Согласно последнему опросу Всероссийского центра изучения общественного мнения, более четверти россиян считают профессию врача одной из самых престижных. Впрочем, к врачам всегда относились с особым почтением. Их уважали и, как следствие, благодарили. В советское время несли конфеты, потом конверты. Но как сейчас благодарить врачей? Почему они обижаются на конфеты? И почему чиновники столичного депздрава всерьез озаботились формой этих благодарностей? Ответы на эти и другие вопросы искал корреспондент «Ленты.ру».

В 2015 году один из пациентов столичной больницы опубликовал пост в соцсетях, в котором рассказал — как излечился от тяжелой болезни. Тот текст он отметил хештегом #спасибодоктор. Увидев эту публикацию, другие пользователи стали благодарить врачей за оказанную им помощь под тем же хештегом.

Добрые слова за спасенные жизни и оказанную помощь говорили и известные люди: режиссеры и актеры, музыканты и спортсмены.

Так, благодаря необычной акции, пользователи сети узнали, что московские врачи спасли сына режиссера Алексея Учителя, жену Стаса Костюшкина, мать, тещу и тестя певца Дениса Майданова, помогли дочке режиссера и актера Федора Бондарчука.

Почти сразу флешмоб получил поддержку московских властей. Для размещения отзывов создали специальный сайт.

Некоторые истории простых москвичей говорят уже даже не о благодарности, а о влюбленности в своих врачей.

«Мой ревматолог — специалист от Бога. Когда видишь, как 7-сантиметровая игла шприца до конца входит в сустав — и это совсем не больно, то немеешь от изумления, — пишет один такой пациент. — Когда чувствуешь, что боль в коленке, которая не давала подниматься по лестнице, исчезает уже после первого укола, то проникаешься благодарностью как к мирозданию в целом, так и к врачу в частности».

Мужчина был впечатлен тем, что врач обычной районной поликлиники следит за всеми новинками в медицине и ездила на учебу в Португалию.

«Однажды она при мне занималась целым кланом башкир, непонятно как оказавшихся в нашей поликлинике... И было видно, что она точно так же вкладывается в этих башкир, как в приписанных к поликлинике коренных москвичей», — продолжает автор.

Пациент отметил, что хорошего специалиста отличает «некая отточенность, определенность».

«Я любуюсь ею, даже когда она идет по коридору. Она не идет, а летит. Она великолепна», — так он завершил свое благодарственное письмо.

В рамках акции «Спасибо, доктор!» фотографии сотрудников столичных медучреждений, отмеченных пациентами или победивших в конкурсе профмастерства и в голосовании на «Активном гражданине», разместили на более чем 400 билбордах и остановках.

«Мы не ожидали. Не политики, не деятели шоу-бизнеса, а мои коллеги. Неожиданно и приятно», — так оценил этот проект знакомый заведующий отделением одной из столичных клиник.

«Проект «Спасибо, доктор!» стартовал три года назад в социальных сетях и за это время вышел далеко за первоначальные рамки, — резюмирует руководитель депздрава Москвы Алексей Хрипун. — Более 12 тысяч благодарных отзывов и теплых пожеланий в адрес столичных врачей и медсестер поступило только на сайт проекта. Всего же сообщений, размещенных в социальных сетях с хештэгом #спасибодоктор, насчитывается сотни тысяч. За многими из этих сообщений, какими бы краткими они порой ни были, стоит история спасения жизни наших пациентов, признание огромного вклада медицинских работников в сохранение здоровья москвичей».

Получив поддержку властей, проект «Спасибо, доктор!», похоже, приобрел недостающий обычному сайту отзывов элемент: отмеченных пациентами врачей стали премировать и выделять на работе. О них стали писать СМИ.

«Такие социальные программы — это мостик, благодаря которому выстраиваются правильные взаимоотношения между врачом и пациентом, — рассказал «Ленте.ру» главный специалист по анестезиологии-реаниматологии Москвы Денис Проценко. — Я уверен, что это очень важный стимул для развития специалиста».

Денис уверен — нет ничего плохого в благодарности. Однако, по его словам, врачам не хватает не букетов цветов и сладостей, а простой улыбки и слов: «Спасибо, доктор!»

«Это не просто позитивная эмоция. Ты чуть-чуть себя другому отдаешь. А мы транслируем это на следующего пациента. Получается такой круг добра».

Участие в проекте, как отмечает врач, не изменило его жизнь, но он понял, что приложенные старания, бессонные ночи — все это оценено городом и его жителями.

А еще подобные проекты, по мнению Проценко, могут быть одним из инструментов для привлечения молодежи во врачебную профессию.

О проблеме «круга эмоций» в медицинской среде уже давно знают психологи, даже те, кто напрямую не работают с врачами.

«Спасатели, врачи, полицейские — это люди, которые работают с особой мотивацией. Они, конечно, не мечтатели, но культивируемый ими в неофициальном общении цинизм преимущественно напускной. На самом деле представители таких профессий очень зависимы от оценки их работы обществом, так как чувствуют себя проводниками некоей сверхмиссии, — говорит психолог Виктор Воротынцев. — Ведь трудно же назвать "услугой" спасение жизни?»

Отсутствие этой эмоциональной отдачи, может, по его словам, привести к выгоранию, мешающему работать и развиваться дальше в полную меру. «Последнее особенно актуально для врачей, которым нужно учиться всю жизнь, чтобы не выпадать из профессии», — отмечает Воротынцев.

По словам психолога, достоинством проекта «Спасибо, доктор!» является выделение не только заслуженных сотрудников ведущих институтов и медцентров, но также врачей и медсестер из обычных районных поликлиник, о которых бы никто и никогда не услышал. А еще то, что героями становятся не любимчики руководства, а именно те, за кого говорят простые люди.

«Проект очень нужный. Хорошо, что есть обратная связь, — и люди могут выразить свое мнение относительно нашей работы, — рассказал «Ленте.ру» Василий Фролов, врач общей практики из московской поликлиники № 8. — Пациент выздоравливает, уходит и уже не возвращается, что, конечно, правильно, но понять — как он оценивает лечение и качество оказанной помощи — трудно. А положительные отзывы, на мой взгляд, стимулируют специалиста, показывают, что он на верном пути и надо стараться дальше».

Фролов, хоть и попал в число любимчиков москвичей, героем себя не считает. «Работали в обычном режиме. Ничего экстраординарного. Ко всем пациентам у нас внимательное отношение, а как может быть иначе? Но кто-то вот решил написать несколько добрых слов. Это очень приятно», — добавил он.

Затронул проект и другую проблему, связанную дефицитом позитивных отзывов о чем-либо вообще, а не только о врачах. Об этом говорят не только психологи, но и специалисты в области рекламы.

«Русская литература всегда была литературой борьбы. У нас драматургия — это всегда преодоление препятствий. Возможно по этой причине у нас так редко говорят "спасибо" или говорят, когда человек уже умер», — рассуждает гуру российской рекламной индустрии Владимир Евстафьев.

В 2016 году столичный проект «Спасибо, доктор!» занял первое место в двух номинациях на федеральном конкурсе социальной рекламы «Импульс».

«Единогласно присудили гран-при, — отметил председательствовавший в том жюри Евстафьев. — При том, что были очень сильные работы представлены. Была фантастическая по своему исполнению реклама ГАИ, про Гагарина была замечательная реклама — к юбилею его полета. Еще была акция Олимпийского комитета: они установили в Москве специальные такие будочки. Любой желающий мог зайти и покрутить педали. Такая же будочка стояла в Норильске — и люди могли зайти в нее и погреться, увидев лицо человека, который передал им это тепло, приложив свои усилия».

Однако экспертов от рекламы зацепила особая простота, глубина и искренность московского проекта. «А еще необычность, ведь социалка, как правило, ругает, предъявляет претензии, пугает», — говорит эксперт.

В советские годы была традиция нематериального поощрения лучших ударников труда, в том числе через размещение на досках почета. По словам Евстафьева, многие из этих наработок взяли на вооружение западные страны и россиянам не стоит их «стыдиться».

Сотни билбордов с портретами врачей, как отметил эксперт, — вещь не только не демонстративная, но и вполне эффективная. «Если ставить перед собой цель научить людей правильно благодарить врачей и вообще справедливо относится к их труду, то без таких комплексных проектов никак не обойтись. И "Спасибо, доктор!" — та история, от которой можно отталкиваться, на которой можно учиться».

Декриминализация побоев в России в разы ухудшила ситуацию с домашним насилием. Только по официальным данным, каждая пятая женщина в России подверглась насилию со стороны партнера (40 процентов всех тяжких насильственных преступлений совершаются в семье). Но, если до 2017 года статистика МВД демонстрировала стабильный рост числа преступлений в семье, то после принятия закона их количество упало в два раза: такие дела перестали регистрировать. Это привело к тому, что агрессоры стали ощущать себя безнаказанными: теперь домашних тиранов наказывают максимум административными штрафами, и часто эти деньги приходится выплачивать из семейного бюджета. Заявления в полицию остаются без ответа — женщины решаются на самооборону, которая часто приводит к еще более печальным последствиям: обвинениям в умышленном убийстве.

Руководительница объединения адвокатов «Содействие» Елена Соловьева (Владивосток), добившаяся весной этого года беспрецедентного в России оправдательного приговора для жительницы Приморья Галины Каторовой, которая нанесла убивавшему ее мужу смертельный удар ножом, специализируется на подобных делах. В рамках проекта «Центра защиты пострадавших от домашнего насилия» при Консорциуме женских неправительственных объединений она рассказала о том, почему потерпевшие превращаются в подсудимых, является ли самооборона социально приемлемым действием, и как Следственный комитет мешает собирать доказательства необходимости самозащиты. «Лента.ру» записала ее выступление.

