме. Зимой электричество как дадут, я говорю: пойду-ка рыбкам кипятильник воткну. Поставил кипятильник, подогрел аквариум так, чтобы рыбок не сварить, одеялом накрыл, и ничего.

Елена:

— Через год перевели Алексея в Хабаровск, пожили мы там, послужили-послужили. А потом начальники наши пошли в Москву на повышение, ну и нас взяли с собой. Вот перебрались, и опять чудеса. Детей у нас долго не было, восемь лет. А тут попали в этот странный дом для военных. Обычно у нас гости сходят с ума, уже начиная со второго этажа. На втором этаже, например, может оказаться 46-я квартира. А на четвертом — 44-я. Таинственное место. Зато тут все рожают, одни многодетные живут.

А у нас не было детей. Не было, не было, решили пойти к врачам. Попали в Военно-медицинскую академию в Петербурге. Там сильные, конечно, медики. Золотые люди, профессионалы экстра-класса. Нас обследовали. Мужа положили в одно отделение, меня — в другое. Говорят потом: знаете, ребята, с вашим вариантом — только искусственное оплодотворение. Но, добавляют, чудеса бывают. Мы вам назначаем лекарства, пропейте полный курс. Ну мы и начали. Муж как раз был в трехмесячной командировке, не приезжал, а тут Пасха. Начальник ему говорит: Алексей, в Пасху надо быть дома. Вот он на один день приехал, а потом офицеры смеялись над Алексеем. Спрашивают: «Откуда ты знаешь точный день, когда ты зачал ребенка?» А он говорит: «Так у меня только один день и был».

И понеслось. Год и семь исполняется первому ребенку, девочке Софье, и тут рождается вторая, Александра. А потом посидели-посидели, решили: надо нам и третьего еще, а то не хватает. Как раз я вышла уже на службу. Вышла, а начальник мне говорит: «Лен, а вы там не собираетесь третьего ребенка рожать?» Я говорю: «Собираемся, но только вот что-то два года уже не получается». А через две недели узнаю, что я уже в положении, — так родился мальчик Алексей. Начальник накаркал.

Алексей:

— Есть такое у людей суждение, что, когда женщина кормит грудью, она не должна беременеть. А тут так получилось, что Саша родилась, когда Софье был год и семь месяцев. То есть жена была беременной, когда кормила. Нам даже пытались как-то намекнуть, что, может, лучше было от этого ребенка избавиться? Ну я вот сейчас смотрю на нее — ну как могла рука подняться от такого избавиться? Она сейчас пошла в первый класс, по всем показателям всех опережает. И это я ее пока не заставляю, палкой не гоню.

Елена:

— У обеих девочек врачи нашли порок сердца — открытый артериальный проток. У Софьи он был маленький, он сам закрылся, зарос. А у Александры был сильный ток крови. Нас наблюдала кардиолог, и она сразу сказала: этот проток не зарастет, надо оперировать. Но когда она была маленькая, нам было ее жалко. Ну и надежда сохранялась — вдруг все образуется. Не образовалось, не заросло. Саша очень много болела: кто-то рядом чихнул — у нее температура на две недели. Когда остался год до школы, надо было принимать решение.

К счастью, операция прошла быстро и удачно. Хорошо, что нам рассказали о Русфонде. Дали телефоны, мы связались. Не думали, кстати, что так быстро все произойдет — со сбором денег на окклюдер. А тут все закрутилось на раз-два, мы даже удивиться не успели.

Алексей:

— Конечно, если бы нам не сказали о Русфонде, пришлось бы как-то самим выкручиваться. Трудно было бы: у меня, подполковника, за время службы в армии образовалась инвалидность, в разных переделках я оказывался, но жена здоровая, у нее есть обе почки, одну-то можно было бы продать, ха-ха-ха. Ну или в долги влезть на всю жизнь.

Елена:

— Мы, конечно, что и говорить, оптимисты. К нам, кстати, приезжал фотограф из Русфонда, когда начиналась эта история с Сашей. Снимал нас, а потом вдруг говорит: слушайте, а вы можете сделать грустное лицо? Я говорю: нет. Не можем. Мы не можем. Такое у нас сердце. Такая вот жизнь.

Европейский суд по правам человека признал российские власти виновными в бесчеловечном и унижающем достоинство отношении к онкобольной заключенной Оксане Семеновой, скончавшейся в тюремной больнице. История Семеновой — это не исключительный, а почти рядовой случай в практике отечественной исправительной системы. Запоздалая диагностика, неадекватное лечение и, наконец, нежелание выполнять требования закона, предписывающего отпускать на свободу умирающих. «Лента.ру» попробовала разобраться в ситуации и убедилась, что в России смертные приговоры хоть и не выносятся, но по-прежнему исполняются.

Когда перетерпеть нельзя

Туберкулез — классическое тюремное заболевание, так как в сырых казематах для него созданы наилучшие условия. А у тех, кто на воле вел так называемый асоциальный образ жизни, к нему добавляются ВИЧ и гепатит. Таковы общие представления о том, чем болеют зэки.

Однако у сидельцев бывают и другие проблемы со здоровьем. Но если воспаленный аппендицит способен прооперировать рядовой хирург в любом уголке страны, то с онкологией куда хуже: у онкобольных, в особенности у тех, кому сидеть несколько лет, шансов выжить практически нет. По данным правозащитной организации «Зона права», на онкологию приходится каждая десятая смерть в российских зонах и тюрьмах.

Допустим, осужденному повезло, и медики в его колонии обнаружили признаки серьезного заболевания еще в той стадии, которая поддается лечению. Но затем начинается длительная бюрократическая процедура согласования и обмена документами с вышестоящими инстанциями. Следующая проблема ― этапирование к месту лечения. По словам правозащитников, оно происходит крайне медленно.

«В лучшем случае из дальних регионов больной идет по этапу в течение месяца. Чаще их умудряются везти по три или четыре месяца ― людей, которые нуждаются в срочной высокотехнологичной операции», ― рассказал «Ленте.ру» автор проекта «Женщина, тюрьма, общество» Леонид Агафонов.