«Женщины должны быть терпеливыми»

Если раньше мы защищали права потерпевших по делам о домашнем насилии, сейчас очень часто приходится защищать женщин, которые выступают уже в роли обвиняемых. Хотя они должны выступать потерпевшими, потому что с позиции проблематики домашнего насилия, они и есть так называемые жертвы. Это дело Натальи Туниковой, которая, защищаясь, вынуждена была убить своего мужа. Это дело Галины Каторовой, которое вела как раз я. Она также, спасаясь от преследования, от угрозы своей жизни, вынуждена была применить нож. Ее муж в результате погиб. Это и дело сестер Хачатурян, о котором вы тоже знаете. Возникает вопрос: кто следующий? И почему такой вопрос у нас звучит?

В нашем государстве отсутствуют специальные инструменты защиты потерпевших, и женщинам просто ничего не остается, кроме как оборонять самих себя. Право на жизнь, инстинкт выживания вынуждает их хвататься за оружие. Галина Каторова, моя подзащитная, когда я с ней начинала работать, не очень верила в то, что у нас получится. Она говорила: «Вы знаете, Елена, сколько у нас таких дел! Я сижу, а у меня в камере такие приговоры выносят! Все идут по обвинению в умышленном убийстве. Никто не хочет слышать про оборону, какое-то домашнее насилие».

Все эти причины, если их объединить, говорят о том, что, к сожалению, корень у этого зла единственный: и государство, в лице его органов, и общество проблему домашнего насилия признавать просто не хотят.

Давайте разберемся на примере Галины. Галина — жительница города Владивостока, которая сначала состояла в гражданском браке. Первое посягательство случилось в ночь перед свадьбой. Ее муж, точнее будущий муж, нанес ей побои. Свадьбу пришлось отменить, но впоследствии они помирились и стали проживать в браке.

Семь лет муж Галину избивал, и за этот период она неоднократно пыталась найти какую-то управу через органы полиции. Она подавала заявления, но ни одно из них не было даже зарегистрировано. Не говоря уже о том, проводились ли какие-то реальные расследования. Это, конечно, осложнило задачу доказывания, что домашнее насилие действительно было и было системным.

Далее это насилие стало усиливаться, и в итоге оно привело к тому, что муж начал Галину душить в ходе очередного его приступа раздражения. Галине пришлось обороняться.

Жертва становится обвиняемой — при бездействии органов полиции, отсутствии специального закона, который давал бы возможность обеспечивать охранными ордерами наших подопечных, и при отсутствии убежища. Галине, проживающей в городе Находке, просто некуда было пойти. Они снимали квартиру, за квартиру платил муж. Потом ей ставилось в вину, почему она, проживая столько лет, ничего не предпринимала; почему она конкретно в тот день ничего не сделала?

Возникает вопрос: куда было Галине бежать, когда у нас существуют стереотипы, что женщины [должны быть] терпеливыми и не выносить сор из избы? [Должны] прощать, брать ответственность на себя. Галина находилась под гнетом таких стереотипов: терпела, прощала. [К тому же], ей некуда было идти: она финансово зависела от мужа, потому что была в декрете.

Помимо всех социальных причин (отсутствие понимания, отсутствие поддержки, отсутствие институтов), существуют еще и ошибки правоприменения. Когда женщины действительно вынуждены обороняться, стереотипы начинают очень сильно преследовать наших правоприменителей. Я имею в виду судей, Следственный комитет, органы полиции. Часто простые граждане, простые обыватели говорят так: «Зачем замуж выходила? Почему не развелась?» В судах мы сталкиваемся с такой же позицией. Почему терпела? Почему бездействовала? Почему не убежала?

«Самооборона — социально неприемлемый способ»

Если мы говорим о деле Каторовой, то ей конкретно ставилось в вину, что она не покинула помещение. И это выражается в том, что во всех приговорах звучит одна и та же фраза: «Обвиняемая должна была действовать социально приемлемым способом». То есть оборонять себя у нас, к сожалению, не расценивается как социально приемлемый способ. Социально приемлемый способ с позиции наших судов — выбежать за дверь, спрятаться у соседей. Но взять в руки некое орудие и отразить нападение — это социально неприемлемый способ. Эти заблуждения возникают у юристов — о чем же мы можем говорить, когда разговариваем об обществе.

Совсем недавно мне звонила женщина, говорила о том, что возбудили уголовное дело на бывшего мужа ее сестры. Она спрашивала, что делать, когда предстоит очная ставка. Сестра уже не живет дома и боится, что после этой встречи ее догонит бывший супруг и что-то с ней сотворит. Cпрашивала, можно ли использовать баллончик, куда ей укрыться, спрятаться. В конце разговора она сказала: «Боже мой, это закончится только когда либо он ее убьет, либо она его убьет». Второй вариант — это именно то, с чем столкнулась Галина Каторова. И не только она.

В Международной юридической школе по защите прав женщин мы изучали такое понятие, как цикл насилия. Почему мы здесь об этом говорим? Потому что дела о домашнем насилии становятся делами по обвинению пострадавших.

У цикла насилия имеются повторяющиеся этапы: это когда нарастает напряжение, выливается в насильственный инцидент, потом идет стадия примирения, стадия «медового месяца» — и все опять по кругу повторяется.

Но помимо того, что есть этот цикл насилия, сама динамика домашнего насилия идет вверх. Есть такое понятие как эскалация домашнего насилия: насилие происходит все чаще и чаще. Стадия насильственного инцидента имеет более тяжелые последствия, стадия примирения и «медового месяца», напротив, сокращаются. В итоге получается такая динамика.

Все начинается с насильственного инцидента, может быть, не влекущего серьезные последствия: пощечина, телесные повреждения, которые не причинили вред здоровью. Но последствия насильственного инцидента могут вести и к более серьезным последствиям — телесным повреждениям, которые могут повлечь вред здоровью различной степени тяжести.

Необходимость защищать свою жизнь, которая выливается в необходимую оборону, возникает тогда, когда эскалация насилия достигает высшей точки, а насильственный инцидент носит настолько выраженно опасный характер для пострадавшей, что действия агрессора однозначно выражают угрозу жизни. Женщина защищает свою жизнь, свою личность от посягательства.

Приведу пример Галины. Первые побои у нее были, когда муж дал ей пощечину, публично оскорбил. Далее у нее уже были побои, которые сопровождались телесными повреждениями, и она делала экспертизы, фиксировала все эти последствия. У нее даже был эпилептический приступ на фоне травмы, которую нанес ей муж. И 15 февраля 2016 года, когда все произошло, эта ситуация в ее глазах выглядела объективно [опасной] и была подтверждена доказательствами: в тот день ее муж вернулся с работы, сел распивать спиртные напитки, потом зашел в гости сосед. Мужу кто-то позвонил, Галина спросила — кто звонит, а муж, будучи уже в крепком подпитии, сказал, мол, не твое дело и нецензурно назвал, оскорбил. Ее это задело, она сделала ему замечание: «Если я — такая, то мой муж — вот такой». То есть она переадресовала ему это слово. И в результате он рассвирепел, вскочил, схватил ее за волосы, начал трепать. Он повалил ее на пол, начал пинать ногами. Сосед, который находился в квартире, стал отталкивать его. Муж схватил ее за шею, начал душить руками. Сосед их растащил, сказал больше не бить и хотел уйти домой.

Галина настолько боялась оставаться с мужем одна (это как раз демонстрирует, что для нее точка достигла критического пика), что она умоляла соседа, чтобы он не оставлял ее с мужем. Муж сказал соседу не лезть: «Это мои отношения, это моя жена». Галина же, напротив, просила не уходить. Сосед вышел на балкон. Галина осталась фактически вдвоем с мужем. Проходя мимо нее, он опять ей сказал, мол, что ты тут ноешь, толкнул ее. Она ему ответила, а он опять схватил ее за горло и начал душить. У нее на шее висел крестик на шнурочке, он потянул за веревочку. Галина начала хрипеть. Это уже услышал сосед и, когда он забегал в квартиру, то увидел, что Галина наносит удары ножом, который до этого лежал на столе.

Эта ситуация носила реальную угрозу для жизни Галины. Соответственно, она была вынуждена защищаться. В результате, казалось бы, очевидной ситуации, когда я вступила в дело, Галина обвинялась в умышленном совершении убийства — это статья 105 УК.

«Обстановка насилия носит привычный характер»

Почему получилось так? Ситуация однозначно указывала на то, что здесь как минимум надо было рассматривать превышение необходимой обороны. Так почему же?

Это идет из тех же самых стереотипов, а также особенностей нашего судопроизводства по уголовным делам: в деле Галины 11 ножевых ранений, которые, по версии обвинения, указывают на то, что она действовала осознанно, с умыслом, желая причинить смерть: «Она нанесла удары в жизненно важные органы (сердце), следовательно, она желала смерти и хотела наступления опасных последствий лишения жизни».

В этом деле абсолютно с самого начала ни Следственный комитет, ни прокуратура не хотели придавать внимание домашнему насилию — случайно или намеренно, но мне говорили, что оно не имеет никакого юридического значения в этом деле. Хотя, согласно Уголовному-процессуальному кодексу, следствие обязано устанавливать причины и условия, способствующие совершению преступления. Тем не менее все заявленные ходатайства, просьбы опросить родственников и соседей отклонялись. Ее психологическое состояние никто не хотел изучать, только психиатрическое: вменяема она или нет.
Когда все же психологическая экспертиза была проведена и были рассмотрены материалы о систематическом домашнем насилии, экспертиза пришла к поразительному выводу: «Обстановка домашнего насилия носила для испытуемой привычный характер». Вы понимаете, что это значит? Значит, что, постоянно проживая в ситуации домашнего насилия, она уже [якобы] не подвергалась никакой психотравме!

Суд первой инстанции продолжил эту историю совершения ошибок и использования стереотипов и указал в решении, что, поскольку между побоями имелись перерывы, Каторова могла покинуть помещение, могла позвать на помощь, то есть действовать социально приемлемым способом.

Игнорировались особенности ее личности как жертвы домашнего насилия. А такие особенности действительно есть, их необходимо принимать во внимание. Пострадавшие всегда, как это говорят эксперты, обладают определенной суженностью сознания. Если для человека, который не находится в состоянии психотравмы, есть какие-то выборы, сценарии, то пострадавший демонизирует личность агрессора. Тот предстает могущественной персоной, от которой не спрячешься и не уйдешь. Разве что от отчаяния остается взять нож и наносить им удары. Для них нет выбора сценария, как для других людей.
Суд первой инстанции реальную угрозу для жизни, то есть факт удушения, расценил всего лишь как смягчающие обстоятельства. Он не придал ему правового значения.

В итоге была проведена работа над ошибками. Суд апелляционной инстанции установил, что Галина не обязана была предпринимать действия, чтобы избежать насилия в отношении самой себя. Оценив угрозу ее жизни как реальную — отражая нападение, она действовала социально приемлемым способом. И в апелляционной инстанции был поставлен оправдательный приговор.

«Закономерный, но редкий приговор»

Необходимая оборона — это и есть социально приемлемый и правомерный способ поведения. Но тем не менее, проанализировав массу приговоров за 2018 год, я наблюдаю, что Галина Каторова — это исключительный случай. Более я не нашла оправдательных приговоров, которые проистекали бы из ситуации домашнего насилия. Я нашла массу приговоров обвинительных по превышению необходимой обороны. В этих делах были абсолютно такие же ошибки, которые допустил у нас суд первой инстанции. Например, раз удар наносился в грудную клетку, то «имело место намерение нанести ранение в жизненно важные органы». При этом здесь совершенно не дается оценка тому, что предшествовало этому нападению, этим инкриминируемым действиям.

Очень часто пишут, что в семье действительно имелось домашнее насилие, но в момент инкриминируемых действий оно не носило такой опасный характер. Дал по голове табуреткой — «нельзя расценивать соразмерность». А то, что удару табуреткой предшествовали угрозы ножом, и сам нож брался в руки — это не принимают во внимание.

Я не скажу, что нам повезло с Галиной, потому что считаю, что это абсолютно правильный приговор. Это не везение, а закономерный приговор. Но, к сожалению, он — редкость. Насилие в отношении самой Каторовой даже не было выделено в отдельное производство. Мне пришлось подавать заявление о возбуждении уголовного дела, прекрасно понимая, что мне будет отказано в связи со смертью ее мужа. Но я все равно это сделала, чтобы в совокупности иметь доказательства, чтобы была дана оценка ситуации с точки зрения домашнего насилия и посягательства на ее жизнь.

Когда я читала все эти приговоры, где в вину вменялось, что у женщины был нож, а у мужчины были кулаки, у меня возник вопрос, как может женщина противостоять мужчине, как правило, физически более крепкому, не используя серьезного оружия? Мужчина с кулаками и женщина с ножом — для меня это эквивалент, потому что женские кулаки никак не могут противостоять мужским.

Необходимая оборона впервые была закреплена в Европейской конвенции о правах человека в статье, которая регламентирует право на жизнь. Право на жизнь и необходимая оборона объединены, потому что самооборона — это справедливый баланс. Есть твое право на жизнь, есть право на жизнь другого человека, но есть баланс интересов. Лишение жизни не рассматривается нарушением статьи, когда оно является результатом необходимого применения силы.

Уголовный кодекс России, который закрепил статью 37 (о необходимой обороне) был принят в 1997 году, а вот пленум, которым регламентировались условия применения этой статьи, был уже значительно позже, в 2012 году — я объясняю этим то, почему она не принималась активно.

Было очень много проблем с трактованием статьи. Если имелось насилие, опасное для жизни или имелась угроза применения насилия, опасного для жизни, то в этом случае оборона правомерна. Если насилие не опасно для жизни, включается критерий соразмерности.

Галина Каторова говорила, что она ни разу не сомневалась, что муж ее может придушить, потому что она своего мужа видела в таких ситуациях, когда он применял насилие к другим людям. Он был судим неоднократно, а в ее присутствии проломил человеку голову, после чего был осужден за угрозу убийства.

«Я тебя сейчас прирежу, мне ничего не будет»

Сейчас я веду другое дело. Моя подзащитная проживала совместно с отцом. Он был уже пенсионного возраста, но крепкий, физически активный. Он бил мать моей подзащитной на ее глазах на протяжении всего ее детства. Бил и саму женщину, бил молотком по голове до такой степени, что пришлось зашивать. Получилось так, что, когда муж уехал в командировку, она осталась одна с отцом. Из-за ссоры (ему не понравилось, как она его покормила) он разбил ей нос. Было много крови, она вызвала полицию. Ей сказали, что вызов принят, но никто к ней не приехал.

Он повторно начал наносить побои. Она пошла на кухню, взяла нож и показала его отцу со словами: «Только попробуй меня тронь — я тебя порежу». У нее не было мысли порезать его, она взяла нож только для устрашения. Когда он начал лезть к ней с побоями в третий раз, она взяла этот нож, лежавший на подоконнике. Он начал вырывать у нее нож, саму притиснул к подоконнику (от края подоконника у нее остались гематомы), угрожая: «Я тебя сейчас прирежу, мне ничего не будет из-за возраста». Она говорит, что была уверена, что он так и сделает: вырвет нож и прирежет. Тогда она ударила отца ножом, попала в бедренную артерию. Он истек кровью и умер.

Как и Галина, она полагала, что на нее потенциально будет совершено нападение. Силы были на стороне отца, а полиция накануне не пришла на помощь.

Условия правомерной и необходимой обороны делятся на три группы. Первая — условия, относимые к посягательству. Посягательство должно быть в наличии, и оно имеет значение для оценки с момента угрозы (причем статья 37 рассматривает саму угрозу как основание для применения самообороны) и до окончания посягательства. Если посягательство окончено, то статья 37 не имеет силу.

Второе условие — посягательство должно быть общественно опасным. Когда я рассматривала судебную практику, был пример, когда сожитель женщину избил, оскорбил ее, взял нож, потом убрал нож, но продолжал угрожать убийством. Женщина применила нож, потому что была уверена, что он от угроз перейдет к действию. Приговорили ее по 105 статье УК, так как суд посчитал, что посягательство было окончено. А угрозы, которые следовали, он посчитал недостаточными. Вторая группа условий — относимые к защите — наличие охраняемых законом интересов: право на жизнь, право на физическую неприкосновенность. Это наличие умысла на отражение посягательств.

Сейчас мы с моей второй подзащитной (назовем ее условно Анной) получили обвинительное заключение, где постоянно звучит формулировка «действие умышленно», «осознавая». Она говорит: «Не желала я его смерти. Я желала только одного — чтобы он меня не убил». То есть ее умысел был направлен на отражение посягательства. То же самое мне говорила Галина Каторова: «Я просто хотела, чтобы он меня не убил».

Третье условие — относимые к последствиям. Если насилие опасно для жизни или имеется угроза такого насилия, то действия обороняющегося всегда соразмерны. У Галины Каторовой на шее были повреждения, которые указывали на то, что ее душили. У нее имелись характерной формы продолговатые гематомы, борозда от веревки, которую натягивали ей на шею, поэтому здесь мы можем говорить об опасности для жизни.

Пленум дает понимание, когда насилие расценивается как опасное для жизни: оно исходит из способа посягательства — применение оружия или предметов, использованных в качестве оружия, удушение, поджог. Приведу пример, когда в качестве оружия посягательства использовался кухонный тесак, топорик: обороняющийся схватил нож, который лежал на столе, и объяснил это тем, что для него тесак в руке нападающего выглядел так, что им можно убить. В этом случае мы настаивали на том, что из способа посягательства можно было осознавать реальную угрозу для жизни.
Еще один из примеров, который приводится в пленуме, — высказывания о намерении немедленно причинить обороняющемуся или другому лицу смерть или вред здоровью. Но по собственной практике скажу, что просто высказывания, не подкрепляемые никакими действиями, суды у нас не хотят принимать. Когда мы доказываем, что жертва действовала, исходя из ситуации уже длящегося насилия, мы должны приводить примеры, что угрозы, хоть и не подкрепленные действиями, основывались на конкретных поступках.

Например, я сейчас веду дело по домашнему насилию. Обратились родственники пожилой женщины, у которой бывший зять продолжает проживать с дочерью. Он постоянно избивает женщину. Они говорят, что звонят каждое утро и получают словно сводку новостей с фронта, постоянно думают, услышат ли они голос Светланы Ивановны или нет — жива она или нет. Он неоднократно ее душил и спрашивал у дочери этой бабушки: поживет она еще или нет, нужна она или нет? Это [якобы] нотка черного юмора, но, если он действительно ее душил, и она попадала в отделение с травмами, лежала в нейрохирургии, такая шутка должна восприниматься как реальная угроза.