Специализированной онкологической лечебницы в системе ФСИН нет. Приходится либо приглашать специалистов к себе, либо везти пациентов к ним.

«Чтобы вывезти человека на осмотр к онкологу или на магнитно-резонансную томографию, врачам нужно сделать заявку для охраны, которая согласовывает ее у оперотдела и тому подобное, — говорит Агафонов. — И только тогда, когда у них появится возможность и люди на конвой, которых все время не хватает, пациента смогут вывезти в другое учреждение».

Иногда ждут конвоя месяц, полтора или два. В результате человек попадает к специалистам, когда лечить его уже бесполезно. И вот когда врачи лишь разводят руками и человеку остаются считанные недели или месяцы жизни, встает вопрос об освобождении. Но и за возможность умереть дома тоже приходится биться.

Умереть на воле

В статье Уголовного кодекса, где перечислены все существующие меры наказания, лишение свободы и пожизненное лишение свободы прописаны отдельно. И не случайно. Считается, что человек, если он осужден на определенный срок, в итоге должен выйти на свободу — в отличие от осужденных пожизненно. По этой причине тяжкая болезнь может быть причиной освобождения от тюремного наказания как на стадии его назначения, так и во время его исполнения. Причем вне зависимости от обстоятельств дела.

Однако гуманные нормы законодательства разбивается о скалу правоприменительной практики, которая, похоже, остается верной принципам сталинского ГУЛАГа, стиравшего в порошок попавших в его жернова людей.

3 октября ЕСПЧ признал, что российские власти в нарушение статьи 3 Конвенции о защите прав и основных свобод человека проявили бесчеловечное отношение к осужденной Оксане Семеновой.

«В начале 2016 года мы нашли ее среди прочих заключенных и убедились, что Смольнинский суд Петербурга не собирается ее освобождать, несмотря на достаточно красноречивые показания лечащего врача о том, что у них в тюремной больнице имени Гааза нет ни лекарств, ни лицензии на лечение по онкологическому профилю», — рассказал «Ленте.ру» руководитель правозащитной организации «Зона права» Сергей Петряков.

Этот врач, по его словам, под протокол сказал, что срок жизни Семеновой исчисляется месяцами. Учитывая, что сидеть ей оставалось еще несколько лет, судья и прокурор тогда понимали, что отказ от освобождения для нее означает смерть в колонии.

Рак шейки матки обнаружили у Семеновой в июле 2015 года. Через два месяца после этого он стал неоперабельным. Семенова испытывала чудовищные боли.

«Сразу после того, как получили постановление суда и протокол заседания, мы обратились в Европейский суд. Там отреагировали моментально. Со мной связались и сказали, что наша жалоба будет рассмотрена в приоритетном порядке», — говорит Петряков.

ЕСПЧ в качестве срочной обеспечительной меры потребовал от российских властей перевести Семенову в специализированную онкологическую клинику и предоставить необходимые лекарства, но этого сделано не было. В итоге осужденная скончалась в тюрьме.

Смольнинский районный суд, на памяти Петрякова, еще никого из смертельно больных заключенных не освобождал. «Хотя бы освободили женщину, которой оставалось отсидеть полтора года из пяти. Но нет. И ведь решения принимали три профессиональных судьи — женщины», — отмечает правозащитник.

То же самое о практике принятия решений в этом суде говорит Леонид Агафонов: «В первой инстанции никого не удается освободить. Прокуратура и суды боятся брать на себя ответственность. А вдруг на воле человек что-то совершит нехорошее?»

Агафонов лично присутствовал на заседании, где обсуждалась судьба онкобольной заключенной 28-летней Марии, которая семь месяцев не могла попасть к онкологу. «Вот стоит врач и рассказывает, что женщине нужна лучевая терапия, что это может продлить ей жизнь, — вспоминает он. — Если же, говорит, ее оставить в тюремной больнице, то может открыться кровотечение, и у врача не будет возможности оформить документы для срочного вывоза в онкодиспансер для оказания необходимой помощи».

Эти обстоятельные разъяснения заняли около двадцати минут. Затем, как говорит правозащитник, судья обратился к прокурору, а тот стал зачитывать материалы ее уголовного дела. «То есть они уходят от медицинской истории к изучению дела, которое уже было исследовано до них», — сетует Агафонов.

Марии отказали, и через несколько дней она скончалась от внезапно открывшегося кровотечения, как и предсказывал тюремный врач.

Надежда живет

Надежда — единственная из подзащитных Агафонова, кому он помог освободиться, и она еще жива. Ее историю, как и историю нескольких других женщин, давших ему на это согласие, правозащитник включил в большое подробное расследование о том, как мучаются онкобольные в российской тюрьме.

У Надежды рак молочной железы. В тюрьму она попала по делу о незаконном обороте наркотиков. Лечение онкологии, которую трудно было не заметить из-за новообразования на груди, начали поздно. Сделали одну операцию, но случился рецидив.

«Врач сказал: подтвердим, что четвертая стадия, и отпустим домой. Резали опять, я чуть не умерла. Пришла в себя. Ухаживали, поставили на ноги. Пошла на суд, а мне отказывают. Представляете? Слез море, — рассказывает осужденная. — Я потеряла надежду. Это так страшно. Лечения нет никакого. Что мне делать в этой больнице? Поеду на зону, там хоть на улицу выйду — воздух. А то сидишь в этих палатах — четыре стены. И говорю: меня на этап поставьте, пожалуйста. Что я здесь буду делать? И вот меня поставили на этап, и я уехала. А через семь месяцев уже дома была».

Надежду освободил суд второй инстанции. По ее словам, в 2014-м году она провела в тюремной больнице десять месяцев, не выходя на улицу.

Сейчас Надежда живет в деревне в Ленинградской области. У нее ампутирована грудь, метастазы. Из тюрьмы ее освободили, но штраф в 200 тысяч рублей с нее никто не снимал. Деньги вычитают из пенсии по инвалидности первой группы.

В пенсионном фонде ей выделили пять тысяч рублей на приобретение дров к зиме, но деньги тут же сняли со счета судебные приставы. «В первый раз за жуткие для нее три года я услышал, как она расплакалась от бессилия», — написал Агафонов в соцсетях, и неравнодушные люди собрали женщине три с половиной тысячи рублей.

Именем Гааза

Областная больница имени Гааза в городе Санкт-Петербурге, откуда стремилась выйти Надежда и где находились остальные заключенные, о которых шла речь выше, — одно из ведущих лечебных учреждений ФСИН, принимающее пациентов из тюрем и колоний со всей страны.

Летом больнице исполнилось 140 лет. Она носит имя легендарного московского врача немецкого происхождения Федора (Фридриха-Иосифа) Петровича Гааза, жившего в XIX столетии и всего себя посвятившего оказанию медицинской помощи заключенным. В народе его звали «святым доктором», а в 2011 году католическая церковь начала официальный процесс его канонизации.

В учреждение, названное его именем, согласно приказу Минюста № 263, везут пациентов, которым необходимо лечение в отделениях челюстно-лицевой хирургии, нейрохирургии, психиатрии, офтальмологии.

«Всего там 350 посадочных мест», — отмечает Леонид Агафонов. По словам правозащитника, проблема в том, что в здании больницы находятся два учреждения. Сама больница №1, сотрудники которой занимаются непосредственно лечением, и ФК ЛПУ имени Гааза, персонал которого занимается охраной, кормлением и сопровождением. Работа этих двух учреждений стыкуется с трудом: одним важнее люди, а другим — режим.

По профильным направлениям у больницы проблем нет, но лицензии на лечение онкобольных, которых туда тоже привозят, нет. «Не потому, что они не хотят этого делать, а потому, что для этого на каждого пациента должно приходиться по пять квадратных метров, а на самом деле там не более двух метров на человека», — говорит Агафонов.

Нет там и достаточного количества специалистов необходимой квалификации. «Первого врача там аттестовали по онкологии только после того, как правозащитники подняли шум, — в конце 2016 года», — объясняет правозащитник.

В июле 2016 года больница Гааза заключила контракт с городским онкоцентром, чтобы вывозить туда пациентов. «Но контракт есть, а конвоя нет, — говорит Сергей Петриков. — Да и оставить больного в стационаре вне тюремных стен они не могут. В Красноярске одного онкобольного ежедневно возили из отряда на химиотерапию. Это болезненная и опасная процедура, которая по всем медицинским стандартам должна проходить в стационаре, под постоянным врачебным контролем».

Докупать лекарства в течение года больница Гааза не может. Там составляют заявку через УФСИН, которую выставляют на торги. На это уходит не один месяц. «Поэтому женщины с четвертой стадией рака по факту не получали необходимые препараты», — отмечает Агафонов.

В итоге умершие раковые больные получали лишь обезболивающие и витамины, лежа в переполненных палатах, где на десяти квадратных метрах размещено по восемь человек.

«При этом количество мест в больнице ограничено, и человек с начальной стадией онкологии не может попасть туда вовремя, — говорит правозащитник. — Иногда врачи отправляют умирающих людей в колонию, чтобы за это время успеть принять кого-то и провести диагностику. В итоге эти врачи становятся крайними».

В феврале этого года было возбуждено уголовное дело о причинении смерти по неосторожности в отношении врачей. Это произошло после того, как правозащитники направили жалобу в Страсбургский суд по поводу гибели пациентки с онкозаболеванием. «Тогда наши правоохранительные органы попросили ЕСПЧ подождать завершения расследования, — рассказал Сергей Петриков. — Неустановленных сотрудников медучреждения так и не установили, но комиссия выявила много недостатков в оказании помощи онкобольным в больнице Гааза».

После того как о конвейере смерти онкобольных в больнице Гааза заговорили правозащитники, приказ Минюста №54, в котором перечислены диагнозы, с которыми люди подлежат освобождению, в мае 2017 года пополнился несколькими пунктами, в том числе и по онкологии.

А еще пациенты стали быстрее проходить врачебные комиссии, но суды первой инстанции их все равно не освобождают.

«В 2016 году примерно 700 человек, по которым врачебная комиссия подтвердила, что они подлежат освобождению, не дожили до суда, — заключил Агафонов. — Но самое обидное, когда человек получает положительное решение суда и умирает в течение последующих десяти суток, отделяющих его от выхода на волю».

Минздрав заявил, что готов законопроект о декриминализации ошибок медицинских работников при работе с наркотическими веществами. Речь идет о тех случаях, когда нарушения «не обладают высокой степенью общественной опасности». По данным благотворительного фонда помощи хосписам «Вера», сегодня полноценное обезболивание в конце жизни получают не более 30 тысяч из 800 тысяч нуждающихся. Врачи боятся выписывать пациентам сильнодействующие препараты. Инструкции по работе с ними чрезвычайно запутаны и трудновыполнимы, а малейшая ошибка грозит возбуждением уголовного дела и судимостью. Даже если новый закон будет принят, всех проблем он не решит. Кроме уголовной ответственности останутся административные наказания и чудовищная забюрократизированность. «Лента.ру» узнала у врачей, юристов и благотворителей, почему россиянам и дальше придется терпеть боль.

Не радость, а жгучий стыд

Алексей Масчан, заместитель директора Федерального научно-клинического Центра детской гематологии, онкологии и иммунологии имени Дмитрия Рогачева:

Как я понимаю, этот законопроект призван убрать уголовную ответственность для тех врачей, которые ошиблись в оформлении документации, потеряли ампулу с остатками препарата или неправильно списали наркотик. Наконец-то сказали, что ничего криминального в этом нет. Это очень хорошо.