Есть нюансы, о которых систематически забывает правосудие. Не знаю, забывает ли намеренно, потому что вся наша система правосудия следует обвинительному уклону, либо забывает, потому что подвержена стереотипам. Первый: состояние необходимой обороны может быть вызвано и общественно опасным посягательством, носящим длящийся или продолжаемый характер. Когда я смотрела пресс-конференцию по делу Хачатурян, то я сама заблуждалась и думала, как мой коллега будет доказывать, что в деле сестер Хачатурян была необходима самооборона. В сознании у меня был стереотип: есть только нападение в коротком периоде времени, как и есть отражение этого нападения в таком же коротком периоде. Но нет. Длительное домашнее насилие может вылиться в самооборону, как у сестер Хачатурян. Оказывается, это тоже подпадает под статью 37 и ведет к прекращению дела в связи с отсутствием состава преступления.

Второе: оборона последовала непосредственно за актом хотя и оконченного посягательства, но, исходя из обстоятельств для оборонявшегося лица, не был ясен момент его окончания. В качестве примера напомню новосибирское дело, про которое я говорила (сначала взял нож, потом убрал нож, но продолжал угрожать убийством, и женщина применила нож, потому что была уверена, что он от угроз перейдет к действию). Для нее не был ясен момент окончания посягательства.

В такие моменты все говорят: почему они не уходят? Почему Галина Каторова не убежала? Для ответа нужно понимать психологию жертв. Галина сказала: «Только попробовала бы я дернуться к двери, тогда он бы меня однозначно прибил».

Третье: общественно опасное посягательство не прекращалось, а с очевидностью для оборонявшегося лишь приостанавливалось посягавшим лицом с целью создания наиболее благоприятной обстановки для продолжения посягательства или по иным причинам. Это как раз случай Галины. Насилие по отношению к ней не прекратилось, оно было только приостановлено, чтобы свидетель покинул помещение. Максим Каторов пытался выставить соседа, чтобы создать благоприятную обстановку для продолжения посягательства. И Галина это знала, именно поэтому она просила соседа не уходить. Этот аргумент я использовала, и краевой суд его услышал.

Фрустрация, состояние шока, безусловно, влияет на восприятие реальности угрозы. Все психологические состояния [мы] должны учитывать и подтягивать под наши правовые понятия. Если мы говорим, что есть такое правовое понятие, как реальность угрозы, и нужно оценивать, насколько жертва воспринимала эту угрозу реальной, значит, мы должны все эти психологические состояния использовать, вытаскивать их из экспертизы, опросов специалистов в области домашнего насилия.

Когда я получила ужасающее меня заключение судебно-психологической экспертизы, где было установлено, что обстановка домашнего насилия носила для Галины привычный характер и не являлась стрессовой, я поступила следующим образом — по совету [адвокатессы] Мари Давтян — пригласила психолога. Она была допрошена в качестве специалиста и рассказала всю теорию про цикл насилия. Помню, как ее прерывала судья со словами: «Зачем вы мне это рассказываете? Мне не нужны теоретические аспекты, нужны данные конкретно по делу Галины Каторовой». В итоге она убедила судью, от которой в конце последовало: «Вы мне проще скажите: довел он ее? Довел?» Действительно, там была психотравмирующая ситуация, и он ее довел до того, что она вынуждена была защищать себя таким образом.

«Нам противостоит Следственный комитет»

Поскольку мы работаем со случаями, когда не регистрировались заявления в полицию, и доказать систематическое насилие сложно, мы в первую очередь опираемся на свидетелей. Но случается так, что сначала все рассказывают о домашнем насилии, а когда доходит до просьбы рассказать об этом в суде, свидетели являться не хотят. А если и являются, то начинают плавно уходить от конкретных ответов об обстоятельствах, о которых они могут поведать.

Согласно закону по адвокатуре и адвокатской деятельности, у нас есть право собирать доказательства и приводить опросы свидетелей. По делу Галины Каторовой я обошла весь подъезд, и, когда люди готовы были делиться, я сидела и проводила опросы. Они были подписаны. Но как только я ходатайствовала об их вызове в суд, и они пришли туда, у меня свидетели поплыли: «Такое, может, и было, но я ничего конкретного не видел». Только когда я доставала записи, свидетели начинали подтверждать, что они до этого говорили на кухне. Обязательно стоит заблаговременно составлять эти протоколы.

Самое главное: у нас бездействуют органы фиксации телесных повреждений. Галина Каторова была освидетельствована, но судебно-медицинская экспертиза была назначена только после моего ходатайства. Причем были назначены две экспертизы: о наличии у нее телесных повреждений и их степени, а также могли ли быть подобные повреждения при обстоятельствах, описанных ею. По делу Анны (у нее был разбит нос: кровь была на халате, на полотенце) Следственный комитет назначил экспертизу вещественных доказательств только тех вещей, которые принадлежали отцу Анны, а экспертизу ее вещей назначать не стали. Вот так нам противостоит Следственный комитет. Они прекрасно понимают на старте, что у нас позиция будет по самообороне и начинают вставлять палки в колеса в самом начале следствия.

Следственный комитет не любит проводить психологические экспертизы, потому что это долго. Они также не считают, что какие-то юридически важные обстоятельства будут добыты. Выход один: со своей стороны настаивать на проведении таких экспертиз. Нужны объективные эксперты. В случае с Анной получилось так, что следователь сначала отказала, потом назначила психологическую экспертизу, но на другой предмет: могло ли алкогольное опьянение повлиять на выбор способа поведения. Сделали это, чтобы навесить Анне отягчающее обстоятельство совершения преступления в состоянии алкогольного опьянения. Причем эксперт-психолог, который не является экспертом-наркологом, установил, что она страдает алкоголизмом, ссылаясь на то, что этим страдает ее отец! Сейчас на предварительном судебном заседании буду исключать это, как недопустимое доказательство.

Фактически получается, что орган предварительного расследования является органом доказательств на конкретную статью. Допустим, нужно на статью 105 УК «накопать» доказательств, он и будет работать конкретно в этом разрезе, поэтому приходится быть активным, настойчивым, писать жалобы. Все мои жалобы направляют на дополнительное следствие, но совершенно не с теми доказательствами, которые хотела бы я. Они хотят найти обличающие обстоятельства, но мы в любом случае должны рассчитывать на позитивный результат. А как еще в нашей ситуации работать?

Я могу сказать только одно: для меня как для человека, который в первую очередь определил себя на путь защиты потерпевших, заниматься защитой женщин как обвиняемых — правда, очень горько. Но особенно горько мне было, когда я просматривала все статьи, набирая 108 [УК], 114[УК], и видела, что везде рядом с женскими фамилиями стояли ситуации бытового насилия.

Правозащитный проект «Зона права» запустил федеральную горячую линию для жертв домашнего насилия, которые столкнулись с бездействием силовиков и чиновников. Линия проработает с 24 октября по 2 ноября. Правозащитники будут принимать сообщения о халатности полиции, а также органов опеки и попечительства. Полученную в ходе горячей линии информацию организация направит в СК и Генпрокуратуру.

О том, что за последние годы в России резко увеличилось количество секретных дел о госизменах, юристы говорят уже давно. Однако сейчас начинает формироваться новая тенденция — тайными делают не только уголовные процессы, но и административные. Официальная причина — чтобы не раскрывать личности полицейских, задействованных в этих делах. Ведь в свободное от «административок» время правоохранители борются с терроризмом и экстремизмом. Правозащитники говорят, что и сейчас можно посадить практически любого. Но при помощи тайных судов и отсутствии хотя бы публичности сделать это будет еще проще. Так ли это — разбиралась «Лента.ру».

В марте 2015 года в Санкт-Петербурге на Марсовом поле проходил согласованный властями митинг «Против политических репрессий». Со сцены выступила известная в городе политическая активистка, когда-то работавшая водителем троллейбуса Дина Гарина. В своей речи она прошлась по полицейским, фабрикующим уголовные дела. Особое внимание девушка уделила деятельности сотрудников отдела по противодействию экстремизму, известного как «Центр Э».

Назвала их неприятным словом «мудаки», а также «лоботрясами» и «бездельниками». Видеозапись мероприятия организаторы позже выложили в сеть. Сотрудники «Центра Э» обратились в Следственный комитет с рапортом о том, что в ролике усматривается «целевая установка на пропаганду ненавистного или враждебного действия» по отношению к сотрудникам полицейского управления.

Весной 2016 года было возбуждено уголовное дело по статье 282 УК (возбуждение ненависти либо вражды).

Следствие шло почти год. Адвокаты Гариной с помощью экспертов доказывали, что полицейских нельзя рассматривать как «социальную группу лиц». В результате в декабре 2017 года дело переквалифицировали с 282-й статьи на 319-ю — оскорбление сотрудников полиции при исполнении. Если первое обвинение предусматривало лишение свободы максимум на шесть лет, то второе — административный штраф или исправительные работы.

По «новому» делу уже состоялось не меньше четырех судебных слушаний. Адвокаты Гариной требовали вызвать для дачи показаний потерпевших — двух сотрудников «Центра Э», которые в 2015 году присутствовали на злополучном митинге. Выяснилось, что за три минувших года один из них уже ушел на пенсию и «затерялся». А второго удалось допросить только совсем недавно.