Но я абсолютно уверен, что этот закон ничего принципиально не изменит, если мы определяем в качестве цели закона улучшение доступности наркотиков и сильнодействующих препаратов для больных. Для этого нужно устранять административные барьеры по хранению, учету, списанию и так далее. Потому что при декриминализации я буду знать: да, меня не посадят. Но я буду также знать, что мне, чтобы получить даже какой-нибудь противосудорожный препарат, нужно его выписать, бежать в реанимацию, где он хранится в железном шкафу, потом спуститься и ввести, а остаток уничтожить по протоколу. То есть между врачом и пациентом стоит множество искусственно возведенных барьеров, которые врача просто отвращают от использования этих препаратов.

В госпитальной среде, где врачи имеют дело с экстренными случаями, пациенты могут получить наркотическое средство в течение нескольких часов. В амбулаторной среде это может занимать несколько дней. И вы можете быть уверены, что сначала выпишут что-нибудь наименее эффективное, типа какого-нибудь трамадола, потому что это быстрее и легче. Но большинству раковых больных он не поможет.

В тех странах, на которые мы ориентируемся, вас посадят скорее за то, что вы не назначили наркотик, чем за то, что вы что-то перепутали при его назначении. Когда я работал во Франции, я назначал наркотик, записывал это в историю болезни, медсестра сразу брала ключик от сейфа, расписывалась за получение того количества ампул, которое я выписал, размешивала в шприце и начинала вводить. Это занимало десять минут. В Израиле больным, которым диагностируют неизлечимый рак, сразу прописывают марихуану для улучшения настроения.

Сейчас, например, наркотики запрещено вводить постоянной инфузией, а именно так они должны вводиться. Самое эффективное обезболивание — это не когда делают три-четыре укола, а с помощью постоянного внутривенного введения. Запрещать такой метод введения глупо и трусливо, но он запрещен.

Никакого влияния на усугубление проблемы наркомании никакие нарушения медицинского оборота наркотиков не имеют. Не просто 0,1, а 0,0001 процента всего незаконного оборота наркотиков приходится на украденные из медицинских учреждений препараты. Реальная борьба с наркотиками подменяется борьбой с медицинским применением. Это та правда, с которой, к сожалению, мы имеем дело.

У нас стали чаще использовать опиаты, и, к счастью, сейчас расширяется ассортимент лекарственных форм; появились пластыри; ждем, что появятся конфетки для детей. Но представьте себе людей, которые теряли своих близких от раковых заболеваний все эти годы. Они видели их мучения, они тяжело страдали от того, что не могут им помочь. То есть не гордость и радость должны испытывать инициаторы законопроекта и законодатели, а жгучий, тяжелый пожизненный стыд из-за того, что этого не случилось на 15-20 лет раньше.

Формулировка «наркотические средства, не обладающие высокой степенью общественной опасности», — более чем странная. Кто определяет степень общественной опасности? И покажите мне в медицине хоть одно такое вещество. Может быть, это такие препараты, которые заставляют после принятия идти и совершать массовые убийства? Тогда, извините, бутылка водки или очередной пропагандистский шедевр Соловьева-Киселева гораздо опаснее, чем любой наркотик.

Опасности нет

Екатерина Чистякова, директор по развитию благотворительного фонда «Подари жизнь»:

Наш фонд помогает детям, больным раком, даже в тех случаях, когда ребенка вылечить невозможно. Мы часто сталкиваемся с тем, что медицинские организации в регионах отказываются назначать детям наркотическое обезболивание даже тогда, когда оно нужно. Основная причина проблем — недостаток знаний у врачей в области детского обезболивания.

Но бывает, что врачи просто избегают иметь дело с наркотиками, опасаясь проблем. Международный комитет по контролю над наркотиками в 2016 году рекомендовал государствам «Упразднить правовые санкции за непреднамеренные ошибки при обращении с опиоидами» для повышения доступности обезболивания. В России такие санкции предусмотрены статьей 228.2 УК РФ.

По этой статье, например, в 2014 году была признана виновной в совершении уголовного преступления фельдшер скорой помощи. Фельдшер ввела пациенту лекарства, а ампулу с остатками препарата поместила в контейнер. В решении суда записано: «В результате неосторожных действий произошло самовыливание из ампулы и утрата психотропного лекарственного препарата «Реланиум 0,5% -2,0» в количестве 1,3 мл, что составляет 6,5 миллиграммов психотропного вещества «диазепам»».

Анализируя правоприменительную практику по статье 228.2 УК, мы увидели, что правонарушения, которые рассматриваются в рамках этой статьи, совершаются по неосторожности, без корыстных побуждений. Дела состоят из одного эпизода. Судебные решения по деяниям, совершенным из корыстных побуждений, либо повлекшим причинение вреда здоровью человека, отсутствуют. Таких уголовных дел нет. Информации о поступлении утраченного наркотического средства в нелегальный оборот в результате рассматриваемых правонарушений нет.

На наш взгляд, правонарушения врачей, которые квалифицируются в рамках статьи 228.2 УК, не представляют высокой общественной опасности. Мы неоднократно предлагали органам власти исключить из сферы действия уголовного законодательства нарушения правил оборота наркотических средств и психотропных веществ, не повлекшие за собой причинения вреда жизни и здоровью человека, установив за них административную ответственность. За нарушение правил оборота, совершенные из корыстных побуждений и иной личной заинтересованности, либо повлекшие по неосторожности причинение вреда здоровью человека, оставить уголовную ответственность.

Каждые 15 минут — бумажки

Алексей Эрлих, кардиолог, заведующий отделением кардиореанимации московской ГКБ № 29:

Глобально закон о декриминализации не поможет, потому что если врача продолжать хоть как-то наказывать за его профессиональную деятельность, то легче ему от этого не станет и меньше бояться он не будет. Я не вижу разницы между уголовным и административным наказанием. Не должно быть вообще никакого. Когда голову отсекают — плохо, но когда отсекают руку — не лучше. Медицинский оборот наркотических средств — это чисто медицинская проблема, она должна оговариваться только клиническими руководствами и правилами лечения. Положен человеку наркотик — он должен его получить незамедлительно.

Работа с наркотиками — это обычная работа врача. То, что она описывается рядом невыполнимых правил, — это не его проблема, это его беда. Почему в нормальных странах любой врач может списывать наркотики в любое время, когда это нужно? Почему они не хранятся под десятью замками? Это просто объясняется: потому что криминальный оборот наркотиков в медицинской сфере настолько мал по сравнению с оборотом за пределами медицины, что это несопоставимо. А люди у нас страдают. На выполнение правил, на постановку пяти лишних подписей и сотни печатей уходит очень много времени. Сегодня одного заместителя нет на месте, завтра другого… И вместо того чтобы через 15 минут получить наркотик, амбулаторный больной получает его через четыре дня.

Есть и другие мелкие идиотизмы, которые создают неудобства в работе врачей. Это процедура допуска к назначению наркотических препаратов и процедуры, по которым наркотики списываются. Врачи не списывают препараты так, как положено по закону. Это просто невозможно сделать. По правилам, например, если он должен сделать пациенту инъекцию морфина размером в четверть ампулы, три остальные четверти врач должен специальным протоколом, в присутствии трех администраторов, уничтожить. Представляете, как это делается? Если каждые 15 минут пациенту нужен морфин — каждые 15 минут нужно составлять акты. Ни один врач так никогда не сделает.

Что касается допуска, то раз в пять лет и как минимум при приеме на работу врач проходит осмотр психиатра, нарколога и при этом, надо сказать, платит свои личные пять тысяч рублей. Потом эти документы отправляются в МВД. У нас, например, доктор, которая два года назад устроилась на работу, до сих пор не может получить доступ к наркотикам, потому что в недрах МВД ее документы до сих пор ходят. Все это время человек не может полноценно работать.

Хорошо, что Минздрав начал действовать в этом направлении, но я понимаю, что полностью изменить систему они не могут и пытаются хоть как-то сделать хорошую мину при плохой игре.

Не надо скандала

Екатерина Овсянникова, руководитель Санкт-Петербургской консультативной службы по вопросам оказания паллиативной помощи фонда «AdVita»:

Еженедельно мы принимаем под опеку больше 20 семей. Все эти люди по какой-либо причине остались один на один с болью и беспомощностью. Проблема низкой доступности обезболивания и паллиативной помощи не решена ни в Петербурге, ни в Ленинградской области. И не близка к решению. Каждый рабочий день Консультативной службы — этому доказательство. Одна из основных причин нежелания врачей выписывать наркотические лекарственные препараты — статья 228.2 Уголовного кодекса.

Сегодня ночью я вместе с нашим медконсультантом билась за обезболивание мужчины, которому главный внештатный специалист дал рекомендации на обезболивание фентанилом. Но для бригады скорой помощи этого было недостаточно. Более того, пришлось ругаться с диспетчером скорой помощи, чтобы бригада вообще приехала. «Мы знаем о нем — онкологический, а они тяжело уходят. У нас много вызовов, и там нужнее», — сказала она мне, совершенно не стесняясь. А мужчина в это время умолял свою жену пойти купить водки, чтобы хоть чуть-чуть полегчало.

Поликлиника в Петербурге требует от сожительницы пациента возвращать ампулы, что с 2015 года делать не требуется. Вводить морфин два-три раза в сутки приезжает бригада скорой помощи. Скорая не может обеспечить обезболивание по часам, опаздывает на 2,5 часа. Позже объясняют это тем, что другие вызовы были важнее.

Боль у мужчины нарастает быстро. Того обезболивания, что было выписано — не хватает. Скорая корректировать обезболивание отказывается. Звоню ответственному, говорю, что схема нуждается в пересмотре. Вы что, кричат мне в трубку, пациента это может убить. У него и так — рвота. А ампулы мы просим вернуть, потому что боимся сесть. Это ведь ему не официальная жена. Сесть никто не хочет…На дворе 2018 год. Петербург. Почему так получается, что врачи до сих пор не в курсе, что с 2015 года никакие ампулы никто никуда носить не должен? Минздрав по этому поводу писал разъяснительное письмо о том, почему эти нормы уже не действуют. Получается, его никто не читал?

Катя, отвечают мне, но вы же понимаете. Просто врачи боятся пациента морфином убить. Откройте тогда клинические рекомендации Минздрава и вы узнаете, что в случае с хроническим болевым синдромом морфин не имеет потолка введения. И, если у пациента есть особые показания, они помогут откорректировать схему так, чтобы купировать боль.

Но и этого не происходит.

Если смотреть на корректные цифры по годовой потребности в обезболивании и фактическому потреблению, то они подтверждают, что по факту все нехорошо. Просто пока это не признается — по множеству причин. Одна из основных — это то, что нет спроса на качественную помощь. Нам в Консультативной службе на стенку лезть хочется, когда родственники говорят «только, пожалуйста, не жалуйтесь, не надо скандала, мы лучше потерпим». Не нужно постоянно ругаться и истерить, но сообщать о проблемах, о своих потребностях — нужно. Потому что в конце концов обезболивание и паллиативная помощь понадобится каждому из нас.

Чтобы не стал формальностью

Полина Габай, директор компании «Факультет медицинского права» (юридические услуги в медицинской сфере):

Декриминализации ответственности медицинских работников за неумышленные преступления, связанные с оборотом наркотических средств, — это защита интересов не только врачей, но и пациентов. Необходимо учитывать, что наркотические обезболивающие применяются не только в случаях с неизлечимыми больными. Есть еще врачи скорой, которые нередко вынуждены обезболивать наркотическими препаратами прямо на месте происшествия. И одна потерявшаяся ампула (просто куда-то закатившаяся во время суматохи по спасению жизни больного) может сломать судьбу врача. При этом состав преступления, предусмотренный статьей 238.2 УК РФ, предполагает привлечение к уголовной ответственности независимо от того, каковы размеры этой утраты (данная позиция подтверждена определением Конституционного суда от 28 мая 2009 г. № 806-О-О).