Правда, сама процедура его свидетельствования была несколько странной.

Гособвинитель ходатайствовал на суде о тайном допросе потерпевшего — без оглашения его персональных данных и в «условиях, исключающих визуальное наблюдение» за ним. В качестве обоснования — ссылка на Указ президента от 30 ноября 1995 года №1203, который приравнивает к гостайне все «сведения, раскрывающие принадлежность конкретных лиц к кадровому составу подразделений, непосредственно осуществляющих борьбу с терроризмом, организованной преступностью и коррупцией, специальным оперативным подразделениям».

Что интересно, личности полицейских были известны. Ранее их никто не засекречивал. И один из сотрудников, как он сам утверждал, неоднократно вел профилактические беседы с подсудимой Гариной.

— Я сначала гадал — каким образом это будет реализовано, — рассказывает адвокат Виталий Черкасов. — В мировом суде, где слушается дело, нет оборудования для телеконференций. А поступили просто. Полицейский пришел на заседание сам — все его видели. А затем его завели в небольшую комнатку, смежную с судебным залом. Дверь была открыта, а полицейский прятался за ней.

Адвокаты намерены обратиться в Европейский суд с жалобой на то, что засекречивание фигурирующих в деле полицейских — неправомерно и нарушает права обвиняемых.

— Во время суда очень важно чувствовать психологическое состояние допрашиваемых, — продолжает Черкасов. — Это имеет значение как для стороны обвинения, так и для стороны защиты. Очень часто, задавая вопрос свидетелям, потерпевшим можно наблюдать по их мимике, интонации — говорят они правду или нет, пользуются ли своей памятью или ориентируются на «шпаргалки» или кто-то им подсказывает правильные ответы. Неудивительно, если скоро гостайна может распространиться на простых участковых и пэпээсников, уличенных в превышении полномочий или пытках. Главное, правильно и в духе времени обосновать, что и они противостоят терроризму.

В закрытом режиме рассматривалось и административное дело против 54-летней жительницы Санкт-Петербурга Шахназ Шитик, участвовавшей 17 сентября в несогласованной акции против пенсионной реформы. Это мероприятие напоминало даже не митинг, а уличный спектакль, сценку.

В интернете до сих пор можно найти фотографию, где шестеро граждан, одетых в сиротские куртки с табличками на груди «До пенсии не дотянем!», волокли корзину с человеком в силиконовой маске президента. Композиция слизана с полотна художника Ильи Репина «Бурлаки на Волге». Все дело продолжалось от силы полчаса. «Бурлаки», старательно изображая на лице непосильные страдания и тяготы, проволокли несколько метров корзину с человеком и оперативно затерялись во дворах. Когда приехала полиция, ни актеров, ни реквизита на улице уже не было.

Однако видео и снимки с флешмоба получились забавными, в соцсетях активно их репостили. Вот только питерские чиновники политическую сатиру не поняли. Доморощенных актеров решили «найти и обезвредить».

Первым идентифицированным «бурлаком» стала 54-летняя Шахназ Шитик. Ее задержали через неделю после злополучного флешмоба. Причем именно на очередной акции против повышения пенсионного возраста. Когда к ней кинулись несколько полицейских в «скафандрах» и повалили ее на землю, она сначала даже не поняла, что происходит. Митинг ведь был согласованным.

— Шахназ была уверена, что это из-за того, что за минуту до нападения она сфотографировала телефоном молодого человека «в штатском». Ей показалось, что он координировал работу полиции на митинге, — объясняет правозащитник из "Руси сидящей" Динар Идрисов.— Когда она упала, какой-то полицейский наступил ей ногой на грудь. И еще кто-то распылил перцовый газовый баллончик. Возможно, это была не полиция, а кто-то из толпы.

Присутствующие начали интересоваться заварушкой и скандировать: «Позор». Заметив, что упавшая дама задыхается и вот-вот потеряет сознание, полицейские ретировались. «Скорая» повезла Шахназ Шитик в больницу. Ее сопровождал муж. К тому времени, когда машина «03» прибыла к приемному покою Мариинской больницы, вход там был практически окружен полицейскими. Рентген переломов не показал. Однако из-за сильных скачков давления Шахназ предложили госпитализироваться.

— Когда стало ясно, что Шитик остается в больнице, полиция предложила проехать в ближайшее отделение ее мужу Эдуарду, — продолжает Идрисов. — И как раз там ему предъявили постановление об участии в несогласованном шествии. Только тогда мы поняли, почему охотятся за Шахназ. Она ведь тоже была на том мероприятии.

Поскольку Шитик за этот год уже штрафовалась за участие в несанкционированных акциях протеста, суд в качестве наказания арестовал ее на 20 суток. Заседание проходило в секретном режиме. Судья аргументировала это тем, что в деле Шитик имелись «сведения о сотрудниках оперативных служб и в связи с особенностями осуществления розыскной деятельности».

— За мою шестилетнюю практику — это второй случай, когда административное дело засекречивают, — рассказывает Идрисов. — В 2013 году в питерском аэропорту «Пулково» были задержаны блогер Митя Алешковский и гей-активист Юрий Гавриков. Они вели видеосъемки возле бизнес-зала. И это совпало с приездом президентов Путина и Лукашенко. Дело рассматривалось в закрытом режиме, так как там были документы под грифом «секретно» — администрация Пулково так обосновывала арест.

По словам правозащитника, если в 2013 году «закрытие» суда было связано с формальностью — бумагами «для служебного пользования», то сейчас — с желанием избежать гласности.

— Мне кажется, что такая тактика секретных судебных заседаний скоро распространится по всей России, — делает вывод Идрисов. — Просто так очень удобно расправляться с несогласными и при этом лишний раз не будоражить общественное мнение. Недоступность судебной информации — это фактор, который способствует еще большему произволу.

Санкт-Петербургская «секретная» практика, кстати, уже начала активно шагать по стране. В сентябре Шалимский суд Чечни закрыл судебное заседание по делу главы грозненского «Мемориала» Оюба Титиева. Его обвиняют в хранении наркотиков в крупном размере. Сам он утверждает, что сверток ему подбросили полицейские при задержании. Прокурор потребовал сделать процесс закрытым, чтобы не разглашать данные об оперативниках. А также потому, что «в зале находятся средства массовой информации, которые преподносят информацию в искаженном виде».

В Екатеринбурге суд по делу Ирины Норман, задержанной за участие в сентябрьской несогласованной акции протеста, проходил за закрытыми дверями. Правозащитники утверждают, что судья свое решение публично не обосновала.

В конце сентября в Санкт-Петербурге судья Невского районного суда Наталья Гордеева распорядилась не пускать прессу на судебное заседание. Рассматривалось дело шестерых полицейских, которые обвиняются в грабеже, хранении наркотиков, подделке документов и пытках задержанных. Подсудимые ходатайствовали не допускать журналистов, так как те «перевернут все, что есть, будет недостоверная информация, и мы будем выглядеть в лице общественности как полные злодеи». Судья согласилась, что освещение заседания в СМИ может привести к нарушению прав подсудимых на неприкосновенность частной жизни, личную и семейную тайну. Правда, позже, когда в дело вмешалась глава объединенной пресс-службы судов Санкт-Петербурга Дарья Лебедева, это решение отменили.

Согласно данным Росстата, реальные доходы россиян в сентябре снизились на 1,5 процента. Месяцем раньше они упали еще на 0,9 процента. Сейчас в стране за чертой бедности — 20 миллионов человек. Многим удается сводить концы с концами только благодаря помощи, в частности, волонтеров, которые в ущерб личному времени и деньгам пытаются сделать жизнь других чуть более сносной. Одна из них — сирийка Жоржина Дейратани. Она приехала в Россию из Дамаска и стала одной из основательниц проекта для бездомных и малоимущих с красноречивым названием «SOS банк помощи». «Лента.ру» записала монолог дочери известного сирийского врача о попытках борьбы с системой и о том, почему на ее родине подобные проблемы практически исключены.

«Забери меня»

Такого количества бедных людей, как в России, в Сирии я не видела. Я росла в Дамаске до 15 лет в обеспеченной семье: мой отец был главным урологом страны. Он с детства брал меня с собой в больницы и клиники, и я видела, как его ценили: ему были благодарны, любили, уважали. Я тоже хотела стать врачом. Каждое лето я ездила в Россию, на мамину родину, и в итоге поступила здесь в медицинский институт — пошла по стопам отца, который учился тут по обмену в Российском университете дружбы народов, а диссертацию защитил в Московском медико-стоматологическом университете. Он считал, что должен всем русским и России, потому что эта страна дала ему образование, благодаря которому он на своей родине смог стать тем, кем он был.

До войны в Сирии было строгое деление на обеспеченных людей и малообеспеченных. Вторые были, конечно, но все работали, имели свое жилье, спокойно могли позволить себе купить одежду и что-то помимо нее. Здесь таких [малообеспеченных] — пол-Москвы. Людей, которые ночуют на улице и не имеют никаких средств для существования, я увидела, только когда переехала сюда.

Я не сразу обратила на них внимание. Сначала была занята учебой, потом, узнав, каково тут отношение к врачам, начала преподавать арабский язык. Впервые задумалась о проблеме бездомных, когда моя ученица Алена Попова пригласила меня на сортировку еды в московский храм.

17 сентября прошлого года стало началом всего. Я раскладывала продукты в пакеты, чтобы потом раздать бедным. Кормежка проходила в палатке около Ярославского вокзала. Все это время я стояла с открытым ртом: у меня был шок от количества людей. Их было очень много — сотни, сотни людей. Я была поражена настолько, что стояла как вкопанная и не могла понять, что вообще здесь делаю. Все действия совершала автоматически, как оглушенная.

Конечно, сначала была брезгливость. Я пришла в хорошей одежде, а вокруг были грязные люди, от которых дурно пахло. Они кашляют, возможно, чем-то болеют — ты не знаешь, туберкулез это или не туберкулез. Я стояла и повторяла про себя: «Только не трогайте меня, не трогайте меня».

Когда мы закончили, был уже поздний вечер, почти полночь. Я позвонила другу и сказала только одно: «Забери меня». Сначала он отказался: «Я тебя не посажу в машину. Ты грязная». В итоге посадил.

Не могу сказать точно, почему первая кормежка не стала последней. Возможно, повлияло воспитание отца. Он был жесткий человек, имел твердый характер: поставил цель — должен ее достичь, потому что уже решил это сделать. И это хороший навык — спасибо ему. В общем, во второй раз через неделю я приехала со своей едой — привезла картошку: высушила, запекла, обернула каждую фольгой. Теперь в палатке около Ярославского вокзала на мне была другая одежда, она больше подходила к месту. Брезгливости уже не было. Я не знаю, куда она делась.

«Там ты успокоишься»

Каждый четверг мы приезжаем на место с едой и одеждой. Ждать не приходится — бездомное «радио» работает очень быстро. Иногда ведем «торговлю» за новость: я даю две картошки, если человек приводит друга. Такие «картофельно-рыночные отношения», «новый» тип экономики.

У всех разные случаи. Кто-то еще со времен 90-х, когда все рухнуло, не может себя собрать. Многие из них имеют высшее образование, эрудированы, некоторые еще и говорят на разных языках, и их отличает манера разговора. Кого-то выселили из квартиры родственники, супруги. Кому-то трудно найти работу. Но чаще истории сводятся к потере документов по приезде в Москву и отсутствию возможности их восстановления.

У каждого волонтера свои любимчики. Мою подругу Аню Ромащенко часто зовут в гости Людмила и Илья — семья среднего возраста, не бездомные, а малоимущие: у них есть жилье, просто не хватает денег на еду. Они начали приходить не за едой, а за книгами. В основном, просили русскую классику. Потом отдали все книги по буддизму — Людмила им увлечена. Так и подружились на фоне литературных увлечений.

Мой любимчик — мужчина, представляющийся военным хирургом. Он мужчина с шармом. У него правильно поставленная русская речь, хотя сам он не русский. Я не знаю, откуда он. Сегодня он может быть из Парижа, а завтра из Афганистана — мне без разницы, это не изменит отношения к нему. По его словам, его обманули родственники, и, оставшись без документов, он вынужден приходить к нам. Мне нравится, когда он приходит и говорит: «Здравствуйте, я ничего не буду. Я сюда пришел только чай попить». Видно, что это гордый человек.

Обычно говорят правду, хотя она всегда не очень приятная, но бывают случаи совершенно маразматичные. Например, когда помогал один иностранный фонд, весь язык коммуникаций между волонтерами был английский, пришел мужчина, который с характерным русским акцентом рассказал, что он из Ирландии, жил там больше десяти лет, а потом переехал в Россию и потерял документы. Это было очень смешно. Но мы слушаем, кормим. Мы же не занимаемся, например, восстановлением документов. Нам неважно, кормим мы хирурга, ирландца или космонавта. Я не была на их месте, но, если бы вдруг оказалась, то, наверное, «была бы» балериной. Почему бы и нет.

В один из четвергов я не доехала до места сбора — встряла в пробке. В этот момент я разговаривала с другом по телефону. Я буквально орала в трубку. У меня был очень плохой день. Вдруг он сказал: «Дойди уже до туда. Там ты успокоишься». Кормежка — это то время и место, где я могу отвлечься от всего и быть именно «здесь и сейчас».

Рабочих рук не хватает. Да, друзья помогают, постепенно втягиваются. Кто-то привозит одежду. Буквально снимает с себя, чтобы отдать нуждающимся. Иногда мне приходится просить, чтобы это сделали. Кто-то помогает физически: тяжело таскать сумки с 40-50 килограммами картошки. Немногие лично стоят на улице, чтобы их раздать. До места сбора доезжает меньше десяти человек. Но я искренне благодарна всем нашим друзьям-организациям и каждому, кто приезжает или проявляет помощь. Без моей команды и без всех неравнодушных людей мне было бы труднее заниматься этим.

В прошлый Новый год я подумала: будет приятно, если человек откроет подарочный набор, а на открытке от руки будет написано какое-то поздравление. Начала сбор: нужно было 200 открыток, 200 плиток шоколада, 200 печенек и 200 мандаринов. По одному в пакетик. Но вместо 200 плиток шоколада я собрала 600. Телефон оборвали со словами: «Доставка. К вам едет шоколад». Офис был очень маленький, и все было в этом шоколаде. Месяц сидела на коробках от него.

Вообще мы заготавливаем все дома в ночь со среды на четверг. Однажды у меня сломалась духовка. Пришлось везти продукты к подруге и готовить у нее. Ее муж открывает, я ему: «Привет! Хочешь картошку?» А он: «Ты опять здесь?»

Мне говорили: «Ты перегоришь, у тебя это пройдет». Не перегорело, не прошло. Появилась даже идея фикс: уехать и открыть свой фонд в Сирии. Там война была, и помощь нужна. Отец, думаю, ворчал бы на меня, если бы был жив и узнал, чем я занимаюсь. Сказал бы, что я трачу на помощь слишком много времени. Но в глубине души, я знаю, он бы меня поддержал.

«Зимой мы сдохнем на холоде»

Наверное, главное, чему я научилась за время работы с бездомными, что внешняя оболочка — не суть. За ней спрятан человек. И все грязное, дурно пахнущее, что есть снаружи, не имеет к этой сути никакого отношения. Это совсем не жалость. Я просто думаю, что никто из нас не застрахован от подобных проблем. Каждый может оказаться в кругу нуждающихся. И мысль, что я для них что-то делаю, меня согревает. Может, мне потом кто-то поможет, если я окажусь в подобной ситуации. Вот в это я верю.

Сейчас я куратор проекта «SOS банк помощи». Изначально он задумывался как перевалочный пункт: мы собирали одежду, еду, обувь и отдавали уже существующим фондам. А потом это переросло в работу непосредственно с подопечными. Я назвала это «работой», но на самом деле началось все как хобби. Оно приносит удовольствие. Вы не представляете, что это такое, когда вам говорят «спасибо». Вот это их «спасибо», когда даю кому-то картошку на кормежке, я в жизни никогда и нигде больше не слышала. Оно другое. Не то, которое я произношу или произносите обычно вы.

Невозможно описать, что чувствуешь в этот момент. Это похоже на наркотик: ты просто радуешься, что тебе сказали «спасибо». И уже без разницы: холодно на улице или нет, хочешь домой или не хочешь. Они очень благодарные, это надо прочувствовать. А вообще, волков бояться — в лес не ходить. Нагрубить в этой стране могут на каждом углу.

В России надо менять менталитет людей, чтобы они не бросали своих родителей, как это часто бывает. Приходят на кормежку бабушки, дедушки с улицы. «Семья есть?» — «Да». — «Дети есть?» — «Есть». — «Так почему же вы здесь?» Молчание.

В Сирии такого бардака, как здесь, нет, потому что очень развиты церкви и мечети: все детские дома, приюты, центры помощи находятся при них. Все организовано, все функционирует. Еще, наверное, народ там больше боится бога: люди не дадут случиться такому, чтобы кто-то жил на улице.

В пример можно привести и западные страны. Я имею в виду скандинавскую, немецкую модели или либеральную модель, которая есть в США и Великобритании, при которой большую роль в помощи бездомным гражданам играет государство. Например, в Финляндии есть прекрасная система Housing first, то есть «Cначала жилье»: строят социальную гостиницу для бездомных, где человек начинает осознавать себя в безопасности. Оттуда не прогонит полицейский, там не побьют скинхеды или хулиганы, и он учится мыслить другими категориями, планировать будущее: раз есть жилье, нужно делать что-то дальше. Эта схема идеально работает.

У нас этого не происходит. Есть «Социальный патруль», какая-то помощь. Но ключевое слово — «какая-то». Бессмысленно сравнивать пособие немецкого бездомного с пособием русского. У нас бездомный вообще часто без него. Что касается государственных инициатив, судите сами: раньше кормежка всегда проходила недалеко от площади трех вокзалов (ныне Комсомольская площадь) в палатке. Эта была большая палатка с лавочками и столами внутри, куда люди приходили, грелись, ели горячее, вмещала она по 200-300 человек. Но у нас ее отняли. За две недели до чемпионата по футболу власти анонсировали, что такого быть не должно: к нам, в процветающую страну, едут иностранцы, а у нас рядом с вокзалами столько бездомных!

«Мы вас перенесем на время на Иловайскую улицу», — сказали нам. От метро Люблино, чтобы вы понимали, туда добираться минут 30 на маршрутке. Туда по московским пробкам просто так не доедешь, а с картошкой уж точно.

Обещали, что палатку вернут обратно после чемпионата. Но мундиаль завершился, и наступила тишина. Ничего не происходит. Бездомные все равно всегда жили и будут жить на Комсомольской площади: вокзалы — точка их притяжения. Я думаю, сделали только хуже. Теперь, грубо говоря, бомжи «разбросаны» по всем трем вокзалам — раньше хотя бы кучковались в одном месте.