Получается страшная несправедливость: закон относится к медицинскому работнику намного строже чем к наркоману. Чтобы привлечь наркомана к ответственности за хранение или даже изготовление наркотиков, необходимо значительное количество наркотического вещества, а вот осудить медицинского работника можно за утрату любого количества наркотического вещества. То есть, если подходить сугубо формально, сейчас привлечение к уголовной ответственности возможно, даже если медицинский работник разлил часть раствора обезболивающего препарата, набирая его в шприц. Врач остается одной из немногих профессий, где за неумышленную утерю расходных материалов, используемых в профессиональной деятельности, грозит уголовная ответственность.

Конечно, необходимость срочного внесения значительных изменений в уголовное законодательство об обороте наркотических и психотропных средств уже давно видна всем, имеющим отношение к медицине. И эта попытка декриминализовать ответственность медицинских работников — далеко не первая. По имеющейся у меня информации, депутаты из Комитета по охране здоровья Государственной Думы в прошлом и этом году пытались внести подобный законопроект, однако их усилия натолкнулись на противодействие МВД и Минюста.

Именно позиция правоохранительных органов (я имею в виду МВД в первую очередь) внушает мне опасения в успешной судьбе законопроекта. По мнению наших силовиков, декриминализация ответственности медицинских работников противоречит принципу равенства перед законом и создает условия для незаконного оборота наркотиков. Конечно же, с точки зрения юриспруденции подобная позиция противников декриминализации просто не выдерживает критики. Совершенно непонятно, как именно неумышленная утрата (не хищение, не продажа!) наркотического препарата будет способствовать незаконному обороту наркотиков.

И нелишним будет присмотреться к структуре этого самого «незаконного оборота наркотиков» — его подавляющую часть составляют героин, полусинтетические и синтетические психоактивные вещества (такие как ЛСД), растительные наркотические средства (марихуана, курительные смеси), но отнюдь не продукция фармацевтических заводов, находящаяся в распоряжении врачей.

Говорить о законопроекте более конкретно пока сложно: на официальном портале нормативно-правовых актов текст законопроекта не опубликован. Но формально общественное обсуждение уже началось. У меня есть определенные сомнения в эффективности общественного обсуждения законопроекта, полный текст которого недоступен, тем более что некоторые формулировки вызывают вопросы. Предполагается освобождение медицинских работников от уголовной ответственности только за нарушение правил оборота «не обладающих высокой степенью общественной опасности». Однако законодательство не содержит определения «высокой степени общественной опасности правонарушения».

Кто же тогда будет определять степень такой опасности? Согласно Постановлению Пленума Верховного Суда РФ от 22.12.2015 № 58, «степень общественной опасности преступления устанавливается судом в зависимости от конкретных обстоятельств содеянного». Это вызывает опасения, что медицинские работники смогут быть освобождены от наказания «в связи с невысокой степени общественной опасности правонарушения» и отсутствием состава преступления лишь на этапе судебного заседания, пройдя перед этим долгий и тяжелый путь предварительного следствия и пребывания в статусе подозреваемого, обвиняемого, а затем и подсудимого. Причем окончательная судьба медицинского работника будет зависеть лишь от субъективного мнения судьи — сочтет ли он степень общественной опасности высокой или нет.

Наиболее правильным шагом представляется декриминализация неумышленной утраты наркотических и психотропных средств при оказании медицинской помощи (за исключением их утраты в особо крупном размере). Однако сложно и даже не очень корректно обсуждать законопроект, не видя его конкретного текста.

Именно поэтому, горячо поддерживая законопроект, я с нетерпением жду возможности ознакомиться с окончательной редакцией его текста. Этот вопрос слишком важен, чтобы пустить его на самотек. И медицинское сообщество, и юристы должны объединиться и сделать все, чтобы этот законопроект не стал формальностью, а реально защитил интересы врачей, назначающих наркотические анальгетики, и пациентов, нуждающихся в обезболивании.

До 1993 года в Уголовном кодексе РСФСР существовала статья за мужеложество, то есть гомосексуальную половую связь. Но геев от этого в стране меньше не становилось. Существовала даже советская гомосексуальная культура, отголоски которой сохранялись вплоть до середины 1990-х годов. О том, как жилось представителям сексуальных меньшинств в «лихие девяностые», «Ленте.ру» рассказал представитель ЛГБТ-сообщества Иван Дубов (имя и фамилия собеседника изменены по его просьбе).

«Я понял, что это мое»

«Лента.ру»: Когда вы начали осознавать свою гомосексуальность?

Дубов: С детства — в третьем-пятом классе. Сначала просто не понимал, что это такое, просто девочки не интересовали. Я сам не знал, почему — ребенок же ничего не понимает, но с возрастом, когда уже что-то узнал, прочитал, задумался о том, что такие формы сношений бывают.

Об этом мы узнавали еще в советские годы, хотя по телевизору и в прессе никто тему нетрадиционной ориентации не обсуждал, но все знали, о чем идет речь. Были же детские эротические игры. У нас в школе на перемене одноклассники кого-нибудь хватали на перемене всей толпой, клали на парту и имитировали проведение операции по кастрации. Все в пионерских галстуках, невдалеке стоит бюст Ленина. Хватали друг друга за член (я, кстати, не хватал). Помню, как мама одного мальчика отчитывала его: «Саша, ну как же так можно! Это же вульгарно!» Да, в советские времена все это выражалось в том числе и вот в таких гадких формах — не только мальчики девочкам портфель носили.

По телевидению был сплошной хор Александрова и пляски народов Средней Азии, а дети рассказывали друг другу все, что могли от кого-то узнать о сексе и других запретных вещах. Откуда, например, берется русский мат? Кстати, матерные слова ведь еще несут контекст определенных действий, смысл которых ребенок стремится постичь. Такая вот устная традиция, дворово-школьное воспитание.

Как в советской школе относились к самой концепции нетрадиционной сексуальной ориентации?