Я обращалась в Общественную палату. Там сказали — ждать ответа в течение 30 дней. Это как доставка с Alibaba: «Где посылка? Посылка на таможне». Вот так и здесь. Сколько бы я ни пыталась выйти на разговор, что тащить все на Иловайскую улицу неудобно, мы просто перестанем это делать, — все тщетно. В ответ: «Вам нужно просто хорошую стратегию провести».

Понятное дело, что город торгует этим местом. Наверное, здесь сделают платную парковку. Сейчас на месте, где раньше стояла палатка, организовали какие-то полулегальные перевозки. В прошлый раз мою знакомую, которая там проходила мимо, спрашивали, не хочет ли она поехать в Ярославль за деньги без документов. Вокруг толпились люди с тюками. Здесь какой-то свой бизнес, на чей хвостик мы и наступили. А нам нужна наша палатка обратно, потому что зимой без нее мы сдохнем на холоде.

На сайте Change.org появилась петиция с требованием вернуть палатку для бездомных к площади трех вокзалов. Как указали авторы, многих она «спасла от обморожений и голодной смерти».

После трагедии в Керчи власти всерьез задумались о ряде ограничений. Ужесточить предлагают не только продажу оружия, но и контроль за распространением негативной информации в интернете, наказание «за склонение несовершеннолетних к нападению на людей», а также пропускной режим в школах. И это лишь малая часть из множества инициатив, которые высказывали в последние дни депутаты, чиновники, политики и активисты. Почему после трагедий всегда появляется вал запретительных инициатив, чего на самом деле хотят власти и могут ли запреты повлиять на общество — объясняют социологи.

Бюрократия живет по законам бюрократии

Леонтий Бызов, ведущий научный сотрудник Института социологии РАН:

Это естественная реакция административной системы на любые угрозы, потому что все этажи иерархически выстроенной административной системы стремятся снять с себя ответственность за какие-то непредвиденные обстоятельства. Неважно, произойдут они или не произойдут. Важно, чтобы в случае, если они произойдут, отвечал не я, а кто-то другой. Это естественная реакция бюрократического класса, который составляет основу этой административной системы.

Поэтому неважно, что все эти меры — бессмысленные, что все равно, если кто-то захочет взорвать — он взорвет, неважно, что эти меры требуют огромных ресурсов. Это не играет никакой роли. Важно, что я как человек, отвечающий за безопасность школ в городе, в регионе или в стране, это предписал, это мероприятие устроил. Если что-то случится, я смогу сказать — я это сделал, и я не виноват. Виноват кто-то другой. Те, допустим, кто мои предписания не выполнил.

Предписания же делаются таким образом, что их выполнить невозможно. Мы все это прекрасно знаем. Уже притчей во языцех стали пожарная безопасность, санитарный контроль, то есть целый набор ограничений, которые, все знают, что выполнить невозможно, и все их обходят.

Но это то, к чему всегда можно придраться и сделать кого-то виноватым. Кого угодно, кроме самого себя. Чтобы потом не сказали: вы не справились, вон, у вас ребят убивают. Нет, мы приняли меры. Вот, пожалуйста, семьдесят пунктов. Всюду стоят галочки.

Выполнять — это для других, и это потребует огромного количества денег, и сами меры могут оказаться неэффективными. Поэтому это форма перекладывания ответственности с одного этажа бюрократической лестницы на другую.

Это относится к исполнительной власти, а депутаты делают то же самое, потому что им надо на что-то реагировать. Они тоже встроены в исполнительную вертикаль, никакой самостоятельной представительной власти не существует. Они тоже должны предусмотреть комплекс мероприятий, внести поправки в законопроекты, чтобы никто не сказал: у вас плохие законы. Нет, мы все сделали, мы повысили безопасность. А их [законы] выполнить либо невозможно, либо их можно выполнить, но это будет неэффективно. С этим уже пусть другие разбираются.

У нас это действует только одним образом — виноваты одни, а страдают от запретительных мер совершенно другие люди.

Эта реакция работает всюду. Я думаю, что она работает и в демократических странах, где административная система устроены иначе, разве что, возможно, не так грубо, как у нас. А корни одни и те же, потому что государство — всегда бюрократия. Просто бывает бюрократия адекватная и в какой-то степени ограниченная другими ветвями власти, независимыми от нее, а бывает бюрократия всемогущая, как у нас, где каждый нижний этаж зависит от верхнего.

В первую очередь надо выслужиться перед верхним этажом, показать, что мы все сделали как надо, нам надо вручать медаль и ордена.

Их страх имеет две стороны — страх быть пониженным, наказанным, и, наоборот, желание выслужиться, быть отмеченным. Как правило, отмечаются не те, кто реально внес свой вклад в какое-либо полезное дело, а те, кто занимался выслуживанием и громче всего о своих заслугах докладывал начальнику, лучше рапорта писал. Обычная ситуация. Важно не попасть под раздачу, потому что всегда, когда происходит ЧП, должен быть кто-то виноватый, кого надо публично выпороть и уволить.

Плюс зарабатывание политических очков, потому что эти случаи действительно имеют очень широкий общественный резонанс. И это популярно, потому что людям это внушают. Бюрократия через средства массовой информации умеет очень эффективно свои интересы выдавать за общенародные. Кто-то этому верит, кто-то — нет. Но большая часть людей, очевидно, верит. Только продвинутая часть общества, которая имеет свои, независимые источники информации, приучается критично относиться к тому, что им говорят. А те, кто имеет один источник информации (в первую очередь — федеральные телеканалы), наоборот, привыкают относиться ко всему некритично и считают, что все, что делает власть, — правильно.

Бороться [с такими трагедиями, как в Керчи] можно. Но только демократизацией общественного климата, то есть независимыми ветвями власти. Нужно, чтобы законодательная власть не боялась исполнительной власти и могла бы действовать ответственно, исходя из наказов, которые она получила от избирателей, а не в оглядке на исполнительную власть, и чтобы были диверсифицированные источники информации, а не один. Если демократизации не будет, то так или иначе, можно ставить хороших начальников вместо плохих, и все равно бюрократия будет жить по законам бюрократии.

Предотвратить такие случаи невозможно. Наша жизнь полна неожиданностей и исполнена несчастьями, которые сыплются на голову совершенно негаданно и незаслуженно. Можно стараться предотвратить, но гарантировать нельзя. Мы можем только снизить вероятность. Но даже по теории вероятности нечто подобное когда-нибудь повторится просто потому, что оно происходит всегда и всюду.

Другого предложить не могут

Денис Волков, социолог «Левада-Центра»:

Они должны как-то реагировать. С одной стороны, они реагируют как умеют, а с другой — чего-то такого от них и ожидают.

Если посмотреть на общество в целом, то оно поддерживает и понимает такие инициативы, где надо кого-то наказать, что-то запретить. Я допускаю, что могут быть и некие политические мотивы — пропихнуть какой-то закон, — но я думаю, что не это главное. Главный посыл, который возникает у рядового гражданина, это то, что инициатива что-либо отрегулировать означает кого-то наказать. Или что-нибудь запретить, или камеру поставить.

Это то, что людям понятно, и то, что первым приходит на ум среднестатистическому гражданину. Это то, как люди в целом мыслят. На мой взгляд, таково одно из основных объяснений.

И кроме тог, что депутатам надо показать свою активность, в том числе своим избирателям, что люди наверху заботятся о них, что им не все равно, у них также есть своя человеческая реакция. Она такая же, как у среднестатистического россиянина, — наказать и запретить. Жесткий ответ понятен человеку. То есть они действуют в русле тех ожиданий, которые к ним общество в целом предъявляет.

Власть должна продемонстрировать заботу и, с другой стороны, продемонстрировать силу, потому что среднестатистический россиянин все-таки ждет именно силы.

Отчасти это наша, российская, черта. У нас ждут решения проблем прежде всего от государства. Так и люди воспитаны были, и государство само при всяческой возможности воспитывает то, что в случае любой сложной ситуации на него можно опереться. Это не менталитет, не загадочная русская душа. Просто такова работа институтов, исходя из нашего опыта, для большей части населения — опыта советской власти, где государство было вообще единственным игроком и единственным доминирующим действующим лицом. Правда, сейчас государство начинает все чаще обманывать ожидания граждан.

Что еще [кроме запретов] власть может сделать, чтобы предотвратить подобные события, сразу и не поймешь. Они другого предложить не могут. Я думаю, что это характеристика не только наших политиков, но и всех политиков. Другие варианты могут предлагать только какие-то продвинутые группы, после более глубокого анализа, исследований, работы экспертов. Это должно обсуждаться публично, а публичного обсуждения у нас, конечно, тоже не хватает в политической культуре. А ответа ждут.

Вопрос семьям и школам

Александр Чумиков, доктор политических наук, главный научный сотрудник Центра региональной социологии и конфликтологии Института социологии РАН:

Все сейчас пытаются найти причины, и оказаться в этом [в поисках причин] в первых рядах, а также найти методы решения и преодоления этих причин. И все, что предлагается, — все невпопад.

Первое. Как же охраняли, надо охрану усиливать. То есть, если посчитать, в стране примерно 60 тысяч учебных заведений, если в каждом поставить по четыре человека, будет еще одна Росгвардия. Это не решение вопроса. Усиливать и усиливать всё — это все равно репрессивный аппарат, каким бы целям он ни служил, и обуза на плечи налогоплательщиков.