Честно говоря, особо она не обсуждалась. Разговоры и шумиха вокруг этой темы начались только в последние годы в рамках борьбы с пропагандой. Вроде бы информация о гомосексуализме подается в негативном ключе, а на самом деле это как раз и есть пропаганда. В советские времена этот вопрос просто не поднимался на уровне СМИ и государственной политики, а если его обсуждали неформально, то это была третьестепенная тема.

Примерно в 14-16 лет подросток задумывается о своих сексуальных переживаниях, они начинают проявляться более ярко. Как это происходило у вас?

Даже в этом возрасте я не осознавал до конца свою ориентацию. Хотя в пионерлагере тогда некоторые подростки занимались взаимной мастурбацией, но никто не считал, что это какая-то педерастия — скорее просто исследование своей сексуальности.

Только уже в десятом классе было нечто конкретное. Одноклассники — сначала один, потом другой — позвали к себе домой мастурбировать, причем, по их словам, у них уже были девушки. Может быть, они им пока не давали, а может, они просто хвастались, что у них был секс, а ничего не было. Сейчас они — семейные люди, у них есть дети, один, кстати, сейчас в спецслужбах работает.

Тот опыт как-то повлиял на ваш выбор?

Мне понравилось, я понял, что это мое. После школы я начал искать знакомства по объявлениям в газетах, таких как «Из рук в руки» или «Московский комсомолец». Они выглядели примерно так: «мужчина, рост, вес, ищет друга, писать на абонентский ящик на почте, либо предъявителю паспорта с конкретным номером».

Вы откликнулись на объявление в первый раз. Кто это был?

Это был сын обеспеченных родителей, русский из Якутии. Он учился в Москве. Рассказывал, как обстоят дела с нашей темой на родине, как у него были отношения с сыном местного высокопоставленного силовика. Был у него и контакт с одним переводчиком, якутом по национальности, который учился в Ленинграде. По его словам, в Якутии на нетрадиционную сексуальную ориентацию смотрели спокойно, у якутов это было всегда, и никто на этом внимание не акцентировал, в том числе и в советские времена.

Место встречи

Что было дальше?

Я человек, склонный к длительным серьезным отношениям, и думал, что нашел любовь на всю жизнь. Но потом он меня бросил, и это было для меня трагедией. Я попереживал, а потом стал дальше искать, с другими людьми знакомиться.

Потом мне рассказали про специальные дискотеки, но мне на них не понравилось, я не люблю танцевать всю ночь. А вот нудистские пляжи, которые только появились в Москве, мне пришлись по душе. Там я увидел, что есть не только молодые геи, но и постарше — я их тогда называл «дедами». Может быть, им было лет по 45, но советские люди очень плохо выглядели, ходили в задрипанных шмотках.

На этих пляжах люди общались, знакомились, а рядом всегда были какие-нибудь кусты, и туда обычно уходили любители скорой любви. «Деды» постоянно звали меня в какой-то «лес», на что я им отвечал, что просто отдыхаю. Однажды я в этот «лес» заглянул и ужаснулся: они ходят там взад-вперед, трясут членами. Даже если подойдешь справить малую нужду к дереву, все сразу сбегаются и начинают оценивать размер твоего достоинства. Это люди с отклонениями, с фетишизмом в зацикленной форме.

Почему, с вашей точки зрения, они такими стали?

В советские времена не было ни компьютера с порносайтами, ни тематического кино, ни клубов, общаться было негде. И что в этом случае остается? Либо пойти на какой-то пляж, либо в общественный туалет, который был в центре каждого областного города местом встреч. Там же геев ловили милиционеры, вербовали кагэбэшники — если человек относился к какому-нибудь интересному коллективу, в котором имело смысл держать своего стукача. В Москве был туалет у Кремля, который называли «Под звездами». Там, у Кутафьей башни, собирались эти «деды», затаскивали туда слабовольных мальчиков, с которыми знакомились на улице.

Я как-то гулял в 1993 году по центру Москвы и встретил знакомого казаха, гея, учившегося в Москве. Холод был собачий, я предложил поехать домой, а тот говорит:

— Нет, давай зайдем в туалет.

— А что там делать? — спрашиваю я.

— Что-что — смотреть, — отвечает он.

— На кого?

— На педерастов, конечно.

Мы спускаемся вниз, подходим к двери, а изнутри слышится тонкий смех. «Там что, женщина?» — спрашиваю. «С чего ты взял? Смех-то типичный педовский», — отвечает он. Открываем дверь, а там несколько «дедов» и какой-то мальчик, похожий на хабалистую девочку.

Многие пассивы думали тогда, что иначе и быть не может, что это естественная модель поведения. Ходили в юбках, красили губы, не будучи при этом транссексуалами или трансвеститами. Некоторые, в целях конспирации, чтобы в общественных местах обсудить кого-нибудь и не выдать его ориентацию перед окружающими, называли его в женском роде. Отсюда прозвища вроде «Машка» вместо Мишка, «Славестина» вместо Славы и так далее.

Уже в начале 90-х все это начало отмирать. Стильные геи, у которых были деньги, ездили в Европу и видели, что там все по-другому. По возвращении они относились презрительно к такому поведению. Мода на то, чтобы выглядеть чисто и презентабельно, распространилась сверху вниз.

А знаменитый памятник героям Плевны? Вы туда ходили?

На «Плешку» ходили только из любопытства, поскольку я уже видел, какая публика там собирается — вот эти самые «деды», рыхлые, толстые, с плохими зубами, лысые. Зачем это все мне 20-летнему? Там мы наблюдали сценку, которую я до сих пор помню. Стоит мужик и мальчик лет 18. Парень — шаг вправо, «дед» — шаг влево. И так они ходят по кругу и смотрят друг на друга, как глухари на току. Молодежь из других городов приезжала в Москву, знакомились на «Плешке», отдавались этим «дедам» за то, что они их приютят переночевать.

Какие еще места встреч были популярны в то время?

Был парк «Сад чудес» при туберкулезном диспансере, недалеко от Щукинской, сквер у Большого театра… Метро «Охотный Ряд» зимой — там в огромном количестве тусовались лесбухи, причем такого вида, что не поймешь даже, мальчик это или девочка.

В 1990-е годы в Москве открывалось много клубов. Заходили в них?

За всю жизнь, наверно, был в них раза три. Был такой кинотеатр «Мир» на Цветном бульваре — огромный круглый зал. С одной стороны — буфет, водка, шампанское, в центре танцуют, по краям ходят взад-вперед, снимаются. Кто-то приходил для знакомства, кто-то отдохнуть. Тогда стали появляться мужчины-проститутки. В советские времена, может, и была мужская проституция, но тогда они работали по большей части с иностранцами.

Милиция гоняла «Плешку» и другие места встреч?

Ни разу о таком не слышал. Разве что в конце 1990-х, когда убили одного влиятельного гея и милиция никак не могла раскрыть это дело. Они врывались на дискотеки, проверяли документы, а потом приезжали на пляж и всех, у кого при себе не было паспорта, снимали на видеокамеру. Вообще, тогда агрессии было намного меньше, люди голодали, по окраинам страны полыхали войны. Было не до геев, никого они не волновали. Был случай, когда в каком-то колхозе два тракториста нашли свою любовь и жили семьей — прямо «Горбатая гора».

«Дочь медик, а сын педик»

Что было, если человек тогда совершал каминг-аут?

Когда молодой человек сообщал родным, что он гомосексуалист, к этому относились по-разному. Родители, конечно, горевали. Мальчик-латыш, у которого был очень крутой папа, рассказывал: «Отец сразу схватил дорогую посуду и магнитофон и выбросил в окно с криком «На хрена мне это все!»»

Но есть и другой пример. У одного парня был папа-миллионер, большая шишка в сфере нефтянки. Когда он узнал, то коротко выругался, а потом подумал-подумал и сказал: «Ну что ж, будет у нас дочь медик, а сын — педик». И снял ему квартиру для встреч — я туда ездил. Был у него на дне рождения, его отец и мать посмотрели на меня и сказали: «В нашей семье никаких тайн нет, поэтому у нас все хорошо, проблемы мы решаем вместе».

Тогда заявить об этом было гораздо проще, чем сейчас, к этому относились намного спокойнее. В 1995 году был случай, когда в предвыборный штаб партии Рыбкина, которая шла в Думу, привели одного молодого человека, очень хабалистого, чуть ли не накрашенного, всего в браслетиках, цепочках, бусиках… Начальник штаба тогда сказал: «Кого ты нам привел? Мне, конечно, неважно, кто с кем спит, но пусть это будет не так ярко выражено!» Вот и все.

А как вообще относились к манерным геям, «хабалкам»?

В то время их уже не любили, и с каждым годом это презрение росло. Поэтому мне особенно жалко транссексуалов и трансвеститов — на них обрушивается основной вал неприятия как со стороны натуралов, так и со стороны геев, ведь в сознании широкой публики гомосексуалист представляется именно трансвеститом.

В советские времена даже ходил слух, что Валерий Леонтьев сделал операцию по смене пола. Мне мама как-то, придя с работы говорила: «А у нас на работе говорят, что Леонтьев гомосек и с модельером Зайцевым гомосечится».

И как к этой «новости» отнеслась ваша мама? Как вообще относились люди к такого рода информации?

Никак. Поржали — и все.

Страх и ненависть

С годами, получается, неприязнь к гомосексуалистам росла? Когда это началось?

В соцопросах 1990-х — начала 2000-х о своем нейтральном отношении к геям говорили около 70 процентов населения, а о готовности разрешить однополые браки — около 50 процентов. Я сам был потрясен, когда узнал об этом.

Первые звоночки прозвенели в 2006 году, когда Николай Алексеев стал носиться с идеей гей-парада в Москве, а его оппоненты преподнесли эту концепцию как «репетицию Майдана» — еще того первого, с оранжевыми шариками. Тогда и началось: националисты, например, закидали файерами геев, которые принесли цветы к могиле Неизвестного солдата. Смысл той акции был в том, что наши воины освободили мир от фашизма, а фашисты преследовали геев.

Тогда стало очевидно, что геи у нас есть и с этим надо что-то делать. Надо было показать, что мы чем-то отличаемся от Запада. Вроде и у нас, и у них капитализм и демократия, какие же у нас различия? Вот и придумали: у них там геи, которые анальным сексом занимаются, а у нас ничего такого нет. Это стало национальной идеей — в России геев нет. Мы разбиваем яйцо не с тупого конца, а с острого, как у Даниэля Дефо в книге про Гулливера.

Концепция «Гейропы» тоже недавняя?

Конечно. Заметьте, в половине европейских стран гей-браки не легализованы до сих пор, а многие государства считаются откровенно гомофобскими (Прибалтика, Польша, балканские страны). Даже в Италии не все гладко. Зато есть регион на Земле, в котором почти везде разрешены однополые браки, — это Латинская Америка, о чем у нас не говорят, ведь это же наши партнеры.

Часто высказывается такая позиция: я не против сексуальных меньшинств, лишь бы они сидели где-нибудь и никак себя не проявляли.

К сожалению, человек старается убежать от любых проблем. То же самое говорят про пьяниц: пусть живут, лишь бы их не было видно и слышно, не валялись, не путались под ногами. Или про наркоманов и бомжей.

Но надо понимать, что общество — структура сложная, и чем оно сложнее, тем более устойчиво, ведь и физика, и биология доказывают, что сложные системы — более крепкие. Тут вопрос должен стоять по-другому: что геи могут дать стране? Прежде всего, культуру ухода за собой. Они подтянули моду на фитнес, на мужской стиль. Наш мужик теперь — это не грубое получудовище в кирзовых сапогах, воняющее перегаром.

Напоследок расскажу одну историю. У моих знакомых жили две черепахи, обе — самцы, и они сожительствовали друг с другом. По мнению хозяев, это происходило потому, что им не хватало самки, которую им вскоре принесли. Что вы думаете? Пассивный так укусил ее за шею, что она умерла. Приревновал. Вот как бывает.