Следующее. Стоит там один человек, или четыре, или шесть — все равно. Парень этот четыре года ходил туда, его в лицо знают, как и всех остальных. Они что, годами встречают человека, а потом, на четвертый год: давай-ка я присмотрюсь к нему повнимательнее? То есть вопрос с охраной — это не вопрос.

Второе. Начинают искать религиозные корни. Вот там мама посещала свидетелей Иеговы, и он там приобщился... и так далее и тому подобное. Но, во-первых, «свидетели» уже запрещены после долгих дискуссий, во-вторых, я не буду давать юридические трактовки, в чем там у них экстремизм, но только не в призывах к насилию. У свидетелей Иеговы этого нет в принципе. Они оружие отказываются держать в руках, их в концлагеря сажали во время Второй мировой войны и пришивали фиолетовый треугольник за то, что они отказывались брать в руки оружие.

При этом, если сравнивать с трагедией в Кемерово, в пожарной безопасности есть формальные вопросы. А в случае с керченским стрелком я формальных методов решения проблемы не вижу. Это популизм — поговорить, попасть в СМИ и так далее. И объявляется торжественно: а вот теперь во всех школах усилена охрана. Хорошо, на какой срок вы ее усилили? И каким образом? К сожалению, проблему решить невозможно, есть разные примеры из истории, почему это так.

Поэтому пока в этих запретительных инициативах я не вижу смысла. Более того, я другую юридическую или политическую инициативу предложить сам не могу. А могу предложить только следующее, глядя со стороны не только как политолог, а со стороны университетского профессора, которому приходилось работать в школах. Преподаватель должен знать своих учеников. Не следить за ними, что-то перлюстрировать, а предложить людям написать какие-то работы, посмотреть, как они мыслят, о чем они рассуждают, попытаться войти в диалог. В вузах этого в принципе нет, воспитательная функция не предполагается. Ответственные за воспитательную работу есть в школах, в армии. В вузах же за поведение и за мировоззрение некому отвечать, кроме как преподавателю, который ведет дисциплину. Формально его заставить это делать нельзя. Это нужно делать только неформально — понять, чем человек живет.

Этот парень был без друзей. Ну так ты поговори, присмотрись, посмотри, может, он в соцсетях сидит, что он выкладывает. То есть я вижу постановку вопроса перед семьей и школой. Без формальных регуляторов.

Слабости власти я в этом также не вижу. Он не бросил вызов власти, он не высказал несогласия с теми, кто у власти. Он вообще ничего не сказал.

У двухлетнего Святослава Понимасова из подмосковных Химок очень редкая болезнь крови — амегакариоцитарная тромбоцитопения. Людей с таким заболеванием во всем мире считаные единицы. Из-за генетической поломки у ребенка нарушена работа костного мозга и катастрофически снижена выработка тромбоцитов. У Святика очень ломкие сосуды и низкая свертываемость крови. В любую минуту он может умереть от кровотечения. Единственный способ спасти мальчика — пересадка костного мозга.

Святик должен был умереть на второй день после рождения — так сказали его маме врачи. Родители не сразу в это поверили. Мальчик родился точно в срок, но акушерка заметила, что у него все тело в синяках. Марина, мама Святика, тогда не придала этому значения. Но позже к ней подошла заведующая роддомом и сообщила, что ребенка перевели в реанимацию и подключили к аппарату искусственной вентиляции легких (ИВЛ).

Анализ крови показал катастрофически низкое количество тромбоцитов, которые отвечают за свертывание крови. А значит, любое кровотечение для малыша смертельно опасно. Из роддома Святика перевезли в реанимацию городской больницы. Там малыша обследовали, но причину заболевания выявить не смогли.

Чтобы сделать это, надо было заплатить за генетическую экспертизу четверть миллиона, а таких денег в семье не было.

Святика пролечили антибиотиками, сделали несколько переливаний крови. Он порозовел, синие кровоподтеки на коже стали проходить.

— Больше мы ничего сделать не можем, — развел руками врач. — Поезжайте домой, только учтите, что у ребенка очень ломкие сосуды — в любую минуту он может умереть от потери крови.

Малыш постоянно плакал и не спал ночами. Родители не спали сутками — качали, носили на руках, пели песни, читали молитвы, включали «белый шум», который успокаивает других малышей. Но не Святика.

Марина постоянно занималась с ребенком, делала с ним упражнения для развития и укрепления мышц, которые были совсем слабенькие. Благодаря ее стараниям Святик, которого врачи считали безнадежным, с опозданием, но научился держать голову, в годик перевернулся, в полтора встал на четвереньки и пополз.

Марина с сыном гостили у бабушки в Севастополе, когда у малыша подскочила температура, началась гнойная ангина, ребенка рвало кровью.
Святика сразу забрали в реанимацию городской больницы, где сделали переливание крови, после чего он пошел на поправку. А уже через месяц опять попал в ту же больницу: на этот раз у Святика отнялись левые рука и нога.

МРТ показала, что у ребенка обширный инсульт головного мозга, кроме того, началось почечное кровотечение. Врачам удалось спасти Святика.

Этим летом мальчику сделали наконец генетический анализ. Оплатить его помогли благотворители. Причиной всех бед оказалась редкая болезнь крови — амегакариоцитарная тромбоцитопения. Из-за нее уменьшаются или полностью исчезают мегакариоциты, которые отвечают в организме за производство тромбоцитов. Сейчас жизнь мальчика поддерживают регулярные переливания крови, которые ему делают каждую неделю.

— После переливания он становится обычным веселым ребенком, который любит играть, общаться с другими детьми, — рассказывает Марина. — Но через неделю тромбоциты погибают, и мой малыш начинает слабеть, угасать.

Спасти Святика поможет трансплантация костного мозга. В России для него не нашлось подходящего донора. Но они есть в международном регистре, только поиск и активация донора за границей стоят очень дорого. Пересадку костного мозга российские специалисты сделают бесплатно, но после пересадки мальчику понадобятся специальные и очень дорогие препараты для защиты от осложнений. Их стоимость его родителям за всю жизнь не собрать. Семья живет на съемной квартире. Работает только папа, а мама ездит с сыном по больницам.

— Вы не поверите, но раньше я никогда столько не улыбалась, как сейчас со Святиком, — говорит Марина. — Не потому, что жизнь у меня такая веселая. А потому, что мне все время надо радовать Святика. Он у нас такой классный! Когда он смеется, мне хочется жить дальше и бороться за жизнь сына.

Для спасения Святика Понимасова не хватает 2 367 776 рублей.

Исполняющая обязанности заведующей отделением НИИ детской онкологии, гематологии и трансплантологии имени Р.М. Горбачевой Татьяна Быкова (Санкт-Петербург): «У мальчика крайне редкое заболевание крови. Из-за генетической поломки костный мозг не вырабатывает клетки — предшественники тромбоцитов: мегакариоциты. У ребенка есть постоянная угроза кровотечений, особенно опасны внутренние кровотечения. Святославу проводится заместительная терапия, но излечить его она не может. Спасет мальчика только трансплантация костного мозга. Потенциальные доноры найдены в международном регистре. Мы проведем ребенку трансплантацию в нашем отделении, ее оплачивает государство. После пересадки Святославу понадобятся эффективные иммунные и противогрибковые препараты, которые не покрываются госквотой на лечение».

Дорогие друзья! Если вы решите помочь Святику Понимасову, пусть вас не смущает цена спасения. Любое ваше пожертвование будет с благодарностью принято.

ПОМОЧЬ СВЯТИКУ

Для тех, кто впервые знакомится с деятельностью Русфонда

Русфонд (Российский фонд помощи) создан осенью 1996 года как благотворительный журналистский проект. Письма о помощи мы размещаем на сайте rusfond.ru, в газетах «Коммерсантъ», интернет-газете «Лента.ру», эфире Первого канала, социальных сетях Facebook, «ВКонтакте» и «Одноклассники», а также в 170 печатных, телевизионных и интернет-СМИ в регионах России.

Всего частные лица и компании пожертвовали в Русфонд свыше 12,174 миллиардов рублей, на эти деньги возвращено здоровье более чем 20 тысячам детей. В 2018 году (на 18 октября) собрано 1 240 523 654 рубля, помощь получили 1665 детей. В 2017 году Русфонд вошел в реестр НКО — исполнителей общественно полезных услуг, получил благодарность президента РФ за большой вклад в благотворительную деятельность и президентский грант на развитие Национального регистра доноров костного мозга.

Серьезная поддержка оказана сотням многодетных и приемных семей, взрослым инвалидам, а также детдомам, школам-интернатам и больницам России. Фонд организует акции помощи в дни национальных катастроф. Русфонд помог 118 семьям моряков АПЛ «Курск», 153 семьям пострадавших от взрывов в Москве и Волгодонске, 52 семьям погибших заложников «Норд-Оста», 100 семьям пострадавших в Беслане.

Фонд — лауреат национальной премии «Серебряный лучник», награжден памятным знаком «Милосердие» №1 Министерства труда и социального развития РФ за заслуги в развитии российской благотворительности. Руководитель Русфонда — Лев Амбиндер, член Совета при президенте РФ по развитию институтов гражданского общества и правам человека, лауреат премии «Медиаменеджер России» 2014 года в номинации «За социальную ответственность медиабизнеса».

Дополнительная информация о Русфонде и Отчет о пожертвованиях региональных бюро Русфонда.